Он сидел спиной к ним. К тем двоим, что, сами
того не зная, заговорили о нем. Мужчина и женщина. Наверное, они
знакомы давно, или кавалер кадрит по обкатанной схеме, используя
прием «свои люди». Ход, которым грешат прямые эфиры: ведущий
хлопает важных персон по плечу и ведет себя так, будто со школы
вместе с ними семечки лузгал. Намекает, что «звезда с звездою
говорит», а не моська со слоном братается.
Самсонов не любил панибратства. С
тех, как он перешел в категорию пьющих, он стал смотреть
телевизор. Презренный ящик помогает с похмелья. А если состояние
рабочее – то радио. Так Самсонов брезгливо сдружился с массовой
информацией. Примерно так же, как и с дворовыми
алкашами-доминошниками, – неглубоко, но цепко.
Однако как кстати, что никто из
падшей свиты за Самсоновым нынче не увязался. Он хотел посидеть
один, без приятелей-бичей. В этом старом кафе, с которым столько
связано… В последние деньки уличного сезона. Скоро пластмассовые
столы с зонтиками соберут, а внутри совсем не то. Горланит
музыка, и ни за что не услышишь, что говорят твои соседи. Если
бы не лето на излете, Самсонов никогда не услышал бы этого
разговора.
Кажется, женщина, моложе своего
спутника. Или так хочется думать – ведь голос обманчив, к
возрасту тела он часто не имеет никакого отношения. Ее приятель,
– Мартин-исповедник, как окрестил незнакомца Самсонов, – все
донимает спутницу словесной пылью. Женщины нередко
снисходительны к болтунам:
– … ставить во главу угла
собственное счастье – весьма шаткая платформа! Более того,
многим из нас до самого конца неясно, что это за зверь. По
молодости мы еще не знаем, что делает нас счастливыми, а в
старости – уже не помним, зачем пришли – за солью или за
спичками… – умник был явно доволен своим афоризмом.
– Я думаю, ты-то всегда помнишь,
зачем пришел, – отозвался насмешливый женский голос.
– Допустим. А ты? Ты можешь привести
хотя бы один аргумент в пользу этого мира, лучшего из миров?
Тепло ли тебе в нем, душенька?
– Тепло. Временами…
– Э нет, никаких времён! –
запротестовал мужской голос. – Не верю я в эти неопределенные
отрезки! Я думаю, что состояние… называй его, как хочешь:
блаженство, гармония, катарсис, нирвана, – дискретно. Это только
момент, вспышка, свет которой долго-долго… – здесь я должен
разлиться поэтическими метафорами, но не буду. Вот ты, милая,
сможешь рассказать мне о такой секунде? Абсолютно счастливой
секунде в твоей жизни – будто ангел подержал тебя за сердце.
Если не можешь – грош цена твоим рациональным полутонам.
Тебе-то, старый павлин, только и
судить, чему грош цена, а чему алтын! – с неприязнью подумал
Самсонов. Натура, обласканная пивной влагой, осмелела. Заиграл
давно не тренированный рыцарский мускул, захотелось
развернуться, вступиться за даму, слово за слово – подраться с
мужиком-занудой, потом, конечно, на мировую… и так далее, по
нарастающему сценарию. Хотя, по чести говоря, неудавшийся борец
за справедливость не слишком следил за предметом разговора.
– Представь себе, я помню такую секунду
– в голосе женщине звучала обида, и Самсонов весь обратился в
слух, удивляясь приступу своего любопытства.
«Исповедник» пожаловался на кислое вино и
крякнул ободряющее «Ну!»
– Это было лет сто назад. А точнее,
семнадцать. Я училась на первом курсе университета…
– Про любовь что ли? – разочарованно перебил
баритон, уже изрядно раздражавший Самсонова. Он чуть было не
развернулся, чтобы потребовать тишины в зале. Но вовремя
одумался.
– Будешь перебивать – вообще замолчу! –
предупредила дама.
– Нет-нет, милая, прости, это у меня желчь
гуляет. У мужчин с больной печенкой скверный характер – разве ты
не знаешь?! Продолжай же – первый курс…
– Я училась в здешнем университете, в том самом,
что здесь недалеко, на проспекте. Ты говоришь, что часто бывал
здесь в командировках? Значит, должен был приметить его главное
здание. Серое, тяжелое, с одышкой. Сталинский суицидальный
ампир. Бесконечные лестницы, высоченные потолки, скрипучие
коридоры… Наш факультет был на последнем четвертом этаже. И вот
как-то поздней весной мы с моей подружкой Родионовой сидели на
подоконнике в пустой аудитории. Окно распахнуто – мы даже ноги
свесили, благо никто нас из преподов не видел, только
одногруппники потом подтянулись и кости замдеканше перемывали… И
вот мы с Родионовой сидим и балдеем. На птичьих правах и
обязанностях, можно сказать. Ласточек рукой ловить пытаемся. Тут
важно передать ощущение: четвертый этаж – казалось бы, невелика
высота. И тем не менее – пролеты ого-го, и здание все-таки
высокое! Получается, что весь проспект на ладони. И одновременно
не страшно. А я ведь высоту не люблю…
– Неужели кто-то из вас низвергнулся вниз и
выжил? – заинтересовался «печеночник».
– Тогда это была бы история не про счастье, а
про экзистенцию. Ты путаешь жанры.
Самсонов отнесся к хитрому слову, как к
неизбежной, разжигающей интерес помехе на пути к кульминации. С
досады он сделал жадный глоток и пропустил комментарий
«баритона». Хотя это было опасно: чуть только ослабишь фокус
внимания, потом его уже не нащупаешь. Станет неохота. А так –
пусть ничтожное, но развлеченье для чуткого уха.
Женщина меж тем продолжала – про то, как внизу,
по проспекту шли ребята. Они с подругой в окне, а пацаны
проходят мимо. Архетипичная картина. Самсонов представил ее
отчего-то в черно-белой гамме. Как кадр из итальянского
неореализма. Этот город действительно напоминал окраины Рима
50-х годов. Почему? Необъяснимая игра ассоциаций. Грязь, крики,
мотороллеры – только без сталинского ампира. Впрочем,
архитектурных излишеств в Риме хватает. А здесь… времена
сменились, однако. Но есть нечто неизменное, как лицо кассирши в
центральном гастрономе. Гастроном давно перестал быть
гастрономом, его сменила череда магазинов, но за одной из их
касс всегда сидела одна и та же одутловатая, похожая на смачных
феллиньевских проституток женщина с печальной улыбкой. Ее
Самсонов помнил с детства.
– … вот они идут, орут, хохочут, едят мороженое.
В вафельных стаканчиках. По 15 копеек – помнишь такое?
– Цену ты в трубу, что ли, подзорную разглядела?
– Нет же, слушай дальше! У них у каждого по две
порции. Одну едят, а другая в руке. Помнишь, мороженого тогда,
как и всего, народу не хватало. У нас в ларьке начнут продавать
– и очередь выстраивалась. Вот все и покупали про запас…
– Да как не помнить…
– И вот мы с Родионовой как заорем: «А мы тоже
хотим, мы тоже…!!!» Парни головы вверх подняли… и один из них,
недолго думая, ка-а-к метнет нам один стакашек. И прямо мне в
руки! Можешь себе представить… Это надо очень сильную и очень
меткую руку иметь, понимаешь?! Про высоту я тебе уже объясняла…
А хочешь – сейчас пойдем туда и посмотрим, и ты своими глазами
увидишь?! Поймешь, что нехилый был пас!
Стоп, снято! Туннель памяти внезапно просветлел,
и тут же неверный огонек начал гаснуть. Но Самсонов успел-таки
извлечь из него тот эпизод. 17 лет назад, девочка правильно
помнит! Самсонов вернулся из армии. Все друзья где-то учились,
армейские рассказы не то, чтобы их не впечатляли… – просто не по
Сенькам фуражка. Самсонов, недоумевая, занервничал,
почувствовал, что надо быстро реагировать на смену событий.
В тот день они действительно накупили мороженого. Себе, кому-то
еще – не вспомнить уже детали. Шли и сумбурно рождали замыслы.
Кажется, именно тогда решили сколотить свою рок-группу. Это было
принято тогда. Самсонов вроде как не у дел, но он играл немного
на гитаре, но ничего выдающегося. В качестве утешительного приза
ему доверили вокал. Вот нелепость! Фронтмэн выискался… Это,
конечно, была шутка. И он должен был показать, чего стоит. Чтоб
не смели к нему со снисхождением. Что он больше их всех, вместе
взятых, в жизни повидать успел. Пока они тут, на гражданке…
Впрочем, природное добродушие и дух долгожданной свободы не
давали развиться соревновательной истерии. Но в тот момент,
когда Серега-барабанщик собрался швырнуть девицам сладенькое,
Самсонова замкнуло. Мол, что ты, барабанщик хренов, против меня
можешь… Сильные руки? Да у меня руки сейчас такие, как у тебя
ноги! Это было моментальное помутнение рассудка. Как название
альбома Пинк Флойд. Самсонову растолковывали волосатые знатоки,
а он впитывал и снова чувствовал себя новобранцем. Только в
совсем другой касте. Хотя все они, кажется, по одним законам,
только прикрываются разными одеждами.
– И что же, это для тебя это самый счастливый
момент? Как мало нам надо в юности… – вредный голос заставил
Самсонова вернуться в реальность.
– Представь себе. Не единственный, но самый
яркий… это был такой маленький привет от Бога. Просто чудо вне
плана. И потом, когда на меня накатывал мрак от того, что все не
складывается, что столько сил уходит – и все впустую, а кому-то
все дается легко, – я вспоминала про мороженое. И тогда думала:
и меня ведь жизнь побаловала, и пусть кому-то тоже нежданно
выгорит, и пусть я не буду жадничать… и поделюсь хотя бы тем,
что мне ничего не стоит. Хотя… звучит все это нескладно, и
чувствую, как ты сейчас надо мной поглумишься!
– Ну, уж как есть, дорогая. Такая вот у тебя
экзистенция, овеянная свежестью детского восприятия, - не
преминул поглумиться старый павлин, – Но об истине мы всегда
говорим сбивчиво. И она проходит незамеченной, как плохо одетая
женщина… А что же было дальше? Вы познакомились с добрыми
волшебниками-метателями?
– Зачем?! Это было бы сюжетным излишеством. К
чему портить красоту мгновения.
– Это уж точно!
– …но я потом много раз жалела, что не могу
сказать спасибо человеку, который…
– … был умелым орудием в руках божьих, –
закончил мерзкий баритон.
А Самсонов еле сдерживался, чтобы не повернуться
и не сказать: вот он я, девочка с 4-го этажа! Умелое орудие.
Скажи мне спасибо – тебе представился случай! Мне, спившемуся
бездарю, который так никогда и не осуществил ни одно из своих
намерений! Так ничего не довел до результата. Сгинул, захирел,
спекся…
Самсонов с испариной ужаса представил, что было
бы, если он на самом деле сейчас излил бы на парочку свое
откровение. Как над ним, похмельным небритым хануриком в
несвежей футболке с надписью Bekham на спине – с ошибкой! –
посмеялись бы как над самозванцем. Или испугались бы. Или
прогнали бы, справедливо не пожелав портить красоту мгновения.
Или… пригласили бы выпить, не принимая всерьез. Или… поверили
бы?! Какая, в сущности, разница. Он узнал, что есть человек на
этой Земле, который вспомнит его не жалостливым, не брезгливым,
не гневным, а добрым словом. Конечно, Самсонов сейчас встанет и
найдет способ украдкой посмотреть на ту барышню, изрядно
повзрослевшую за 17 лет… И даже на ее Мартина-исповедника:
«врага» надо, наконец, узнать в лицо… А что он будет делать
потом? Может, пойдет домой, примет ванну, вспомнит уравнение
Бернулли, найдет гантели, ляжет спать, выбросит телевизор,
вернется к тому, что он забросил лет семнадцать, пятнадцать,
десять назад… Самсонов пока не знал. Ему было так странно стать
счастливым. Пусть даже и дискретно.
Москва, 2007
|