 |
|
|
Игаль Городецкий Мера за меру |
|
Однажды рабби Гиллел увидел череп, выброшенный волной на берег, и сказал: «За то, что ты топил, утопили тебя, но и тебя утопившие будут утоплены». Авот,2:6
Расстрелом командовал такой низенький, широкоскулый, в паршивенькой рыжей бороденке, с совершенно неуловимым взглядом, в кургузом рваном полушубке, в военной фуражке с поломанным козырьком. Когда он переминался с ноги на ногу, в его замызганных бурках противно чавкало. Ветер рвал у него из рук мятую бумажку: – Решением …ского ревтрибунала… предательство… интересы мирового пролетарьята… контр-р-революция… приговорить… Огонь! Матросы были крепкими ребятами, хотя на допросе их изрядно отделали. Потребовалось двадцать пять зарядов на шестерых. Последний из живых после четырех пуль все еще полз вперед, приподнимаясь на руках, – у него, видно, был задет позвоночник – и изрыгал жуткие проклятия. Его добили штыком. Низенький выругался, подошел к убитым, внимательно осмотрел их обувь (трое были босы), выругался еще раз и махнул красноармейцам: – Пользуйтесь. Через пять минут на обочине валялись шесть раздетых трупов. Непрекращающийся дождь лил в их открытые рты. На руке у одного было выколото: «Анархия – мать порядка!»
Командовал расстрелом невысокий человек в вышитой украинской рубахе, галифе, офицерских сапогах и черной хасидской шляпе. Растрепанная рыжая борода выгорела на солнце. Четверо евреев почтенного возраста в пропотевших лапсердаках, без шляп, один в накинутом на плечи и на голову талите, не смотрели на человечка. Их бороды были задраны вверх. – Мать… кровопийцы… шпионаж… русский народ… жиды… мать! «Шма, Исраэль…» Евреи безропотно упали. Рыжий подошел к убитым, ногой подцепил талит, обтер им запылившиеся сапоги, поднял маленькую книжку в бархатном переплете, раскрыл, повертел в разные стороны, вырвал несколько листков и сунул в нагрудный карман. – Еременко! Давай офицеров!
Офицер, небольшого роста, с аккуратно подстриженной рыжей бородкой, в пенсне, скрывавшем прищуренные бесцветные глазки, посмотрел в ту сторону, где должно было показаться солнце: – Еще не рассвело. – А чего ждать-то, ваше сковородие? – лениво вякнул унтер. – Т‘гадиция. И я сто раз тебе говорил, что «благородия» отменены. Наконец краешек тусклого диска приподнялся над горизонтом. Офицерик отвернулся, отогнул полу шинели, достал серебряный портсигар, заправил белым порошком обе ноздри и втянул воздух. Арестованные – двое пожилых рабочих, которые поддерживали с обеих сторон сильно избитого молодого человека в студенческой фуражке, девушка в красном платке и всклокоченный еврей в кожаной тужурке с оторванными пуговицами – смотрели на синюшное солнце. – Товарищи! – начал было еврей в тужурке. – Молчать! – заорал рыжий офицер. – Коммунисты… Р-россия… именем… святая Р-русь… евр-реи… заговор… вина доказана… Пли! Офицер старался очень четко произносить слова – кокаин уже начал действовать.
Приказы отдавал невзрачный лысый человек с рыжеватой козлиной бородой, одетый в полувоенный френч. Лагерь был небольшой, поэтому, когда немцы приблизились, с проблемой велели справиться на месте. Совещание длилось недолго, все понимали, что паники ни в коем случае допустить нельзя. Заключенным объявили о срочной дезинфекции лагеря и согнали в один барак. Окна предварительно завесили мешковиной, объяснив это необходимостью защиты от вредных испарений. Взвод огнеметчиков окружил барак, и струи горящей смеси бензина и масла вонзились в тонкие доски. Рыжий наблюдал за операцией из окна кабинета на втором этаже. «Как красиво», – подумал он, – глядя на распустившийся внизу огненный цветок. Однако крики горевших заживо заставили его закрыть окно. Он подошел к маленькому столику в углу и открыл патефон. Зазвучала «Апассионата». Человек слушал, закрыв глаза. Пластинка кончилась. «Неземная музыка, – сказал он про себя. – Послушаешь ее, и хочется всех гладить по головкам, а ведь надо бить по головам, бить, бить и бить... Если враг не сдается, его уничтожают!» Он снял пластинку с патефона и разломил ее пополам. «Этот “фон” – он ведь немец».
Партизанский суд длился недолго. Коротконогий широкоскулый командир в ватнике и папахе с нацепленным на ней красным лоскутом подвел итог: – Этот Шмулик утверждает, что бежал из гетто. Пусть так. Но мы-то знаем, что оттуда хрен убежишь. А если и убежишь, то… гы... сами знаете, недалеко. Я спрашиваю: кто организовал его побег, как не сами немцы? В гетто все доходяги, а этот довольно упитанный. И по-немецки шпрехает не хуже фрицев. Вывод: шпион. Предлагаю расстрелять. Кто за? Четыре руки поднялись незамедлительно. Широкоскулый подмигнул: – Молись, Мойша, щас встретишься со своим хвюрером!
Отто был невысок, худ, рыжеват и скуласт. Из-за неарийской внешности его долго не принимали в СС. Помог один родственник, иначе не видать бы Отто черной формы с серебряными рунами. Однако дальше шарфюрера он не продвинулся. Потом – восточный фронт, эйнзацкоманда, гнилой городишко, взвод полицаев в подчинении и акции, акции, акции… Сегодня расстреливали последнюю группу евреев из гетто, которое подлежало ликвидации. Поэтому не церемонились. Одежду срывали грубо, вещи швыряли в одну кучу, не сортируя. Было много молодых женщин и детей. Отто, как всегда, возбудился, но когда трое украинцев потащили девушку в ближайшие кусты, резко призвал их к порядку и приказал вернуть еврейку к общей яме. «Швайне, – подумал Отто, – но кто, кроме них, будет это делать? Немцы? Во что тогда превратится армия?» Раздались первые выстрелы. Отто привычным движением сунул в уши ватные затычки. Он знал, что полицаи смеются над ним, но крики убиваемых евреев слышать не мог. Потом украинцы затеяли игру: они выстраивали евреев в затылок и соревновались, кто больше недочеловеков убьет одной пулей. Отто не вмешивался, так этой игре полицаев научил штурмфюрер Гехт, мотивировавший свои шалости государственной необходимостью экономить патроны. «А надо сказать, эта последняя модификация карабина Маузера с сильным боем просто изумительна. Великий мы, немцы, народ!» Акция подходила к концу. Полицаи добивали оставшихся в живых. И тут с Отто случился конфуз. Увидев, как здоровенный поляк по кличке Жидомор опустил остро отточенную лопату на голову десятилетнего мальчика, Отто перегнулся пополам и побежал за деревья. Его вывернуло наизнанку. Весь в блевотине и холодном поту, он повалился на траву. Полицаи молча обступили его.
Арестанту, плюгавому рыжебородому человечку, приказали собраться. Один из двоих охранников, обычно не отвечающий на вопросы, сказал, что его переводят в другую камеру. Однако пошли почему-то вниз. – Това‘гищ, – взволнованно обратился к тюремщику арестант, которого уже неоднократно били за неуставное обращение, – това‘гищ, почему мы спускаемся? На сей раз охранник промолчал. Спустились в подвал. В комнате с бетонными стенами, без окон, стояли привинченные к полу железный стол и железная табуретка. На табуретке сидел скуластый лысоватый человек с жесткой щеткой рыжих усов и прищуренными чуть раскосыми глазками. На его френче багровели четыре ромба. На вошедших он даже не взглянул, открыл тонкую папку и забормотал: – Установлено… германский генштаб… Парвус… миллионы… шпионаж… проник… антипартийная группа… власть… особое совещание… именем… Рыжеусый мигнул охранникам. Те выкрутили рыжебородому руки, заставив опуститься на колени. Он завизжал: – Това‘гищ, вы совершенно исказили… империалисты… гнилые соцьял-демократы… Каутский… полемика… партия… Больно, сука, отпусти!.. Надя… Человек во френче достал из кармана пистолет, подошел к арестанту сзади и выстрелил ему в затылок. Ткнув мертвого сапогом, он пробурчал: – Шмок! И что в нем Инеска нашла?
Прогулка
– Уф! Давай-ка передохнем и оглядимся, – сказал он и присел на обломок скалы, почти полностью перегораживающий тропу. Снял рюкзак и приглашающе похлопал ладонью по еще не слишком нагревшемуся камню. Она не заставила себя ждать. Они шли уже больше часа. И хотя было еще довольно рано, солнце, даром, что в мареве, припекало изрядно. Мертвое море, видимое отсюда в обрамлении почти черных скал, возвышающихся по обе стороны вади Хевер, не сверкало как на рассвете, а совершенно слилось по цвету с небом, и если бы не еле различимые розовые горы Моава на иорданском берегу, невозможно было бы определить, где кончается небо и начинается водная гладь. Ему было немногим больше пятидесяти – крепкий загорелый израильтянин, высокий, с умным, чуть обрюзгшим лицом, тонкими губами. Она считала, что он похож на древнего римлянина, но он говорил, смеясь, что она не ошибается только в отношении его древности. Йосеф – так его звали, она называла его Иосиф, – достал потрепанную армейскую флягу в матерчатом чехле и протянул ей: – Пей, еще не нагрелась. – А ты? – И я попью. Ты же знаешь, что нужно много пить. Пей и пойдем дальше, я хочу, чтобы ты увидела не только пещеры, но и римские лагеря над ними. Он спрятал флягу, закинул рюкзак за плечи, и они двинулись вверх по узкой тропе. Минут через двадцать они вышли к довольно широкой площадке, и Катя (так звали спутницу Йосефа) остановилась, обернулась назад и заглянула вниз. Зелень на дне вади ярко выделялась на фоне желто-коричневого песка, испещренного тропинками, – как зеленая гусеница на осеннем листе. – Ого! Сколько метров? – Вниз – не более ста-ста двадцати. А склоны поднимаются метров на триста. Не подходи к краю. Что ты там разглядываешь? – Хотела найти нашу машину, но дороги отсюда не видно. – Лучше посмотри направо, вверх. Видишь, на южном склоне, почти напротив нас, черный провал? – Вижу. Что там? – Это и есть Пещера ужасов. Она быстро прижалась к нему: – Та самая! – Моей будущей аспирантке не следует так трусить. Да, та самая. Именно там нашли сорок черепов и те детские сандалии, которые мы видели в Израильском музее… И еще много чего. – Такая маленькая! – Глупенькая, так издали кажется. Пещера вдается в скалу метров на шестьдесят. Там целые залы. И над нами есть пещера с тремя входами. Только ее отсюда не видно. Катя вгляделась в почти отвесную скалу: – Как же туда люди попадали? – Две тысячи лет назад к входам были проложены тропы. Со временем они обвалились. Однако наши археологи проникли туда. К сожалению, уже после бедуинов. – И ты был там? – Когда учился в университете. Не во всех пещерах, конечно. Например, в Пещере стрел, это в вади Цеэлим, южнее, почти у Масады. Там обнаружили стрелы воинов Бар-Кохбы. Ценность находки в том, что впервые нашли стрелы целиком. Обычно сохраняются только наконечники, дерево сгнивает. А в Пещере ужасов, видимо, прятались семьи воинов. – Но почему они все погибли. Почему не бежали? – Хотел рассказать тебе об этом наверху, но, чувствую, еще пару сотен метров подъема тебе не одолеть. Да и я уже не тот студент, что прыгал козликом по скалам. Катя не уставала поражаться прекрасному русскому языку прекрасного Иосифа. Его родители прибыли в Израиль задолго до ее рождения, но не только сохранили родной язык, но и передали его детям. Иосиф, знавший десяток языков, говорил, что до алии семидесятых не умел по-русски писать. Но сейчас он владел языком в совершенстве и с удовольствием преподавал на подготовительных курсах в университет, где они с Катей и познакомились. Катька, тебе повезло, говорили подружки, такой шикарный профессор на тебя глаз положил. Женат? Ну и что? Уведи у жены. А то мы уведем. Катя, маленькая, сероглазая пичужка с прямыми пепельными волосами, недоумевала, что в ней нашел импозантный Йосеф. Но он-то разглядел в толпе абитуриенток и стройные маленькие ножки, и прозрачные глазищи в пол-лица и длиннющие черные ресницы. Она долго не сдавалась, но одна лунная ночь на летних раскопках в Галилее решила дело. Иосиф не юлил, не врал, что «в процессе развода», не отзывался плохо о жене. Но и фото детей и супруги в нос Кате не совал. О своей семье он предпочитал помалкивать. – Смотри, Катя, это стервятник. Бедуины бояться их как огня. Поэтому пещеры, где были гнезда этих птиц, бедуины не ограбили. Но знаменитые письма Бар-Кохбы и другие известные теперь рукописи нашли все же они и предложили торговцам древностями в Бет-Лехеме. И представь себе, – глаза Иосифа загорелись, – Элиэзер Сукеник, отец Игаэля Ядина, не побоялся поехать в Бет-Лехем за рукописями. К арабам в пасть. Можно не разделять их убеждения, но в мужестве им не откажешь... Кстати, до шестьдесят седьмого года где-то здесь проходила граница. Частенько постреливали. – Ты не ответил на мой вопрос. – Прости, отвлекся. Хотел показать тебе остатки римских лагерей, ты бы сама все поняла. Ну, так я нарисую. Йосеф достал из рюкзака записную книжку и карандаш: – Вот вади Хевер. Вот пещеры. Ты видела, в них можно попасть только сверху, по опасным козьим тропам. А наверху, над обрывом, археологи обнаружили остатки римских военных лагерей. – Что же произошло? – Видимо, римляне выследили повстанцев, но не стали штурмовать пещеры – зачем им лишние потери. Они просто перекрыли все выходы и стали ждать, когда евреи сдадутся… или умрут от голода и жажды. Причем, они поставили лагеря по обе стороны вади. С южного склона они следили за северной пещерой, а с северного – за южной. Наверно, мужчины ночами пытались раздобыть воду и еду и срывались в пропасть или их настигали стрелы легионеров. Поэтому-то археологи почти не нашли мужских скелетов. – Так они все предпочли смерть от голода и жажды сдаче в плен? – Да. – Ужасно. И дети. Теперь я не смогу больше смотреть на эти сандалии. – Евреи не думали, что их так быстро обнаружат. Возможно, поработали доносчики. Повстанцы запаслись всем необходимым. Взяли все самое ценное из своих домов. Знаешь, что здесь нашли? Ключи. Они надеялись вернуться. Ждали помощи из Бейтара – последнего оплота Бар-Кохбы… Мы почти ничего не знали о восстании до этих находок, у восставших не было своего Иосифа Флавия, как в Иудейскую войну. Так, есть кое-что у Диона Кассия. – Как же повезло, что обнаружили письма самого Бар-Кохбы! – Ну, это не факт. – Так я же сама читала в музее: «От Шимона Бар-Косвы, наси Израиля, – шалом!» – Киска, возможно, письма посылались от его имени другими военачальниками. Так было принято. Но ты права – это чудо! Кстати, то, что ты почти свободно читала письма почти двухтысячелетней давности, не меньшее чудо. Подумай: чтобы прочитать и понять какую-нибудь русскую рукопись всего лишь трехсотлетней давности, нужна специальная подготовка. А тут мои дети, едва выучившись читать на иврите, подходят и читают. «Вот и о детишках вспомнил», – подумала Катя. – Ладно, давай обратно двигать, – сказал Йосеф и наклонился к рюкзаку. – Только сфотографируемся. У них уже набралась целая коллекция фотографий: поездки по стране, неделя во Франции (жене соврал про коллоквиум), две недели в Англии (конгресс по археологии библейских стран). Свои картинки Иосиф хранил в компьютере, заперев хитрым паролем. Иосиф вынул камеру и стал искать выгодную точку съемки. Катя, вся красная от жары и усталости, покорно терпела понукания любимого. Снимок, еще один… Стараясь, чтобы в кадр вместе с девушкой попал и вход в Пещеру ужасов, Иосиф изогнулся, но тут одна нога поехала по мелким камешкам. Он взмахнул левой рукой, пытаясь удержать равновесие, и в ту же секунду грохнулся на спину и ногой столкнул в пропасть рюкзак. Катя вскрикнула. – Не подходи к краю! – крикнул ей Иосиф. Но Катя уже была рядом с ним: – Ушибся, милый? – Спину ободрал. Водичка-то тю-тю! И фляга, и бутылка… – А деньги, документы? – Слава Богу, в кармане рубашки. И камера здесь. Шестьсот долларов. Не уронил. Но вот вода… – Подумаешь, скоро спустимся. – В пустыне нельзя без воды, а спуск гораздо труднее подъема. Черт! Там моя записная книжка! И мобильник! – Жалко. – Не то слово. А где твой пелефон? – На поясе. Дай спину посмотрю. Иосиф попытался сесть, но застонал от боли: – Позвоночник. Я его в армии повредил. Как Кеннеди. Катя осторожно подняла его рубашку. Спина была слегка ободрана, на пояснице синяк. – Даже омыть тебе спину нельзя. Можешь встать? – Дай полежать немного. Катя облизнула губы: – Как назло, уже пить хочется. А была вода – не хотелось. Всегда так. Иосиф промолчал, стараясь расслабиться. Тусклое солнце стояло в зените. Стало по-настоящему жарко. Еще несколько раз Иосиф пытался встать, но резкая боль не давала ему возможности двигаться. Через полчаса, еле шевеля распухшим языком, он попросил у Кати мобильник. – Придется вызывать спасателей, – и подумал про себя: «Узнают в университете, и вообще все». Но вслух сказал: – Стыдно, конечно, но выхода нет. Испуганная Катя протянула ему свой пелефон. Однако прибор молчал, экранчик не светился, и никакие усилия не помогли вернуть его к жизни. – Ты что, уронила мобилу? – Ой, я, наверное, забыла его зарядить! Что же делать? Помолчав некоторое время и посмотрев на готовую расплакаться подругу, он сказал: – Сделаем так. Я останусь здесь, а ты спускайся за помощью. – Как же я оставлю тебя? – Ничего. Час-другой выдержу. Спускайся быстро, но осторожно. Вниз не смотри, смотри под ноги. Нашу машину не ищи, да ты и водить не умеешь. Останови любой транспорт на шоссе, объясни ситуацию. – Может, я попрошу о помощи и вернусь к тебе с водой? – Не думаю, что ты в состоянии подняться сюда еще раз. Лучше сама, лично вызови спасателей. Давай, не тяни время! Поцеловав его в запекшиеся губы, заплаканная Катя начала осторожно спускаться. Как и сказал Иосиф, это было гораздо труднее, чем подниматься. Ноги скользили по мелким камешкам, сердце колотилось, последняя влага потом выходила из организма. Руки, которыми Катя цеплялась за колючки, покрылись царапинами. В гудящей голове болталась только одна мыслишка: «Какого черта?»
Йосеф ждал уже целый час, периодически пытаясь подняться на ноги. Особой жажды он не чувствовал, только сильно заболела голова и распухший язык, казалось, заполнил весь рот. В последние месяцы он часто думал о смерти и вспоминал слова Германа Гессе: жить надо так, как будто это твой последний день. И еще: смерть не уничтожение, учитель «перетекает» в своего ученика и продолжает жить в нем. Черт! Тут и подохнуть можно. Надо встать! Учеников он не воспитал. Катька. Неужели она бросила его? А вдруг оступилась, сорвалась в пропасть... Вот и булгаковский бес говорил: человек смертен, и самое неприятное – неожиданно смертен… Если он окочурится здесь, все раскроется, жена обнаружит его личный счет в банке, где лежат деньги, отложенные на давно задуманную поездку с Катей в Альпы, найдет письма, номера телефонов, фотографии. Пароль не поможет. Взломает, если захочет. А она захочет. Кажется, спину немного отпустило. Он встал на дрожащих ногах и медленно заковылял по тропинке, цепляясь руками за колючие кусты. Вокруг стояла мертвая тишина.
Катя раз пять отдыхала в тени скалы – солнце уже значительно сместилось к западу, – пока не вышла к устью вади, заваленному огромными камнями. Она думала о том, что спасатели, наверное, повезут их в больницу, и уж точно спросят документы. «Может, в газеты попадет происшествие, а уж в универе начальство беспременно узнает, и его жена, и все мои; мама запилит, отец денег больше не даст». Отсюда до шоссе было не более десяти-пятнадцати минут. Но обессилевшая девушка увидела первую машину с израильским номером только через полчаса. Три грузовика промчались мимо, и Катя побоялась выйти на середину шоссе, чтобы их остановить. Наконец затормозила запыленная «хонда». Грязная, перемазанная кровью из пораненных рук, Катя сначала выпила большую бутылку минеральной воды, и только тогда бессвязно рассказала о том, что заблудилась. Не слишком разговорчивый, уже немолодой водитель поручил Катю заботам своей жены, сидевшей на заднем сиденье, и только осведомился, не нужно ли везти девушку в больницу. Катя помотала головой. Через сорок минут она вышла из машины рядом с центральной автобусной станцией Иерусалима. Кое-как умывшись в вокзальном туалете и выпив бутылку холодной колы, Катя нашла телефон-автомат и позвонила в полицию. Когда на другом конце провода спросили ее фамилию, имя и адрес, она повесила трубку.
Иосиф терял силы, но упорно двигался вперед, то есть вниз. Колокола в голове гудели все сильней, и что-то случилось с глазами. Он испугался, когда свет померк, а в глазах вспыхнули и забились синие молнии. Иосиф сел на землю и закрыл глаза. Немного отдохнув и осторожно приподняв веки, он обнаружил, что кое-что видит, так как жуткие молнии сместились куда-то вбок. Он уже не ждал Катю, но со страхом осматривал каждый новый поворот тропы. Еще минут через двадцать он увидел что-то белое на высохшем кусте тамариска. Подойдя ближе, Йосеф узнал Катин шелковый платок, которым она повязала голову от солнца. «Она не стала бы его снимать, неужели оступилась?» Он с ужасом посмотрел вниз, но ничего подозрительного на дне вади не увидел. Иосиф вытер Катиным платком грязное лицо и спрятал в карман. «А спасателей нет и нет. Бросила меня, проклятая девчонка. Может, и к лучшему, что их нет». Своей жене, дочери известного человека в университетских кругах, он был обязан карьерой. Эта, все еще красивая дама, шуток не любила. Еще через сорок минут Иосиф, выпив всю воду, что имелась в оставленной им на обочине шоссе машине, и немного полежав на заднем сиденье, медленно поехал в сторону Иерусалима. Он подумал о том, что вернется домой даже раньше чем обещал жене. Катин платок он по пути выкинул в окно.
|
 |