 |
|
|
Ян Торчинский Что и не снилось нашим мудрецам |
|
Памяти киевского поэта Аркадия Рывлина.*
Ушедший ХХ век оставил истории не только две мировые войны или атомную бомбардировку двух беззащитных японских городов и тому подобные потрясения, но также множество тайн и загадок преимущественно кроваво-политического и трагического характера. Недаром, еще в начале века, Александр Блок пророчил: Двадцатый век... Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла Еще страшнее и огромней Тень Люцеферова крыла). ................................................ И неустанный рев машины, Кующий гибель день и ночь, Сознание страшного обмана Всех прежних малых дум и вер... А разгадать эти загадки не могут или не хотят те, кому это положено. Причем в течение десятилетий добросовестных или, наоборот, мутящих воду расследований. Примерам несть числа: покушение на Ленина, убийство Кирова или Кеннеди, трагедия Перл-Харбора... Или совершенно детективная история, случившаяся в конце 1984 г.: 2 декабря 1984 г. в результате острой сердечной недостаточности скончался министр национальной обороны ГДР генерал армии Гофман; 15 декабря в результате острой сердечной недостаточности скончался министр обороны ВНР генерал армии Олах; 16 декабря в результате острой сердечной недостаточности скончался министр национальной обороны ЧССР генерал армии Дзур; 20 декабря скончался министр обороны СССР маршал Устинов. Любой знающий математику человек скажет, что вероятность кончины четырех министров обороны в течение месяца, да еще в результате одной и той же болезни по всем законам теории вероятности практически равна нулю, а вот случилось же! Что там было: таинственный вирус, поражавший силовых министров, или заговор военных руководителей Варшавского договора, кем-то раскрытый и втихую обезглавленный, это тайна покруче Бермудского треугольника. Однако Бог с ними, этими министрами. Кто теперь помнит о них... Поговорим о загадочных и трагических судьбах более выдающихся людей. В одной из лучших своих песен Владимир Высоцкий утверждал: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». Если согласиться с таким утверждением, то нужно признать, что советская власть короновала титулом истинного поэта многих «соискателей». Их список открыли расстрелянный Николай Гумилев и замученный голодом и одиночеством Александр Блок. Но с этими, по крайней мере, все ясно. Однако вопрос: так ли все ясно, вернее, насколько оно ясно. Здесь мне хочется сделать небольшое отступление. Я исповедую ретроспективный агностицизм, т.е. принципиальное утверждение, что достоверно восстановить дела давно минувших дней невозможно. Даже ссылаясь на свидетельства очевидцев, публикации в прессе, официальные документы и т.д. Недаром у юристов есть афоризм: «Врет, как очевидец». Дела не в сознательной лжи или фальсификации, хотя и такое бывает, но в несовершенстве человеческой памяти и субъективности восприятия. А уж о событиях, которые происходили в Советском Союзе и современной России, этих стран с их непредсказуемым прошлым и неоднократно переписываемой историей, – и говорить нечего. Видимо, прав был академик Покровский, утверждая, что история – это политика, обращенная в прошлое. Поэтому, воскрешая прошедшие события, можно говорить лишь о той или иной вероятности того, что некогда было. Иначе говоря, насколько близка наша очередная версия к тому, что случилось когда-то, степень ее достоверности. Надо ли удивляться, что при этом субъективный момент не только не исключен, но иногда играет решающую роль. Например, В.Ершов в книжке «Коридоры смерти» приводит четыре версии уничтожения Берии, причем, так сказать, официальная версия трактуется Ершовым как самая маловероятная. Ну, к вопросу о Берии мы еще вернемся. В подтверждение вышесказанного скажу, что достоверных сведений о гибели Осипа Мандельштама нет и по сей день. Зато слухов сколько угодно, и все якобы исходят от очевидцев. Например, причиной смерти называют дистрофию, артериосклероз, паралич сердца... Место смерти: нары в бараке, лагерный лазарет, неотапливаемая вошебойка, где поэт элементарно замерз, пока его одежда прожаривалась... Или совсем уже кощунственная версия: Осипа Эмильевича нашли на лагерной помойке, где он умер, подбирая объедки... А сколько копий поломано вокруг кончины Сергея Есенина! Самоубийство или убийство – а пищу для разных спекуляций дало небрежно и неквалифицированно проведенное следствие. Или, наоборот, очень квалифицированно? Не все понятно, что произошло с Владимиром Маяковским. Официальная версия: самоубийство на основании депрессии – была очень удобна для властей предержащих, а неурядиц в личной и творческой жизни поэта, на которые можно было сослаться, в последнее время хватало. Но сомнения остались. Вспомните, как эмоционально и искренне он стер романтический флер вокруг самоубийства Есенина: ... взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок... ...................................................................
Почему же увеличивать число самоубийств? Лучше увеличь изготовление чернил! ................................................................................ Ваше имя в платочки рассоплено, ваше слово слюнявит Собинов... ................................................................... ... где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче? – и т.д.» И после этого увеличить список тех, кто: Подражатели обрадовались: бис! Над собою чуть не взвод расправу учинил ... – ! Впрочем, от эмоционального срыва никто не гарантирован, а уж поэты, которые, как известно, «ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души», – и тем более. Но пустить себе пулю в сердце, когда еще не успела закрыться дверь за любимой женщиной, уходящей после интимного свидания, как-то не укладывается в сознании. Добавьте к этому якобы прозвучавший панический телефонный звонок Маяковского Семену Кирсанову, что к нему ломятся в дверь... Или шокирующие сведения, приведенные Алексеем Буторовым (см. «Тайна смерти Маяковского»): среди именитых жильцов дома на Лубянской площади, в котором погиб поэт, в качестве некой парии обитала пожилая дама. И всю жизнь занималась стиркой белья для своих небедных соседей. Как известно, «стирка – в семью копейка». Был среди ее клиентов и Маяковский. Действительно, не Лиле же Брик стоять над корытом. Поэт работал днем, так что и визиты прачки бывали в это время. И как-то среди бела дня она подошла к квартире поэта с кучей белья. Дверь в комнату поэта была закрыта. Оттуда слышны были голоса, а потом раздался выстрел. Дверь в ту же секунду отворилась, и из нее выбежали несколько человек. Кажется, их было трое. Прачка отпрянула от входной двери, а пару минут спустя заглянула в комнату Маяковского и увидела лежащее на полу тело поэта. Женщина в панике бросилась бежать. Потом ее таскали на Лубянку, где она, трясясь от страха, не смогла сказать ничего внятного. Или не захотела. Или ей приказали все забыть. В пору хрущевской оттепели она пыталась что-то вспомнить и рассказать, да мало кто заинтересовался: дела, мол, давно минувших дней, зачем воду мутить.... Конечно, это все домыслы. Но вот находка из личного архива Н.Ежова, хранившегося в кремлевском архиве: «Уголовное дело №02-29...» о «самоубийстве» поэта. Это милицейский протокол осмотра места происшедшего, который не случайно прятали так долго. Наивный следователь Синев написал: «... между столом и шкафом сундук, который ДО прибытия (следователя. – ЯТ) опечатан органами ОГПУ». То есть, вопреки принятой во всем мире процедуры, до прибытия милицейских функционеров (следователя, оперативника, эксперта и т.д.), в той самой квартире уже побывали «люди в кожаных куртках» и навели порядок, после которого любое следствие на предмет установления истины потеряло всякий смысл. Например, чего стоила путаница с пистолетом, из которого якобы застрелился поэт. Так, по прямому указанию одного из руководителей Лубянки Я.Агранова, гепеушник С.Гиндин подменил принадлежащий Маяковскому браунинг №268979 на маузер №312045. Зато Лиля Брик была в восторге! Она проявила тонкое чувство гармонии, заявив, что такому крупному мужчине, как Маяковскому, было бы не эстетично стреляться из «игрушечного» пистолетика. Не эстетично или ненадежно? Однако именно браунинг, принадлежащий поэту, после возвратили в его музей, и лишь недавно этот подлог был обнаружен. Были в следствии и другие проколы. Например, почему-то в материалах экспертизы нет ни слова об отпечатках пальцев на пистолете или о следах пороха на рубашке или теле поэта, неизбежных при выстреле в упор. Их не заметили или их не было?! А не было, потому что стреляли другие, пусть даже с близкого расстояния? Кстати, в этом деле был замешан печально известный, профессиональный фальсификатор, судмедэксперт А.Маслов, который сорвал экспертизу окровавленной рубашки Маяковского. Или бестактная, мягко говоря, «предсмертная» записка поэта (о ней ниже), написанная, как установила судебно-почерковая экспертиза, не в день смерти, а ранее и почему-то карандашом, а не авторучкой, которой исключительно пользовался поэт – видимо, чтобы было легче подделать почерк. Недаром кинорежиссер Сергей Эйзенштейн уверенно заявлял: «Маяковский никогда ничего подобного не писал!», в частности потому, что: «Может показаться странным, что для ТАКОГО письма выбран такой неожиданный ритмический прообраз блатной одесской поэзии». И многое другое. Поэтому сразу же после смерти Маяковского некоторые, хорошо знавшие поэта люди усомнились в том, что он совершил самоубийство. Например, поэт Борис Пастернак загадочно заметил: «На смерть Маяковского я смотрю как на крупную грозовую тучу, с которой мне не приходится мириться». Зато уже упоминаемый С.Эйзенштейн был категоричен: «Его надо было убрать. И его убрали». Ему вторил известный журналист М.Кольцов («Литературная газета» от 17 апреля 1930 г.): «Нельзя настоящего полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный (ну, это как сказать! – ЯТ), временно завладевший ослабленной психикой поэта-общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание». Наивный человек: нашел, что и у кого требовать! Ему самому-то оставалось жить меньше десяти лет. А в «безбашенное» перестроечное время журналист Владимир Молчанов в телевизионной программе «До и после полуночи» продемонстрировал снимок мертвого поэта, якобы сделанный по горячим следам фотографом следственной бригады. И там были четко видны следы двух пулевых отверстий. Чему хотите, тому и верьте! Но кому помешал этот пламенный трибун революции? Маяковский, в юношеские годы пришедший в революцию, кажется, сохранял до конца жизни верность коммунистическим идеалам и декларировал это, что называется, во весь голос: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!», «Читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза», «У советских собственная гордость...» и т.д. Так почему же его надо было убирать? Кому показалось, что «все томов моих партийных книжек», брошенных на алтарь советской власти, недостаточно весомый взнос, мизерная жертва? Ключом к разгадке его судьбы может послужить известный и универсальный принцип раскрытия всех преступлений: «Qui prodest (кому выгодно)?» А, как ни странно, устранением Маяковского могли быть заинтересованы власти предержащие. Но почему им вдруг стало выгодно убить «пролетарского» поэта или, как вариант, довести его до самоубийства? Да нет, не вдруг. Это могла быть продуманная акция. В пользу такой версии говорит то, что в настроении и творчестве Маяковского начали настоятельно звучать нотки разочарования и переоценки своих взглядов, симпатий и ориентиров. В его стихах все чаще встречаются слова «мразь», «дрянь» и т.д., обращенные к советским реалиям. Маяковский пишет сатирические комедии «Баня» и «Клоп», в которых он полной мерой воздал советскому бюрократизму и советскому мещанству. Их постановка вызвала разнузданную критику, видимо, инспирируемую и оплаченную, которая переросла в доносительство. Кстати, в литературе можно встретить намеки, что Сталин увидел в Победоносикове карикатуру на себя! Говорят, что после написания апологетической, советской-пресоветской поэмы «Хорошо» Владимир Владимирович начал писать поэму «Плохо». Кажется, ему надоело наступать на горло собственной песне во имя агитпропа, который, похоже, оставался гласом вопиющего в советской пустыне. Но это еще цветочки! В своих произведениях поэт проявляет удивительное безразличие к Сталину. Он написал поэму «Владимир Ильич Ленин», он неоднократно обращается в стихах к Ленину, а имя Сталина им упоминается всего два раза, причем в упомянутой поэме вслед за репликой «Вас вызывает товарищ Сталин» следует нечто одиозное: «По приказу товарища Троцкого»! Маяковский пишет, что «Трудно будет республике без Ленина. / Надо заменить его – кем? И как?» Так кем же? «Четыреста тысяч от станков горячих ... комсомол ... подшефный флот ... пионеры»... И ни слова о лучшем ученике и ближайшем соратнике покойного вождя великом Сталине! Более того, в стихотворении «Разговор с товарищем Лениным» Маяковский сетует: «Многие без вас отбились от рук», а поэтому «Очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг». Без Ленина, видите ли, «развелось много разной дряни и ерунды», т.е. при продолжателе его дела, отце народов! А, может быть, с подачи и благословения «продолжателя»?! K тому же в стихах Маяковского появились какие-то странные намеки: Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи... Это кто же сидит в ложах и силы слов не понимает? И каким таким стихам они аплодируют? С огнем играете, Владимир Владимирович! И это еще не все. В «октябрьской» поэме «Хорошо», где не нашлось достойного места Сталину, несколько душевных строк посвящено барону Врангелю, покидающему Крым после поражения от Красной Армии: Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске. ...................................................... И под белым тленом, как от пули падающий, на оба колена упал главнокомандующий. Трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил - и т.д. (Интересно, что в школьных хрестоматиях, по которым мы изучали творчество Маяковского, этих строчек не было!) Поэтому было трудно предсказать, какую головную боль мог доставить Маяковский советской власти в будущем. Учитывая его популярность, запустить болезнь, а потом ограничиться полумерами было опасно. Вот и пришлось прибегнуть к практике всех восточных тиранов: профилактическое уничтожение потенциальных врагов. Как замечательно озвучил сталинскую парадигму писатель А.Рыбаков: «Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы!» А теперь от высокой латыни обратимся к героине Бернарда Шоу незабвенной Элизе Дулитл, которая утверждала: «Кто шляпку спер, тот и тетку пришил». Эту фразу можно прочитать справа налево: «Тетку пришил тот, кто получил после этого возможность шляпку спереть». Или, если без аллегорий, к убийству Маяковского мог быть причастен некто, лично и материально в этом заинтересованный. Как ни странно, такого человека нетрудно вычислить. На его роль больше всего подходит (не забывайте, дорогой читатель, что мы ведем разговор с позиций теории вероятности!) штатный сотрудник ОГПУ (удостоверение сексота №15073) Лиля Юрьевна Брик. Отношения Маяковского и Л.Брик – вещь общеизвестная. Она была и музой поэта и его злым гением, и одному Богу известно, как менялись во времени пропорции того и другого. «Музой с хлыстом» назвала ее журналистка Катя Прянник (см. газету «В новом свете», 17-23 июля 1998 г.) Но все время она была роковым наваждением поэта («Лиля всегда права!»), которое преследовало его до смерти. Это было то, о чем много лет спустя, правда, по другому поводу, писал К.Симонов: Я сам пожизненно к тебе Себя приговорил. А Лиля, как писал Н.Асеев, «любила его вполовину». Я не уверен, можно ли такое чувство, как любовь, выражать в дробях. Зато бесспорно, что Маяковский для семьи Бриков был, в первую очередь, стопроцентной дойной коровой, причем беспардонно эксплуатируемой. Так, провожая Владимира за границу, Лиля снабжала его длинными списками заказов: шляпки, духи, тряпки, драгоценности, даже чемоданы... «Очень хочется автомобильчик! Привези, пожалуйста!» – кокетливо писала она в Париж, будто копеечный сувенир просила. А Ося Брик не отставал от Лили: «Киса (т.е. Лиля. – ЯТ) просит денег», так сказать, гони монету – нечего подарочками отделываться, не стеснялся он по-сутенерски вымогать наличность у любовника своей жены. Поэтому, когда у Маяковского намечались серьезные отношения с другими женщинами (Наташа Брюхатенко, Татьяна Яковлева и др.), Лиля пускалась во все тяжкие, бесцеремонно и нечистоплотно вмешивалась в его жизнь, чтобы не выпустить из рук своего кормильца. Здесь в ход шел и подлог, и обман, и даже неожиданный, легко догадаться – с чьей подачи, отказ выдать визу для поездки в Париж, где Маяковский намеривался узаконить свои отношения с Татьяной Яковлевой. Это тоже по-своему логично: а иначе что же получается, законная жена, новая семья, новые обязанности – и прощай, халява! Будучи очень умной, дальновидной и циничной и к тому же многолетним сотрудником охранки, Лиля Юрьевна ясно представляла, что ждет Маяковского в скором будущем, и по какой статье он будет репрессирован. И что тогда его имя будет вычеркнуто из списков писателей, на его произведения будет наложен запрет, а об их переизданиях и говорить нечего. Значит, со скатертью-самобранкой, много лет кормящей семейство Бриков, придется распроститься. Более того, чекистская метла, а то и меч, могли коснуться всех, кто был связан с поэтом, попавшим под гебешное репрессивное колесо. А уж его связь с Лилей и Осей – теснее не придумаешь! А теперь снова обратимся к «предсмертной» записке Маяковского. Вот она: «Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), – но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Как говорят – “инцидент исперчен”, любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Счастливо оставаться. Владимир Маяковский» Здесь одна непонятка громоздится на другую. Во-первых, почему «выхода нет». Ничего фатального в последний период жизни поэта не случалось, разве что обычные распри и разборки с коллегами-литераторами. Ссылаться на внезапное потрясение, приведшее к роковому исходу, тоже не приходится, потому что эта записка была написана, так сказать, загодя. Во-вторых, стихи «Инцидент исперчен...» написаны еще в 1928 году. Неужели он готовился к самоубийству так долго? Никакого крушения любовной лодки, якобы разбившийся о быт, не было, поскольку именно в этот злосчастный день возлюбленная поэта Вероника Полонская, наконец, согласилась развестись с мужем и выйти замуж за Маяковского. В-третьих, он ни за что не мог, уходя из жизни, на прощанье обмазать дегтем ворота любимой, но замужней женщины (речь о Полонской), во всеуслышанье объявив ее принадлежащей к его семье. В-четвертых, непонятно, почему «товарищу правительству» (кстати, откуда такое фамильярное обращение к правительству?) поручалось обеспечить «сносную жизнь», четырем молодым работоспособным женщинам (Людмиле в 1930 году было 46 лет, Ольге – 40, Лиле – 39, Веронике – 22. Мать поэта Александра Алексеевна достигла к тому времени пенсионного 63-х летнего возраста, однако я никогда не слышал, чтобы она была на иждивении сына). Но именно это последнее обстоятельство наиболее интересно, поскольку оно касается судьбы наследства поэта. Разобраться здесь, по-моему, мог бы даже начинающий адвокат или нотариус. Начать с того, что, с юридической точки зрения, записка Маяковского никакой законной силы не имела. (Интересно, что ее оригинал сразу же сгинул в тайниках ОГПУ. Следствие проводилось с использованием текста, опубликованного в газетах. Случай беспрецедентный и, видимо, единственный в своем роде!) А поскольку ни Лиля, ни Вероника, обе молодые замужние женщины, никак официально с ним не были связаны и были абсолютно чужими поэту людьми, то и претендовать на его наследство не имели оснований. Если же, в силу неких форс-мажорных обстоятельств, эту записку пришлось бы признать завещанием, то наследство следовало распределить по соглашению заинтересованных сторон, проще всего, в равных долях. Кстати, тот же С.Эйзенштейн был убежден, что это, так называемое «завещание» – сплошная фальсификация. Однако в это дело вмешались не какие-нибудь рядовые стряпчие, а ВЦИК и Совнарком. И они – не по законам, а по уголовным понятиям – вынесли совершенно невероятное решение: 1/2 – Лиле Брик, маме и двум сестрам – по 1/6 каждой, а Веронике Полонской не досталось ничего, кроме допросов на Лубянке, угроз, позора, разрушенной семейной жизни и крушения артистической карьеры. И еще сказала бы спасибо, что убийство поэта не пришили ей! Между прочим, сохранилось несколько вариантов показаний Вероники. Видимо, следователи не могли сразу сформулировать убедительную версию и действовали методом проб и ошибок, а перепуганная насмерть женщина подписывала все, что ей подсовывали. А пока суд да дело, через неделю после гибели поэта Лиля Юрьевна не постеснялась прикарманить оставшиеся после него более двух тысяч рублей и два золотых кольца. Но и это еще не все. В 1935-м году Лиля Брик пишет письмо наверх, в котором жалуется, что Маяковского стали мало печатать. Это письмо, из рук одного из руководящих функционеров госбезопасности (называют имена Агранова, Примакова, Ежова), попадает к Сталину, и он накладывает знаменитую резолюцию: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». После чего имя поэта стало канонизированным и, по словам Б.Пастернака, Маяковского начали насаждать, как картошку при Екатерине. Его стихи начали издаваться миллионными тиражами. Гонорары рекой потекли по соответствующим адресам, в какой пропорции – мы уже говорили выше. Ну, и qui это оказалось больше всех prodest? И если оно не было платой государства или его органов безопасности определенному человеку за определенные услуги, то найдите этому другое объяснение. Не менее загадочна судьба поэта Дмитрия Кедрина. Ясно только одно: он, участник Великой Отечественной войны, погиб не на фронте, а после войны, причем при неких загадочных обстоятельствах. Так, Л.Озеров в предисловии к книге Д.Кедрина «Избранное», 1957, пишет: «18 сентября 1945 года жизнь Кедрина трагически оборвалась. Возвращаясь вечером домой, он был убит неизвестными». Место преступления, как видите, обозначено туманно. Но неизвестные ли его совершили или, наоборот, все те же очень даже известные? Например, в эссе «Тяжело умереть, любя землю» (опубликовано в газете «Подмосковье» 23 сентября 1995 г.), дочь поэта Светлана Кедрина писала: «Незадолго до смерти к нему (к Кедрину. – ЯТ) явился близкий друг по Днепропетровску, ставший в эти годы большим человеком в Союзе писателей и немало помогавший нашей семье, и предложил папе доносить на своих товарищей: "Там знают, что все считают тебя порядочным человеком, и надеются, что ты им поможешь..." Отец спустил приятеля с крыльца, а тот, встав и отряхнув брюки, с угрозой в голосе произнес: "Ты еще об этом пожалеешь"». Надо ли объяснять, что отказ сотрудничать с охранкой означал смертельный риск. И еще одно весьма любопытное сообщение из того же источника: «Когда мама попыталась обратиться ко Льву Шейнину, чтобы он взялся за расследование трагической гибели отца, тот посоветовал ей заняться воспитанием своих детей». Писатель Л.Шейнин в 1935–1950 годах исполнял обязанности начальника следственного отдела Прокуратуры СССР. И явное нежелание Шейнина ворошить причину и обстоятельства гибели поэта и наставительно «добрый» совет жене Кедрина «заняться воспитанием своих детей» говорит о том, что за ширмой отказа взяться за расследование стоят государственно влиятельные люди. С.Кедрина в том же эссе сообщает некоторые важнейшие детали, непосредственно предшествовавшие убийству отца. По ее словам, последним, кто видел Кедрина, был некто Михаил Зенкович, с которым отец, впервые за много лет, неожиданно столкнулся в центре Москвы. Давние знакомые на радостях пошли в пивной бар. М.Зенкевич – личность близкая к охранке, а, по некоторым предположениям, лично известная Сталину со времени Гражданской войны. Поэтому существовало подозрение, что эта встреча в день гибели Кедрина была неслучайной и имела целью показать поэта «кому нужно» – может быть, какому-то типу, который настырно крутился вокруг них в том же баре. Смерть Кедрина вызвала много пересудов. Якобы кто-то из его соседей видал, как 18 сентября, когда он подходил к своему дому, подлетела машина, какие-то люди схватили его под руки, затолкали внутрь и увезли. Куда – неизвестно. Но вот что пишет Лев Аннинский (см. «Кольцо А» №39, 2006): «...Тело найдено не на Ярославской железной дороге, по которой Кедрин ездил к себе домой, а на Казанской. Чтобы случайные хулиганы заставили человека перейти с вокзала на вокзал? Или везли труп для конспирации? Остаются спецслужбы, кто ж еще?» Исследователь литературы Александр Кобрицкий также считал, что убийство Кедрина было задумано и детально разработано в кремлевских кабинетах и выполнено работниками госбезопасности. В это плохо верится: слишком уж неуклюже все было сделано, и поэта нашли около железнодорожного полотна, вблизи станции Вешняки с переломом всех ребер и левого плеча, но подающего признаки жизни. Видимо, его выбросили на ходу поезда. Впрочем, возможно именно так и было задумано, чтобы подозрение пало на «пьяных хулиганов» (Э.Полянский), или «бандитов» (энциклопедия «Кругосвет»), или на «группу неизвестных» (официальный сайт Вилли Токарева». Кстати, в свободной энциклопедии «Википедия» утверждается, что Кедрин погиб под колесами пригородного поезда. Противоречивые версии, как известно, плодят себе подобные. Вот одна из них в изложении Анатолия Азовского. «И вдруг от Мстислава Левашова я узнаю о причине гибели поэта. Все оказалось куда серьезнее, чем мы предполагали в своих догадках. Источником этой страшной информации послужил Левашову некий полковник, бывший охранник Берии. Оказывается, причиной гибели Дмитрия Кедрина был всесильный шеф полковника. А случилось это так. Командующий Закавказским военным округом Кедров каким-то образом заполучил документы, уличающие Берию в действиях против Сталина. Тайком он послал с ними гонца к вождю. Однако приспешники Берии не дремали. Перехватив вестника, они доложили обо всем своему наркому. Лаврентий Павлович был до того разгневан, что приказал извести весь род Кедрова аж до десятого колена. Созвучие фамилий «Кедров» и «Кедрин», возможно, и смутило исполнителей бериевского приказа, но сомневаться в своих действиях они приучены не были...» Ну, переусердствовали малость, напутали, с кем не бывает... Но вот литературовед Светлана Марковская говорила, что слышала от московских писателей другую историю. Пользуясь тем, что Дмитрия печатали мало, его коллеги-поэты начали ... воровать у него стихи! Однажды он заметил это и пригрозил рассказать об этом правлению ССП. Поскольку в числе воров были влиятельные в писательских кругах люди, во избежание скандала Кедрина убрали. Эту версию разделяет писатель Лев Халиф (см. «Центральный Дом Литераторов»), добавляя в качестве мотива еще и элементарную зависть руководящего графомана к таланту – этакий сольеризм ХХ-го века! А друг Кедрина Владимир Замятин сказал вдове поэта Людмиле Ивановне: «Буду умирать, скажу тебе, кто убил Митю». И вскоре после этого, действительно, умер, ничего не успев сказать. И опять же вопрос: сам умер или ему «помогли» в плане профилактики, чтобы не проговорился? Ведь не имя же пьяных хулиганов собирался он назвать. Но какие претензии могли быть у спецслужб к поэту? Как говорится, ищущий обрящет. А уж они-то искали постоянно. Было, например, обстоятельство, общее для Маяковского и Кедрина. Это удивительное и смертельно опасное невнимание к личности Сталина. В знаменитом стихотворении «Кукла» Дмитрий Борисович описывает горемычную судьбу, девочки, истязаемой отцом, пьяницей и забулдыгой. Однако есть кому заступиться за несчастного ребенка: Прекрасная нежность во взорах Той великой страны, Что качала твою колыбель! След труда и борьбы – На руке ее известь и порох, И под этой рукой Этой доли Бояться тебе ль? Ну, страна страной, а кто персонально-то поможет в беде? А вот кто: для благополучия девочки, оказывается, «Надрывался Дзержинский, Выкашливал легкие Горький, Десять жизней людских Отработал Владимир Ильич! И ни слова о лучшем друге советских детей! И вообще, как-то плохо вяжется нарисованная поэтом картина с лозунгом: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Говорят, Горький, читая это стихотворение, плакал от умиления. «Поплачьте, поплачьте, Алексей Максимович! Не пришлось бы вам всем вскоре заплакать по-настоящему!» Имя «вождя и учителя» Кедрин упорно игнорирует. Зато намеков сколько угодно. Например, стихотворение «Пирамида» завершается недвусмысленным пассажем: – Царь! Забыты в сонме прочих Твои дела И помыслы твои, Но вечен труд Твоих безвестных зодчих, Трудолюбивых, Словно муравьи! Опасные аллюзии, не правда ли? Но в стихах Кедрина можно было разглядеть аналогии и покруче. Например, стихотворение «Зодчие» посвящено мифологизированной истории возведения московского храма Покрова (Василия Блаженого) и судьбе его строителей: «двое безвестных владимирских зодчих, двое русских строителей, статных, босых, молодых». И вот творение их рук: И дивились ученые люди, – Зане эта церковь Краше вилл италийских И пагод индийских была! ............................................ А над всем этим срамом (над Красной площадью! – ЯТ) Та церковь была – Как невеста! А вот и царская благодарность: И тогда государь Повелел ослепить этих зодчих, Чтоб в земле его Церковь Стояла одна такова... ...................................... Соколиные очи Кололи им шилом железным, Дабы белого света Увидеть они не могли, Их клеймили клеймом, Их секли батогами, болезных... ......................................................... И запретную песню Про страшную царскую милость Пели в тайных местах По широкой Руси Гусляры. А царем-то был Иван IV, Грозный, которого Иосиф Виссарионович считал образцом государственного деятеля и стремился подражать этому кровопийце изо всех сил. И «запретную песню» об этом царе и его страшных милостях поэт спел не в тайных местах, а во всеуслышанье! И окончательно Дмитрий Борисович «выдал» себя в стихотворении «Варвар», написанном в 1933-40-х годах: Царь Дакии, Господень бич Аттила – ... Был уродец. Большеголовый, Щуплый, как дитя, Он походил на карлика – И копоть Изрубленной мечами смуглоты На шишковатом лбу его лежала. ....................................................... Он умирал, Икая и хрипя, Он коченел, Мертвел и ужасался. .......................................... Так он лежал, Весь расточенный, Весь опустошенный И двигал шеей, Как бы удивлен, Что руки смерти Крепче рук Аттилы. Чем не описание смерти Сталина? Далеко, почти на 20 лет вперед, заглядывал Кедрин! Однако, по В.Высоцкому: Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев – Во все века сжигали люди на кострах. В том числе, и в ХХ-м. А потому нетрудно представить такой разговор в одном из лубянских кабинетов: – Так о ком ваши стихи, гражданин Кедрин? Кто это был уродец? Кто щуплый, как дитя? У кого это изрубленная мечами смуглота? А, может, не мечами, а оспой? – Что значит «о ком»? Об Аттиле, конечно. Я же ясно пишу: «Царь Дакии...» – А дальше «Господень бич»? Кто это господень бич, интересно? Ты кончай здесь крутить! Колись, гад, по-хорошему!.. Так что, может быть, Дмитрию Борисовичу еще повезло, если его просто из поезда на ходу выбросили. Возможно, кому-то покажется, что такая сцена – плод непомерной авторской фантазии. В ответ на такое недоверие я напомню ставшую уже апокрифичной историю поэта Ильи Сельвинского. В 43-м году, в самый разгар войны, кто-то донес, что в его строках: Сама как русская природа Душа народа моего: Она пригреет и урода, Как птицу, выходит его… – содержится намек на Сталина. (Помните «намек» на Победоносикова из «Бани» Маяковского? Несчастный Иосиф Виссарионович! В ком только его ни узнавали!) Сельвинского радиограммой вызвали с фронта на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б). И Г.Маленков, второе лицо в партии (как бусто у него в это время других забот не было!), спросил металлическим голосом: – Кто этот урод? Интересно, сам Маленков
побоялся сказать, что урод – это Сталин, а то могли подумать,
будто это он, Георгий Максимилианович, так считает! « – Я имел в виду юродивых. – Неправда! Умел воровать, умей и ответ держать!… Неизвестно, как и откуда в комнате появился Сталин… взглянул на меня: – С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин… Я понял, что тону, Сталин уже удалялся. – Товарищ Сталин! – заторопился я ему вдогонку. – В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал. Сталин остановился и воззрился на меня напряженным взглядом. Затем подошел к Маленкову, дотронулся ребром ладони до его руки и сказал: – Поговорите с ним хорошенько: надо спасти человека... Маленков снова обратился ко мне: – Ну, вы видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас недостаточно выдержанным ленинцем. – Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти. Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, что теперь уже невозможно было всерьез говорить о моем “преступлении”. Возвратился домой совершенно разбитый: на Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком». Но не всем удавалось так легко отделаться, как Илье Львовичу, не за каждого мог или захотел лично заступиться Сталин, мол, надо спасать человека. Обычно бывало наоборот. А, в общем, создается впечатление, что в сталинские времена упоминание в стихах слова «урод» могло представлять смертельную опасность. И здесь, видимо, в силу ассоциативного мышления, а может быть, по контрасту, приходят в голову стихи искренне любимого мною поэта Константина Симонова, отнюдь не замеченного в низкопоклонстве. В прекрасной поэме «Ледовое побоище» он дает такой портрет князя Александра Невского: Был жилист князь и тверд, как камень, Но не широк и ростом мал, Не верилось, что он руками Подковы конские ломал. ............................................... Сидел, нахохлившись, высОко В огромном боевом седле, Как маленький и сильный сокол, Сложивший крылья, на скале. А в разгар битвы И только выждав, чтоб ливонцы, Смешав ряды, втянулись в бой, Он, полыхнув мечом на солнце, Повел дружины за собой.
................................................................. В немецкий строй врубился князь. Чувствуете разницу? У меня, поверьте, и мысли не было бросить камень или даже косой взгляд в сторону Симонова. Но, думаю, за такие стихи об Александре Невском с поезда не выбросят. А впрочем, ход мыслей и действия чекистов предсказать невозможно. Все же герой «не широк и ростом мал...» Подозрительно, знаете ли... Однако вернемся к нашим баранам. Не менее загадочна тридцатилетней давности трагическая и нелепая гибель Александра Галича, настигшая его в эмиграции, в Париже. Внешне все было просто и очевидно: его убил удар «слабенького» европейского тока, полученный при невыясненных обстоятельствах. Для сердца Галича, истерзанного многочисленными инфарктами, гонениями на родине, жестокой ностальгией, а еще, чего греха таить, алкоголем и наркотиками, этот удар оказался роковым. Но сразу же возник вопрос: как он попал под напряжение. Первая версия сводилась к тому, что Галичу доставили какой-то, как говорят сейчас, навороченный радиокомбайн, который, в виду его сложности, должен был устанавливать представитель фирмы-продавца. Но Галич якобы поторопился насладиться долгожданной игрушкой, взялся за дело самостоятельно и принял второпях выход высокого напряжения за гнездо для подключения антенны – со всеми трагическими последствиями. Правда, люди, хорошо знавшие Александра, говорили, что это маловероятно, потому что он прекрасно разбирался в радиотехнике и столь примитивную ошибку допустить не мог. Да и откуда взялось высокое напряжение на выходе такой слаботочной аппаратуры, как радиокомбайн? Однако несчастный случай потому так и называется, что может произойти вопреки всякой логике. Ну, случилось и случилось – тут и толковать нечего... Зато вторая версия была более интригующей. Ее, например, всецело разделял писатель Юрий Нагибин: «Если б можно было спросить Сашу (Галича. – ЯТ): ''Зачем ты коснулся обнаженного проводника проигрывателя? '' – ответ был бы один: так легко развязываются все узлы. /…/ Все главное и роковое в нас творится в подсознании. Я уверен, оттуда последовал неслышный приказ красивой длиннопалой Сашиной руке: схватись за смерть. (Однако задумайтесь, откуда мог бы взяться обнаженный проводник вне закрытого корпуса радиокомбайна. – ЯТ) И никто не убедит меня в противном». Мне же версия самоубийства кажется неубедительной, и вот почему. Ну, во-первых, ответственность за судьбу больной жены. Во-вторых, очень уж это был ненадежный способ суицида по сравнению с ядом, таблетками снотворного, вскрытыми венами или прыжком с моста в Сену. И, наконец, может быть, самое главное, Галич незадолго до отъезда из Советского Союза крестился и стал, по выражению того же Ю.Нагибина, «тепло верующим человеком», которому «необходим был этот смешной и несовременный в глазах дураков акт, исполненный глубокого душевного и символического смысла». Как известно, христианство считает самоубийство смертным грехом. (Да только ли христианство! Насколько я знаю, все мировые религии осуждают это, кроме некоторых изуверских и экстремистских направлений. Ну, и еще советской идеологии, запрещающей сдаваться в плен: «Последнюю пулю – себе!») А ведь Галич чтил все догматы и обряды православия с искренностью и прилежностью неофита. Поэтому Владимир Войнович категорически высказывает другое мнение: «Его смерть – такая трагическая, ужасно нелепая. Она ему очень не подходила... Я спрашивал: у тамошних людей нет никаких сомнений, что эта смерть не подстроенная». И снова вопрос: кем? И здесь в полный рост встают две очередные версии, будто два вектора, равные по величине, но противоположные по знаку. Галич был не из тех, кто покидал родину с радостью. Его не тешила мысль, что он избавляется от страха и вечной опасности, на которые была так щедра «империя зла». Он не стремился в эмиграцию. Наоборот, накануне отъезда во Францию он говорил: «… добровольность этого отъезда, она номинальная, она фиктивная добровольность, она по существу вынужденная». Так оно и было, потому что Галичу откровенно предложили выбор: «Или на Запад в качестве эмигранта, или на Восток в качестве арестанта». И словно успокаивая себя и других, а может быть, заклиная судьбу, добавлял: «…единственная моя мечта, надежда, вера, счастье – удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый-то вернусь в нее наверняка». Зарубежная жизнь давалась Галичу с трудом. Его изматывала тоска по родине, по оставленным там близким людям, по творческой ауре, которая необходима для человека его склада, как хлеб и воздух. Тоска по той родине, которая обернулось для него не только злой мачехой, но преследовательницей и гонительницей, а в скором времени вполне вероятной тюремщицей, причем отнюдь не в переносном смысле. «Но все равно – это земля, на которой я родился, это мир, который я люблю больше всего на свете, это даже ''посадской-слободской'' мир, который я ненавижу лютой ненавистью и который все-таки мой мир, потому что с ним я могу разговаривать на одном языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, который мой клочок!» И он в отчаянии вспоминал, что на покинутой родине: Но есть еще Черная речка, Но есть еще Черная речка, Но – есть – еще – Черная речка… – И чтобы не задохнуться от тоски, будто выдыхая с кровью, он обрывал себя: «Об этом не надо! Молчи!» Но все же, не оставляя надежду вернуться на родину, Галич тщетно пытался заклинать судьбу: Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь…… Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, Побежденный своею победой…. И сознавал иссушающую душу беспочвенность своих надежд. И у него вырывался горький, полный отчаяния возглас: «А когда я вернусь?» Ко всему добавилось разочарование в нравах, царящих среди русской эмиграции и радиостанции «Свобода», где он работал. И это еще не все, потому что, ходят слухи, будто представители советской власти, чутко уловив душевные терзания поэта, уговаривали его вернуться на родину, где ему якобы было обещано восстановление во всех правах. Видимо, взамен на соответствующие заявления политического характера. Такая реэмиграция крупнейшего диссидента была бы чувствительным ударом для пропагандистской деятельности западных спецслужб. А если бы он все-таки отказался и остался на Западе и, тем более, огласил бы содержание сделанных ему предложений, то это никак не устраивало Москву. Таким образом, поэт попал между КГБ и ЦРУ, как между молотом и наковальней. А пока Галич колебался, какая-то из этих организаций предприняла профилактические меры… Опять же, есть человек ... нет человека... Таковы одни из немногих загадок ушедшего ХХ-го века. А общим знаменателем для них была деятельность холодных голов, горячих сердец и чистых рук потомков железного Феликса. А если без аллегорий, их грязные дела. Чего ждать в ХХI-м веке в современной, инфильтрованной реинкарнированной госбезопасностью России? Кого из современных поэтов гебисты сделают «подлинными»? А, может, пока нет достойных кандидатов, и чекисты взяли тайм-аут и временно, чтобы не терять формы, тренируются на журналистах... Однако вернемся в ХХ-й век и удивимся или не удивимся, а может, даже злорадно порадуемся, вспомнив, что советский мизантропический фатум не щадил и своих слуг. И высшие руководители охранки, и рядовые работники палаческого цеха один за другим отправлялись в адские печи, огонь которых согревал Страну Советов десятки лет. Пожалуй, здесь «чемпионом» является история физического или мифологического уничтожения Лаврентия Берия. На установлении истины претендовать не стоит, это, видимо, никому не под силу, а поэтому коснемся некоторых моментов нравственного характера. Когда в декабре 1953 г. советскому народу сообщили о завершении следствия по делу Берия и объявили, что он есть гнусный изменник родины, враг народа, английский шпион и пр., и пр., что он разоблачен, судим и расстрелян, в газетах появились аншлаги: «ИМЯ БЕРИЯ БУДЕТ ПРОКЛЯТО И ЗАБЫТО!» Во исполнение этого указания, подписчики Большой Советской Энциклопедии начали бесплатно получать по почте листы со статьями на букву «Б» с настоятельной рекомендацией вырезать из пятого тома БСЭ страницы, посвященные Лаврентию Павловичу, и взамен вклеить присланное. Это было полностью в духе событий двадцатипятилетней давности, когда школьников заставляли замазывать чернилами портреты и фамилии врагов народа в учебниках. И вообще, чисто советская «преемственность» в бериевской истории прослеживается совершенно ясно: о, непредсказуемое прошлое наше! Однако газетный призыв оказался таким же холостым, как пресловутый залп «Авроры». Имя главного жандарма страны было неоднократно проклято еще при жизни этого вурдалака и людобоя, а забвение его не коснулось по сей день. 361 тыс. статей в поисковом сайте Yahoo, 69 тыс. статей в Google, 94 тыс. статей в Rambler’е тому свидетели. Почему же такой интерес к судьбе, жизни и смерти этой личности – мало ли политических и других убийств знала Страна Советов? Коснемся истоков: откуда произошел феномен по имени Лаврентий Павлович Берия? По мнению И.Бунича (см. «Золото партии»), «... произошло тогда (после октябрьского переворота 1917 г. – ЯТ) следующее. Воспользовавшись демократическим хаосом после свержения монархии, власть в стране захватила международная террористическая организация, финансируемая во имя собственного спасения Германией. Такого в истории человечества еще не было. И то, что это удалось, явилось для мира полной неожиданностью, не меньшей, впрочем, чем и для самих его участников – кучки разноплеменных авантюристов, собравшихся вокруг своего полубезумного лидера». Надо ли удивляться, что после и вследствие этого по всей бывшей Российской империи и присоединенных к ней впоследствии территорий на десятилетия воцарилось царство беззакония, произвола и насилия? Под эту кровавую практику подводилось теоретическое юридическое обоснование: прокурор-академик А.Вышинский доказывал, что достоверное доказательства вины в принципе невозможно, а потому «признание – есть царица доказательства» (как вышибалось это признание – дело десятое!), а нарком юстиции Н.Крыленко утверждал, что законы должно заменить пролетарское правосознание (интересно, пересмотрел ли он свои взгляды, когда его, на основании «пролетарского правосознания», поставили к стенке?). И вполне естественно, почему в этом серпентарии родилась страшная гадюка, которая много лет возглавляла репрессивный аппарат Советского Союза, безропотно служа своему вождю и учителю. Собственно говоря, Берия был одним из обагренных кровью преступников из высших эшелонов власти, окружающих Сталина. И все же он был на голову выше этой безликой компании. Берия отличался незаурядными организаторскими способностями. Во время Великой Отечественной войны он был инициатором создания многочисленных «шарашек», где Туполев, Королев, Цирюльников, Кассациер, Фишман, Гойнкис и многие другие ковали оружие победы. После войны он руководил созданием ядерной промышленности в Советском Союзе, и, думаю, разведчики-шпионы из ведомства Лаврентия Павловича сыграли в этом не последнюю роль. Он был искуснейшим и коварнейшим интриганом, переигравшим, по мнению А.Авторханова, самого Сталина. И при этом, непостижимо как, поскользнувшись на незамеченной огуречной очистке, упал и разбился насмерть. Еще одна тайна века! А еще он обладал зловещей цепенящей харизмой. Вот что говорил об этом герой романа бр. Вайнеров «Евангелие от палача» подполковник МГБ, «советский Отто Скарцени», авантюрист и убийца, Хваткин: «... второй раз в жизни меня ждал Берия. И снова, как тогда, в первый раз, распахнув дверь, я словно пропустил удар ногой в живот. Зияющая пустота под ложечкой. Нынешние придурки экстрасенсы сказали бы: вокруг него непроницаемое черное поле. Свидетельствую: все исторические злодеи – от Нерона до Малюты Скуратова, от Торквемады до Гиммлера – были просто розовое слащавое говно против нашего Лаврентия Палыча. Великий Пахан (Сталин. – ЯТ) внушал меньше ужаса, потому что, как ни крути, а обаяние величия и огромной силы в нем было. От Берии исходил мощный ток лютой жестокости, безмерной ненависти и нестерпимого страха. Вообще-то теперь, много лет спустя, я думаю, что он был не человек. Он был инопланетянин. Пришельцы из какого-то далекого жуткого мира всадили в человеческий голем страшную антидушу и посадили в кресло начальника тайной политической полиции. Остальное свершилось само собой». Мне кажется, эта версия ничуть не хуже всякой другой.
Но по-настоящему и неожиданно Берия развернулся после смерти Сталина, к которой, как поговаривают, он тоже руку приложил. Так, Берия прекратил «дело врачей», причем настоял, чтобы их не просто распустили с миром по домам, а было громогласно объявлено о допущенном беззаконии и произволе. А на пленуме ЦК КПСС он первым – задолго до ХХ-го съезда КПСС – начал разоблачать культ личности Сталина и предложил ознакомить членов Центрального Комитета с многочисленными фактами злоупотребления властью, насилия и жестокости «отца народов». Более того, Берия задолго до инициатив Хрущева предложил восстановить дипломатические отношения с Югославией и – опять же задолго до горбачевской перестройки – объединить обе Германии. Берия заговорил о перегибах в раскулачивании крестьянства, предложил сократить аппарат госбезопасности и урезать финансирование ВПК. И это еще не все! Он покусился на всесилие партии, предложив, чтобы все государственные вопросы промышленности, сельского хозяйства и внутренней политики решались не в ЦК, а в Совете Министров. И многое другое (см. Н.Зенкович «Маршалы и Генсеки»). Надо ли удивляться, что после таких революционных (или контрреволюционных, как вам угодно) кощунственных инициатив их автор был обречен на уничтожение. Кроме того, погрязшие в догматизме и косности сталинские выкормыши не без основания опасались, что вскоре станут жертвами Берия, стремящегося взять всю полноту власти. Словом, судьба Лаврентия Павловича была решена. И никто из них не сообразил, что, принося в жертву Берия, он подписал себе политический смертный приговор с отсроченным исполнением на то или другое время. Как его уничтожили и уничтожили ли вообще – дело темное. Например, А.Авторханов (см. «Загадка смерти Сталина») утверждает, что Берия застрелил лично Н.Хрущев еще 26 июня 1953 г., а все сведения о следствии и суде в Специальном судебном присутствии Верховного Суда СССР есть традиционное навешивание лапши на уши советского народа. Я сомневаюсь, что Хрущев решился бы на такое, но что Берия уничтожили без волокиты и втихаря – нисколько не сомневаюсь. Или, в лучшем случае, отправили в политическое зазеркалье с другой внешностью, фамилией, биографией и т.д., взамен на некоторые гарантии и оставив в качестве заложников его жену Нину и сына Серго Гегечкори. Они нужны были властям предержащим живыми и здоровыми. А для чего? Вспомним для примера: когда расправились с маршалом Тухачевским, были уничтожены не только все его родственники, но даже любовницы. А фигурантом последующего спектакля был один из двойников Берия. О том, что советские вожди имели многочисленных двойников, можно прочитать в повести И.Бунича «Д’Артаньян из НКВД»). Кроме того, как-то в советской печати проскользнуло сообщение, что в пенсне, отобранном при аресте у Берия, оказались ... оконные стекла – вот, мол, какой пижон, фальшивое пенсне для форса носил! Под паршивого интеллигента косил! А все было намного проще: у расстрелянного двойника было нормальное зрение. Но что бы тогда ни случилось, дело Берия – это было типичное советское убийство (помните, повесть Сирила Хейра «Чисто английское убийство»? Ничего не поделаешь: каждая страна имеет свои особенности!). Подумайте, первого заместителя Председателя Совета Министров, члена Президиума ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, маршала Советского Союза и пр., и пр., т.е. человека, по всем партийным и государственным координатам обладающего неприкосновенностью, без суда и следствия объявляют предателем и врагом народа и тут же заламывают ему руки, как пойманному на горячем воришке! Маршал Г.Жуков вспоминал: «Идем в зал. Берия сидит за столом в центре. Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берии сзади, командую: "Встать! Вы арестованы". Не успел Берия встать, как я заломил ему руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него – бледный-пребледный. И онемел. Ведем его через комнату отдыха в другую, что ведет через запасной ход. Тут сделали ему генеральный обыск. Да, забыл. В момент, когда Берия поднялся и я заломил ему руки, тут же скользнул по бедрам, чтобы проверить, нет ли пистолета /.../ Когда Берия встал, я смахнул его набитый бумагами портфель, и он покатился по длинному полированному столу. Итак, посадили в эту комнату. Держали до 10 часов вечера, а потом на "ЗИСе" положили сзади, в ногах сиденья, укутали ковром и вывезли из Кремля. Это затем сделали, чтобы охрана, находившаяся в его руках, не заподозрила, кто в машине. Вез его Москаленко. Берия был определен на гауптвахту, вернее в тюрьму Московского военного округа. Там находился и во время следствия, и во время суда, там его и расстреляли». Колоритная картинка, не правда ли? Хотя сколько в ней правды, а сколько маршальской фантазии – кому под силу это определить? Тем более, что версий ареста Берия было немало. О последующем «маршал победы» рассказывал: «В дальнейшем я не принимал участия ни в охране, ни в следствии, ни в судебном процессе. После суда Берия был расстрелян теми же, кто его охранял. (Ну, чем не Жванецкий: что охраняешь, то и имеешь! – ЯТ) При расстреле Берия держал себя очень плохо, как самый последний трус, истерично плакал, становился на колени и, наконец, весь обмарался. Словом, гадко жил и еще более гадко умер». Все это, правда, с чужих слов, скорее всего, генерала П.Батицкого, который с ефрейторской прямотой заявлял: «Повели мы Берию по лестнице в подземелье. Он обос... Вонища. Тут я его и пристрелил, как собаку». Более живописную картину расстрела опального заместителя Предсовмина, маршала и т.д., оставил Антонов-Овсеенко: «Казнили приговоренного к расстрелу в бункере штаба МВО. С него сняли гимнастерку (неужели на обмундировании экономили?! – ЯТ), оставив белую нательную рубаху, скрутили веревкой сзади руки и привязали к крюку, вбитому в деревянный щит (интересно, для чего такой опереточный спектакль понадобился? Обычно расстреливали прозаическим выстрелом в затылок. – ЯТ). Этот щит предохранял присутствующих от рикошета пули (неужели бравые генералы при сем присутствующие боялись с трех шагов промахнуться?! – ЯТ). Прокурор Руденко зачитал приговор. Берия: "Разрешите мне сказать..." (Думаю, это кричал его двойник, почувствовавший, что инсценировка с обещанным ему благополучным концом заходит слишком далеко. – ЯТ) Руденко: "Ты уже все сказал" (Военным): "Заткните ему рот полотенцем" (Двойник мог наговорить лишнего, мол, "Я – не Берия! Рятуйте, люди добрые! " – разбирайся потом! – ЯТ). Москаленко (Юфереву): "Ты у нас самый молодой, хорошо стреляешь. Давай". Батицкий: "Товарищ командующий, разрешите мне (достает свой "парабеллум"). Этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил". Руденко: "Прошу привести приговор в исполнение". Батицкий вскинул руку. Над повязкой сверкнул дико выпученный глаз, второй Берия прищурил, Батицкий нажал на курок, пуля угодила в середину лба. Тело повисло на веревках. Казнь свершилась в присутствии маршала Конева и тех военных, что арестовали и охраняли Берию. Подозвали врача... Осталось засвидетельствовать факт смерти. Тело Берии завернули в холстину и отправили в крематорий». Достоверность этой сцены, как и все остальное, под большим вопросом. Но здесь интересны два момента. Во-первых, заявление генерала Батицкого, ставшего в последствии маршалом (за Богом молитва, а за царем служба...): «Товарищ командующий, разрешите мне (достает свой "парабеллум"). Этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил». Я не думаю, что генерал Батицкий на фронте с «этой штукой» в руках бежал в атаку впереди своих солдат. Значит, «мерзавцами» оказывались, скорее всего, «клиенты» СМЕРШа, а будущий маршал успешно выполнял функцию палача. Вот и в бункере захотелось ему вспомнить боевую молодость, руку правую потешить! В конечном счете, одни подонки уничтожили другого, себе подобного. А во-вторых, почему не воспользовались услугами профессиональных расстрельщиков из МГБ – вот очередная загадка. Неужели боялись, что у тех рука на своего шефа не поднимется? И еще. Председателем Специального судебного присутствия, якобы вершившего следствие и суд над Берия, был не юрист, а почему-то маршал И.Конев. Хотя даже на сфальсифицированных судебных процессах 30-х годов прошлого века председательствовал какой-никакой, а юрист (даже армвоенюрист!) В.Ульрих. Так почему же здесь строевому до мозга костей командиру, понятия не имевшему в судебном делопроизводстве, доверили такую малопочетную для маршала миссию? Видимо, потому, что он, как человек военный, знал, что такое военная дисциплина и военная тайна и чем чревато ее разглашение. Вот как это интерпретирует от имени Конева уже упомянутый писатель В.Ерашов (см. «Коридоры смерти»): «...Все я вру, думал Маршал, произнося это (приговор. – ЯТ) на узком собрании партийных работников. Никакого Особого присутствия не создавали, председательствовать там, где ничего не было, ни я, ни кто-то другой – не мог. Мне вручили текст, вот я и говорю. Не хочу на старости лет кончить позорно. Лучше наговорю, что велено, и помру, когда придет срок, почетно. А про Берию – что я могу знать... Москаленко хвастает, что пристрелил Лаврентия он; Никита везде трепался, будто самолично его прикончил, еще в июне... А еще слыхать, будто казнили его в Лефортово, в блиндаже на территории штаба Московского округа... Бог их разберет... Мне помирать скоро. (Конев ошибся: он прожил еще 20 лет. – ЯТ) Не стану ввязываться. Мне велели говорить – я выполняю. Солдат я, хоть и в звании Маршала...» Бывает, что фантазия писателя правдоподобнее официальных правительственных коммюнике. И В.Ерашов заключает: «Как оно было – Бог разберет или будущие историки». Ну, Богу разбирать нечего, Он и так все знает, зато современным и будущим историкам работы хватит – раскапывать завалы дезинформации и отыскивать скрываемые уже более 50 лет документы. Хотя, по большому счету, кому это нужно? Для диссертаций разве что. Но вот фольклор отозвался сразу, и в народе распевали веселую песенку: Цветет в Тбилиси алыча Не для Лаврентья Палыча, А для Климент Ефремыча И Вячеслав Михалыча. Впрочем, и для них алыча цвела недолго. Господи, в какое страшное и таинственное время мы жили! И в заключение, во избежание недоразумений. Упаси Боже, чтобы кто-то сделал вывод, будто я опечален судьбой Берия. Имея в виду Лаврентия Павловича и его соратников-убийц, могу сказать словами В.Высоцкого: Да я б их к стенке через одного и направлял на них груженый самосвал. С одной поправкой: не через одного, а всех подряд. ------------------- *) Вместо постскриптума
ПАМЯТИ ПОЭТА
Ушел из жизни Аркадий Исаакович Рывлин (1915 – 2007), мой земляк, мой учитель и мэтр, сыгравший огромную роль в моем становлении как литератора. В далеком 1952-м году, когда я стал студентом Киевского политехнического института, ко мне подошел мой бывший одноклассник, тоже студент КПИ, Толя Черченко, «главный» поэт нашей школы, и сказал: – У нас литературное объединение открывается. Приходи. Я пришел, и это был, как оказалось, один из самых умных поступков в молодости и жизни вообще. Потому что вскоре нашим объединением начал руководить популярный киевский поэт-лирик Аркадий Рывлин. Тогда, как говорится, на слуху было его знаменитое стихотворение «Туча», которым открывался один номер журнала «Новый Мир», немалая честь для молодого «провинциального» поэта: А если уж терять покой, То чувствам следуя призывным, Не ручейками, а рекой! Не мелким дождиком, а ливнем! О самом Рывлине я бы сказал словами Сергея Есенина: Был он изящен, К тому ж поэт, Хоть с небольшой, Но ухватистой силой… Разумеется, о силе и ухватистости поэтов можно спорить без конца, но могу показать под присягой, что педагогом он был выдающимся. Таким он показал себя и у нас в Политехе и до того, в Киевском медицинском институте. Прошло немного времени, и мы стали ходить на наши еженедельные заседания, как на праздник. И не только студенты КПИ, но со всего города приходили на «политехнический» литературный огонек. Даже профессиональные писатели иногда появлялись в нашей аудитории и не были разочарованы. Более того, однажды нам читала свой новый киносценарий известная писательница Л.Компаниец, автор популярного в те годы фильма «Судьба Марины», и выслушала такие замечания, что только растерянно плечами пожимала и удивлялась: «Яка умнесенька молодь!» А Рывлин лукаво улыбался: «А ты как думала, Лидочка! Это тебе не секция кинодраматургии союза писателей. Здесь что думают, то и говорят». Популярность нашего лит. объединения была понятна: там не было долбежки и натаскивания. Там не читались нудные доклады, скажем, о разнице между пяти- и шестистопным ямбом или между «итальянским» и «французским» сонетами, не говоря уже о принципах социалистического реализма в поэзии. Там читались стихи студийцев, реже проза, шло живое обсуждение, кипели страсти. А еще проходила большая учеба, и проводил ее умно, ненавязчиво, увлекательно, остро, иронично и душевно Аркадий Исаакович Рывлин. Он учил нас: - обостренному чувству самокритики, нетерпимости к погрешностям и недоработкам, к слабым рифмам и неряшливым ритмам, неудачным звуко- и словосочетаниям; принципы типа «ладно, и так сойдет» или «у других я еще не то встречал» выпалывались на корню, как сорняк в поле; - умению сочетать нелицеприятное обсуждение прочитанного стиха или рассказа с бережным, тактичным отношением к их автору, который как личность был вне критики; - восприятию критических суждений в адрес своих произведений при сохранении веры в себя, свой голос, свой вкус, свое чутье, миропонимание и мироощущение; - искусству слышать и видеть себя со стороны, чтобы не превращаться в глухаря на току в период брачного возбуждения, когда тебе все понятно, а другим нет; - максимально возможному раскрытию своего замысла литературными средствами, чтобы автору не приходилось объяснять свой замысел («Я, на самом деле, имел в виду следующее…»), а это можно было понять из прочитанного, так сказать, при его, автора, отсутствии. Он учил нас еще многому, а в совокупности, как оказалось, мудрости и диалектике человеческих отношений, без понимания которых невозможно никакое литературное творчество. Истинную цену такой науки я и, думаю, мои товарищи постигли много лет спустя. А тогда мы скорее чувствовали, чем понимали это. Кстати, именно от Рывлина я впервые услышал титул «культ личности», конечно, после смерти Сталина, но задолго до доклада Н.Хрущева на ХХ-м съезде КПСС. Так стоило ли удивляться, что мы любили своего мэтра и, как губки, впитывали его уроки. И результаты педагогической деятельности Аркадия Исааковича были налицо: многие участники лит. студий политехнического и медицинского институтов, руководимых Рывлиным в разное время, стали профессиональными писателями: Коротич, Щербак, Черченко, Глушкова, Рашеев и многие другие. После прекращения деятельности лит. объединения мы не потеряли связи. Он любил назначать мне свидания, обычно в киевском Гидропарке, и там часами читал свои новые стихи. При этом мы как бы менялись ролями, потому что он требовал критики в свой адрес. В начале 90-х годов Рывлин эмигрировал в США. Несмотря на почтенный возраст, он не прекращал литературной деятельности, сочиняя стихи и сценарии. Наверное, не многие знают, что за свою книжку стихов «Плач по нерожденному», изданную в Лос-Анджелесе в 1995-м году, ряд общественных организаций Америки официально представил ее автора на Нобелевскую премию. Как были счастливы тогда и Рывлин, и его друзья! Я, например, был в полном восторге, что, помимо радости за своего учителя, смогу считаться учеником нобелианца. Книжка «Плач по новорожденному» была создана как духовный памятник полувековой годовщине трагического расстрела евреев в Бабьем Яру. А еще – как проклятие антисемитам всех мастей и национальностей, духовных наследников киевских убийц 41-го года. А еще – как выражение неиссякаемой скорби и сострадания невинно погибшим людям. А еще – как осуждение равнодушных. Кто о Яре не желает слушать, Что им кровь И что им горький стих?! Нищие растоптанные души – Время ноги вытерло о них. Или Страшно, когда от крови Песок и земля, как слякоть. Страшно, Когда ручьями, Намного страшнее – реками. Одних они убивали, Оставив, кому оплакать. И лишь о других заботились, – Чтоб их И оплакать некому… В США мы нашли друг друга, долгое время переписывались и перезванивались. Я отсылал Рывлину свои публикации и, по старой памяти, покорно принимал его критику. А потом внезапно все оборвалось. Думаю, по состоянию здоровья, он не имел возможности писать или говорить по телефону. А теперь пришло сообщение о кончине Аркадия Исааковича. Мне вспоминаются стихи, к сожалению, не помню, кто их автор: Умирают мои старики, Мои боги, мои педагоги, Пролагатели торной дороги, Где шаги мои были легки. Я не думаю, что на торной дороге литературы могут быть легкие шаги. Но помочь одолеть ее – другое дело, и земной поклон оказавшим такую помощь. Пятьдесят долгих лет прошло со времени существования литературного объединения КПИ. И как приятно все это время сознавать, что ты не сам себя в огороде нашел, а что у тебя был учитель и старший товарищ. И я счастлив, что успел сказать об этом Аркадию Исааковичу. А он удивился и признался, что никогда не думал, что такое место занимал в моей жизни. Процитированные выше стихи заканчиваются строчками: Угасают большие огни И гореть за себя завещают. Дай Боже силы и таланта следовать этому завету.
|
 |