Безымянный 

Михаил Блехман

portfol@gmail.com

Легче камень поднять, чем имя твоё повторить…

О.Э. Мандельштам

Я подъезжал, а колёса всё так же спрашивали, уже давно найдя ответ… или всё ещё не находя ответа:

«Тук-тук, что будет? Так-так, что будет?»

И часы им вторили:

«Что-то будет… Тик-так, бу-дет, бу-дет…»

Мне мешала слушать их и помогать – часам и колёсам - неизбежная, всё и всех перестукивающая музыка.

«Музыка нужна тем словам, у которых нет своей, - думал я. - Зачем же настоящим словам - чужая?»

Он меня не узнал – или не ждал. Скорее, как бы там ни было, всё-таки ещё, чем уже. Он у меня оптимист.

А я у него?

- Почему это ты со мной на «он»? – удивился он, теперь уже не мне, а безличному местоимению, по недоразумению называемому личным. Вот именно, какая может быть личность без личности? А если личность есть, зачем ей безличное слово?

- Я и сам с собой не всегда на «ты», - ответилось само собою.

Я приехал защищать диссертацию. Защитил её давным-давно, и вот, как всегда, приехал защитить, надеясь на самого себя и, конечно же, на его помощь.

Мы встретились, лишь только я вышел из поезда на любимом нашем вокзале, легко и с трудом неся не такой вроде бы и большой багаж, который решил не сдавать пока в камеру хранения. Да и – что в нём особенного, чтобы куда-то сдавать?

- Умаляешь, - шумно выдохнул он.

Не успев даже толком встретиться, мы разговорились, стараясь не наговориться и не опасаясь заведомо невозможного. Болталось нам беззаботно и безостановочно, перейти с темы на тему было не сложнее, чем с одной стороны улицы на другую или, ещё проще, перепрыгнуть через лужу.

Чтобы не забыть: я тут же вспомнил, хотя, разумеется, и не забывал вовсе, его раскрытую передо мной, всю в розовом свете, шашечную доску с незабываемо прекрасными серыми клетками и такими же горизонталями и вертикалями.

 - Слушай, а какое сегодня число? – спросил я.

Он пожал плечами – которыми, кстати, ему не так-то просто пожать, но он и на это был готов ради меня:

- День вполне может обойтись без числа. Числа – все на одно лицо, да и лиц-то у них нет, не то что у нумеруемых ими дней. Знаешь, верный способ обезличить день – пронумеровать его.

- Или назвать? – поддакнул я. Мне тоже хотелось быть для него готовым на многое – особенно на согласие.

Я шагал в любимую развалку по любимой вертикали шашечной доски, чувствуя себя шашкой – разумеется, не из тех, что наголо, это не мой стиль, а просто из проходящих хоть в какие-нибудь в дамки… Да ладно уж, какая из меня дамка? И он не решился возразить, или намеренно не расслышал моих мыслей.

- Вот и будем считать, - небрежно махнул он, словно перемахивая не через случайную лужу, а через ограду нашего сада со сливочно-пломбирными статуями, - что день сегодня и без числа, и без названия.

- Подожди, не торопись, - попросил я, - до сада мы ещё не добрались, не расплескать бы надежд в этой спешке. Всему своё время.

Как будто эта категория для него существует – не потому, что он наивный скептик, а потому, что – пусть и наивный, но - реалист.

Но – или поэтому – он заметил:

- Согласен на «ещё», по крайней мере, в данном случае.

Я шёл в университет защищать мою диссертацию, неся нетяжёлый поездной багаж и глядя по сторонам, которых здесь всегда было больше четырёх, а уж сейчас набралось – не перечесть. Наша шашечная доска вобрала в себя всё, что ещё можно вобрать и что вобрать уже невозможно: весомые и невесомые отговорки, осмысленные и немыслимые домыслы, поспешные осуждения, увесистые недоговорки, заменяющие веру, уверенность, похожую на сомнение, суетливые игры по всем известным правилам и без. На нашей доске – бесчисленные клетки, нескончаемые горизонтали и вертикали, по одной из которых я шёл сейчас, и пойду раньше, и ходил в будущем. На них образуются неисчислимые комбинации, выигрышные и проигранные, но лучше, думал я, так уж и быть, сыграть вничью, чем напрочь отказаться участвовать. Клетки нашей доски - разноцветные, потому что все они – нарядно, торжественно серые. Не аляповато белые, не ложно чёрные, не неуживчиво радужные, не навязчиво крикливые. Раскрась эту доску - и естественно серый цвет превратится в искусственную серость, и доска станет именем, за которым и после которого - ничего. Или – ещё хуже – она станет безымянным числом. И погаснет розовый свет, освещающий доску и подчёркивающий противопоставленное безыскусной серости природное благородство серого цвета.

- Чтобы убедиться в сущности, - продолжил он, вздохнул, и на меня слегка дунуло с отдалённого залива, -  нужно промолчать имя и подождать. Имя необходимо только тому, что есть и без него, остальному оно не поможет. Ни имя, ни уж тем более число.

Слева, не соизволив снизойти до улыбки, не вполне благородная дородная владычица взглянула поверх нас, тщетно стараясь не прислушиваться.

- Вполне достойная дама, - понимающе ухмыльнулся он. – Зря ты с ней так скептически.

- Раз уж приехал, то приходится, - ответил я. – Без тебя, пока поезд не прибыл, я чувствовал себя сентиментальнее. А сейчас, кажется, освоился, могу себе позволить.

Мы вприпрыжку прошли по мосту – крохотному в сравнении с другим, ещё только ждущим меня, всегда и сегодня. Мостик давным-давно, а значит, специально к моему приезду, был украшен дикими лошадями и их укротителями, так что и те и другие выглядели весьма устаревшим исключением из аляповатого правила.

- Под уздцами, над узкой речкой-каналом, вытекающей, судя по всему,  из перелившейся через края какого-то крохотного фонтана, дикие кони не производят впечатления безнадёжной дикости, так что осуждать их за крутой нрав было бы ошибочно, - поучительно заметил он и, торопливо перебив меня, продолжил мою на минуту забытую мысль:

- Спешу не только я, но и ты. Вот, скажем, сейчас: ты не столько думаешь о защите диссертации, сколько стремишься к решающей горизонтали, но рискуешь незаметно оказаться за пределами доски, хотя в начале игры доска казалась вполне достаточной.

- Что ж так-то? – невесело буркнул я, надеясь на его помощь и в ответе, и, главное, в игре.

- Не надейся, – ответил он и беспечно хлопнул меня по плечам, которыми я не успел пожать, - вернее сказать, не бойся: причин всегда больше одной, равно как и следствий. Стоит мне назвать тебе одну, как ты потребуешь все, и начнёшь принимать одни за другие. Не лучше ли верить, что знаешь, и при этом не знать, что веришь?

Тут он перебил сам себя, вполне в моём излюбленном и любимом стиле, и показал открывшуюся справа разукрашенную церковь. Она выросла всё у того же аккуратного канала и выглядела выпадающе из ансамбля цветистой, словно в центр нашей шашечной доски, в нарушение правил, поставили шахматную фигуру. Он понимающе расправил плечи, хотя такие – попробуй, расправь:

- Истинные отличия всегда менее заметны, чем сходства, хотя к ним меньше всего стремятся или, скажем так, в них менее всего нуждаются. Возможно, потому, что считают, будто самое большое сходство – это и есть наибольшее отличие? Шахматная фигура на шашечной доске – не этого ли им обеим недостаёт до совершенства? Ну, скажем, вера – разве это не уверенность, упроченная сомнением?

Я отвлёкся: возможно, это была не церковь, а радужная оболочка, не сомкнутая веками?

Не очень молодой прохожий прислушался и недоверчиво улыбнулся. Я обещал подумать, хотя не верилось, что ответ найдётся для меня, да ещё и, тем более, будет один.

Он уточнил, глядя перед собой, в сторону моего университета, до которого было ещё далеко, даже если ухитриться смотреть прямо перед собой:

- Отсутствие сомнения – высшая степень неуверенности.

Зато слева – рядом, и приглядываться не нужно, мне вспомнился неприступный музей, напоминающий огромную частичку моего обручального кольца.

- Приезжай почаще, - во всеуслышание пояснил он. - Это уже и не музей вовсе.

- Я путаюсь в следствиях и причинах, - спросил я, - а ты - в «ещё» и «уже».

- А ты видишь в них принципиальное отличие? – ответил он.

По его подсказке я подумал, что «уже» – это не более чем «ещё», уставшее от постоянства.

- Вот именно, - тряхнул он стариной, как шевелюрой. – Потому что «ещё» - это реальная перспектива для возомнившего о себе «уже».

Похожий на открывающую скобку совсем не музей не радовал незаконченностью, скобку хотелось закрыть для чётности - или закруглить. В этом глядящем на меня сквозь колонны, словно сквозь пальцы, здании было что-то похожее на древний язык: его можно разве что выучить, но говорить на нём не получается – чувствуешь одно, а выговаривается другое, если и выговаривается. Не то чтобы противоположное – если бы! – а просто другое.

Мои плечи сами собой распрямились, как тогда, когда их ещё не нужно было распрямлять: я подошёл к моей любимой, единственной в своём роде Котлетной. Вспоминать хотелось, но было боязно: как только полностью вспомнишь, воспоминания закончатся, и тогда останешься на том же месте, с которого начал вспоминать. И всё же – не вспоминать не получалось, и ему это было по нраву. Я вспомнил: каждое утро, по пути в университет, я захожу сюда позавтракать, а по дороге обратно – пообедать или совсем уж поужинать. Не зайти в котлетную равносильно тому, чтобы не защитить диссертацию.

Из котлетной слышалось вполне ожидаемое:

- Умоляю, не умаляй моих достоинств!.. Не каждый ещё только задумавший то, что тебе не по вкусу, даже, если угодно, нечто кажущееся тебе преступным, уже заслужил наказание.

- Ещё бы! – прозвучал саркастический ответ. - Пусть ещё как следует заслужит - ты к этому ведёшь? А по мне: не каждый не задумавший - не заслуживает.

Я подмигнул:

- В конце концов, зачем нужна защита диссертации, если не будет котлетной? Равно как и всего остального.

Ему понравился мой вопрос, категорически заменивший ответ.

- К нашему с тобой вопросу, - удовлетворённо продолжил он, - это уже не только котлетная, но ещё Распивочная, хотя ты – ненароком - и переставил бы местами «ещё» и «уже». Видишь ли, переименовывают не потому, что изменилась суть, а именно потому, что суть - неизменна. Ты когда-нибудь видел, чтобы суть хотя бы на йоту изменилась?

Разумеется, этого быть не могло. Но вот чего только не было в моей котлетной! Если бы не полная кружка, я бы захлебнулся в обилии увиденных мною и замеченных в зеркальном отражении деталей - всего, чьи названия, словно на том, музейном языке, уже забылись, ещё не успев вспомниться.

- А главное, - как будто всё остальное было менее главным, добавил уверенно, казалось мне, сидящий за одним из столов завсегдатай ещё той, немыслимой, Распивочной, - главное – то, что романтично менять местами прошлое, настоящее и будущее оказывается уместнее, чем заурядно, но по правилам, переставлять шашки.

Молодой человек, в дальнем зеркале выглядящий восьмиклассником или студентом университета, вдумчиво прислушался.

- Среди многоцветных клеток этих подробностей, - пожаловался я, - я чувствую себя не осознающей свою ответственность шашкой, а растерянной, заблудившейся пешкой. Уж кто-кто, а вы-то знаете отличие в правилах моей любимой игры от путаных сложностей той, формально на неё похожей.

Завсегдатай со знакомым превосходством ответил, ничуть не обидевшись:

- Что ни говори – впрочем, ты сейчас на удивление молчишь – твоя искренняя неискренность для меня предпочтительнее столь распространённой неискренней искренности. Вот в чём твоё главное достоинство, разве можно его умалить? Ты искренен во всём, особенно в том, что тщишься утаить за отсутствием деталей.

- А вот ты сам бы попробовал и понял бы - что может быть сложнее? – осознавая нашу с ним диаметральную правоту, взмахнул я рукой. – Только раскрыть то, что сами же скрываем за их обилием. Тогда зачем же они?

- Мы ищем в деталях подсказки, а ведь зря. Приятнее, но главное - заслуженнее всего то, чего не ждёшь.

Я хотел расслабиться, но удалось лишь напрячься.

- Знаю, - сказал я, - ещё как знаю, поэтому вынужден уже не ждать… Или – ещё?

Завсегдатай отпил из полной кружки и то ли согласился, то ли возразил:

- Вынужден, но ждёшь. Я бы ответил, что всё совершаемое из вынужденности или по необходимости можно квалифицировать как преступление – той или иной тяжести. Другой вопрос – перед кем. И чья тяжесть больше.

- А если необходимость так же сильна, как самое сильное желание? И если даже сильнее? И если желание становится необходимостью? А если острота необходимости возвышает её до желания? Ты предлагаешь судить за то и другое? Тогда суди меня за мой приезд.

Он отстранённо продолжил:

- Так значит, наша встреча для тебя - наказание?

Площадь начиналась почти сразу, когда мы прошли под аркой, мимо кораблика, которому никак не удавалось сорваться в реку с напоминающего насест шпиля. Мне понравилось, что он обижается, но ответил я не снисходительно – тогда это и впрямь было бы наказанием, главным образом, для меня самого, – а так, как всегда ему отвечаю:

- Тебя нет без меня, верно? Далеко не только без меня, но мне важнее всего, что и без меня - тоже. Да и не «тоже» вовсе, а просто: тебя нет без меня.

- Я согласен, - кивнул он, и мне захотелось, чтобы кораблик сейчас сдвинулся со своего игольчатого насеста и вальяжно проплыл под неизменным моим мостом. – Согласен с точностью до наоборот, а это у нас с тобой высшая степень точности…

Он замолчал – мне, разумеется, хотелось, чтобы замолчал он ревниво, - он ревниво замолчал, понимая, что мне никогда недоставало его одного. И, к счастью – не к сожалению, а к счастью - я знаю о нём то же.

- Слушай, - отвлекая его, как маленького, спросил я, - в том твоём сливочном, пломбирном и молочном саду столько же летнего, сколько в этом дворце – зимнего. Согласен?

Он рассмеялся. Словно циркулем, обвёл взглядом,  влажным от дождливого смеха, брусчатую площадь, высоченный мраморный столб с чем-то вроде приглушённого согласного звука на конце. И неизменный во все времена года, невзирая на непрестанную смену «уже» и «ещё», по-детски бирюзовый дворец, и рвущихся к своим собратьям или сосёстрам в меру диких коней над аркой. Обвёл и ветрено сверкнул повеселевшими глазами:

- Не говорил ли я тебе, что без имён и названий спокойнее? Имя изменчиво, а всё главное – наоборот.

Я переложил свой багаж в другую руку – всё-таки тяжёлый, как неподъёмный камень, но не сдавать же его в камеру хранения, да и не отвечают они за сохранность.

За площадью серая река - вылитая туча - текла с мнимой державностью под надменно же задранными носами мостов.

- А моя, безносая, - пожаловался я, - теперь уж точно осталась с носом:  совсем высохла на старости лет. По ней теперь не то что не пройти – не проплыть даже.

Прислушавшись, река послушно повесила нос неизменного моста, пропуская меня на противоположный берег, к университету, и прошептала, тихо – тише воды не прошепчешь:

- А что, разве я - не твоя?

И вздохнула ветер с залива.

- Не каждая река, через которую постоянно переходишь - своя, - сказал он, вздыхая не слышнее нашей с ним заносчивой, но покорной речки.

- Будет вам, - примирительно сказал я. – Ведь и не каждая, через которую только предстоит перейти – чужая.

Я остановился и посмотрел в сторону сада. Сел на одну из многочисленных скамеек на прямой, словно бы на минутку высохла река, аллее, по обеим сторонам которой не обращали на меня внимания по-летнему сливочные статуи. Он, разумеется, перемахнул через решётчатую ограду и уселся рядом со мной – привычно, по-свойски, ему ли привыкать.

- Пробуешь сочинять стихи? – сочувственно и иронично улыбнулся он. Ему удаётся сочетать несочетаемое для других, я бы хотел научиться.

Пробую, но откуда им взяться, этой ночью цвета смотрящих сквозь меня статуй? Откуда стихам взяться у меня, если все они – вокруг, и нет, кроме них, ничего, и мне уже ничего не остаётся и не достаётся. Вышли из берегов, разлились, перелились через гранит речек, рек и каналов, помогли кораблику сняться с якоря, пришпорили в меру диких медно-бронзовых коней, нахлынули на самые заоблачные шпили. Заглушающие навязчивую чужую музыку, подчиняющиеся только ритмичным правилам нашей игры, задающие эти правила.

- Вот приеду сюда, к тебе, - с максимальной твёрдостью пообещал я, - и ты ещё услышишь! Да-да, не уже услышишь, а именно – ещё. Да и не расстанемся мы с тобой, мне ведь как раз предстоит девятый класс, куда же мы друг без друга?

Он знал, что я не выбросил на ветер ни единого слова: возможно, потому, что ветра в ту молочную ночь и не было вовсе, или потому, что не было не только ветра, но и слов.

Но главное – вот это и впрямь – главное: я сюда приехал. Приехал моим всё более скорым поездом, чтобы защищать диссертацию, - защищённую давным-давно, поэтому всего-то и оставалось - снова ехать, и снова защищать. «Тук-тук, что-то будет… Тик-так, что-то было… Да-да, будет, будет…»

- Ну вот, теперь и ты путаешь не только «ещё» и «уже», но и повод с причиной, - снисходительно, по-дружески рассмеялся он, так громко, чтобы никто, кроме меня, не услышал.

Я обнял его за плечи, а ведь за них попробуй, обними.

- А ты – причину с поводом? – упорно возразил я. – Я настаиваю на причине.

- Не опасайся веры, не бойся сомнения, - поспешил он напутствовать меня, пока защита ещё не началась. – Если уж и остерегаться чего-то, так скорее – знания: в нём нет ни того, ни другого.

Мы пришли. Дверь моего факультета выходит на реку: она выходит туда постоянно, так же, как я – прихожу защищать мою диссертацию.

- Вот такие дела, - сказал он на никогда не происходящее прощание и, помогая мне открыть тяжёлую университетскую дверь,  вошёл вместе со мной.

Я прислушался и даже улыбнулся. Игра на моей шашечной доске всё ещё продолжалась, и я, вполне по правилам игры, хожу и хожу по прекрасным серым вертикалям и горизонталям, стараясь подольше не достичь последней. Ну, разве что розовый свет за спиной уже погасили… Или – ещё? - чуть приглушили всего лишь.

- Да нет же, конечно! – скрипнул он старым паркетом, и я понял, что неожиданно дождался от него помощи. На что он заметил своим ветреным, чуть прохладным голосом, прежде чем повести меня по знакомому коридору:

– Не вешай нос, ты же видел - это есть кому сделать. Свет – уже и ещё - освещает шашечную доску, иначе ты невольно нарушил бы правила…

Всего-навсего, – надо же, нашёл, о чём печалиться, – всего-то навсего за тобою захлопнулась университетская дверь.

Монреаль

Июль 2008 г.