Генрих Станиславич Нейгауз
 

"Вспоминая Станислава Нейгауза"

Глава первая 

«Автобиография и. о. профессора С. Г. Нейгауза

Я, Нейгауз Станислав Генрихович, родился в 1927 году 21 марта в г. Москве в семье профессора Московской государственной консерватории Генриха Густавовича Нейгауза.

В 1933 году я поступил в Музыкальную школу им. Гнесиных, в класс В. В. Листовой. Одновременно учился в средней школе № 12 Ленинского района.

В 1941 году окончил музыкальную школу. С 1941 по 1943 находился в эвакуации в г. Чистополе Татарской АССР, где продолжал обучение в средней школе.

Вернувшись в Москву в 1943 году, я поступил в музучилище при Московской консерватории в класс доцента В. С. Белова. Окончив училище в 1944 году, я поступил в класс профессора Г. Г. Нейгауза. Окончил консерваторию в 1950 году и в 1953 году – аспирантуру.

В 1957 году я начал свою педагогическую деятельность в Московской консерватории сначала как ассистент профессора Г. Г. Нейгауза, а затем, с 1964 года в качестве преподавателя кафедры специального фортепиано консерватории.

В 1966 году я получил звание доцента, в 1970 году был утвержден в должности и. о. профессора кафедры специального фортепиано МОЛГК и занимаю эту должность в настоящее время.

За время моей работы в МОЛГК по моему классу и классу моего профессора закончили консерваторию 50 человек, в том числе 30 студентов, 14 аспирантов и 6 стажеров из зарубежных стран. Многие из них ведут интенсивную концертную деятельность в Советском Союзе и за рубежом, а иностранные студенты – у себя на родине. Многие работают педагогами и концертмейстерами высших и средних учебных заведений страны. Некоторые стали лауреатами международных конкурсов, как, например:

1. Г. Андриаш (Румыния) – 3-я премия на Международном конкурсе им. Энеску в Бухаресте.

2. В Кастельский – 5-я премия на Международном конкурсе им. М. Лонг и Ж. Тибо в Париже.

3. Е. Могилевский – 1-я премия на Международном конкурсе им. Королевы Елизаветы в Брюсселе.

4. Р. Лупу (Румыния) – 5-я премия на Международном конкурсе в Вене

1-я премия на Международном конкурсе им. Вана Клиберна в США

1-я премия на Международном конкурсе им. Энеску в Бухаресте

1-я премия на Международном конкурсе в Лидсе в Англии

5. В. Крайнев – 2-я на Международном конкурсе в Лидсе

1-я премия на Международном конкурсе в Лиссабоне

1-я премия на Международном конкурсе им. Чайковского

6. Л. Баранян (Венгрия) – 3-я премия на Международном конкурсе им. Листа в Будапеште.

Все они очень много концертируют в различных странах мира.

В настоящее время в моем классе занимаются 7 студентов, 2 стажера и 1 аспирант. Ежегодно проводятся классные вечера в Малом зале консерватории в Москве, студенты принимают участие в кафедральных и факультетских концертах. Неоднократно класс выезжал на гастроли в другие города Советского Союза, например, состоялось по нескольку концертов в Ленинграде, Киеве, Риге, Тбилиси, Свердловске, где студенты выступали с сольными и симфоническими концертами.

Студенты ведут большую общественную работу, принимают участие в шефских концертах, в поездках концертных бригад, ведут работу в газете и т. д.

Одновременно с педагогической работой я веду большую концертную деятельность. С 1949 года как солист Гастрольбюро, а затем в качестве солиста Московской филармонии. Неоднократно концертировал, помимо Москвы и Ленинграда, во всех республиках Советского Союза, а также за рубежом в городах Венгрии, Италии, Франции, Чехословакии, Югославии, Бенилюкса, Польши и др. Во время гастролей провожу встречи с педагогами и учащимися консерваторий, училищ и музыкальных школ, даю консультации, уроки, бесплатные концерты для учащихся. В 1966 году был удостоен звания заслуженного артиста республики (РСФСР).

1972 г.

(Из архива Г. С. Нейгауза)

В 1977 году Станислав Генрихович Нейгауз стал профессором Московской государственной консерватории.

В 1978 году был удостоен звания народного артиста РСФСР.

Умер 24 января 1980 года». *

В это краткое жизнеописание укладывается вся короткая жизнь великого Артиста, Музыканта, Пианиста и, в первую очередь, Человека. О некоторых моментах этой жизни мне вспоминать не хочется (хоть я и не забываю), другие врезались в память настолько ярко, зрительно, выпукло, ощутимо, что кажется, будто они произошли вчера. Эти воспоминания причиняют боль как тем, кто их пишет, так и читающим, близко знавшим отца людям. В последние годы я часто писал о нем, потому что мне приносил боль и еще один факт: об отце совершенно забыли. Когда люди слышат фамилию «Нейгауз», в первую очередь возникает ассоциация с дедом и его фортепианной школой. С. Рихтер, Р. Лупу, Э. Вирсаладзе, В. Крайнев, А. Любимов, А. Наседкин и другие ученики деда так прославились и в России и за рубежом, что было бы трудно забыть об их Учителе. Да и то, в последнее время все чаще раздаются голоса, утверждающие, что дед, возможно, и был хорошим педагогом, но плохим пианистом. (Правда, еще чаще раздаются голоса, требующие «вычеркнуть» Э. Гилельса из списка дедовских учеников. Ну что ж, вычеркнем…) Его ученики утверждают обратное (Виктор Деревянко, например, в последнем интервью высказался довольно резко: «Вранье! Причем, вранье умышленное!»). Нетрудно понять, что этим же людям не хочется вспоминать и об отце. Честно говоря, иногда я тоже стараюсь не вспоминать о его уроках и выступлениях. Слишком эти воспоминания тяжелы. Это были концерты перфекциониста, это были уроки максималиста. Они были нам в тягость и в радость. В тягость – потому что ты понимал: так ты все равно не сыграешь. В радость – потому что если уж отец тебя похвалил, нас озаряла светлая мысль: значит, не зря мы живем на этом свете. Любую ложь и фальшь в искусстве отец переносил так, будто ему нанесли личное оскорбление.

И еще одно. Однажды, после концерта, в котором он играл (бесподобно!) четыре Скерцо Шопена, он немного по-детски, наивно спросил у меня: «Ну, как было?» (А я тогда учил как раз Первое и Второе Скерцо.) Я ответил, что больше не прикоснусь к этим пьесам. Видимо, он меня не понял, или просто был слишком взволнован после этой, довольно тяжелой программы. «Неужели так плохо? – пробормотал он в сторону. К счастью, рядом стоял его старый друг, Е. Малинин. «Стасик, ты не понял Гаррика! Он подразумевает, что никогда так здорово не сыграет. Да и я не сыграю. Может, за исключением Второго», - со смехом разрядил неловкость Евгений Васильевич. «Странно. Я в его возрасте хотел «переиграть» папу, а он стесняется. Женя, ты бы присмотрел за ним, когда он в консерваторию поступит» - ответил отец. «Инцидент» был исчерпан, но легкий, неприятный осадок остался. На следующем уроке я спросил отца, что он, собственно, подразумевал под этой просьбой. «Сначала ты хотел, чтобы я занимался у Наумова, потом обещал взять меня в свой класс, теперь вдруг с Малининым заговорил. Что ты имел в виду?» - спросил я. «Да нет, ничего. Не обращай внимания, это я – так. Устал после концерта. Пока с Леной Рихтер** еще позанимайся, она тебе пальчики укрепит. Конечно, я возьму тебя в свой класс, надеюсь, Наумовы не обидятся. Да, и еще. Фантазию Шопена ни на каких зачетах и экзаменах не играй. У каждого на этот счет свое мнение, так что слишком рискованно.. Вот Полонез-фантазию – пожалуйста! Отдохнул? Пойдем дальше заниматься!» А через год с небольшим отец умер. Видимо, уже тогда, летом 78-го он жил в постоянном предчувствии смерти. Но разве мы, молодые балбесы, могли это понять? Или хотя бы задуматься об этих словах?! Нам-то казалось, что он будет жить вечно. Ведь мы-то о возможности своей смерти и не предполагали!..

Интересно послушать и сравнить его ранние записи с поздними, интересно сверить программы самих концертов. На самых старых пластинках мы слышим молодого, утонченного виртуоза, блестяще исполняющего такие любимые публикой произведения, как 7-й вальс и 2-е скерцо Шопена, «Венецию и Неаполь» Листа, «Кордову» и «Наварру» Альбениса етс. В его позднем наследии – крайне зрелого, умудренного художника, основное направление которого можно было бы охарактеризовать словом «надрыв», не неси это слово общепринятой отрицательной смысловой нагрузки (Листок из Альбома es-moll Шумана, вся соната h-moll Шопена, его же четыре баллады, мазурки (обе cis-moll, ор. 63 №3, ор. 50 №3), единственная (и оттого, быть может, не самая удачная) запись шумановской «Крейслерианы», этюд c-moll op.25 Шопена, экспромт c-moll Шуберта, соната a-moll Моцарта, этюды-картины Рахманинова)… Предельная выразительность при крайне скупых средствах. Очень редкая, «осторожная» педаль.

Впрочем, эти сравнения мне самому кажутся слегка натянутыми. Четыре совершенно разных музыканта (дед, С. Рихтер, Я. Зак, Е. Малинин) говорили, что не слышали лучшего исполнения h-moll'ной сонаты Шопена, чем папино – на Всесоюзном отборе на Шопеновский конкурс 1949 года… Тогда его не выпустили даже в Варшаву, хоть он и прошел на отборе первым номером. Просто не дали визу, объяснив, что из-за международного положения советскую школу не может представлять пианист с такой одиозной фамилией. Мало чекистам было того, что во время войны они 9 месяцев деда на Лубянке продержали. С тех пор отец буквально приходил в бешенство, если видел на своей афише надпись «лауреат международных конкурсов»…

Чему он учил нас на своих уроках? Абсолютной преданности авторскому тексту? Точной фразировке, звуковому мастерству, форме, содержанию, утонченной педализации, точному и, одновременно, свободному ритму? Разумеется, но главное было даже не в этом. Я бы выделил несколько основных элементов его педагогики. 1) Любить рояль. От концертного «Бехштейна» и до самого разбитого советского пианино. «Надо любить рояль, любить звук, любить произведение, может быть, тогда вам и удастся добиться от рояля взаимности и отзывчивости», - часто говорил он студентам. 2) Не лгать. Конечно, он никогда не цитировал Станиславского, но любил повторять: «Рояль чувствителен. Если вы лжете, переигрываете – он моментально это чувствует. И ваша ложь становится слышна всем. Рояль любит только правду». Эта персонификация рояля заражала учеников, и, на практике – делала их действительно намного честнее даже в реальной жизни.

Его ученица Брижит Анжерер (лауреат международных конкурсов, ныне профессор Парижской национальной консерватории) рассказывала, как однажды в консерватории одна из студенток играла какой-то этюд Листа. Отец со скучающим видом дослушал этюд до конца, немного помолчал и спросил: «Скажите, дорогая, зачем Вы живете на этом свете?»

Жестокий вопрос. Но по-своему – оправданный. Тот же максимализм, который отец проявлял к себе, автоматически переходил на всех его учеников. Если бы я смог сейчас говорить с ним, я бы, наверное, сказал, что смысл жизни не состоит в одном, идеально сыгранном, такте музыкального произведения. И, конечно, услышал бы в ответ: «Тогда не играй на рояле». (Впрочем, сейчас я уже сам решаю, что мне делать…)

Недавно я обратил внимание на то, как многие бывшие ученики отца подражают ему в педагогике. Да и я сам этим, оказывается, грешу. Однажды на дачу в Переделкино приехал Володя Крайнев, тогда уже заслуженный артист РСФСР, лауреат всевозможных премий. Он играл 12 этюдов Шопена ор. 10, а мы с моей двоюродной сестрой Леной Пастернак сидели в столовой и играли в карты. В 4-м этюде Володя немного «загонял» коду, там стоит авторская ремарка con piu fuoco possible, а в тот раз Володя играл сплошное accelerando. Отец же считал, что шопеновское примечание должно в корне изменить и характер и темп всего предыдущего текста, а далее следует держать один темп до последней ноты. Темп Володя изменял, но далее все равно шло accelerando, отец отстукивал ритм ногой, втаптывая ее в паркет, и оба этажа дачи сотрясались от грохота. Домработница бурчала: «хоть бы дом пожалел»… Прошло почти 30 лет после его смерти, и вот мой ученик сидит за роялем в моей израильской квартире и играет тот же этюд. И я инстинктивно начинаю топать ногой, отбивая ритм в конце 4-го этюда, и кричать: "Con piu fuoco possible отсюда, болван!» Хорошо, что он не говорит по-русски…

Вообще, с Володей Крайневым у меня связано много воспоминаний. Но одно из них, пожалуй – самое ценное. Я учил 3 интермеццо Брамса ор. 117, мы с отцом прослушали, на мой взгляд, совершенно гениальную запись Раду Лупу, после чего отец спросил:

- Ну что, хоть так-то сыграешь?

- Нет.

- Да ведь это просто. Вот знаешь, кто в моем классе играл эти интермеццо лучше всех? Никогда не поверишь. Крайнев!

- Как это Крайнев?

- Очень просто. Вот так, как он, ты сейчас действительно не сыграешь.

Прошло несколько лет. Помер очередной престарелый генсек. Советское телевидение начало крутить по всем каналам классическую музыку. Крайнева я слышал дважды. Сначала запись 1-й части 2-й сонаты Скрябина. (Наверное, руководство ТВ сочло исполнение мрачного, но быстрого финала кощунством). А потом – брамсовское интермеццо Es-dur, op. 117. Я внимательно вслушивался в каждую ноту. Эта интерпретация показалась мне верхом совершенства. Феноменальное владение временем. Пела каждая нота. Идеальное голосоведение. В es-moll'ной середине я уже перестал вслушиваться в столь знакомое сочинение. Просто – получал огромное, ни с чем сравнимое удовольствие. А со мной это бывает редко. Меня с детства приучили контролировать каждую ноту (в чужом исполнении). Я никогда не нахожусь «под гипнозом» того или иного исполнителя. Однако тогда – находился.

Многое можно написать и о других отцовских учениках, ставших мне буквально родными. Но ведь одной журнальной статьи для этого попросту не хватит. Е. Рихтер, Е. Левитан, Б. Анжерер, В. Кастельский, А. Никольский, И. Чуковская… Без их влияния (прямого или косвенного) я стал бы совсем другим человеком…

Сейчас многие восторгаются звуковой палитрой отца. Что, на мой взгляд, совершенно справедливо. Но иногда игнорируется не менее серьезная составляющая нашего ремесла: работа над ритмом. Здесь С. Нейгауз не знал себе равных. Его постоянная работа над малейшими ритмическими колебаниями произведения была долгой, скучной и упорной.

В отличие от деда, он редко приводил нам примеры из живописи, философии, поэзии, архитектуры. (А если и приводил, то, в основном, иностранным ученикам). Считалось, что мы изначально должны все это знать. Зато скрупулезной работе над ритмом уделялись часы работы, и добиться требуемого результата надо было «здесь и сейчас». Его любимыми пианистами (если не вкладывать в это слово негативный оттенок) были А. Корто и В. Софроницкий. (Как-то странно-иронически он относился к гениальной М. Юдиной. С огромным уважением – к М. Гринберг…) Как и дед, отец восторгался С. Рихтером, однако и тут оставался при своем мнении. Однажды мы вместе слушали кларнетную сонату f-moll Брамса (с Камышевым), 4 скерцо Шопена и этюды Шопена в исполнении С. Рихтера в Пушкинском Музее. Возвращаясь домой, молчали. «Ну, что тебе понравилось?» - нарушил тишину отец. «4-е скерцо», - ответил я. «Да! И еще этюды!» - ответил он. Этюды действительно были сыграны гениально, особенно cis-moll и As-dur op.10.

А потом вышла рихтеровская пластинка с четырьмя скерцо. «Тебе все еще нравится?» - иронически спросил я. «Ну, понимаешь… это ступени», - ответил отец. «Когда-то Слава здорово играл, хоть и колотил. Потом играл гениально. Все гениально! А сейчас – вот так…», - и он обиженно покосился на проигрыватель. «Все равно Шуберта никто лучше не играет!» - заключил он. Культ Рихтера, о котором сейчас много пишут, в тот раз все-таки взял верх над объективностью (в последней фразе).

Его раздражали попытки учеников подражать Корто или Софроницкому. «Подражание – вообще глупость, а уж этим гениям – еще и наглость», - говорил он.

Здесь хочется упомянуть о его репертуарных пристрастиях. Это тем более актуально, что прославился отец главным образом, как исполнитель Шопена и Скрябина, хотя любил и замечательно играл многих авторов. Сонаты Бетховена №№ 7, 14, 26, 27, 31 и 32, его же 5-й концерт, Соната A-dur op.120, 5 экспромтов, 6 Музыкальных Моментов, и однажды исполненные песни в листовской обработке Шуберта, рапсодии и интермеццо Брамса, 5-я и 8-я соната, а также мелкие пьесы из «Ромео и Джульетты» и ор. 32 Прокофьева, «Венеция и Неаполь», Сонеты Петрарки, пьесы из цикла «Годы странствий», 1-й забытый вальс, «Погребальное шествие» и 2-й концерт Листа, прелюдии, этюды-картины 2-й и 4-й концерты его любимого Рахманинова… Быть может, я и сужаю свой кругозор, но мне почему-то не хочется слушать эти произведения в других, даже лучших исполнениях…

Хочется вспомнить и о его любимых записях. Это была знаменитая пластинка А. Бенедетти-Микеланджели с Четвертым концертом Рахманинова и Соль-мажорным Равеля. На своем замечательном студийном магнитофоне он часто переслушивал записи баховских транскрипций Кемпфа. Второй концерт Шопена в исполнении С. Франсуа, Первый Шопена и Первый Листа в исполнении М. Аргерих. В машине он часто слушал «Зигфрид-идиллию» Вагнера в гениальной записи Фуртвенглера. Однажды его знакомый врач заметил, что слушать Вагнера за рулем опасно. Проводив своего друга до крыльца и взглянув, как он разворачивает свою машину, отец язвительно заметил: «Да ему вообще нельзя за рулем музыку слушать. Никакую. Сначала надо научиться хотя бы переключать скорости и выжимать сцепление».

В предыдущей книге я довольно резко отозвался о его постоянном критике, Г. Цыпине. Говорят, господин Цыпин был обижен. Конечно, жестоковато критиковать пожилого человека. На первый взгляд. Да ведь и я уже далеко не молод. Но я-то пишу воспоминания только потому, что слишком хорошо все помню. В 70-х годах первый критик всея СССР вел себя попросту безобразно, накидываясь на всех неугодных ему пианистов. Дело дошло до того, что В. Крайнев и Д. Башкиров пошли в Министерство культуры и пожаловались на откровенную травлю***. После чего Цыпин стал писать о них только хорошее. Отец считал, что это – мелочно. Не уставая напоминать, что в критики обычно идут неудавшиеся, а, следовательно, озлобленные и завистливые пианисты. (Кстати, я подобной точки зрения не придерживаюсь. И не считаю поступок Крайнева и Башкирова «мелочным». С моей точки зрения это – вполне адекватная реакция.) Интересующийся читатель может прочесть статьи Цыпина об отце в подшивках «Советской музыки». Особенно показателен разгром папиной интерпретации одного из любимых его сочинений – Восьмой сонаты Прокофьева. Когда Г. Цыпин приехал в Переделкино, чтобы показать отцу свой очередной очерк, тот, даже не читая, прямо и наивно сказал: «Вам не нравится мое исполнение. Так зачем Вы обо мне пишете?!» Господину (тогда – товарищу) Цыпину не оставалось ничего другого, кроме как уйти… Но! Возможно, я не прав с точки зрения современной действительности. Г. Цыпин, сам будучи пианистом (пусть и неудавшимся), писал хотя бы профессионально. Современные же российские критики этого «пианистического багажа» вообще не имеют. Либо они сами имеют к пианизму весьма отдаленное отношение, либо редактор ограничивает их количеством знаков, общей идеей и «заказом» (либо положительным, либо отрицательным. В сравнении с ними (а нас с детства учили, что все познается в сравнении!) Г. Цыпин ныне является чуть ли не ангелом во плоти. Он был (и, надеюсь, остается) крепким профессионалом, одним из вымирающих динозавров русской музыкальной критики. Он (как минимум) идеально владеет материалом, о котором пишет. И владел им всегда. Пишу эти строки для того, чтобы восстановить историческую справедливость, не более того.

Станислав Нейгауз ненавидел мелочность. В каком бы масштабе и в какой бы категории она ни проявлялась. От подсчета денег и до идеальной чистоты исполнения листовских пассажей. Технику пианизма презрительно называл «пальчиками». И еще – он ненавидел разнузданное хамство. Его буквально убивал цинизм некоторых собеседников. Однажды я приехал на дачу после концерта Э. Гилельса. Исполнялся Концерт B-dur Моцарта. Я до сих пор помню каждую ноту из этой интерпретации. Она была попросту гениальной. Я задал отцу вполне студенческий вопрос, который сейчас так волнует все околомузыкальное сообщество.

- Чем Рихтер лучше Гилельса? Почему ты одного превозносишь, а о другом молчишь?

- Гилельс занимался по тысяче раз над одним пассажем. А Слава, если у него что-то не получается, говорит «Черт!», и у него все выходит.

- Папа, ты же сам себе противоречишь. Мне ты советуешь по сто раз повторять трудные места. Да и всем своим ученикам тоже.

Долгое молчание. Потом, резко:

- Слава гений. И хороший, замечательный человек. А Гилельс – хам!

И все. Разговор о сравнении двух гениальных музыкантов был прекращен. Раз и навсегда.****

(Впрочем, об отношении отца к своим коллегам по пианистическому цеху я подробнее расскажу в следующей главе).

Профессор Гордон и профессор Мержанов в своих высказываниях вспоминают, как Гилельс постоянно носил с собой письмо деда с извинениями. Подобную черту отец тоже назвал бы «мелочностью». С него этого было достаточно, чтобы не презирать, нет (к презрению он совершенно по-христиански относился как ко злу), а – игнорировать человека. В консерватории его многие просто побаивались. И отнюдь не только ученики, для которых он был старшим другом-кумиром и тираном в одном лице. Весь профессорский состав (за исключением его друзей Наумова и Малинина). Однажды, когда мы вместе были в Переделкино, Андрей Никольский обратил на это особое внимание. И на правах любимого ученика спросил:

- Станислав Генрихович, а ведь Вас все боятся. Что Вы для этого делаете?

Легкое пожатие плечами.

– Да ничего…

- Но все-таки. Как Вы этого добиваетесь? Я тоже так хочу.

- Пока вы оба ругаетесь, скандалите, хулиганите и деретесь, никто вас бояться не будет. Да и уважать перестанут. Не разменивайтесь на пустяки. Любите только музыку. И вся шелуха от вас сама отпадет. А потом, может, и ценить начнут. Если будет за что. Это уж от вас самих зависит.

Так вот почему его уважали. Вот почему никто при его жизни просто не смел сказать о деде ни одного дурного слова. Боялись, причем боялись, сами не зная чего или кого. Боялись и партийные руководители, и идеологические наставники, и всяческие зав-замы кафедр. Гнали втихомолку, оттягивали и получение статуса профессора, и звание Народного Артиста, строчили жалобы, но … никогда не публично. Всегда за спиной, всегда тайно, всегда – чтобы никто не догадался. Знали – попробуют демонстративно тронуть, и – заслужат вечный позор. И презрение современников.

И ведь только потому, что он был гениальным музыкантом и честным человеком.

Г. Нейгауз-мл., Израиль, 2008 г.

* Станислав Нейгауз. Редактор-составитель Н. Зимянина, Издательство «Советский композитор», 1988

** В те годы Е. Р. Рихтер работала ассистенткой в классе отца.

*** Со слов ныне покойной И. И. Наумовой.

**** В ранней смерти мы всегда ощущаем какую-то страшную несправедливость. Но, с другой стороны – в последние годы мне самому часто приходилось сталкиваться с этой трагедией, по сравнению с которой меркнут все наши обиды, болезни и амбиции. Это и мои знакомые – жертвы терактов, и неизлечимо больные люди, с которыми мне приходилось встречаться, и израильская молодежь, еще не успевшая узнать радости и горести жизни и погибшая под огнем ливанских террористов из-за тупости современного израильского Генштаба. И друзья, погибшие в автокатастрофах. И абсурдные самоубийства. Поэтому иногда я еретически и антигуманно думаю: какое же счастье, что отец умер, не дожив до сегодняшней поголовной мерзости…