- Уже выходите? -
обратился ко мне старик.
Потрясающий вопрос.
В пустом вагоне не так готовятся к выходу. Вообще не готовятся,
а встают и уходят. А тут...
Стройный старик с
блестящей кожей на холеных скулах и дорогими зубами. Коротко
стрижен и полностью сед. Он сел на “Тверской” - и неподвижно и
торжественно, возложив руки в пятнышках на прекрасный кожаный
портфель, смотрел на свое отражение в черном стекле напротив. И
вдруг - вот это он и спросил у меня. Больше никого в вагоне не
было. Мы приближались к “Белорусской”. Я вспомнила, что на
вокзальных узлах в метро обязательно входят новые пассажиры.
- ... Нет, еще еду, -
ответила я, подумав.
Но поезд полетел к
“Динамо” без пополнения. В нашем вагоне по полу катались две
банки-жестянки из-под чего-то газированного и необходимого для
развития народа, и это связывало нас с жизнью.
- Хорошо, - кивнул он
и закрыл глаза.
Я не из пугливых, а
скорее из любознательных. Внезапный вопрос прекрасного
осанистого старика на миг выбросил меня из тяжких чувств, с
которыми я села в этот вагон на пересадке, перепутав и линию, и
станцию, и направление. Мне бы к себе на Пресню, но я
перепутала всё, потому как полчаса назад мой возлюбленный
выгнал меня из своего дома.
И сейчас уже не
просто поздно, а совсем поздно, это последний рейс, метро
закрывается. А я еду на Север Москвы в пустом вагоне, и
душераздирающая боль растет во мне, почти ломая ребра.
-“Станция “Динамо”, -
сказало вежливое существо с потолка.
- Да вы садитесь
ближе, - открыв глаза, пригласил меня старик.
Я послушно
придвинулась к нему и ответила “спасибо”. Двери схлопнулись,
поезд замер, зашипел и пошел; мне захотелось поговорить со
стариком.
“А вы,
многоуважаемый, - вот-вот спрошу его я, - когда-нибудь выгоняли
женщину из вашего дома на позднюю зимнюю улицу, причем в слезах
и чувствах, которых вам вдруг стало многовато, страшновато, не
по размеру... Да еще в Крещение, в мороз...”
- Да, голубушка,
однажды была именно такая ситуация, - громко ответил старик
свежим глубоким голосом, преодолев грохот колес.
“Прекрасно, -
обрадовалась я. - Он телепат. Я могу не надрывать голоса, но он
легко отвечает на мои мысли. Наверное, я слишком громко
думаю...”
- Да-да, - подтвердил
старик и положил правую руку себе на грудь. Что-то мягко
шевельнулось под песочным велюром его пальто.
“Наверное, там
щенок”, - предположила я.
- Ее зовут Лукерья, -
объявил старик. В ту же секунду из пальто высунулся носик,
маленькие человеческие ручки вцепились в запястье старика,
круглые волосатенькие ушки и огромные темно-ореховые глаза
повернулись ко мне и задумчиво сказали - “привет”.
- Кто это? - вслух
рассмеялась я.
- Она не выносит
холода, сквозняков, фамильярностей и чужих людей. И своих-то не
очень, но особенно чужих. А следующую станцию - “Аэропорт” - она
просто ненавидит. Когда подъедем, я ее на минуту спрячу, чтоб не
заболела, а потом вызову. Уже ночь, а лемуры ночью просыпаются и
очень тонко чувствуют. Днем тупеют, спят, а сейчас уже ночь...
- “Станция
“Аэропорт”, - сказало радио.
Лемур в ужасе нырнул
за пазуху. Старик погладил пальто, успокаивая беглянку, и сказал
мне:
- Наверное, она
что-то помнит из деятельности аэродромов, самолетов, когда от
чудесного леса ее жаркого южного детства что-то железное,
холодное, безжалостное отрывает навсегда и уносит в северные
дали, до которых ей дела нет, а вот поди ж ты...
- Осторожно, двери
закрываются...
Обещанный по радио
“Сокол” невероятно оживил лемуриху. Она высунулась почти до
пояса и весело осмотрелась; дескать, пронеслось? “Ах
ты лемурка!..” - по-русски посочувствовала я, испытывая к
невиданному зверьку теплую нежность. - “Вот такие амурки. Все
играют в жмурки. Больно и холодно. Милая бурая лемурка...”
- Я всё думал: почему
на “Соколе” ей всегда веселеет? Она же по-русски ни бум-бум, так
какая же ей охота? - сказал старик, почесывая Лукерье затылочек.
- А лемуры едят птиц?
- осторожно предположила я, поскольку соколы и лемуры как
понятия впервые столкнулись в моей голове.
- Некоторые. А моя
Лукерья довольствуется йогуртами, бананами, белым хлебом в
молоке. Соколы ей вряд ли по зубкам, но мечтать, наверное, могут
и лемуры. Она - лори. Отряд полуобезьян, семейство лемуров, род
лори, вид не помню. А вы, голубушка, где ночевать будете?
Обратного поезда сегодня уже не предвидится, а на улице холодно.
- Это еще не решено.
Я сегодня из отряда полубездомных, семейство трудновлюбленных,
род угасающий, если не оживить его видом - пока не знаю каким,
не решила задачу, - ответила я, глядя на старика почти с
надеждой. - Хотя дети у меня есть, дело не в детях...
- То есть вы с юга
страсти направляетесь на север мудрости, не зная дороги и не
отряхнув с плеч морозную пыль бессмертной любви, которая
оказалась смертной, - витиевато выразился старик и концертно
улыбнулся.
- А вы знаете дорогу?
Он положил руку на
мягкую спинку Лукерьи и замолчал до “Войковской”.
Во все двери вдруг
ввалились пассажиры навеселе, да так много, будто со всей ветки
накапливались весь вечер. Лукерья молниеносно исчезла, старик
очнулся и наклонился к моему уху:
- Позвольте мне
процитировать... “Лемурами римляне называли души умерших, из
которых добрые охраняли семью и дом, в виде Ларов, а злые, в
виде блуждающих и злобных привидений, беспокоили бедных
смертных...” Представляете, как интересно! Вы ушли из
возлюбленного дома, отчего заблудились, а я вот еду домой с
Лукерьей, мы в одном вагоне, два замученных человека, без
счастья, без надежды... Но у Лукерьи есть наземный дом, то есть
мой, у поезда есть подземный дом, то есть метро, поезду не
вырваться отсюда, даже если он не захочет везти вас или меня, он
так и будет тут мотаться - север, юг, север, юг, опять север. Он
железный. А вы - нет. Вы не можете туда-сюда вечно мотаться, и
Лукерья не может, она боится сквозняков, и я не могу, поскольку
старею, и никто из нас не молодеет никогда, - прошептал он мне
прямо в барабанную перепонку.
И тогда я
подтянулась к его лицу и начала рассказывать, и шепот железных
колес ничуть не мешал мне говорить, а ему слушать.
- Это началось летом,
было очень тепло, как на юге. Мы с ним чуть-чуть поговорили - и
я сразу его узнала. Вы, очевидно, понимаете меня: сразу узнала.
Нет, даже раньше, до разговоров. Я только издали его увидела и
будто вздрогнула. “Видишь?” - словно кто-то свыше спросил меня.
- “Обрати внимание. Начинается”. И началось. Знаете, что он
любит в постели? Материнские ласки... А как женщину он любит
кого? Сестру. Если ее имя прочитать от конца к началу -
получается почти мое имя, но я не сразу расслышала это. В
первые же дни он зачем-то приручил меня, положил за пазуху, как
вот вы лемурку Лукерью, а потом однажды проснулся, глаза
сверкают страхом, всё тело покрылось водой - и он выбросил меня,
будто бы я его укусила...
- Станция “Водный
стадион”, - напомнило радио.
- Видите? Видите? Я
же не вру вам. А он думает, что я вру, всё и всем. Потом он
немного опомнился. Мы прогулялись, были в кафе и на выставке,
потом смотрели кино и даже вырастили три комнатных растения.
Новый год встречали... Он сказал мне, что я должна выйти замуж,
и я развелась со своим мужем. Сегодня вечером мы оба чуть не
плакали от счастья, потому что он тоже, кажется, начал узнавать
меня. Мы лежали на диване и слушали клавесин. И когда скорость
вращения Земли совпала с нашей скоростью, с полюсами,
меридианами...
- Я понял, деточка,
понял, - радостно отозвался старик. - Я сам так и сделал
однажды. Не был готов к счастью - и сделал человеку гадость.
Потом пришлось то кошку заводить, то собаку, змею, даже
крокодильчика ненадолго, и в конце концов нашлась эта моя
Лукерья. Лемурам до нас никакого дела нет. Лемур ленив и
медитативен. Голова у него - будто запасная нижняя конечность,
поскольку он может хоть всю жизнь прожить головой вниз. Мне
очень захотелось перевернуть ее, чтоб можно гладить этот безумно
родной мне мех, но смотреть в глаза. Лукерья покусывала меня,
но я не отступал. Мне сказали, что она может прожить до
пятнадцати лет, и я решил, что мы вполне можем успеть умереть на
одной подушке. Я так подсчитал годы... совместного плавания по
жизни.
- “Станция “Речной
вокзал”. Поезд дальше не идет...” - голос с потолка вывел нас из
собеседования.
Старик поправил шарф,
укрывая Лукерью от внешнего мира, взял меня под руку и вывел из
вагона. Шумная молодежная публика, с “Войковской” хлеставшая
баночное пиво и не обращавшая на нас внимания, с хохотом и
большим собственным значением вся растворилась на конечной
станции. Дежурная в красной шапочке многозначительно прошла мимо
нас твердыми беспрекословными шагами. Электронные часы
показывали почти два часа ночи. Пробежал милиционер, будто
что-то случилось.
- И никто из них не
знает, что у меня за пазухой лемур Лукерья, - не без лукавства
сказал старик.
- Мне уже кажется,
что и у меня за пазухой лемур, - раскокетничалась я в ответ.
- Спать хотите? -
спросил старик, придерживая передо мной тугую дверь “выход”.
- У меня хроническая
бессонница - с детства, - пожала плечами я.
- Это от страха
смерти и любви. Пойдемте? Переночуете и утром поедете.
Я согласилась без
промедления: родственные души! Анестезин! Мы сели в частную
машину “Нива” и через пять минут остановились напротив сияющей
торговой вывески: “На Смольной”. “Сияет весьма северное
название”, - вскользь подумала я, входя в теплую прихожую,
обитую шелком, с красивыми медными светильниками на стенах.
Квартира была хороша, в чудесном крепком доме.
Разуваясь, я
посмотрела на пол и увидела очень много обуви. И мужской, и
женской. Все сапожки дамы были ухоженные, белые, с аккуратно
подправленными набойками. В квартире пахло грибным супом,
дорогим одеколоном и свежим воском. Сначала я не поняла, что
произошло.
В чистой комнате,
куда отвел меня старик, стояла низкая деревянная кровать и два
огромных кресла. В углах - высокие пальмы.
- Для Лукерьи? -
спросила я про пальмы.
- Нет. Она! и по
пальмам! Лукерья от пальм отказалась, что немного странно. Это
всё жена моя выращивает...
- Жена?!!
- Да, она сейчас уже спит, - он
кивнул на стену, - а завтра я вас познакомлю. Чаю хотите? У жены
свой рецепт, заваривает сотни трав, очень хороший чай...
Господи, да что с вами?
Я села в кресло,
дыхание остановилось. Вместе с сердцебиением. Наверное, это
как-то выразилось на лице. Старик выбежал, вернулся без Лукерьи,
но со стаканом чего-то восточно-пахучего. Мне захотелось ударить
его под стакан и немедленно выйти в окно.
- А... - понял он. -
Вы хотите сказать, что именно сегодня вам только картин чужого
домашнего уюта и не хватало, да?
Я не могла говорить с
ним. Обман... Такие римские тонкости, такое московское понимание
- и такая несусветная ложь! Зачем! Я же могла вернуться с этого
Севера в свой Центр на любом такси, коих там у “Речного
вокзала” пруд пруди, и деньги есть... Зачем же ты, старый пень,
проявлял там свою парапсихологическую чуткость?
- Нет-нет, вы неверно
понимаете, - ласково сказал старик и погладил меня по затылку,
как давеча Лукерью в метро. Тем же движением.
- Если получать боль
в рассрочку, - объяснял он, - то можно и умереть. А если всё
сразу - то вы продышитесь и даже заснете. Захотите плакать -
пожалуйста, не стесняйтесь. Стены со звукоизоляцией. Спокойной
ночи, путешественница, - и он удалился в супружескую спальню.
Я выпила то, что было
в стакане и заснула в кресле. Ночью ко мне пришел лемур и
сказал назидательно: “Я не полуобезьяна! Я лемур, бесплотный
дух. Овидий рассказывал, что празднество в Лемурии было
чествованием умерших... Овидий мне рассказывал...”
Было приятно слушать
древнего зверька с его внезапным историческим экскурсом. Он
долго мурлыкал мне про старые времена, и в благодарность я
ответила: “А я получеловек. Меня жених выгнал на улицу, и у меня
теперь нету половины”.
“Он не разбирается в
лемурах, - пояснила Лукерья. - Я, например, толстый лори, или
“стыдливая кошка”... Если бы твой жених разбирался в лемурах, он
не выгнал бы тебя”.
... Утром было еще
холоднее вчерашнего. В метро ехали многочисленные москвичи и
гости столицы, стекавшие с Севера в центр города, и я стекала
вместе с ними. Слезы горя уже кончились, бил озноб любви. Да,
кто-то выгнал меня ночью из своего дома. Но ведь не из моего.
Да, кто-то приютил под пальмами. Но ведь не под моими.
Оба причинили мне
лютую боль. Но зато я познакомилась с лемуркой Лукерьей,
природной южанкой, - которая ухитряется жить на московском
Севере, потому что у лемуров голова как нижняя конечность -
могут всю жизнь провисеть вниз ею.
Видно, и я смогу...
|