Ольга Суздальская 

Оленькина книжка 

Про большую лужу и моего Ангела-Хранителя

Почему взрослые не любят лужи? Обходят их, а если не могут обойти, сердятся. Я лужи очень люблю, особенно – большие, по которым можно идти в резиновых сапогах и делать брызги. Это очень весело! Вон передо мной – как раз такая лужа, она необыкновенная, круглая. Сейчас я пройду по ней!

Почему я проваливаюсь? В лужах же не проваливаются! В них можно только застрять! И то, если на дне липкая, противная грязь. А если нормальная дорога, то потом, когда лужа высохнет, можно классики нарисовать. Но почему вокруг меня столько воды? Где это я? Какие интересные пузырьки наверху... И ещё кто-то очень добрый говорит мне:

- Не бойся! Не бойся!

Ладно. Я очень–очень стараюсь не бояться. Но я же совсем не умею дышать в воде. А вокруг меня одна вода!

- Ма-а-ма-а!!!

- Олюшка, детонька, ты же чуть не утонула! Ты хоть понимаешь, что провалилась в очень глубокий колодец! – деда Володя, который живёт на близкой к нашему дому улице, крепко держит меня на руках, как будто я совсем маленькая, а я не маленькая, мне уже целых четыре года. А деда Володя бежит и тяжело дышит. Ну конечно, я очень тяжёлая во всей этой мокрой одежде, на улице же ещё не лето, когда можно гулять в платье.

- Я сама, - пытаюсь разжать его руки, а он ещё сильнее прижимает меня, ещё крепче держит, и я вижу, что у него тоже одежда мокрая.

- Андрей Иваныч! Андрей Иваныч! Открывай скорей! – кричит перед воротами деда Володя.

Как громко он зовёт моего деда, у меня даже стало звонко в ушах!

- Деда, я лужу мерила! Она такая... такая...

Я уже на руках у моего деда.

- Ах ты, горюшко моё любимое, птичка моя невеличка, ты что же такое натворила!

Дед снимает с меня мокрую одежду.

- А разве горюшко бывает любимое, деда? От горюшка же плачут.

- Бывает, внученька, бывает...

Он укутывает меня в тёплое одеяло.

- В этой луже было столько маленьких пузырьков, деда! И мне кто-то добрый говорил, чтобы я не боялась. Значит, в ней кто-то живёт, а разве в луже можно жить?

- Нет, внученька, никто в луже не живет. А говорил с тобой твой Ангел–Хранитель. Это он тебя жалел и успокаивал. И он твоего спасителя к тому колодцу, который ты за лужу приняла, привёл. Не собирался Володя – храни его Господь – той дорогой идти, да ведь надо же как-то тебя, неуёмную, из того колодца вызволить, вот твой Ангел–Хранитель его и привёл. Увидел Володя, как мелькнула в колодце твоя зелёная шапочка, и бросился за тобой в воду.

- А почему я моего Ангела–Хранителя не увидела?

- А и не надо видеть, непривычно это для людских глаз. Зато ты его услышала.

Я прижалась к деду:

- А ты тоже Ангел–Хранитель?

- Нет, Оленька, я просто человек. Видишь, у меня нет крыльев, а у Ангела–Хранителя есть.

Дед говорит мне ещё что-то, но я почти не слышу, потому что засыпаю у него на руках и уже сквозь сон шепчу:

- Деда, я тебя люблю. И ещё люблю моего Ангела–Хранителя, потому что он такой же добрый, как ты.

Я знаю, хоть у моего деда и нет крыльев, всё равно он мой Ангел-Хранитель. У меня два Ангела–Хранителя. И мне совсем, совсем нечего бояться.

Про наше утро

- Оленька, вставай. Пойдём к нашей вишне.

Я мгновенно выскакиваю из сна. Скатываюсь с высокой кровати. На бегу хватаю платье. Дед ждёт меня на крыльце. Беру его за руку. Мы начинаем наш утренний обход.

            Выходим за двор через главные, с большим засовом, ворота. Открываем низкую калиточку. Шаг – и я прижимаюсь щекой к топольку. Он такой же, как и я. Шумит прохладными листьями. Радуется мне.

Идём дальше. Кусты кудрявой сирени. Дед поднимает меня на руки, и я окунаюсь в ароматные кисти. Вдох. Ещё. Ещё. Глажу сиреневую красоту ладонями.

Проходим мимо смородины. Ягодам поспеть пока не время. Но чай с нежными листочками такой вкусный и душистый. Меня этой премудрости дед научил. Срываю несколько, прячу в карман.

Подходим к нашей вишне - она старая и высокая, настоящее дерево. Садимся на невысокую скамеечку. Дед задумался. Прижимаюсь к нему. Ни про что не спрашиваю, просто держу за руку. Это – только наша с дедом скамеечка. Мы сидим рядышком и думаем про своё.

            Утреннюю дорожку вокруг дома заканчиваем на крыльце.

 - А завтра пойдём снова? – поднимаю глаза на деда, не захожу в дом, жду, чтобы ответил.

 - До завтра дожить надо, Оленька.

 - Мы ведь доживём?

Дед молчит...

Обхватываю его, обнимаю изо всех сил:

 - Ты не старенький, не старенький!

Про то, как я за здоровьем ходила

Сегодня мы с дедом пошли в поле. Оно – далеко за околицей, но мне так хорошо, когда дед рядом, что я могу идти хоть сколько далеко. Вот и полюшко! Искрится, переливается. Дед идет медленно, я – чуть впереди него по траве босиком.

            Вдруг дед меня останавливает:

- Ну-ка, Оленька, собери в ладошки водицу вот с этих цветов.

Я смотрю на маленькие жёлтые цветочки на высоких стеблях.

- Собери и умойся, да не зажмуривайся, эта водичка лечит, глаза не щиплет.

Старательно умываюсь, а дед приговаривает:

- Водица хорошенька, а внучка пригоженька.

Брызгаю на деда, он смешно морщится, потом заставляет меня повторять за ним:

Болезни лютые стороной–стороной,

Кручины-немощи не со мной–не со мной.

- А что такое кручины-немощи, деда?

- А вот то, от чего ты сейчас умывалась и чего тебе знать никогда не надо. Плохие они.

            Я ненадолго задумываюсь, потом убегаю вперёд по мокрой травке. Озябнув от росы, кричу деду:

- Давай, я буду в сандалиях бегать?

Дед подходит ко мне:

- В сандалиях, говоришь? Можно и в сандаликах, только тогда пользы тебе от нашей прогулки мало. Ты ведь не просто так по росе босиком бежишь. Ты здоровья крепкого набираешься, Оленька.

Я забываю о сандалиях и начинаю сосредоточенно смотреть перед собой: вот трава, вся в блестящих каплях, вот жук, большой, но бояка, прячется от меня, вот другой жучок – много всего вокруг, только где же здоровье, которого я набираюсь?

Оглядываюсь на деда. Он срывает цветы и складывает в кузовок. Я уже знаю, что потом дед высушит их в сенях и сложит в мешочки. А когда придёт зима, из этих цветов дед станет заваривать мой любимый чай. В кузовке уже много цветов. А может, мне тоже нужен кузовок, чтобы набрать в него здоровье?

- Деда, ты забери эти цветочки, мне кузовок очень нужен.

- Так ведь мы не грибы собираем, зачем он тебе?

- Ты же сам сказал, что я здоровье набираю. Вот наберу, а положить некуда. Дед, только покажи мне, какое оно - здоровье?

            Я тяну у него из рук кузовок и жду ответа. Но вместо этого слышу смех.

- Ох, золотко мое, Олюшка во полюшке, здоровье тебе показать? В кузовок его, значит, складывать собралась? Погоди, дай отдышаться...

Я хмурюсь, но ни капельки не обижаюсь. Разве можно обижаться на деда, он же такой добрый!

- Дед, тебе почему смешно?

- От вопроса твоего. Ты ведь здоровье, как грибы искать надумала, а того не заметила, что вон уже сколько его набралась! По росе босыми ножками идешь?

- Иду.

- Лицо росой умывала?

- Умывала.

- Слова волшебные говорила?

- Говорила.

- Вот так ты и набираешься здоровья: росой целебной да словами правильными, а кузовок тебе совсем не надобен.

Вечером я сижу на крылечке, вспоминаю поле, наш разговор с дедом и шепчу:

Болезни лютые стороной – стороной,

Кручины, немощи не с дедом, не с дедом…

Про важный день

Завтра у меня важный день. Дед так и сказал – важный. Я не понимаю, что это за день такой. Знаю солнечный день или с дождиком, весёлый или со слёзками. А про важный день ничего не знаю. Он придёт через ночку, тогда я всё про него пойму.

- Оленька, просыпайся, каша твоя уже готова, молоко налито, умывайся и за стол, - дед помогает мне скатиться с высокой кровати и легонько подталкивает к двери.

Я выбегаю в сенцы, плещу на руки воду и быстро-быстро тру ладошками щёки. Прижимаюсь лицом к мягкому полотенцу. Хорошо! Так хорошо, что захотелось смеяться. Просто так.

- Весело тебе, Олюшка? Знает сердечко, какая тебя радость ждёт, - дед стоит передо мной.

- Деда-а, ты чего такой нарядный? Вон, рубаха новая. Это потому, что у меня сегодня важный день? – я уже сижу за столом и блестящей ложечкой ем кашу, запивая тёплым молоком.

Когда доем, увижу солнышко – оно всегда мне улыбается, если я всё съедаю.

- Здравствуй, солнышко на донышке! - смотрю на него, потом отодвигаю тарелку, допиваю молоко.

- Деда! Я всё! Вкусно-вкусно-вкусно! – бегу к деду, утыкаюсь в него.

- Ну, вот и молодец. Теперь скорее собирайся, пора ехать.

- А куда? А ехать потому, что важный день?

– Ты про любопытную Варвару слышала сказочку? – дед хитро смотрит на меня.

- Да, слышала. Она много вопросов задавала, задавала …

- Ну да, так и есть, правильно говоришь, - дед улыбается.

Я перестаю спрашивать. Хмурюсь. Что это за такой день, когда даже спрашивать нельзя? А ещё важный …

Молча натягиваю любимое платье. Больше совсем не хочется хмуриться. Так весело кружиться в нарядном платье! Я не могу утерпеть.

- Деда, смотри! Смотри же!

- Егоза ты моя - непоседушка. Готова уже? Ну, пойдём.

Беру деда за руку, мы выходим за ворота, присаживаемся на лавочку. Я уже знаю – это называется на дорожку. Посидим недолго, и дорога станет к нам доброй. Я люблю представлять добрую дорожку. По ней никуда идти и ехать не страшно.

Идём по улице, с каждым, кого встречаем, здороваемся. У нас все спрашивают, куда мы собрались. Дед говорит, что мы идём на станцию и поедем в Мишкино. Нам туда по нашим делам надо. А я всем говорю, что у меня сегодня важный день.

Наши люди из деревни внимательно слушают, а потом говорят:

- Ну, с Богом вам, Андрей Иванович. Добрый путь, Оленька.

- Деда, а почему нам такое говорят?

- Какое - такое?

- С Богом, добрый путь.

- Потому, что эти слова нам в помощь. Мы с тобой не устанем, не повернём назад с полпути.

- А их всем говорят?

- Всем, кто с людьми ладит, кто людям зла не делает.

- А ты ладишь?

- Ты разве сама не видишь, Оленька? Кто от нас с тобой с обидой ушёл?

- Никто…

- Кого мы за порог не пустили?

- Дед, ты зачем про это спрашиваешь? Сам меня учил каждому, кто в дом заходит, здоровья пожелать и чаем напоить.

- Вот за это и хотят для нас тобой люди доброго пути. Как ты к людям, так и они к тебе.

За разговором мы доходим до станции…

Поезд привёз нас в Мишкино.

- А почему так называется, деда?

- Как – так?

- Смешно. Мишкино какое-то.

- Не какое-то, Оленька, а родное тебе. Отсюда ты с Ангелом-Хранителем вернулась. Маленькая совсем была, не помнишь. А сегодня мы с тобой приехали, чтобы навестить отца Александра.

- А кто это?

- А это тот человек, ради которого мы весь путь проделали.

- Это из-за него что ли у меня важный день?

- Да, Оленька. Скоро сама всё увидишь.

Мы подходим к церкви. Я знаю, что такое церковь. Была с дедом. Только не в этой, другой, туда на автобусе надо ехать.

Заходим. Я смотрю по сторонам.

- Деда, почему никого нет? Где все?

- Мы в неурочное время приехали, на службу не успели, а вот отца Александра повидаем.

Я смотрю, какое всё вокруг красивое. Становится радостно. И вдруг я вижу незнакомого дедушку. Он сразу подходит к нам.

- Вот какие у меня гости! Здравствуйте, Андрей Иванович! Это кого же вы привезли? Уж не Оленьку ли?

Я ничего не успеваю понять, как вдруг этот дедушка поднимает меня на руки, прижимает к себе.

- Ах, ты моя голубушка. Помнишь меня? Сама тогда ко мне на руки проситься стала, когда крестил тебя.

Я обняла незнакомого, но такого доброго дедушку, мне спокойно у него на руках. Хочу долго-долго на него смотреть.

Мой дед стоит рядом, улыбается.

- Вот, Оленька. Это и есть отец Александр. Люби его, как он тебя любит. А когда ещё подрастешь, всё поймешь и узнаешь.

Дедушка Александр – так я его называю про себя – опускает меня на пол. Я продолжаю смотреть на него, подхожу к нему близко-близко, он опять подхватывает меня:

- Бог с тобой, Оленька. Навсегда запомни.

Мне хочется кружиться, мне так хорошо с моим дедом и с дедушкой Александром.

- Подожди, Оленька. Дома кружиться будешь, - дед хочет меня удержать, а дедушка Александр останавливает его.

- Пусть кружится, Андрей Иванович. Дитя Господу радуется. Хорошо это.

... Дома я думаю и думаю обо всём, что сегодня со мной было. Мы с дедом пьём чай. Я прихлёбываю из кружки маленькими глоточками. Мне хорошо. И очень спокойно. Я люблю моего деда, и Мишкино, и церковь, где увидела дедушку Александра. Теперь я знаю, каким бывает важный день. Это день, когда ты начинаешь очень любить ещё кого-то.

- Правда, деда?

- Что – правда?

- Правда, что важный день, потому что я увидела дедушку Александра?

- Правда, Оленька.

- И ещё потому, что я дедушку Александра очень-очень люблю?

- И это правда. Сердечко твоё горячее всё тебе говорит.

- Сердечко? – я прижимаю руки туда, откуда всегда слышно «тук-тук, тук-тук».

- Сердечко, Оленька. Оно к Богу тянется, а отец Александр тебе дорогу показал. Всегда люби его.

- Буду. И тебя, деда. Всегда. И этот важный день…

Про половинку

Сегодня я прыгала на диване, а по радио пела тётя очень грустную песню про половинку. Такую грустную, мне даже прыгать расхотелось, а я так люблю: выше, выше, выше! Это очень весело. Дед мне всегда разрешает. Говорит, хоть наш диван и старый, зато крепкий. Я знаю, почему дед называет его крепким – он меня крепко держит, я с него ни разика не упала, даже когда совсем высоко распрыгиваюсь.

Тётя пела про то, как долго она ищет половинку-половиночку. Мне стало её очень жалко. Всегда же жалко, когда что-нибудь теряешь. Потом приходится искать.

            Я недавно потеряла маленький карандашик. Он рисовал с одной стороны синим, а с другой – красным. Мне его в конторе подарили, мы туда с дедом ходили про уголь спрашивать. В конторе было тихо, как в церкви в Мишкино, когда мы приехали в неурочный час. Дед так и сказал – в неурочный.

- Дед, а здесь почему так тихо? Тоже что ли неурочный час?

- Оленька, здесь все делом заняты, шуметь некогда.

- А говорить тоже некогда?

- Ну, если кто с бумагами работает, то некогда. А если кто людей принимает, то говорит.

- А если кто-то всегда только с бумагами работает, то целый день не говорит? – мне стало страшно. – Деда, а он не забудет, как слова говорить?

- Не забудет, Оленька, – дед погладил меня по макушке. – Эх, мы с тобой в люди вышли, а бантик-то забыли завязать!

- Дед, я же хорошо причесалась. Смотри, совсем-совсем волосы не разлохматились!

Я люблю бантики, они такие красивые! Только мне всегда мешает, когда бант завязан на макушке. То есть моей макушке мешает. Как корона – королевне, она её все время поправляет, я в сказке видела. И я бант всё время поправляю. Одна забота с ним. Хорошо, что мы про него забыли.

В конторе оказались добрые люди. Мне подарили красивый карандаш. Я такого ещё не видела, чтобы с двух концов рисовал. Этот карандаш стал мой любимый. Я его берегу. Много им не рисую, чтобы надольше хватило.

И вдруг он потерялся. И больше не лежал в коробочке возле зеркала. Я везде искала. Даже под кроватью. Сначала звала его, чтобы услышал и нашелся. Потом заплакала – жалко его, потерялся ведь.

А дед увидел, что я плачу, и сказал:

- Слёзы тут не помогут, Оленька.

- А где помогут?

- Там, где болезнь-хвороба. Поплачешь, и легче станет.

- А здесь что поможет?

- Память. Она у тебя молоденькая, всё хорошо в себе держит.

- Память молоденькая? – я уже не плачу.

- Конечно. Ей же еще мало годков.

- И у неё руки крепкие?

- Руки? Нет. У памяти нет рук. Она в головушке живет.

- А ты говоришь, она хорошо всё держит.

- Ох, умница моя - разумница. Всё-то ты за правду принимаешь. Держит – значит, не забудешь. Потому и говорю тебе, не слезы помогут, а память. Посиди тихонько, подумай и вспомни, куда спрятала свой карандашик.

Я села рядом с дедом. Сложила руки на коленях, как он.

- Дед, только ты вместе со мной думай, ладно? Мне так быстрее вспомнится... Деда!!! Вспомнила! Он в кармашке в другом халатике! – бегу в другую комнату, сдёргиваю со стула мою одежду и вытряхиваю карандаш из кармашка. Возвращаюсь к деду, а карандашик крепко держу, чтобы опять не потерялся.

- Ну, нашлась твоя потеря? Вот и слава Богу!

Вот бы сказать грустной тёте, которая ищет половинку, что ей надо посидеть рядом с моим дедом, подумать, и тогда она сразу вспомнит, где её половинка-половиночка!

-Деда, одна тётя половинку-половиночку потеряла. Жалко, что она не в нашей деревне живет, правда? Пришла бы к нам с тобой, мы бы ей помогли найти. И что это за такая половинка-половиночка? Если от пирожка, то высохла уже. А если...

Я не успеваю договорить, потому что дед начинает смеяться. Смеётся и не может остановиться.

- Дед, ты чего? Чего ты смеёшься-то? Да деда же! – я трясу его за руку, а потом, сама не знаю почему, тоже начинаю смеяться. Деду смешно – и мне смешно.

- Ох, не могу! Ну, насмешила, внученька! Насмешила, так насмешила. Дай-ка, сяду, - дед садится, я - рядом с ним. – Не ищет та тётя пирожок. Она другое ищет, Оленька.

- А что - другое? Почему ты знаешь?

- Знаю, потому что годков мне немало. А другое – это любимый её, суженый, его она половинкой называет.

- Деда, - я начинаю шептать, - а разве может быть суженый половинкой? Он же человек...

- Может, может, Оленька. Он потому половинка, что она всё с ним на двоих разделить хочет. А без него ей худо.

- Хочет разделить? Как я – с тобой, да? – вспоминаю, как всегда ломаю напополам наши с дедом любимые конфеты-батончики.- Значит, я твоя половинка?

            Дед опять смеётся. Да что же такое сегодня с моим дедом!

- Нет, Оленька. Ты – моё сердечко, оно всегда о тебе стучит. А половинка – это когда по-другому любят, так, чтобы женой и мужем называться и детей народить.

Я задумываюсь.

- Ну, чего притихла, птичка моя - невеличка?

- Деда, а мне тоже надо будет такую грустную песню петь, чтобы половинку найти?

- Бог даст, не надо будет.

- А как Бог даст?

- Как? Приведёт к тебе твоего суженого. И встретитесь вы на одной дороженьке, а дальше вместе пойдёте.

- На доброй дорожке, деда? – вспоминаю, как мы всегда сидим на дорожку, чтобы она была доброй.

- На доброй, на доброй...

Я знаю, всё будет, как сказал дед. Он никогда не обманывает. А тётя, которая грустно пела, наверное, забыла на дорожку посидеть, вот и пришла не на ту. Вон их сколько, разных - и в город, и в лес, и в поле... Плохо ей теперь без половинки, ищет её.

Я изо всех сил зажмуриваюсь и быстро говорю:

- Найдись-найдись, половинка.

Дед мне рассказывал, когда хочешь людям доброго, говори об этом. Вот я и говорю для тёти, чтобы она поскорее нашла свою половинку-половиночку.

Про доброе

Я очень люблю гулять по дворам. В нашей деревне днём никто не закрывает ворота на засов. Сейчас я иду в гости к бабе Мане. У неё есть дедушка Захар, только его сегодня нет дома. Он уехал в город. Не знаю, зачем, может, на карусели... Мы же с моим дедом ездим в город на карусели! Я потом спрошу у дедушки Захара, я завтра к ним с бабой Маней снова в гости приду!

Распахиваю створку и перешагиваю через приступок.

- Это кто же к нам пришёл? – баба Маня прижимает меня к себе. – Ну, заходи скорее, Олюшка! Накормлю тебя пирожками с яблоками.

Захожу в дом. Я уже много раз здесь была. В хорошие гости я могу хоть каждый день ходить! А ещё бывает такое - в плохие гости. Там никто не бывает рад. В такие я никогда не хожу, я потому что таких не видела. Мне про них только Виталик рассказывал.

А баба Маня всегда рада.

Я весело иду за ней. Первая ступенька - на крылечко, оно почему-то выше, чем у нас с дедом. Наверное, баба Маня просто любит высокие ступеньки, или - дедушка Захар.

Вторая ступенька - на маленький приступочек, без него же в сенцы не зайдёшь. Этот приступочек совсем не такой, как у ворот.

            А дальше - кухня с печкой. Так всегда бывает в доме - сначала крылечко, потом сенцы, потом кухня, а потом ещё разные комнаты.

Я смотрю на иконы в углу. Баба Маня уже рассказывала мне о царице небесной. Она называет её заступницей. В нашем с дедом доме тоже есть икона, на которой царица. Дед сказал, что она - наша защита. Я не понимаю, почему царица - небесная, но мне нравится, что она - такая. Ещё я не знаю - от кого она меня может защитить? Меня же никто не обижает! Но всё равно всегда подолгу смотрю на неё, потому что небесная царица очень-очень красивая и добрая. Я радуюсь ей – если она здесь, значит, и бабу Маню никто не обидит.

            Забираюсь на высокий табурет, такой высокий, что на нём можно сидеть и качать ногами. Качать ногами - это очень весело! Я ем бабы Манины пирожки, маленькие и вкусные-превкусные. И качать ногами, конечно, не забываю – зря я что ли старалась, карабкалась на такой высокий табурет?

            Мне весело - и бабе Мане весело. Она смотрит на меня и улыбается:

- Птичка ты моя, щебетунья!

...Потом баба Маня провожает меня до ворот, наказывает кланяться деду:

- Ты, Олюшка, Андрею Ивановичу спасибо от меня передай. Помогла мне та травка, из которой он велел чай заваривать. Не болит теперь у меня голова-то.

Я киваю в ответ.

Мой дед многих людей в нашей деревне лечит травами - он же всё про травы знает.

 - На-ко, вот, - баба Маня протягивает мне кулёчек с пирожками, - на дорожку тебе.

            Я прижимаю к себе кулёчек, но вспоминаю, чему учил меня дед, и возвращаю кулёчек удивлённой бабе Мане, а сама достаю из кармана платья мои богатства: маленькую блестящую пуговицу, крошечный гребешок, мягкое лёгкое перышко и карамельки в разноцветных фантиках. Недолго думаю – и всё протягиваю бабе Мане. Знаю от моего деда: если на доброе сразу ответить добрым, то доброе станет большим, а злое – маленьким. Я очень хочу большого доброго для бабы Мани.

            - Это мне подарочки? Дитятко моё...

            Она смотрит на меня, а по её щекам сбегают слезинки. Я тянусь их вытереть, хочу пожалеть добрую бабушку, а она обнимает меня и утыкается ненадолго в мою макушку. Потом медленно–медленно забирает с моей ладошки пёрышко, кладет на свою ладонь, сдувает его и приговаривает:

Лети – лети, пёрышко

 до самого солнышка...

Я смотрю, как пёрышко сначала кружится, а потом легко поднимается вверх.

- Ну, вот, Олюшка... Будет нам с тобой солнышко.

            Другие подарочки баба Маня заботливо перекладывает в мой карман. Потом протягивает мне кулёчек, я снова прижимаю его к себе и выбегаю за ворота.

...Через некоторое время я опять - у дома бабы Мани и дедушки Захара. Быстренько складываю на скамью у палисадника подарочки, которые не взяла у меня баба Маня. Глубоко и радостно вздыхаю. Вот теперь доброе стало по-настоящему большим. И никакого злого у бабы Мани не будет.

Про душу

Сегодня мы с дедом хотим петь. Мы любим сидеть на нашей скамейке под вишней и петь. Только не всегда, а когда душа хочет. Дед так и говорит:

- Ну что, Оленька, поёт твоя душа?

Давно-давно раньше я ещё не знала про душу, а дед меня такое же спросил.

            - Нет, деда. Не поёт... - послушала по сторонам, - кто будет петь? Ты сам радио выключил.

- Разве я тебя про радио спрашиваю, егоза моя - непоседушка? Я про душу говорю.

- Дед! Ты зачем меня спрашиваешь? Я совсем не знаю такое - про душу! Она как поёт? Как мы с тобой? Да? Или как радио? - тут я вспоминаю, кто ещё поёт, - или как скворушка, а, деда? А домик у неё есть? - я жду, что скажет дед, и уже готова бежать смотреть, где живёт душа. Я же бегаю смотреть скворушкин домик - его скворечник зовут.

            - Как поёт, спрашиваешь? Как случится. Бывает - весело, бывает - со слезами. Как тебе живётся, так она и поёт. Старается она - матушка - для тебя.

- Матушка? Дед, душа что ли меня любит? Матушки же деток всегда любят! А я что ли тоже её люблю? Она же матушка! А я знаю только мою мамочку. А к этой матушке, которая душа, я даже в гости никогда не ходила...

- Ох, Оленька, и быстра же ты вопросы задавать, не угонюсь за тобой. К этой матушке в гости ходить незачем - она всегда с тобой, никуда не уйдёт.

- Значит, деда, нет у неё своего домика, как у скворушки? И я не могу к ней в гости сходить? Или хоть на неё посмотреть? И не надо бежать к топольку?

Я уже успела придумать, как будто скворушка и душа живут рядышком. Скворушка - на клёне, а душа - на топольке. А ещё я придумала, как они ходят друг к другу в гости. А ещё...

Дед не даёт мне допридумывать:

- Я же и говорю тебе, а ты не слушаешь, вон уже бежать собралась. Сядь-ка лучше. Есть у души дом, Оленька. Как без него?

            Я снова собираюсь бежать, а дед смеётся и держит меня:

- Успокойся, неугомонная! Не надо бежать к топольку. В другой раз его проведаешь. В тебе она живёт. Ты и есть её дом.

- Во мне-е?! - я хмурюсь, - ты какое придумал, дед! Как во мне жить? Посмотри, я не выросла ещё! Я же кашу для чего ем? А ты говоришь - я дом.

- Так и есть, - дед улыбается.

- А где тогда у меня жить? А почему тогда в меня все пряники не влезают? Как я эту душу увижу? Даже посмотреть нельзя... Ну и ма-атушка...

- Вот и напрасно ты горюнишься да причитаешь, Оленька. Подумай-ка лучше - сердечко твоё ты тоже не видишь. А знаешь про него.

- Ну, деда! Я же сердечко слышу! Ты разве забыл?

- И душу услышишь.

- Она будет стучать? Как сердечко, да?

- Нет, стучать она не будет. Твоя душа станет тебе говорить. Ты и услышишь.

- Душа умеет говори-ить?!

- Умеет.

- А какой у неё голос?

- Узнаешь. Услышишь вот здесь, - дед прижал мою ладошку к пуговке, только не к той, которая самая сверху на халате, а к другой, рядышком, - здесь её местечко.

Я оттопыриваю пуговку и смотрю на неё:

- Дед, я услышу в пуговке, как душа будет со мной говорить?! В этой?! Как в радио? А почему тогда раньше не слышала? Халат же у меня давно. И пуговка давно.

Дед смеётся, а я ничего не понимаю:

- Молчит пуговка… А говоришь – услышу…

- Вот чудная! – дед улыбается, а я смотрю на него, но пуговку не отпускаю – вдруг всё-таки заговорит.

- Не в пуговке ты душу услышишь, Оленька. И не как в радио. В радио бывает много голосов, а твоя душа будет говорить с тобой одним голосом. Ты поймёшь – это она. Этой пуговкой я тебе только местечко указал, чтобы поняла ты – вот здесь она, твоя душа-матушка.

В тот день я долго сидела на крылечке. Хотела услышать душу, а услышала, как Виталик закричал меня из-за ворот, чтобы я гулять выходила.

Я вышла к нему:

- Ты не кричи. Ладно? Я душу слушаю.

- Душу-у?!

Я рассказала Виталику про душу-матушку.

- А у меня такая тоже есть?

- Конечно. Она у всех есть. И у деда моего. И у твоей бабушки Катерины.

Виталик обрадовался и тоже захотел слушать свою душу.

- Ну? Услышал? А? – мы давно сидим на лавке возле забора, и я трясу Виталика за руку. - Услышал?

- Ага, - шепчет Виталик.

- Что она сказала-то? А можно и я послушаю?

- Не, нельзя. Она только сказала, что хочет есть бабушкин пирожок. И всё.

- Душа хочет есть?!

- Ну да.

- Эх, ты… - я вздохнула. - Никакая это и не душа. Это ты хочешь есть.

- Тогда не знаю… А пойдём к нам? Бабушка звала. У нас пирожки.

Потом мы ели пирожки и рассказывали бабушке Катерине, как слушали душу. А она смеялась со слезами и говорила, что мы - её ягодки.

А теперь я уже знаю про душу и как она говорит.

Душа говорит – и я вздыхаю и прижимаю ладони туда, где у меня пуговка, так, как прижимает тётя Варя – у неё дядя Пётр уехал далеко, она плачет, и мы с ней одинаково держим ладоши. Мне тётю Варю жалко, а дед говорит, что у меня душа за неё болит, вот я и вздыхаю:

- Душа твоя вздыхает, и ты вместе с ней.

Иногда бывает так весело, что я могу только бегать и прыгать, а сидеть не могу. Это моя душа радуется. И я тоже. Я же её слышу.

А сегодня мы с дедом поём. Мы сидим под вишней, и я изо всех сил стараюсь не сбиться. Мы поём про молодого казака. Он гуляет. Гулять – это весело, а казаку ни капельки не весело.

- Деда, давай эту песню по-другому петь?

- Как так?

- Придумаем! Пусть казаку будет гулять весело.

- Нет, Оленька, из песни слов не выкинешь.

- Значит, давай другую песню петь. Про другого казака. И про коня.

У этой песни трудные слова, а я всё равно её люблю и сначала слушаю деда, а потом пою вместе с ним:

- Катя, Катя, Катерина…

И сразу Виталикову бабушку Катерину вспоминаю, как она нас вкусными пирожками кормит, и мне ещё веселее становится. А дед хвалит меня:

- Вот, какая певунья! Слышу, от души поёшь.

- Деда, а без души можно петь?

- Можно, Оленька. Только от такой песни разве радость будет? Что за песня без души? Как денёк без солнца.

- А в гости ходить?

- Тоже можно. Да только без души идти – значит, через силу, без радости. Хорошо хозяевам от таких гостей?

- Деда…

- Что, Оленька?

- А без души что ли всё плохо?

- Душа ведь – помощница нам. Вот и подумай, хорошо или плохо без помощницы.

- А я тоже помощница?

- Помощница, Оленька. Разве я управлюсь без тебя?

- Не управишься?

- Не управлюсь.

- И без меня всё плохо? Да, деда?

Дед прижимает меня к себе:

- Да, птичка моя - невеличка.

- Значит, я как душа?

- Как душа…

Я сижу рядышком с дедом и шепчу ему:

- Деда, ты не будешь без меня. Я всегда буду как душа. Твоей помощницей.

Про Виталика и сердце

Сегодня заболел Виталик.

Виталик – мой друг. Ему столько же лет, сколько мне. Он живёт у бабушки Катерины, как я – у моего деда. Наши дома – на одной улице.

Вместе с Виталиком мы не боимся сердитого петуха с большими шпорами, а ещё не боимся встречать наших коровушек, когда пастух дядя Коля пригоняет стадо. Дядя Коля всегда весело кричит нам:

- Ну что, ребятки-козлятки! Соскучились по своим кормилицам? Вон сколько они вам молока несут!

Мы киваем в ответ и бежим каждый к своей коровке. Я не умею свистеть, как Виталик, зато умею подзывать нашу Февраленьку ласковыми словами, которым меня дед научил:

- Пришла, моя коровушка. Будем мы с молочком.

Иногда Виталик свистит для нашей с дедом Февральки, а я говорю ласковые слова их Зорьке. Так мы играем в «поменялись».

Но больше всего мы с Виталиком любим вместе есть пряники. Мы едим их по-особенному: сначала обгрызаем самое сладкое сверху, а потом съедаем пряничный мякишек.

Вот и сегодня я хотела позвать Виталика есть пряники. А Виталик заболел.

К нам прибежала бабушка Катерина:

- Андрей Иванович! Помоги внучку – горит весь. Врач обещалась после обеда прийти, я соседку за ней посылала. Сейчас приём ведёт. Да ты сам знаешь, у нас Таисья Павловна – одна.

Таисья Павловна – наш добрый врач. Её все в деревне любят. Она, конечно, поможет Виталику, но ведь до после обеда ещё сколько ждать! Сейчас-то утро совсем. Мы с дедом только что из магазина пришли - к открытию ходили. К открытию – это когда очень рано, раньше всех.

Я люблю ходить к открытию, потому что конфетная продавщица ещё достает из коробок пряники и конфеты, их много-много, и вокруг начинает сладко пахнуть. Дед говорит, что я сластёна. Только он сам – тоже сластёна. Мы с дедом любим пить чай с конфетами–подушечками или батончиками. Подушечки никогда не бывают с фантиками, а батончики завернуты, и из батончиковых фантиков можно делать секретики.

Ещё мы любим чай с вареньем. Варенье у нас всякое, на целую зиму хватает. Даже и на весну. Когда оно варится, я его деревянной ложкой мешаю. Мне дед разрешает за вареньем смотреть. Я за ним смотрю и облизываю ложку - она сладкая-пресладкая от варенья. Подую-подую на неё и лизну с краешка. Это самое вкусное, что только бывает – варенье с большой деревянной ложки.

А если мы за вареньем вместе с Виталиком смотрим, то я и ему даю ложку облизнуть. Жалко, что ложка для варенья не как та, которой я кашу ем, а большая. Её в рот не возьмешь, я пробовала. Наверно, она для того такая, чтобы мы всё варенье не съели, пока за ним смотрим.

- Весь горит, говоришь?

- Горит… - бабушка Катерина вздыхает.

- Погоди маленько. Я тебе сейчас травы в мешочек насыплю, ты ее завари и пить давай вместо воды. Жар она снимет да силу даст. А там и врач подоспеет.

Я, не отрываясь, смотрю, как дед в один мешочек насыпает по чуть-чуть из разных других. Виталик перестанет гореть, раз дед ему помогает.

- Деда, а если Виталик горит, это больно? Это как дрова в печке? Не дотронешься? – мне страшно за Виталика.

- Заботушка ты моя, жалеешь парня?

- Жалею, деда… - глазам становится горячо, наверно, тоже горят, как Виталик.

- Вот и пожалей... Пожалей... Это человеку, когда нездоровится, всегда помогает.

- А как?

- А так, что когда жалеешь человека - это добро. Оно от доброго сердечка. А болезнь-немощь приходит от злой силы. Её только добром можно одолеть.

- Дед, твой чай – тоже добро?

- А ты сама скажи. Он тебе сколько раз помогал?

- Много-много раз! Как я сосчитаю?

- А сколько раз не помогал?

- Дед, ты что такое говоришь? Как твой чай может не помочь? Он же такой!.. – я даже причмокиваю, вспоминаю, какой вкусный чай получается у деда.

- Ну, вот…

Дед быстро завязывает мешочек, встряхивает раз и другой.

- Держи, Катерина. Я тут на пяти травах сбор намешал. Да смотри, не передержи на огне, чтоб польза от чая была, а не простое питье.

Бабушка Катерина кланяется деду:

- Спасибо тебе, Андрей Иванович.

Мы провожаем её до ворот, а потом садимся на крылечко.

- Ну, что пригорюнилась, Оленька?

- И откуда только эта злая сила берется? А, деда?

- Откуда? Из злого сердца.

- Из злого? Оно что ли может укусить, как собака, если её дразнить?

- Ну, собака - не собака, а укусить, пожалуй, может. Оно холодное. Ему жалко не бывает.

- А согреть холодное сердце можно, дед?

- Можно. Только для этого большое терпение нужно.

- А у тебя большое терпение?

- Эк, какие ты мне сегодня вопросы задаешь, егоза моя - непоседушка, - дед задумывается…

- А, дед? Большое?

- Ну, пока на всех хватает.

Я глажу дедову руку.

- Хороший ты у меня, деда.

И опять думаю про злое сердце.

- А злое сердце почему такое?

- Потому, что люди любить разучились.

- Виталик же не разучился! Он бабушку Катерину любит, и Зорьку, и пряники. Тогда почему он горит?

- Так ведь злое сердце может быть у совсем другого человека. Ты видела, какие чёрные тучи бывают на небе?

- Видела. Это когда гроза.

- Чёрные тучи над всеми ходят, если уж соберутся. Не делят людей на хороших и плохих. Вот так и злая сила.

- Как гроза?

- Как гроза, Оленька…

Мне становится страшно. Я прижимаюсь к деду и вдруг вспоминаю:

- Деда! А после грозы всегда бывает солнышко!

- Правильно. Солнце – это добро. Ты вот друга твоего пожалела, считай, что тучи прогнала и снова для него солнце светит.

- Для Виталика?

- Для Виталика.

- Прямо у него в комнате?

- Прямо в комнате.

Теперь мне не страшно. Виталик больше не будет гореть. Мой же дед – самый хороший на свете! Его чай вылечит Виталика. И доброе сердечко, про которое дед сказал, что от него - добро. Я знаю, у кого такое есть. Доброе сердечко есть у моего деда, у бабушки Катерины, у бабы Мани, у Таисьи Павловны, у дяди Коли… Так ведь в нашей деревне ни у кого холодных сердцев нет!

- Дед! А если я в каждый двор забегу и попрошу, чтобы Виталика пожалели, он ещё быстрее перестанет гореть? Да? У нас же ни у кого нет холодных сердцев!

Дед улыбается:

- Вон, как ты рассудила… Нет, значит, ни у кого холодных сердцев? Ох, умница ты моя. Не говорят так: сердцев. Ну, да не это главное. Подрастёшь ещё, грамоте научишься. А вот, что в деревне нашей добрые люди живут – это ты верно заметила. Только уж ты сегодня-то по всем дворам не беги. Справимся мы с Виталиковой болезнью. А вот кабы лютая болезнь объявилась… - дед замолчал…

- Тогда – по всем дворам. Да, деда?

- Да, Оленька.

- А бывает такое, чтобы гроза никогда не заканчивалась?

- Нет, не бывает.

- Значит, всегда сильнее солнышко?

- Всегда.

- Значит, добро всегда сильнее злой силы? – я беру деда ладошками за щёки и смотрю-смотрю ему в глаза.

- Всегда, Оленька. Только об этом никогда не надо забывать. Особенно в грозу.

Дед поднимается с крыльца.

- Ну, что? Пойдем-ка и мы с тобой чайку заварим.

Я иду в дом.

Теперь я много чего знаю.

            Гроза – это тучи на небе. А бывает такая гроза, от которой можно заболеть. Она от злой силы, а лечить надо добром. И дедовым чаем.

А ещё я знаю, что холодное сердечко можно отогреть, как птичку, которая зимой в мороз около наших ворот упала. Замёрзла, бедная, а мы с дедом её подобрали.

А ещё скоро-прескоро Виталик перестанет гореть. И мы с ним будем по-особенному есть пряники. Сначала самое сладкое сверху, потом мякишек...

Про казаков и толк

К нам приезжают артисты, которых зовут казаки! Не к нам с дедом, а в нашу деревню. У нас же клуб есть! Там можно кино смотреть.

Кино бывает для больших, а бывает для маленьких. Дед сказал, мне рано смотреть кино для больших, я на нём не усижу и буду всё время по сторонам крутиться. Зато мы с моими подружками, Галей и Таней, а ещё с Виталиком ходили смотреть сказку. И пили сок в буфете. В клубе есть такой буфет, там сок продают. Я много раз пила. Мне дед покупал.

Мы ещё на праздник в клуб ходили. Когда праздник, показывают концерт. На концерте мне больше всего нравится хлопать. Это как будто "спасибо". Дед меня учил не лениться говорить спасибо. Это очень хорошее слово, от него людям радость. На концерте я не ленилась, сильно хлопала. Даже ладоши стали красные.

Сегодня я тоже буду сильно хлопать. Артисты, которых зовут казаки, споют нам много песен.

Мой дед очень их любит. Он мне даже пел такие песни и рассказывал про казаков.

Если казаки поют, на месте не усидишь. Я такое люблю. Мне сидеть на месте скучно, весело-то бегать и прыгать. Если уж сидеть, то хоть рисовать. Но всегда же нельзя рисовать, так же не бывает, чтобы только сидеть и рисовать.

А на концерте, где казаки, можно подпевать. Даже плясать можно, вместе с ними. Казаки же сначала на улице около клуба будут петь. Дед сказал, так народу веселей. Народ – это кто живёт в нашей деревне. У нас хороший народ, я-то уж знаю. Я же по дворам в гости хожу.

- Деда, а казаки весёлые? – я вспомнила песню про грустного казака.

- Сама увидишь, Оленька. Скоро пойдём. Недолго тебе терпеть.

- Я люблю такие песни, деда.

- Какие - такие? – дед спрашивает, а сам собирает утюг – он у нас гладить не хотел, а дед его наладил.

- Которые казаки поют.

- А ты их разве слышала? - удивляется дед.

- Нет пока ещё... – я вздыхаю.

- А говоришь – любишь, - дед ставит утюг к окошку, - ну вот, починил наш с тобой утюжок, снова мы при утюге. Значит, говоришь, любишь песни казацкие? Когда же ты их узнать успела?

- Ну, дед! Ты же их любишь! Значит, и я люблю! - я сержусь на деда, что он не понимает.

- Птичка ты моя – невеличка... - дед смотрит на меня не как всегда.

- Что, деда? Ты почему так на меня смотришь?

- Новое о тебе узнал, вот и смотрю, Оленька.

Какое-то новое... Что за новое? А может, я ещё подросла? Дед всегда так на зарубочку от моего роста смотрит, когда мы новую делаем.

- А я знаю, какое новое! – мне весело, что я так быстро угадала. - Я ещё подросла! Да, деда?

- Подросла, Оленька... И росточком, и сердечком.

- И сердечком? Про него, что ли, тоже будем зарубки делать?

- У сердечка совсем другие зарубки. Если, к примеру, ты раньше на подружку обижалась, а теперь научилась ваш спор добром решать, значит, подросло твоё сердечко и не хочет, чтобы ты обижалась да сердилась. Или, к примеру, как ты мне про песни сказала. Ты любишь их, потому что я казаков люблю - хорошо они поют, душевно. Значит, сердечко твоё снова подросло, и ты научилась верить. Ты мне сердечком поверила, что казаки хорошо поют, и полюбила их песни.

- Деда, а если сердечко из меня вылезет?

- Как так - вылезет?

- Оно же быстро растёт! Вдруг ему места не хватит?

- Вон о чём ты переживаешь! Хватит твоему сердечку места, Оленька. Его мы не метром мерить будем, - смеётся дед.

- А тогда чем?

- А тем, как ты с людьми ладишь. Если по-доброму да по-хорошему, стало быть, растёт твоё сердечко.

- А если не буду ладить, деда?

- Тогда оно опять маленьким станет. И придётся ему снова расти.

- А если я сегодня буду ладить с казаками, сердечко ещё подрастёт?

- Обязательно подрастёт.

- А казаки хоть громко поют? Если тихо, как я с ними буду ладить? Я же хочу им сильно хлопать. По-доброму да по-хорошему. А если я казаков не услышу?

- Не переживай, Оленька. Услышишь. Не придется тебе стараться прислушиваться.

- Казаки кричат, что ли?

- Зачем кричат? Если кричать, пожалуй, осипнешь. Или совсем без голоса останешься.

- А вот и не останешься! Ты неправильно говоришь, дед! Мы с Виталиком вон как громко кричим, а голос есть. Я даже сейчас хоть сколько кричать могу. Хочешь, закричу? Я умею громко! Закричать? – я уже приготовилась...

- Знаю-знаю, как ты умеешь, Оленька. Только зачем кричать без толку?

- Я буду с толком, деда!

- Какой же толк в твоём крике? – дед ждёт, что я ему скажу, а я не могу сразу придумать про толк. – Ну, чего задумалась? Нет, стало быть, толку?

- Нет, есть, дед. Есть! Только я не знаю, толк это или не толк. Толк – это как?

- Это - когда с пользой. Ты делаешь, а оно потом тебе хорошим оборачивается. Ты вот молоко пьёшь?

- Пью. Полную кружку. Или даже две.

- Ну да, правильно говоришь, - дед улыбается, он любит, когда я пью молоко и что я не упрямая.

Не упрямая - значит, не спорю. Я, по правде, умею спорить. Только из-за другого. Не из-за молока. Дед говорит, с взрослыми спорить нехорошо. Надо уметь тихонько слушать, когда тебе говорят, и отвечать спокойным голосом, а не громким. А Виталик же не взрослый. Я спорю с ним - не спокойным голосом. Он всегда хочет прятаться, чтобы я всегда искала. Мне что ли так интересно – искать да искать? Вот мы и спорим. Виталик тоже – не спокойным голосом. А молоко же вкусное! Зачем из-за него спорить?

- Дед, ты меня про молоко зачем спросил?

- А затем, чтобы ты про толк поняла. Большой тебе от молока толк. Оно силу даёт. Ты и бегаешь, и прыгаешь, и на велосипеде катаешься. А от крика твоего -  какой толк?

Хитренький дед! Про молоко-то легко сказать, какой толк. А вот про крик...

            - Деда! Есть толк от крика! Ещё какой толк! Меня же везде слышно, когда я кричу. Ты меня ни за что не потеряешь и не будешь спрашивать у бабушки Катерины, куда я запропала, - мне теперь весело, я такой толк про крик придумала!

- Вон как ты всё повернула... – дед качает головой,– умеешь складно ответить, молодец. Только я тебя и без крика твоего найду. Разве у нас в деревне потеряешься?

- А зачем ты тогда у бабушки Катерины спрашивал?

- А затем, что так мне сподручнее.

- Дед, ты сейчас про что сказал? Какое ещё сподручнее?

- Ох, Оленька, и мастерица ты вопросы задавать... Я тебе о том говорю, что люди подскажут, если спросить. С подсказкой оно быстрее выходит, а значит, сподручнее, потому как ловкости добавляется. Катерина мне сказала – ты к полю побежала, я - сразу туда. Ты тогда заигралась, не заметила, как начало смеркаться. А не спросил бы Катерину, к озеру бы пошел тебя искать.

            - И что ты, дед, боишься! К озеру да к озеру... Я купаться без спроса всё равно не буду. Я же честно-пречестно тебе обещала. Там только большие и купаются.

- А ты слышала, как говорят: доверяй, но проверяй. Помню я, что ты мне честно-пречестно обещала, да только всякое бывает. Начнут тебя твои подружки уговаривать. Как тогда?

- Ну и пусть уговаривают. Я им скажу - не хочу купаться, да и всё.

- Ну, если так, душа моя за тебя спокойна, Оленька. Не станешь ты деда обманывать.

- И обманывать не стану, и к озеру не побегу без тебя. Хочешь, не побегу?

Мне жалко деда, так жалко... Почему? Даже слезки в глазах собираются...

- Деда, ты меня искал, потому что боялся, да?

- Чего боялся?

- Что я насовсем потеряюсь?

- Ну, боялся - не боялся, а не усидел дома, пошёл за тобой. Как мне без тебя?

- Как? - я подхожу близко к деду и смотрю на него. – Плохо, да, деда?

- А ты сама как думаешь?

Я утыкаюсь в деда.

- Ты у меня такой хороший... Ты у меня такой добрый...

Дед гладит меня по макушке, а я спохватываюсь – к нам же казаки приезжают!

- Деда, доставай скорей свою нарядную рубаху! Казаки же!

- Да пожалуй, можно уже и собираться. Ленту тебе будем завязывать? Бантик твой?

- Ой, дед... Не хочу я этот бантик. От него волосы выдергиваются, - я трогаю макушку, - а вдруг совсем не останется?

Мне страшно такое: моя макушка без волос.

            - Ну не хочешь - так не хочешь. Бог с ним.

- С кем, дед? Бог с кем?

- С бантиком твоим.

- С бантиком Бо-ог?! А разве так бывает?

- И так бывает, Оленька. Не можешь ты пока всего понять, годков тебе не хватает. Больше годков - больше ума. Так-то вот. Но ты слушай, что тебе говорят, да запоминай. Придёт время - поймешь...

- А когда оно придёт?

- Ты сама узнаешь. А сейчас нам с тобой другое время подоспело.

- Я знаю! Я знаю, какое это время! - я даже подпрыгиваю от радости. - Мы уже пойдем, да? Я тогда побежала к воротам! Выходи скорей, дед!

Я сбегаю с крылечка, распахиваю ворота.

- Казаки приехали! Казаки приехали! Вот как хорошо!

Вышел дед в нарядной рубахе. Эта рубаха – моя любимая.

- Ой, дед, ты у меня какой красивый! - я беру его за руку.

Я очень хочу скорее увидеть казаков. А ещё я очень хочу идти с моим дедом по деревне, и чтобы все вокруг говорили, какой у меня красивый дед.

Ещё мой дед самый добрый. А кто добрый, всегда красивый. Я проверяла. Я же много народа в нашей деревне знаю. Только мой дед – самый красивый и самый добрый из всего народа!

Я изо всех сил держу деда за руку.

- Ты что это, Оленька, так крепко ухватилась? Никак, потеряться боишься?

- И нисколечко я не боюсь, дед. Сам говорил, в нашей деревне не потеряешься. Я тебя так крепко держу, что ты самый красивый и добрый.

Я держу деда ещё крепче и думаю про толк, если мой дед самый красивый и добрый. Дед мне сегодня сказал - когда толк, оно хорошим оборачивается.

            Мне с дедом хорошо? Конечно, хорошо!

Ещё нашему народу тоже хорошо. К нам люди в гости приходят, а потом говорят:

- Хорошо у вас, Андрей Иванович…

И деду моему хорошо. Вон, сколько в нём радости, казаков же слушать идем. А радость не бывает, когда плохо. Когда плохо – ничего и не хочешь, даже казаков слушать. Значит, и деду оборачивается хорошим, что он самый красивый и добрый. Значит, от этого большой толк – быть самым красивым и добрым. И даже не только для моего деда. Для много кого.

А может, я смогу, когда вырасту, быть самой красивой и доброй, как мой дед? От меня же тогда тоже будет толк… И деду. И народу в нашей деревне.

И тогда люди скажут, которые к нам с дедом в гости будут приходить:

- Хорошо у вас, Андрей Иванович и Оленька. Большой от вас толк.

Про силушку и моего казака

Сегодня возле нашего клуба столько много народа! Много-много! Все же хотят попить вкусного сока в клубном буфете и послушать казаков - они к нам в деревню выступать приедут, совсем-совсем скоро - наверное, где-то через часок.

Мы с дедом уже в буфете.

- Ну что, Оленька? Выбрала? Какой тебе больше поглянулся? Скоро наша очередь подойдёт. Нехорошо людей задерживать, - дед ждёт, что я отвечу.

- А ты, деда? Ты какой будешь пить?

- Я-то? Я никакой не буду. Дома хорошо кваском напился. Квас-то у нас с тобой нынче знатный!

- Ты что, дед! - я даже подпрыгиваю. - Разве можно из-за кваса сок не пить? Я тоже его вон сколько выпила, а сок всё равно буду! То же - ква-ас, а это - со-ок! В буфе-ете! - я смотрю на деда с грустью, он так много знает, а про буфетный сок - самый вкусный сок в мире - нет. Ну и ну! Сейчас я деду про это не успею рассказать, до нас два человека всего осталось, а потом-то уж расскажу. Должен же мой дед знать про буфетный сок! Про это все знают – и Виталик, и мои подружки, и буфетная продавщица – вон какая она радостная. Конечно, разве не будешь радостной! Можно же хоть целый день буфетный сок пить!

- Я, деда, буду сок сливовый, и томатный, и берёзовый.

- Ой-ёшеньки! Да ты разве столько выпьешь, Оленька?

- Конечно, выпью. Может, даже ещё захочу. Я буфетный сок могу хоть сколько пить.

- Ой ли? А как не сможешь? - дед хитро на меня смотрит.

- Смогу-смогу! - я уже держу стакан с томатным соком.

Ох, и вкусно же мне! Я выпиваю томатный сок до донышка и облизываю губы. И как это можно помнить про квас? Здесь же такой сок!

- Ну, выпила? Молодец. На-ко вот теперь сливовый, - дед протягивает мне стакан.

О-о!.. Мой любимый буфетный сливовый сок! Я начинаю пить, но почему-то у меня не получается так быстро, как с томатным. Я прислушиваюсь к себе...

- Ну, чего задумалась? Или не хочешь больше?

- Хочу-хочу! Только почему-то он в меня плохо влезает. Не глотается почему-то.

- Как так – не глотается? Давай-давай, пей! Сама просила. Никто тебе не навеливал.

Легко деду говорить «пей!», а если не пьётся?

- Деда, а можно я просто постою, а потом снова попью?

- Ну-ну. Постой. Почему не постоять? Время у нас ещё есть. Ты пока стоишь, я с соседом поговорю.

Наш сосед по улице – дед Василий – тоже пришёл пить сок и слушать казаков.

- Деда, а может мой сок деду Василию отдать?

- Нет уж, голубушка моя. Тебе куплено – ты и пей. Говорю же, никто тебе не навеливал. Сама захотела.

Не навеливал, не навеливал... Слово-то какое сердитое!

- Что это за «не навеливал» такое? А, дед?

- Не навеливал? Не заставлял, значит. Не уговаривал. Ты сама придумала три стакана сока пить. На-ко вот ещё твой берёзовый.

Я держу в руках два стакана и жалобно смотрю на деда, а он подошёл к деду Василию и спокойненько с ним разговаривает. Ну и ладно. И пусть. Я вот сейчас постою чуть-чуть и выпью все мои соки. И из одного стакана, и из другого...

В каком стакане меньше-то? Как же неудобно сразу в двух руках эти стаканы держать! И зачем мне дед берёзовый отдал? Я же два сока сразу всё равно не буду пить! Или буду? А может, отпивать по очереди? Да! Точно! Здорово я придумала! Сливовый - берёзовый, сливовый - берёзовый...

Не-ет... Кажется, не очень-то и здорово... Ни капельки не здорово. Не хочу так. По очереди и совсем не вкусно. Всё только перепутывается.

И что мне теперь делать с этими соками? Какого хоть меньше-то? Сливового я больше отпивала, значит, меньше его. Допью тогда сливовый. Только постою ещё и допью.

Глубоко вздыхаю. Глоток, другой... - всё, больше не могу. Почему мне кажется, как будто я совсем не девочка? Мне кажется, как будто я целая бочка с соком. И томатный во мне, и сливовый. А ещё же квас! Я на дорожку попила. Дед даже сказал: «Вижу, от души напилась!» Конечно, от души. Вкусно же. Так значит, получается, я - не просто бочка с соком, а ещё и с квасом. Ух ты!!! А они там во мне все вместе или по отдельности? И как же мне теперь? В меня уже налился квас, томатный сок, сливовый сок! А надо ещё допить берёзовый...

Мамочки! Стоять я пока могу. А вот ходить, кажется, уже нет. Во мне всё плещется. Разольётся же! Вот интересно, а через что оно разливаться будет?

Я делаю шаг в сторону деда. Один только шажочек, больше не могу. Кажется, я поняла, через что всё выльется.

Зову деда:

- Дед! Ну дед же!

Он стоит недалеко, но не слышит меня, а я не могу кричать.

- Деда!!! - ого, какой непривычный у меня голос!

Дед оглядывается и быстренько подходит ко мне.

- Ну что? Плохи дела?

- Очень плохи, деда. Совсем плохи. Сливовый-то я допила, а вот берёзовый никак не могу. И ходить не могу. И кричать не могу. Не знаю даже, как буду казаков слушать... - мне становится жалко себя, а дед смеётся:

- Эх, ты! Вот тебе и не могу! Наперёд теперь запомнишь – свою силушку всегда знать надо: на что её хватит, а на что – нет. А с бедой твоей мы сейчас справимся. Ступай рядом потихонечку.

Маленькими шажочками, держась за дедову руку, я дошла до клубного туалета. Как хорошо, что идти было близко!

... А берёзовый сок за меня дед допил. Помог мне. А я зато теперь знаю про мою силушку. Если с квасом, то её хватит всего-то на один стакан сока. А если без кваса, то на два стакана. А на три стакана у меня пока силушки нет. Может, потом появится, когда я совсем вырасту и стану, как буфетная продавщица. Вот бы спросить у неё – сколько она может сока выпить? Спрошу когда-нибудь.

Сейчас уже казаки приехали. Все радуются, смотрят на наших гостей, как они из автобуса выходят. Как же они все в него влезли-то? Наверно, сначала узнали, какая у автобуса силушка. А если бы не узнали, он бы всех везти не смог. Переполнился бы, как я – соком.

А казаки-то какие красивые! И весёлые! Они сначала будут петь прямо на лужайке перед клубом. Я смотрю во все глаза и забываю про всё на свете.

- Оленька, ты подойди ближе. Где подружки твои стоят. Видишь? Там и тебе лучше видно будет.

Дед подталкивает меня, и я вдруг оказываюсь в самом впереди. В самом-самом. А казаки уже поют. Так поют! Я еле-еле держусь, так и хочется запеть вместе с ними. Или уже не держусь? Ой, я, оказывается, уже и притопываю, и прихлопываю, и подпеваю слова – я их быстро запомнила.

Вдруг один казак как подхватил меня на руки! И как начал со мной кружиться! А наши люди из деревни как захлопали!

- Ай, да Оленька! Ай, да молодец! Скружила казаку голову!

А я и не скружила ничего. Как я могу скружить, если это меня кружат? И почему говорят непонятно - скружила какое-то? Потом у деда спрошу.

Я изо всех сил обняла казака за шею, а он засмеялся и раскружил меня ещё сильнее. А потом поцеловал звонко, поставил меня на землю и спросил:

- Как же тебя зовут, казачка?

- Оленька. Мой дед меня так зовёт.

- Оленька, значит? А вырастешь – будешь Ольгой зваться, казачка. Замуж за меня пойдёшь?

- А маленьким девочкам разве такое можно – замуж?

- Ах, смышлёная! - казак опять засмеялся. - Маленьким девочкам нельзя. А я тебя подожду, пока вырастешь.

Он ещё раз меня поцеловал и подбежал к другим казакам.

А я осталась в самом-самом впереди. Стою и смотрю на казаков. И моя душа поёт. Я-то уж знаю, как она поёт! Дед меня научил слушать. Хорошо мне с моей душой, с дедом и с казаками.

А потом все пошли в клуб. И мы с дедом пошли.

- Ну что, Оленька? Нравятся тебе казаки? - дед смотрит на меня и улыбается.

- Ой, деда... - я прикладываю руку туда, где душа – чуть ниже самой верхней пуговки на платье, - нравятся. И душе моей нравятся. Она у меня поёт.

- Вот и хорошо. И пускай поёт. Полезно это для души – петь-то.

- А тот казак сказал, я Ольгой зваться буду.

- Правильно сказал. Головушка-то у тебя не закружилась от пляски?

- Нет, деда. Мы же с Виталиком часто кружимся – кто дольше. Я хоть сколько могу.

- Ну-ну... - дед хитро смотрит на меня, - ты так сегодня уже про сок говорила. Не забыла про силушку-то?

- Не забыла, деда. А вот что мне теперь делать-то?

- Что за забота у тебя, Оленька? - дед останавливается перед самым залом, где будут снова петь казаки.

Я тяну деда за руку.

- Идём, деда! У меня никакая не забота. У меня другое. Я просто не знаю про казака.

- Про какого казака?

- Ну, про того, который меня кружил и про Ольгу сказал.

- А что ты знать хочешь?

- Как я его узнаю, когда вырасту?

- Зачем же тебе его узнавать, непоседушка?

- Так он ведь ждать будет. Пока я вырасту. Большим же такое можно - замуж. Да, деда?

- Ах ты, птичка моя - невеличка, - дед улыбается, - замуж, говоришь? Вон оно, стало быть, как...

Дед задумывается, а потом гладит меня по макушке.

- Не дуай об этом до срока, Оленька. Расти пока. А придёт время – сердцем своего казака узнаешь.

- А-а-а! - я смеюсь и хлопаю в ладоши. - Он же будет моя половинка! Половинка-половиночка! Как ты мне рассказывал, помнишь, деда? Его будут суженый звать.

... А вечером, засыпая, я думаю про всех, кого люблю. И про моего казака – тоже. Половинку же всегда любят. Я буду расти-расти и вырасту. Зря я что ли кашу ем и молоко пью? А потом весёлый казак приедет в нашу деревню, пойдёт по нашей улице, и я узнаю его сердцем. Так мой дед сказал, а он всегда правду говорит.

Мой казак скажет: "Ого, как ты выросла, Оленька!" - и опять закружит меня. Ох, и весело же нам будет. И всем людям в нашей деревне - тоже.

А ещё мой казак сразу полюбит деда, и бабу Маню, и бабушку Катерину, и пастуха дядю Колю... - всех-всех, кого я люблю. И мы с моим дедом и с моим казаком будем петь на нашей скамеечке под вишней весёлые песни. У нас же будет душа радоваться - и у моего деда, и у меня, и у моего казака. А когда душа радуется, грустные песни совсем и не нужны. И нам хватит силушки на много-премного весёлых песен.

Про долюшку и радость

Сегодня к нам приезжает гостенёк. Это дед так говорит – гостенёк. А на самом деле просто деда Миша, который брат моему деду. Деда Миша постарше на восемь годков. Но ведь мой же дед совсем не старенький, значит, и деда Миша не старенький. Восемь годков – это мало, от них не бывают старенькими. Вон Павлику, который живёт от нас через три дома, как раз восемь годков. Он хоть и ходит уже в школу, а всё равно, как маленький, со мной играет. Поэтому и деда Миша никакой не старенький.

- Правда, дед?

- Что правда? - дед разбирает гвоздики - гвоздиков у него всяких много - и складывает в баночку, а я ему помогаю.

- Что деда Миша не старенький?

- Ну, Оленька... Это как посмотреть. Не шибко он, конечно, молодой, но и годками своими не мается.

Я перестаю выбирать из перепутанной кучи маленькие гвоздики и шепчу:

- Деда, от годков разве можно маяться?

Я уже знаю, что такое маяться. Баба Клава вот маялась-маялась, а потом умерла. Вышла в огород к смородине, села на травку и умерла. Дед тогда сказал:

- Ну, отмаялась наша Клавдия.

Но она же маялась, потому что долюшка такая. У каждого своя долюшка - как своя одёжка, мне дед рассказывал. Но разве годки – это тоже долюшка?

- Да, Оленька, бывает, и годками люди маются. Случается, живёт-живёт человек и остаётся один-одинёшенек на белом свете, и всё ему не в радость. Или не один, да изболеется весь, так, что и жизнь ему не мила.

- А почему человек бывает один-одинёшенек? На улице же вон сколько людей.

- То – люди неблизкие.

- А пусть который один-одинёшенек с ними подружится. Как я с Виталиком. Виталик мне совсем никакой не близкий был. А теперь стал друг.

- Так-то оно так, только вот мала ты ещё – всё понять про людские отношения.

- А про жизнь не мила?

- Что - про жизнь не мила?

- Про это – тоже ещё мала понять?

- Про это, пожалуй, не мала, – дед улыбается, – тебе, Оленька, жизнь всегда мила, ты вон как всему радуешься, а не мила жизнь тому, у кого больше радости нет.

- Совсем-совсем нет?

- Совсем нет.

Мне становится грустно. Я сижу тихонечко и стараюсь представить, как это, когда нет радости. У меня радость бывает каждый день. Разная радость. Вот сегодня к нам приезжает деда Миша. Это же радость!

Я отодвигаю стул и начинаю вприпрыжку бегать вокруг него, напевая:

- Де-да Ми-ша, де-да Ми-ша...

И вдруг... Вдруг я понимаю:

- Деда!!! Радостью же можно делиться, как пряничками! Вот если кому жизнь не мила, давай про деду Мишу расскажем! Давай?

- Про гостенька нашего? Отчего ж не рассказать? Расскажем.

- Всем, кому жизнь не мила, расскажем?

- Кого по дороге на станцию встретим, когда к поезду пойдем, тому и расскажем.

- А вдруг расскажем тому, кому жизнь мила?

- Значит, ещё милее будет. Кто за другого радуется, тому тоже радости прибавляется.

Мне становится так весело!

- Давай я буду бегать вокруг тебя, деда!

- А как голова закружится?

- Ну и пусть! Я тогда за тебя ухвачусь и остановлюсь. Я разве могу на месте сидеть, когда так радостно?

- Неловко тебе здесь бегать, Оленька. Неровен час, налетишь на что-нибудь. Ты к топольку беги, там места много. Виталика крикни. Станете вместе бегать.

- Ой, деда! Как мне с тобой жизнь мила!

Я выбегаю со двора и кричу Виталика. Сейчас я расскажу ему про деду Мишу. У меня и на Виталика радости хватит. А он потом своей бабушке Катерине расскажет... А если делиться радостью, она же никогда не закончится!

Про гостенька и трубку

Мы идём на станцию. Не просто так идём. Мы с моим дедом хотим нашего гостенька встретить – деду Мишу.

Ой, и весело же мне! У меня от радости даже шажочки не получаются, когда идёшь себе и идёшь. У меня получается только вприпрыжку - прыг да скок.

            Наши люди из деревни тоже радуются:

- Вечер добрый, Андрей Иванович! Здравствуй, Оленька! Гостя встречать идёте? Тогда - с гостем вас!

Все же знают моего ещё одного деда, он к нам каждое лето приезжает, а мы ходим на станцию встречать. Прямо к вагону. Только сначала всегда стоим на мосту.

И сегодня стоим. Хотим увидеть поезд - тепловоз и много вагонов, как змейка. Его пока нет, но мы с дедом подождём.

Я уже много раз видела тепловоз. Мне его жалко - тепловозу тяжело, он тянет вагоны, пыхтит изо всех сил и пускает дым, как дед Василий с нашей улицы – он тоже пыхтит и пускает дым из трубки. Она, конечно, меньше, чем у тепловоза, но дыми-ит! Дед Василий держит свою трубку губами и курит. Я бы так не смогла – держать трубку губами. У меня губы маленькие почему-то, не как у деда Василия. Может, ещё вырастут. Только с большими губами я трубку всё равно не хочу. От неё дым щипучий.

- Деда, зачем деду Василию трубка? Ему же не надо вагоны тянуть, он ведь не тепловоз!

- Да вот, привык сосед к этому делу и дымит, - дед вздыхает, - никак его не отговорю.

Курить – это очень-преочень плохо, можно даже заболеть - мой дед про это рассказывал. Кашлять-кашлять, а потом надолго попасть в больницу.

Я тоже вздыхаю. Грустно, когда болеешь. Разве бывает весело болеть? А дед Василий иногда так сильно кашляет! Я ни капельки не хочу, чтобы он заболел. И никто не хочет. У нас деда Василия любят. Он же делает деревянные игрушки и всем в деревне раздаёт. Просто так, как будто на день рождения, хоть и не день рождения никакой. Дед Василий потому что добрый. А если он заболеет из-за этой трубки? Я опять вздыхаю... Вот бы её забрать!

Но ведь просто так забирать не по-честному. По-честному надо что-нибудь дать взамен. Вот когда Виталик на моём велосипеде катается, он даёт мне смотреть трубку со стёклышками. Это хорошая трубка, не как у деда Василия. В ней много-много цветных стёклышков. Эту трубку надо потихонечку крутить и смотреть в неё. И можно увидеть самую красивую красоту - стёклышки в разные-разные узоры складываются. Я очень люблю смотреть узоры. Хоть сколько. Хоть целый день.

Виталик-то и просто так мне свою трубку давал, жалко ему, что ли? Мне вот тоже не жалко, что он на моём велосипеде катается. Просто меняться интереснее! Только на что же мне поменяться с дедом Василием?

- Деда! На что мне с дедом Василием можно поменяться?

- Вот вопрос - так вопрос! – дед внимательно на меня смотрит. – Что за обмен ты затеяла?

- Хороший обмен, дед! Ещё какой хороший! Такой, чтобы насовсем! Мне трубку надо.

- Какую такую трубку?

- Ну, дед! Ты чего? Трубку! С дымом! Которая у деда Василия!

- Этого ещё не хватало! И в голову не бери! Не будет такого обмена.

- Знаешь что, деда!.. Ты почему сердишься? Вот почему? - я дёргаю его за руку, потому что он отвернулся и не смотрит на меня. - Хочешь, чтобы дед Василий заболел, да? Вон он кашляет уже. Ты сам говорил, так и до больницы недолго. Надо с ним поменяться. На трубку.

            Дед недолго молчит, а потом... смеётся. Я ничего не понимаю и начинаю сердиться. Что у меня за дед такой? Только что ругал, теперь смеётся!

- Так значит ты, Оленька, придумала у Василия трубку забрать, чтобы его от привычки плохой отучить? Вон как повернула!

- И никуда я не повернула, дед. Куда тут повернёшь? Мы же на мосту. И совсем не забрать, а поменяться. А на что, не знаю. Могу на велосипед, но он же для деда Василия маленький...

- Велосипед ты, пожалуй, себе оставь, - дед всё смеётся, - про другое думай.

Я и думаю...

- Дед, я придумала!!! Придумала! Придумала! Завари для деда Василия самый вкусный чай! Только самый-самый вкусный!

- Ты никак чай на трубку менять собралась?

- А разве нельзя?

- Да можно-то – можно...

- Тогда давай к деду Василию сходим, когда деду Мишу встретим! Позовём в гости. Он твой чай попьёт, полюбит его, а трубку с дымом разлюбит. Мы тогда её заберём, а чая ты хоть сколько заваришь, хоть сто самоваров. Вот мы же, деда, с тобой не курим! Зачем нам курить, если мы любим чай с вареньем и батончиками? Это же вкуснее! А дым разве может быть вкусным? От него только чихать и хочется.

- Ах, заботушка ты моя, - дед покачал головой, - кабы всё так просто делалось... Попил чаю – и всё в жизни переменилось. Нет, Оленька. Человек сначала сам захотеть должен.

- Чаю захотеть? Дед Василий захочет!!! Правда-правда!

- Ну-ну... Ну-ну...

Пусть лучше у тепловоза труба дымит – он же не закашляет и не заболеет, а привезёт к нам гостенька - деду Мишу. Вон, поезд уже совсем близко.

            - Деда, давай побежим, чтобы быстрее деду Мишу увидеть! Давай?

- Побежим, говоришь? А как запнёмся?

- Ты что ли меня не поймаешь? - я беру деда за руку. Мне совсем не хочется запинаться - тут ведь нет травки, на неё упадёшь и не больно, она же мягкая, только травный сок на коленках остаётся, помыл их – да и всё. А тут, где мы деду Мишу встречаем, вон, как твёрдо.

- Да поймать-то тебя – поймаю, а только ведь и я споткнуться могу. А то и оба с тобой враз упадём. Давай-ка лучше здесь подождём, пока состав остановится.

Я смотрю на вагоны. Теперь они близко к нам. Ничего себе - маленькая змейка! И никакая не маленькая!

            Да где же деда Миша-то? Вон, уже другие люди выходят. Я кручу головой в разные стороны, чтобы скорее его увидеть, а меня вдруг кто-то поднимает на руки и прижимает к себе. Я зажмуриваюсь и слышу:

- Ну что, внученька, зажмурилась?

Это же деда Миша! Наш гостенёк! Я сразу открываю глаза.

- Просмотрела меня? - он смеётся. - Ну-ка, ну-ка, погляжу на тебя! Вон как подросла за год, любо-дорого смотреть! Дай хоть расцелую тебя!

Я даю. Всегда же целуют, кого любят, я то уж знаю. Деда Миша меня любит. И я его люблю. Значит, будем целоваться. В одну щёчку, в другую. Как же мне весело!

Я держу деду Мишу ладошками за щёки и смотрю ему в глаза. У деды Миши умеют смеяться глаза! Как сейчас. Я в них смотрю и тоже смеюсь. Только не глазами, они у меня не умеют, хоть я и училась перед зеркалом. А если бы умели, я бы тогда бабу Маню развеселила, а то она грустная, у неё ведь ноженьки болят. Баба Маня говорит, устали родимые столько времени ходить. Не знаю я, почему они устали? Дорожки у нас в деревне хорошие, мы с подружками по ним и ходим, и бегаем... Может, баба Маня по другим ходит? Я ей наши дорожки покажу! А ещё научусь смеяться глазами, развеселю бабу Маню, и ноженьки у неё перестанут болеть. Дед мне говорил, от весёлого человека болезнь-хвороба убегает.

Деда Миша у нас очень весёлый! Надо нам с ним по дворам пройти. Чтобы все весёлые стали.

Только сначала мы деду Мишу накормим. Он же с дороги. Значит, голодный.

С дороги - это когда куда-то долго едешь, а вкусной каши на тарелке с солнышком на донышке нет. Есть другая еда, только она не из печки. А у нас с дедом еда из печки.

            А потом я попрошу деду Мишу, и он возьмёт и научит меня смеяться глазами. Надо же развеселить бабу Маню!

И ещё расскажу про деда Василия. Мы позовём его к нам пить самый вкусный чай. И тогда дед Василий насовсем разлюбит свою трубку.

А потом мы пойдём по дворам, и всем, всем, всем в нашей деревне станет весело. Вот, как будет хорошо.

Про смешинки и меру

У нас с дедом есть такое большое зеркало – в него можно сколько хочешь смотреть и показывать всякие смешные рожицы. Рожицы – это когда бывает очень-очень весело. В меня тогда смешинка попадает. А если смешинок много, мы вместе с Виталиком смеёмся. Сначала – перед зеркалом, а потом и просто так. Смеёмся и остановиться не можем. Сегодня Виталик не пришёл – я потому что сама к нему потом в гости пойду.

А сейчас в меня уже смешинка попала, и дед услышал, как мне весело:

- Что ты тут такое придумала, Оленька? Вон как смеёшься, заливаешься!

- Я, деда, не заливаюсь, а показываю разных весёлых человечков. Чего я буду заливаться? Я же не соловушка. Соловушки заливаются, потому что поют. А я сейчас разве пою? Ха-ха-ха... – это разве пою, дед?

- Ну, песней, конечно, это не назовёшь. Только ведь заливаться не обязательно, как соловей. Ты вон смеёшься да смеёшься, аж запыхалась уже, а остановиться не хочешь. Заливаешься, стало быть.

- А если я груши или яблочки ем-ем, а остановиться не могу, тогда что? Тоже заливаюсь, да? Заливаюсь грушами или яблочками?

Мне опять становится смешно.

- Нет, Оленька. Заливаться можно песней или вот, как ты сейчас, смехом, ещё можно – слезами.

- Плакать, плакать и не останавливаться?

- Случается и такое.

- Нет уж, деда, я лучше буду снова разных весёлых человечков показывать и смеяться. Вот, смотри! – я изо всех сил стараюсь показать самую смешную рожицу.

- И правда - весёлый человечек! Смотри-ка... Ну и мастерица ты на разные маски!

- Не на маски, а на рожицы. Я мастерица на рожицы. Маски же из бумаги, а рожицы – из лица.

- Ну, пускай будут рожицы, - дед улыбается.

- Ты, деда, не просто улыбайся. Ты смейся – смотри, как я! Ха-ха-ха...

Я смеюсь и смеюсь, мне аж живот держать приходится, в нём потому что всё сдавилось от смеха.

- Прямо сейчас начинай, деда! Ну деда же! Ты тогда тоже будешь весёлым человечком!

- Да разве я так сумею, Оленька? У меня и голоса не хватит так громко смеяться.

- Ты что, деда! Как это – голоса не хватит? Ещё как хватит! Ты просто послушай смешинки! От них же всё внутри щекотно!

Я опять смеюсь, даже повизгиваю. Заливаюсь я, так дед сказал. Только что же это такое? Я смеюсь и остановиться не могу, а деду даже и не смешно, что ли? А почему тогда у него глаза смеются и морщинки смеются?

- Деда, ты почему голосом не смеёшься? Почему не заливаешься, как я? Может, тебе просто не щекотно внутри? Может, в тебя смешинки ещё не попали? Давай, я сейчас начну смеяться изо всех сил, из меня тогда смешинки в разные стороны полетят, а ты их скорей глотай! Давай?

- Нет, Оленька. Специально смешинку не проглотишь. Она невидимая. Её только случайно поймать можно. Зато уж если поймаешь - насмеёшься вволюшку.

- А вволюшку – это как?

- Вволюшку – это значит, когда сил не жалко.

- Как я, да? – мне уж точно не жалко сил смеяться.

- Примерно так.

- А душа тоже что ли может смешинку поймать?

- Почему не может? Может, конечно, Оленька. Смешинка - она ведь, как снежинка, легкая. Не заметишь, а уж и душе смеяться захотелось. И причин нет, а весело. Это, конечно, неплохо – без причины посмеяться. Смех, он для любого полезен. Как медок в чай. Только вот меру надо знать – много мёда положишь, чай приторным станет, слишком сладким. От такого чая толку – чуть, его и пить-то как? Вот и с душой так... Хорошо оно – смеяться, да только смотреть надо, чтобы её - душу-то - пустым смехом не надорвать.

Я делаю большие глаза и смотрю на деда.

- Ну, чего замолчала? Или смешинки твои закончились?

- Деда, как ты сказал про душу? Что - смехом? Каким смехом?

- Душу можно пустым смехом надорвать - оставить без сил, значит. Если уже не смешно, а ты из себя выдавливаешь через силу - это пустой смех, ненастоящий, Оленька. А душа без сил – и ты без сил, так-то вот. А сильная душа – и ты сильная. Чтобы душе весёлой быть, Оленька, и одной смешинки хватит. Необязательно все смешинки в себя собирать да животики надрывать – вон, ты уж и держишься за животик-то!

Я сразу же представляю себе душу без сил. Совсем невесёлая получается душа. И я получаюсь невесёлая... Нет уж, не хочу, чтобы со мной такое было!

- А как такое знать – меру эту? Как, деда?

- Как знать, спрашиваешь? Нет в этом особого труда – меру знать. Не забыла ты ещё, Оленька, как три стакана сока выпить собиралась?

- Не забыла, деда. Я что ли могу про такое забыть! Я же чуть не лопнула.

- Вот и молодец, что помнишь. Наперёд тебе наука – не жадничать и меру знать. Ты ведь тогда и томатным соком вдоволь напилась. Ни к чему было ещё сливовый и берёзовый покупать. Вот и мера твоя была – стакан томатного.

- Не только это, деда. Я же ещё квасок пила.

- Ну, значит, квасок и один стакан сока. А на больше – не хватило твоей силушки. Насколько её хватает, такая у тебя и мера.

- Знаешь, деда... Я ведь, наверно, целый день смеяться смогу. Получается, какая большая мера!

- Ой ли, Оленька? Не торопись до времени меру определять. Сядь-ка вот сейчас да послушай себя. Не запыхалась душа-то от смеха твоего? Не обессилела?

Я сижу тихонечко, как сказал дед. Только ничего не могу про душу услышать. Разве можно что-нибудь услышать, когда икаешь? А я икаю да икаю!

- Ик!.. Деда, я не знаю... ик!.. про душу не знаю... ик!.. кажется, она у меня... ик!.. икает.

- Ну вот, а собиралась целый день смеяться. Беги-ка в сенцы да попей водицы. Да смотри, не торопись - нельзя быстро глотать, когда икаешь. Поперхнуться можно. Пей маленькими глоточками.

Я выбегаю в сенцы, черпаю ковшиком воду из ведра и выхожу на крылечко. Сажусь и начинаю пить, как дед научил: раз – глоточек, два – ещё... Пить маленькими глоточками интересно, а икать - совсем неинтересно. Даже сказать ничего нельзя – только ик! да ик! Наверно, я всё-таки пересмеялась, правильно мне дед сказал. Могла ведь и без силушки остаться да ещё с невесёлой душой... Надо Виталику про меру рассказать, а то он про это даже и не знает. Ещё без силы останется! Вечером ему расскажу, скоро уже. А сейчас бы дедом на крылечке посидеть... Просто так! Люблю я потому что моего деда.

- Деда-а! Выходи сюда!

Ой, как хорошо! Я больше не икаю. Помогла водичка.

- Чего кричишь, непоседушка?

- Тебя зову. Давай вместе посидим? Я и не икаю больше.

- Ну, долго нам с тобой рассиживать некогда, Оленька. Заботушки наши ждут.

- Так мы же с тобой вместе все дела быстро переделаем, деда!

- Переделаем, помощница моя. Переделаем...

Хорошо нам с дедом на крылечке. Подумаешь - заботушки! У меня же силушка есть и весёлая душа – я её потому что не на-до-вра-ла, то есть не так, я её не на-до-рва-ла. Слово какое – всё в нём перепутать можно. Но оно важное, и я его поэтому запомню.

А мы с дедом только посидим ещё немножечко и ка-ак все дела переделаем! И станет нам весело-превесело! У деда тогда хватит голоса громко смеяться! Можно же всего несколько минуточек-то голосом громко посмеяться. Или – один часик хотя бы.

Мы тогда сядем на лавочку за воротами и будем заливаться - смеяться и не останавливаться. Позаливаемся чуть-чуть, а потом я к Виталику побегу.

            А если кто-нибудь в нашей деревне будет икать, я про водичку расскажу - зря меня что ли дед учил? Пить маленькими глоточками.

Про сад, имя и напасть

Я очень люблю смотреть на карусели. Они такие разноцветные, и всем на них весело, а я люблю, когда весело, и могу хоть целый день здесь гулять - или даже два. Долго могу. Хороший сегодня у нас с дедом денёк! Мы же в горсад приехали. Горсад – это, где качели, карусели, и все просто гуляют, и мороженое едят, и лимонад пьют. Мы с дедом тоже мороженое едим. Идём потихонечку мимо каруселей и едим.

- Деда, а почему его так зовут?

- Кого, Оленька?

- Ну, это всё, где мы сейчас.

- Горсад-то?

- Да.

- Так ведь это – городской сад. А что горсад говорят... Сподручнее, видно, когда вместо двух слов - одно. Вот и придумали – горсад да горсад. Сад в городе, в общем.

Я вспоминаю про сад в нашей деревне. У нас же ведь не только огороды и палисадники. У нас ещё есть большой сад. Огороды и палисадники около каждого дома бывают. Кто в доме живёт, того и огород, и палисадник – наш с дедом, или бабушки Катерины с Виталиком, или деда Василия. А сад – это совсем по-другому. Он не бывает около каждого дома. Он же почти за самой деревней.

В большой сад хоть кто может приходить, он потому что для всех.

            В огороде всегда растёт картошка. Ну, не только картошка, конечно, а ещё помидоры "бычье сердце", огурцы с колючими пупырышками, ягоды всякие-превсякие – хоть малинка, хоть вишня, хоть смородина красная и чёрная.

В палисадниках всегда бывает самая красивая красота. Там потому что разные цветы: астры, или ромашки, или сирень – кому какое нравится. Нам с дедом нравится сирень.

А в большом саду растут яблони. Их много-премного. Там можно сколько хочешь гулять и есть яблоки. Только ветки нельзя ломать, а то деревья заболеют.

А качелей и каруселей в нашем саду нет, и мороженого с лимонадом – тоже нет.

- Дед, а у нас какой сад? Как сказать, про наш в деревне сад?

- Яблоневый он у нас, ты забыла разве?

- Да как я забуду-то! Мы там почти каждый день играем! Я про другое тебя спрашиваю, дед. Здесь – горсад, а про наш как сказать сподручнее?

- Сподручнее, говоришь? Сад – и сад. Вот тебе и сподручнее.

Я внимательно смотрю на деда.

- Деда, ты как мне про сподручнее говорил? А? Сподручнее – значит, удобнее.

- Ты к чему клонишь, Оленька? Не пойму тебя никак.

- Да чего понимать-то, дед! Городской сад – это горсад, а деревенский – как?

- Деревенский – яблоневый.

- Да не яблоневый никакой, а дерсад, вот! Так сподручнее.

Я с гордостью смотрю на деда. Хорошо я придумала! Только почему дед как-то непонятно молчит? Может, не услышал меня?

- А у нас в деревне – дерсад, да, деда?

И тут дед ка-ак засмеялся, я даже испугалась.

А дед смеётся да смеётся. Вдруг он не сможет остановиться? Да что же такое с моим дедом?

- Дерсад, стало быть? Вот так придумала! Ай, да молодец!

Я вздыхаю. Наконец-то дед меня услышал и ещё похвалил.

- Ну да, дед! Тут – гор, а у нас – дер. Вот Виталик-то удивится! Он такое не знает. А ты так смеялся, потому что обрадовался, что у нас дерсад, да? Весело тебе стало, да, деда?

- Да как тут не развеселишься, когда ты такое придумала! А ты, значит, и Виталику про этот самый дер рассказать собралась?

- Конечно, собралась! Я же рассказала Виталику про горсад, а то бы он стал кричать меня за воротами, а мы с тобой уехали. И про дерсад расскажу. А если не расскажу, будет нечестно.

- А вот скажи-ка мне, понравится тебе, если я придумаю для тебя другое имя?

            Я даже немножко отошла от деда.

- Ты что!!! Дед, разве так можно? Другое имя придумывать! Я же – Оленька!

- Ну, подумаешь... Была - Оленька, станешь – Марфушенька.

Я вспоминаю старенькую бабушку Марфу. Она живёт не на нашей улице. Я когда иду к подружке Тане, вижу эту бабушку. У неё зубов нет. Дед сказал, потому что годки забрали. А я думаю, бабушка Марфа забыла мышку попросить про новые зубки, вот и нет теперь. Если зубок выпадает, его надо мышке отдать и сказать:

Мышка-мышка, возьми старый, принеси новый.

И зачем дед такое придумал – я что ли старенькая бабушка без зубов?

- Никакая я не Марфушенька! Я не хочу – Марфушенька! У меня зубки есть. Вот, смотри!

- Хорошие зубки, крепкие. Только при чём здесь твои зубки?

- А при том, что у бабушки Марфы зубов нет! А ты меня так звать собрался!

- Ну, то – одна Марфа, а ты будешь другая.

- Дед! Мне это не привычно ни капельки! Разве я могу так называться?

- Почему не можешь? Мо-ожешь! Запишем тебе новое имя – и всё.

Я задумываюсь и смотрю на белую лошадку с чёрной гривой. На этой карусели только одна такая лошадка... Она – лошадка, а я что ли Марфушенька?

- И все в деревне будут так меня называть?

- Конечно. А ты как думала?

- Знаешь, деда, давай я лучше буду снова Оленька.

Я смотрю на деда и жду.

- Ну вот, правильно решила. Привыкла ты уже к своему имени. Вот и наш сад тоже к своему привык.

- Тогда я не буду про это Виталику рассказывать. Ни про какой дерсад. Да, деда?

- Да рассказать-то ты, конечно, можешь, только сад наш всё равно яблоневым останется. Это – его имя. А оно для любого хоть человека, хоть сада много значит. Не просто так имя даётся. И по-пустому его менять не надо. Не будет от этого толка. Чтобы имя поменять, особый случай нужен.

- А особый случай – это страшно?

- Не страшно, а важно.

- Как мой важный день, да? Когда я в церкви дедушку Александра увидела, что он меня крестил?

- Ну, примерно так. Заговорились мы с тобой. Ты на какую карусель пойдёшь? Выбрала уже? Я тебе билет куплю.

- Деда, а ты со мной пойдёшь?

- На карусель-то? Нет. Не пойду. Я уж постою да на тебя посмотрю. Многовато мне годков-то для карусели.

- А что ли не пускают из-за годков?

- Да пускать-то пускают, только силушка моя уже не та, чтобы на каруселях кружиться.

Я беру деда за руку и отворачиваюсь от карусельных лошадок.

- Пойдём, деда. Моя силушка тоже уже не та. Давай просто ходить и смотреть.

- Вон какое придумала! И куда же это твоя силушка подевалась? Вроде только что мороженым подкрепилась и три стакана сока не пила, чтобы обессилеть-то.

- А я и вообще нисколечко сока не пила! Лимонад только – один малюсенький стаканчик.

- Не такой он малюсенький, конечно. Стакан как стакан. Так куда подевалась силушка?

- А туда, что нет её, да и всё. Укачивает меня на этих каруселях, - я стараюсь не смотреть на деда.

- Укачивает, говоришь? Когда это с тобой такая напасть приключилась?

- Тогда и приключилась. Помнишь, давно? В другом году. Я на быстрой карусели была-была, а потом даже идти не смогла. Карусель остановилась, а у меня ноги не идут. Разучились идти. И голова не могла остановиться. Раскружилась же.

- Ну-у! То – прошлым летом было! С чего ты вдруг вспомнила? Я тебя на быструю-то карусель не поведу. А эта вот, с лошадками, понравится тебе.

Конечно, понравится! Там же такая красивая лошадка...

- И на ней со мной такое, как ты сказал, не приключится? Напасть эта?

- Не приключится!

- А что это такое – напасть?

Я очень хочу на вон ту лошадку, белую с чёрной гривой, только как мне деда – одного что ли оставить? Да ещё какая-то напасть.

- Напасть, Оленька, это то, что не в радость.

Да уж... Когда не в радость - это совсем-совсем невесело. Я-то знаю. Мне было такое - не в радость. Я большую занозу в палец воткнула. Палец даже заболел из-за занозы этой. Она же глубоко была. Дед иголочкой доставал. Ох, и не в радость мне была эта заноза! Она потому что напасть.

А карусель с лошадками будет мне в радость! Как она может быть напасть? Она же не заноза.

- Деда! А ты без меня грустный не будешь? Я на лошадку пойду, а это же медленная карусель, я на ней долго кататься буду.

- Заботушка ты моя, катайся, а я посмотрю. Некогда мне будет грустить-то.

С билетом в руках я подошла к карусели. Там всех усаживала весёлая тётя. И меня усадила как раз на мою лошадку. Я же на неё и хотела! Глаз с неё не спускала. Как бабушка Катерина - с Виталика. Он на велосипеде быстро разгоняется и кричит:

- Бабуль! Смотри, смотри, как я быстро!

Она тогда ему отвечает:

- Смотрю, смотрю! Глаз с тебя не спускаю.

Я посмотрела на деда, помахала ему рукой и обняла лошадку за шею...

Я каталась на этой карусели целых два раза! Подряд! Дед отдал билетик карусельной тёте, и она разрешила мне не уходить с моей лошадки.

Потом я ещё на качелях была и высоко раскачалась, даже до неба. Потом ещё на другой карусели...

Дома я всё вспоминала горсад и белую лошадку с чёрной гривой – вот бы её вместе с каруселью к нам в деревню!

- А как ты, деда, узнал?

- Кого узнал?

- Что я хочу ещё разок прокатиться!

- На карусели с лошадками-то? Нетрудно мне было узнать, - дед улыбается и смотрит на меня, - ты вон какая весёлая на лошадке своей сидела. Полюбила, видно, лошадку эту?

- Конечно, полюбила! А нельзя эту карусель к нам в деревню привезти? На ней лошадок много, на всех хватит.

- Не место ей у нас, Оленька. Заскучают твои лошадки. Они к тому месту привыкли, где сейчас. А вот качелю я тебе, пожалуй, сделаю.

- И я буду до самого неба раскачиваться? Ой, деда, как ты мне люб!!! Как дядя Пётр тёте Варе! Даже больше!

Я обнимаю деда крепко-крепко. И целую его. И снова обнимаю. Неправда всё про эти годки. Не заберут они силушку у моего деда. Я ему свою дам – у меня её на самом-то деле много. И дед тогда скажет:

- А ну-ка, Оленька, давай-ка и я раскачаюсь до неба!

И будет нам с дедом весело-превесело!

А наши люди из деревни увидят, обрадуются и скажут:

- Ох, сколько в тебе силушки, Андрей Иванович! Вон как ты высоко раскачался!

А я буду смотреть на моего деда, какой он у меня сильный. И не буду я никакая Марфушенька, а только – Оленька. А вырасту – стану Ольгой зваться!

Про любовь и батончики

Я сижу и думаю про любовь. Конечно, маленьким девочкам ещё рано про такое думать, но я же чуть-чуть только, немножко совсем подумаю.

Что это за такое – любовь? Почему она для взрослых считается, а для маленьких – нет?

Я всё расту, расту, а до конца никак не вырасту. Значит, мне только и ждать, что ли? А если я целых сто лет расти буду? Я же Виталика уже сейчас люблю! И он меня любит! Можно ведь любить и расти. Зачем ждать-то?

Взрослые всё неправильно про детей говорят. Ничего эти взрослые про нас не знают. Я вот, например, так сильно Виталика люблю - у нас даже дочка есть, по секрету. Про это никто не знает. Наша дочка – это моя маленькая куколка. Мне её дед из города привёз. То есть она сначала была куколка, а стала наша с Виталиком дочка. У нас много чего есть - про любовь. Например, шалаш на огороде за смородиной. Виталик его делал, а я помогала ветки и траву искать. Шалаш – это как малюсенькая комнатка. Мы туда забираемся и сидим хоть сколько. Истории разные рассказываем.

- Оленька, ты чего пригорюнилась?

Дед сел рядом.

- Я, деда, не пригорюнилась. Наверное. А что такое - пригорюнилась?

- А это если как ты сейчас сидеть, да вздыхать, да думушку горькую думать.

Думушка какая-то... Да ещё, главное, горькая. Зачем мне такая?

- Дед, нет у меня никакой горькой думушки, и вообще никакой думушки нет, откуда я её могу взять, если сижу тут и не ходила никуда.

- Ну, за думушкой зачем ходить? Она к тебе сама придёт. Думушка – это твои мысли: всё, Оленька, о чём головушка твоя думает.

- Моя головушка про любовь думает, деда. Значит, у меня такая думушка, да? Думушка про любовь?

- Значит – такая. Про любовь – так про любовь.

- Только я совсем не пригорюнилась. Я про нас с Виталиком думаю.

- Вон как! Много чего надумала-то?

- Много, деда. Почему взрослым можно про любовь, а нам с Виталиком нельзя?

- А что же такое, по-твоему, можно взрослым про любовь? – дед смотрит на меня и улыбается.

 Хитренький какой мой дед – спрашивает, а сам же знает!

- Ты сам знаешь, деда! Много чего можно... Быть невестой и женихом. И ещё - свадьбу, как недавно на нашей улице.

- Вон оно что. Свадьбу значит...

- Да. Я Виталика же по-настоящему люблю. И у нас даже дочка есть - по секрету, и шалаш за смородиной.

- По-настоящему, говоришь? И как же это – по-настоящему?

- Это – когда, как у меня.

- А как - у тебя, Оленька?

- Дед! Я же тебе говорю – по-настоящему! По самому-самому настоящему!

- Ну-ну... А дочка твоя - по секрету – уж не из города ли привезённая?

- Ну да. Из города. Ты как про это узнал, деда?

- А мне сорока на хвосте принесла.

Дед засмеялся, а я даже моргать перестала.

- Деда-а! Сорока что ли принесла письмо? Как наша почтальонка? А она же в сумке приносит, у неё потому что хвоста нет... – я совсем растерялась.

- Ох, горюшко ты моё! – дед уже не смеётся, только глаза у него всё равно в смешинках, - замуж собралась, а про сороку не знаешь. Это присказка такая, про сороку-то.

- А про что она ещё на хвосте принесла?

- А про то, Оленька, что в наш магазин батончики привезли.

Я аж подпрыгнула!

- Батончики? Мои любименькие конфеточки? Ой, деда! Пошли скорее!

- Сейчас-сейчас, погоди маленько.

Дед заходит в дом, а я вспоминаю про нас с Виталиком, про нашу любовь и про батончики. Я и Виталика люблю, и батончики люблю... Что же это такое получается? Виталик что ли как батончик?

- Ну, пойдём, Оленька.

Мы с дедом идём в магазин, а я всё думаю, думаю...

- Чего нахмурилась, птичка моя - невеличка?

- Знаешь, деда, я пока больше не хочу свадьбу.

Я не смотрю на деда, а смотрю на дорожку.

- Передумала, значит?

- Мне ещё годков мало. Я только сначала думала по-другому.

- А теперь, стало быть, иначе думаешь?

- Я, деда, такое думаю, что хоть Виталика и люблю – он же мой друг по самому настоящему – только я ещё и батончики люблю. А вдруг я их... люблю... сильнее?

Я говорю тихим-тихим голосом. Мне очень грустно. Это ведь совсем неправильно – любить батончики сильнее, чем Виталика. Выходит, всё взрослые про нас знают... И рано маленьким девочкам про такое думать - про любовь.

- Не переживай, Оленька. Виталика ты любишь по-другому - не так, как конфеты. Только понять этого пока не можешь. Правильно сказала про годки-то.

Я вздыхаю.

- Ох, деда... Трудно это, что годков мало.

- Трудно, говоришь? Эта беда – не беда. Придут к тебе твои годки один за другим. Каждый – в свой срок. Только успевай считать...

- И я тогда всё-всё пойму, да?

- Поймёшь, Оленька.

- И про любовь?

- И про любовь. Только ты уж не торопи их, годки-то. Радуйся каждому.

- Как солнышку?

- Как солнышку.

Какой всё-таки хороший у меня дед! Он говорит – и мне снова радостно, и больше совсем не хочется вздыхать.

- Дед, а я про что-то и без годков знаю!

- Вот, какая умница-разумница! А не ошибаешься ли?

- Не ошибаюсь, деда. Я про то знаю, что всегда тебя буду любить. Хоть когда маленькая, хоть когда большая. Вот!

Я смотрю на деда, а ему попала в глаз ресничка и в другой глаз тоже попала – он глаза вытирает.

- Деда, давай, я тебе помогу! Я умею реснички из глаз вытаскивать!

- Заботушка ты моя, спасибо тебе. Я уж и сам справился...

И вдруг я такое важное понимаю!

            - Деда! Никакие это не реснички! Это у тебя были слёзки! Только – по секрету, да? Ты не думай, я никому-никому не скажу!

Секреты выдавать нельзя, я это давно знаю.

- Деда, если в другой раз у тебя опять будут слёзки, ты сразу мне скажи. Ладно? Только – сразу-сразу! Я тебя буду жалеть - и они пройдут. Я и сейчас тебя знаешь, как жалею!

Я прижимаюсь к деду и глажу его по руке.

- Что жалеешь меня – это хорошо, Оленька. Доброе у тебя сердечко. Только ведь слёзы бывают и от радости.

Ну вот... Я опять не знала про такое. Годков-то мне ещё мало! Вот придут они ко мне – один за другим – и я всё буду знать. И про слёзки от радости, и про любовь. Подожду уж...

Про сердце и годки

- Деда, почему умирают люди? - я вспомнила про бабу Клаву, которая взяла и умерла прямо возле своей смородинки. Пошла ягоды собирать, а вместо этого умерла.

Мне так жалко бабу Клаву... Добрая она была.

- Нелёгкий ты мне вопрос задала, Оленька. Враз на него и не ответишь... - дед задумался.

- А ты, деда, враз-то уж не отвечай. Ты только как можешь, отвечай. Я же ведь не знаю - почему умирают люди? Что ли у всех долюшка, как у бабы Клавы? А если бы в огороде не было смородинки, а, деда? Может, не надо никакую смородинку, раз баба Клава возле неё умерла? Совсем не надо?

- Вон как ты всё повернула... Нет, Оленька. Не в смородине тут дело. Что - смородина... Разве ты не любишь смородинку прямо с куста есть?

- Люблю...

Разве можно её не любить? Она вон, какая душистая! И варенье из неё - тоже душистое.

- Ну вот! Ты и сама знаешь, что смородина - вкусная и полезная для крепкого здоровья. От неё плохого не будет. Просто пришло время умереть нашей Клавдии. Не пошла бы она к той смородине, так в другом каком месте пришлось бы ей, сердечной, умереть.

- Хоть даже около дома на крылечке?

- Хоть на крылечке...

- А почему приходит такое время?

- Умирать-то? Потому и приходит, что каждому человеку отпущен свой срок жить. А как этот срок выходит - так и сердечко останавливается.

Я задумываюсь и прикладываю руку к моему сердечку. Тук-тук-тук... Вот бы оно всегда-всегда так стучало и никогда не переставало!

            Потом я слушаю сердечко у моего деда. Не ладошкой, а ухом. Это я у себя не могу ухом послушать, а у деда же могу. У него я тоже слышу - тук-тук-тук. Вот бы ещё и у моего деда никогда не переставало стучать сердечко, а ещё - у всех людей в нашей деревне. А то очень это грустно, если как у бабы Клавы - раз, и остановилось.

            - Деда, а срок - это как? Ты сказал, каждому человеку - свой срок.

- Срок - это годки. Одним выходит пожить больше годков, другим - меньше.

- А нельзя - всем одинаково? Много-премного годков? А совсем не умирать нельзя? Вон, Кащей же Бессмертный не мог умереть!

- Как же не мог, Оленька? Мог. Вспомни-ка: а смерть Кащеева на конце иглы, а игла - в яйце, а...

- Деда, знаю я про эту иглу. А тогда пусть у всех людей, как у Кащея будет. Только спрятать надо получше - как я секретики под стёклышком. Тогда никто и не найдёт. И все будут жить-поживать.

- Не выйдет так, чтобы у всех, как у Кащея, Оленька. Про Кащея - сказка придумана, а в жизни разве будет, как в сказке? Сказка - это одна история, а жизнь - совсем другая.

- Совсем-совсем другая, да, деда? И никогда нельзя, чтобы в жизни - как в сказке?

- Ну почему никогда? Случается, конечно, и в жизни, как в сказке, Оленька. Только нельзя про это заранее узнать.

Вот и непонятно всё получается... Как Кащей - нельзя быть, а в жизни, как в сказке  случается. Но если дед так сказал, значит, это правда. Дед всегда только правду говорит, и я - тоже только правду. Мы так давно решили - всегда говорить правду. Можно, конечно, иногда и не сказать, если не очень хочется. Потому что, например, стыдно. Но всё равно же, хоть сколько не говори, а потом не вытерпишь и расскажешь. Я потому всегда деду рассказываю про всё, что он у меня добрый и не кричит. На некоторых-то - кричат! На мою подружку Таню, например. Я тогда услышала и как вздрогнула! А мой дед всегда тихим голосом говорит, а я его хоть где слышу.

Не понимаю я, зачем взрослые на детей кричат... Дети же и без крика всё слышат. А если всегда только кричать, можно так испугаться, что - навсегда. И потом только бояться, бояться...

- Деда, если взрослые на маленьких кричат - это ведь плохо?

- Не очень хорошо, Оленька. Зачем кричать? От крика мало толка. Там, где шумно, разве можно что-нибудь услышать и понять? Спокойно говорить надо. Крик сердце тревожит, а у сердца и так работы много.

- У сердца - работы? Оно разве крылечко моет? Или ягоды собирает? Или...

- Остановись, неугомонная! Не моет сердце крылечко и ягоды не собирает. Другая у него работа. Подумай-ка: разве твоё сердечко отдыхает когда-нибудь?

Я снова прикладываю руку. Тук-тук-тук...

- Кажется, нет, деда - не отдыхает оно. Стучит. Хоть когда послушай.

- Ну вот. Значит, его особенно беречь надо. А кричать - оно ни к чему. Лишнее это.

- А может, баба Клава своё сердечко не берегла? Кричала, может?

- Клавдия-то? Нет, Оленька. Не имела она такой привычки - на людей кричать. Устало у неё сердце не от крика, а от годков. Много годков-то было нашей Клавдии.

И вдруг я понимаю самое-самое важное про сердце, чтобы оно не переставало стучать! Просто надо всем людям - побольше годков, много-много! Только уж таких, чтобы не уставать. Хороших годков.

Надо всегда говорить спокойно и ещё всех вокруг любить. Тогда никто и не останется один-одинёшенек. Баба Клава же одна жила, и ей было из-за этого грустно-грустно. Конечно, разве может быть весело, если ты одна-одинёшенька? Вот и устала баба Клава от своих годков и стала маяться - сердечко-то у неё устало.

А чтобы годков больше было, совсем и не надо, как у Кащея. Можно ведь годки друг другу дарить, как подарки. Жалко, что ли? Я вот деду моему годки подарю! Если он устанет, я ему скажу:

- Ты что, деда! Не уставай! Забирай, сколько хочешь, моих годков - в них знаешь, сколько силы! С ними, деда, твоё сердечко никогда не остановится!..