Марк Людмирский

 Наша эвакуация

    На 12-й день войны на улицах летнего Киева у развешанных на столбах и стенах домов больших четырёхгранных раструбов-репродукторов в тревожном молчании стояли толпы людей, слушая обращение вождя к народу. Мы с братом-близнецом Борисом и матерью тоже вышли на улицу слушать Сталина, так как наш супергетеродинный СВД-9 – чудо тогдашней радиотехники – пришлось сдать по приказу властей на второй или третий день войны. У всех в сердце засели начальные слова обращения «братья и сёстры», усиливавшие тревогу – вождь никогда до этого так не обращался к народу. Несмотря на бравурную музыку, после прослушанной речи публика быстро разошлась по домам.

    Мы поспешили домой собираться к отъезду в ЭВАКУАЦИЮ – час тому назад с работы позвонил отец и велел немедленно собираться в дорогу – завтра, 4-го июля, первый эшелон отправляется из Киева на Восток. Мы с Борисом – одиннадцатилетние мальчишки – с энтузиазмом восприняли предстоящий отъезд. Отец уверял маму, что вскоре наши бойцы и командиры опрокинут врага и будут бить его на его территории, а к концу лета мы вернёмся домой. Поэтому не следует брать с собой много вещей.

    Эшелон состоял из плацкартных вагонов. Мы с братом быстро устроились в одном из купе и двинулись вдоль вагона, наблюдая жизнь его пассажиров. Многие ехали с детьми, а пассажирка из соседнего с нами купе везла запелёнатого младенца, который непрерывно кричал.  Своим криком он досаждал нам на всём многодневном пути. А его мама была известной польской революционеркой-подпольщицей Марией Ких из Львова, оказавшейся на территории Советского Союза после присоединения к нему Западной Украины. Впоследствии стало известно, что ребёнок умер, а мама была направлена в партизанский отряд, действовавший в родных для неё местах. Наш эшелон был первым, отправлявшимся в эвакуацию, поэтому в нём ехали родственники «ответственных работников» – сотрудников ЦК КПУ, Киевского горкома и обкома, а также родственники известных писателей и других деятелей искусства. Невольно вспоминаются трагические Чернобыльские события, произошедшие 45 лет спустя, когда руководство Украины первым делом эвакуировало своих родственников. Первое лето войны было жарким (вспомним, что и Чернобыльское лето тоже жарким оказалось) и мы с энтузиазмом наблюдали картины жизни за окном. Наш эшелон двигался медленно и часто останавливался на станциях и полустанках, чтобы пропускать воинские составы. На вокзал Днепропетровска прибыли лишь на третий день пути. Здесь нам сообщили, что в привокзальной столовой нас всех ждёт бесплатный обед – об этом позаботилось республиканское руководство! Соскучившись по горячей пище, мы побежали в столовую, в просторном обеденном зале которой уже были накрыты столы, и от борща в тарелках шёл пар, а в других тарелках дымились макароны по-флотски (возможно, что именно с тех пор я и полюбил эти незамысловатые блюда). Насытившиеся и довольные, мы поспешили к выходу из столовой и тут увидели неожиданную картину: у выходной двери металась заведующая столовой и с мольбой обращалась ко многим выходящим вернуть на место тарелки и столовые приборы. Но её никто не слушал – грабёж продолжался в открытую.

    16 дней длилось наше путешествие и завершилось на станции Кувандык. Посёлок Кувандык – районный центр Чкаловской области. Население его составляли главным образом башкиры и татары. Составной частью Кувандыка на расстоянии нескольких километров от него был посёлок Арметка. Говорили, что это название связано с организацией, добывавшей медную руду. При нас медную руду здесь не добывали, а добывали её в 18-ти километрах восточнее – в Медногорске. Там же её перерабатывали, и мимо нас регулярно следовали составы с чистой медью в закрытых вагонах. Спутник производства меди – чистую серу – везли в виде крупных жёлтых глыб на открытых платформах. Тогда это не вызывало вопросов, а сейчас это называется экологическим преступлением.

    При распределении по частным домам  семью нашу поселили в доме секретаря райкома. Жена секретаря относилась к нам радушно, жалела нас. Часто устраивала во дворе общее чаепитие. Я тогда впервые пил чай из самовара, в нём заметен был необычный и приятный привкус дыма. Рядом с домом была усадьба молокозавода. Рабочие в обед выходили, садились на лавочку под деревом, курили, неспешно беседовали. Однажды, когда я оказался на лавочке в обед, меня стали расспрашивать о нашей семье, о жизни в Киеве. Это продолжалось несколько раз. Из их вопросов и реакции на мои рассказы видно было, что мир этих людей ограничен пределами Кувандыка и окрестностей, а Киев для них так же далёк и непонятен, как Париж или Нью-Йорк. А когда я рассказал, что в прошлом году довелось мне видеть своими глазами в Москве на трибуне Мавзолея товарища Сталина и всех вождей, они были поражены и своим товарищам восхищённо показывали на меня пальцем. Хотя стояла летняя погода, я заболел крупозным воспалением лёгких. Два дня лежал без сознания. Приглашённый мамой старик-фельдшер, несмотря на отсутствие в те времена серьёзных лечебных средств, сумел вытащить меня с того света. Мама рассказывала, что когда я лежал в бреду, Борис умолял фельдшера спасти меня. Ещё она рассказывала, что фельдшер образованный человек –  до революции для повышения своих медицинских познаний он выучил древнееврейский язык.

    Такая беззаботная, как мне казалось, жизнь продолжалась недолго. Из сельского магазина стали исчезать продукты. Последними исчезли любимые конфеты «Подушечка», без которых чай уже не доставлял радость. Ввели карточки.

    В Кувандык была эвакуирована из Киева металлообрабатывающая артель, выпускавшая гвозди, дверную и оконную фурнитуру и другие хозяйственные мелочи. В считанные недели наладили выпуск ручных и противотанковых гранат, а артели, расположив её в неприспособленных помещениях лесосплава,  дали новое имя – «Штамповочный завод №10».    Завод работал круглые сутки. Инженерно-технические работники и ключевые рабочие помногу суток не выходили за территорию завода, налаживая его бесперебойную работу. Спали в канцелярских помещениях на столах. Быстрое  налаживание выпуска военной продукции – это, в первую очередь, заслуга директора завода. Запомнилась его фамилия – Вургафт.  

    Мы с Борисом уже были оформлены в Кувандыкскую среднюю школу, но учиться в ней не пришлось, так как семья переехала на Арметку, где размещался завод, а маму назначили заведовать клубом. Теперь мы пошли учиться в неполную среднюю школу лесосплава.

     Помещалась школа в большом одноэтажном доме посреди площади. Классных помещений было мало, поэтому занятия шли в две смены. В нашем классе было человек 30-40. Ученики часто пропускали занятия по различным домашним причинам. Значительную часть учащихся составляли «выковырянные» – так называли эвакуированных местные жители. Разница в уровне подготовки приезжих и местных учеников была заметной. Учителей по некоторым предметам просто не было, мужчин-учителей призвали в армию. Впрочем, одну вакансию удалось заполнить за счёт некоего Коли, успевшего к началу войны окончить среднюю школу и призванного в армию. Спустя несколько месяцев он вернулся… без руки и стал преподавать у нас важнейшие на то время предметы – военное дело и физкультуру. Статный, красивый парень, теперь уже -  Николай Васильевич, толково объяснял, что главное стрелковое оружие Красой Армии – «винтовка Мосина образца 1891-го дробь 1930-го года, её затвор содержит основные детали – стебель, гребень, рукоятку…». Со временем мы научились ловко вслепую разбирать и собирать затвор. Профессиональная подготовка учительниц не выдерживала критики. «Наши» ученики заранее готовились по учебникам, не уповая на уроки преподавателей, и позволяли себе задавать им при случае каверзные вопросы по теме урока. Помнится, после долгого отсутствия преподавателя по физике объявили, что учитель найден и скоро приступит к работе. Наконец, нам представили небольшого роста, хрупкую, миловидную девушку-татарку, недавно окончившую Казанский университет. Мальчишкам она очень понравилась. К сожалению, она плохо говорила по-русски и недостаточно понимала русский язык. Однажды на уроке она рассказывала о физическом эталоне килограмма такими словами: «Эталон килограмма состоит из сплава платины, иридия и храница». Я тут же вскочил и сообщил, что в учебнике физики написано: «Эталон килограмма состоит из сплава платины и иридия и хранится в подвалах Лувра». Учительница поняла свою ошибку, согласилась со мной и сильно покраснела. А мне стало стыдно за свою бестактность – ведь я мог высказать своё замечание учительнице наедине, не ставя её в неловкое положение. Светлым пятном на сером учительском фоне была пожилая учительница русского языка и литературы Мария Игнатьевна. Вероятно, она была из плеяды дореволюционных сельских учительниц, несших культуру в русскую глубинку. Давно известно, как не терпят школьники предмет под названием «Грамматика русского языка». Наша учительница сумела пробудить интерес к этому предмету у многих своих учеников, за что я ей навсегда благодарен.

    Многие советские школьные учебники 30-х годов являлись переизданиями дореволюционных учебников. Но их всё равно не хватало, поэтому после окончания учебного года учебники сдавались в школу для передачи следующим школьникам. Во время войны нехватка ощущалась очень остро. Ещё острее был дефицит школьных тетрадей. Их попросту не было – приходилось писать на грубой обёрточной бумаге. Еще до войны, в первых классах, мы писали в линованных тетрадях, оттачивая мастерство каллиграфии (был даже предмет – чистописание). Применялись два вида чернильных перьев – №86 (для «нажима») и «селёдочка». Когда пришлось перейти на обёрточную бумагу, перо №86 не годилось – оно «стреляло», «спотыкаясь» о бумажные вкрапления.

    К зиме стало голодно. На карточку иждивенца выдавали 150 грамм сырого хлеба в день. Чтобы не умереть с голоду, стали с местным населением обменивать вещи на продукты. Вот когда вспомнились речи о том, что мы едем не надолго, и брать с собой много вещей не следует. Но пришла беда – отворяй ворота. Многие стали болеть малярией. До сих пор не пойму, откуда в этом степном и совершенно не болотистом районе могла появиться малярия. Так же непонятно, почему у всех без исключения завелись вши. Остаётся поверить в версию, что и малярия, и вши – это непременные спутники бедности и недоедания.

    В школе долгое время отсутствовал предмет «рисование». Наконец, среди «выковырянных» нашли учителя рисования. Это был среднего роста сутулый человек неопределённого возраста, с одутловатым и сильно помятым лицом. Видимо семьи у него не было.  Одежда его всегда  была неопрятна. Видно было, что преподавателем он никогда не был. Всегда был повёрнут спиной к классу, рисунки его на доске всегда были хороши, может быть, нам так казалось, потому, что мы так не умели. На его уроках можно было вытворять что угодно. К нему никогда не обращались с вопросами, вероятно, чувствовали, что он безумен. В рабочей столовой завода нас с Борисом иногда подкармливали затирухой – подсоленным кипятком с комочками сваренной муки (такую же затируху постоянно ели на первое и рабочие). Всегда там можно было увидеть нашего учителя рисования жадно вылизывающим тарелки. При этом он никогда не садился за стол. Ни с кем не разговаривал и не здоровался, но лишь высматривал освободившиеся тарелки. Через некоторое время он пропал – вероятно, погиб от голода.

    Мне, как и многим, пришлось перестрадать от малярии. Выражалась эта болезнь в том, что всегда в определённое время дня тебя начинал бить озноб, приходилось ложиться в постель и накрываться одеялом, пальто и другими вещами, спасаясь от озноба. Когда уже казалось, что спасенья нет, озноб внезапно отступал и возникал нестерпимый жар во всём теле, и теперь приходилось снимать с себя всё догола. Эти муки продолжались около часа. Однажды незадолго до очередного малярийного приступа для утоления голода я привычно поставил на «буржуйку» сковородку, налил в неё немного воды вместо масла, которого не было, насыпал комбикорм (зерновая шелуха, предназначенная на корм скоту), подождал, когда он хотя бы немного размягчится, и съел его. Запил чаем с сахарином (бр-р-р). Вскоре начался очередной припадок малярии. Когда наступила фаза нестерпимого жара, я почувствовал, что теряю сознание, начались рвотные спазмы, весь комбикорм из меня вышел. Я лишился сил и лежал в таком состоянии. Наконец, в комнате появился Борис с охапкой дров, которые он колол на дворе. Я был спасён.

    Зима 41-го – 42-го годов была не только голодной, но и холодной. Наша холмистая местность лежала в предгорьях южного Урала. В пределах Кувандыка протекали речки Кувандычка, впадавшая в Кураганку, которая впадала в Сакмару. Последняя же текла на Запад до Оренбурга, где впадала в реку Урал. По ней шёл сплав леса с Южного Урала, один из сортировочных пунктов которого находился на Сакмаре недалеко от нас. Климат – резко континентальный с суровой зимой и жарким летом. Для тех краёв известны, как теперь говорят, два «бренда»: оренбургские метели и оренбургские платки. Оренбургские метели мы узнали в первую же зиму. Дикой силы ветер, снег такой густоты, что варежек на вытянутой руке не видно, и мороз 20 градусов. Когда наступали метельные дни, то от выхода из барака, где мы жили, до находящегося в десяти метрах колодца протягивали верёвку, чтобы не заблудиться, идя по воду. Об оренбургских платках мы узнали ещё летом, удивившись тому, что атрибутом каждого дома, где приходилось бывать, была ручная прялка. Весной после суровой зимы у местных коз хозяйки вычесывают пух, а в долгие зимние вечера при свете коптилки крутят пряжу и спицами вяжут платки. Эти платки не только очень тёплые, но и необыкновенно лёгкие. Чтобы доказать высокое качество платка, хозяйка пропускает его через обручальное кольцо.

    Зима 42-го года закончилась. Произошло это неожиданно. В последние дни апреля задул тёплый ветер и в течение нескольких дней весь снег растаял. Уже 30-го апреля при полном отсутствии цветов и зелени на дворе стояла тёплая солнечная весна. Казалось, что обрывистый берег Кураганки  понизился, на самом деле сильно поднялась вода – началось наводнение. Такое наступление весны было привычным для местного населения. Весна продолжалась несколько дней, а затем небо заволокло тучами, повалил снег, температура резко понизилась – вернулась зима! Пришлось снова надевать тёплую одежду. Еще спустя несколько дней новая зима так же быстро исчезла, как и появилась. Это явление, оказывается, для местного населения тоже привычно и называется Биш Кунак (пять гостей). Легенда сообщает, что пятеро витязей ехали в гости в летних одеждах, когда их в пути настигла зимняя пурга, и они замерзли. У местных жителей начались огородные работы на приусадебных участках. «Нашим» выделили участки на целине. Да, да! Именно на целине. Ведь это места полынных степей. Кончаются последние дома посёлка и начинается чёрнозёмная нетронутая степь. Намучились мы с Борисом, лопатами вскапывая и боронуя огород. Земля хотя и жирная, но очень плотная. Работали с утра до темноты. Семена и рассаду нам выделило подсобное хозяйство завода. Мы посадили свеклу, помидоры, тыкву, капусту, огурцы, арбузы, картофель. Последний мы сажали не в виде отдельных картофелин, а в виде картофельных очисток – главное, чтобы на каждой ленточке были «глазки». Так нас учил экономии академик товарищ Лысенко, речи которого по сельскому хозяйству часто звучали из радиоточки. Каждый день мы в нетерпении ходили на огород, чтобы увидеть первые всходы. Когда же всё зазеленело, возникла ещё одна проблема – поливка. Лето в тех краях жаркое, дождей мало. Огород находится в трёхстах метрах от колодца у барака. А требуются для поливки десятки вёдер воды каждый вечер. Что ж – носили и поливали.

    В конце лета поспели овощи и мы, на протяжении многих месяцев изголодавшиеся, стали с трудом вставать из-за обеденного стола. Конечно, масла и мяса не было, но были борщ, картошка и варёная свёкла, заменявшая сахар. А к осени поспела тыква. Этому овощу (или ягоде?) я пропел бы оду, если бы умел. В тех краях тыквы необыкновенно вкусные, с тонкой, твёрдой, легко отделяющейся шкурой. Их не режут на доли, а, прорезав отверстие, извлекают всю мочалистую массу с семечками, и испекают в печке. Вкус – «спицфицкий»!!! Возможно, на моё восхищение кувандыкской тыквой накладываются обстоятельства места и времени, но я убеждён, что тыква действительно была вкуснее любой из её родственниц, которых мне доводилось когда-либо есть. А тыквенную кашу (с пшеном или рисом) до сих пор люблю. Когда поспели огурцы, то их урожай был таков, что всё съесть было невозможно, а технической возможности их переработать тогда не было. Попросила мама нас продать огурцы на небольшом базаре недалеко от дома. Я отказался, почему-то считая это унизительным для пионера, а Борис согласился, быстро продал огурцы и радостно вручил маме вырученные деньги. Я был посрамлён.

    Но вернёмся к школьным делам. В Кувандыке появился военный госпиталь. Наша школа взяла над ним шефство. Были образованы группы художественной самодеятельности. Раненые бойцы и командиры (после Сталинграда их стали называть солдаты и офицеры) очень дружелюбно к нам относились. Помню, наша бригада занималась оформлением стенгазеты и разной «наглядной агитацией». Когда работа была закончена, один из врачей – капитан – велел нам подождать, что-то шепнул своему денщику, и через несколько минут тот вручил каждому из нас по котелку щей и каши с тушёнкой. Нас не оторвать было от такой роскоши. Мы с братом понравились капитану, и он пригласил нас вечером к себе в гости. Квартировал он недалеко от нашего барака. Выяснилось, что он неистовый футбольный болельщик из Одессы, а мы из не менее футбольного Киева. Он проникся к нам особым уважением, когда узнал, что нам удалось в Киеве побывать на легендарном футбольном матче нашей команды с басками. Закончился наш вечер невиданным лакомством – чаем с горячими – из печки – пирогами. Хозяйка, у которой квартировал капитан, была пышна и румяна, как её пироги. А кровать с пирамидой подушек я потом видел только на картинах русских художников. Капитан не очень скрывал, что он в этом доме не только постоялец.

    Школьники из местного населения не всегда дружелюбно относились к «выковырянным», иногда поколачивали их. Это неудивительно – качество и количество питания были явно на стороне местных. Однажды в школе решили устроить кулачный бой между сильнейшим парнем из местных и сильнейшим из наших. От нас выставили Рому Фельдмана – самого рослого и крепкого школьника, от наших противников выставили крепко сбитого приземистого парня ростом на голову ниже. Бой продолжался довольно долго, но ничем не закончился. Приземистый парень, хотя и был активен, силён и опасен, но не рисковал сближаться с Ромой, так как уступал ему в весе и габаритах. Рома же, как мы ни призывали его к победе, явно не хотел побеждать. Видно было, что ему не нравится причинять боль человеку. Когда же бой закончился, все зрители с обеих сторон, а было нас человек пятьдесят, мирно разошлись по домам. Надо заметить, что с тех пор нападения со стороны местных хулиганов на приезжих мальчишек прекратились.

    Когда к лету завершались занятия в школе, нас часто возили на сельхозработы в подсобное хозяйство завода, главным образом, для прополки. Однажды мне поручили привезти сено со стороны конторы, находящейся в двух километрах от нашего участка. Вручили кнут, дали лошадь, запряжённую в странную повозку, в которой между передними и задними колёсами были плохо закреплены две жерди, а на них без закрепления стоял большой с низкими краями железный ящик. Я храбро уселся в ящик, как будто ездить в подобных «повозках» для меня привычное дело, сказал «но-о», и лошадь тронула. Поначалу скорость движения меня не устроила. Я стал размахивать кнутом и даже один раз ударил лошадь, но скорость не изменилась. И хорошо, что не изменилась. Потому что мы ехали поперёк пахоты, и моё положение в проклятом железном ящике не было комфортным. Приходилось часто останавливать лошадь (тпру-у), чтобы поправить положение не закреплённого железного ящика. На середине пути произошло нечто удивительное – передние крепления обеих жердей сломались, мой ящик вместе со мной оказался на земле. Остановилась и задняя часть телеги, а передняя часть уехала вперёд вместе с лошадью, которая вскоре остановилась. Я оказался в глупом положении. Телега развалилась, починить её невозможно, производственное задание не выполнено, что делать дальше, не знаю… К счастью, меня заметили, и помощь пришла. Так закончилась, не начавшись,  моя практика «водителя кобылы». Была у меня столь же богатая «практика» лошадиного всадника. Увидев, как мальчишки, купавшие в Сакмаре лошадей, тут же вскакивали на них, неосёдланных, и носились кругами по берегу, попросил их дать покататься на одной из них. Позор начался, когда я влез на лошадь лишь с посторонней помощью. Моя лошадь прошла шагом совсем немного, и позор повторился, так как с криком от причиняемой мне неосёдланной лошадью боли я свалился с неё на землю.         

    Летом основное время мы проводили на Кураганке и Сакмаре. Плавали, ныряли, ловили рыбёшку. Вырезали из кустов длинные прутья, служившие удилищами, привязывали к тонкому концу нитку (тогда ещё капроновой лёски не знали), другой конец нитки крепили к малому крючку, а недалеко от крючка закрепляли щепочку, служившую поплавком. Удочка готова. Толстых, жирных голавлей, водившихся в тени мостика, на такую снасть не поймать. Ловили верховодку, ершей и пескарей. Нанизанные на кукан два десятка такой мелюзги считались приличной добычей, можно было рыбёшек зажарить или сварить из них уху. Главное – нужно было иметь с собой грудку неочищенной, крупной соли. Впрочем, другой соли и не существовало. Такую же соль брали с собой в ночное, напросившись к местным ребятам пасти стреноженных лошадей на сопках. У ребят – пастухов с собой была картошка, которую пекли в погасающем костре. Обжигая руки, добывали из горячей золы закопченную картофелину, разломив её, макали в грубую соль и медленно поедали. Разве может быть что-то вкуснее и прекраснее?!

    Возле завода находился полигон для регулярного отстрела образцов гранат, взятых из партий, предназначенных для сдачи военной приёмке. Занимался отстрелом всегда один из работников завода – высокий и плотный мужик по фамилии Волковысский. На муляже гранаты он закреплял подлежащую испытанию рукоятку с помещённым в ней взрывателем (то есть фактически испытывался взрыватель), и бросал её в цель на расстоянии метров пятнадцати. Если мы, зрители, увлечённые неопасными, как нам казалось, взрывами, подходили слишком близко к полигону, Волковысский строго отгонял нас.   

    Основным зимним развлечением был спуск на лыжах с горы. Гора была довольно высокой и крутой. Местные мальчишки ловко одолевали этот спуск, изредка падая. Наши же ребята, наоборот, падали часто, что было опасно, так как крутизна спуска и твёрдость снежного покрова не позволяли тормозить. Помню, как я был счастлив, когда впервые благополучно спустился отнюдь не с самого верхнего отрезка горы. Лыжи у всех были военного образца, длинные и тяжёлые. Крепления не были предназначены для единственного у нас вида обуви – валенок, поэтому их приходилось переделывать. Температура в 15-20 градусов мороза вполне комфортная, но когда она опускалась ниже 35 и даже 40 градусов, и на дворе валялись замёрзшие воробьи, мы старались не выходить из дому.

    Завелась у нас коза Зорька. Летом мы её присоединяли к стаду, идущему в сопки на свежую траву, а вечером, возвращаясь с пастбища, при подходе к нашему бараку, она громко кричала легко различимым для нас голосом, и мы встречали её каким-нибудь козьим лакомством. Отводили в её «квартиру» – один из сарайчиков на заднем дворе нашего барака. Удивительно ласковое животное. Поила нас своим целебным молоком. Незадолго до возврата в Киев подарила нам двоих козочек, внесших непомерное разнообразие в нашу жизнь. В нашей единственной комнате (она же – кухня) стало на два жильца больше. Новые жильцы непрерывно блеяли, носились по комнате, стуча копытцами и разбрасывая «орешки», и постоянно требовали есть.     

    В кувандыкской жизни бывало немало печальных событий. Едва ли не каждый день из какого-нибудь дома раздавался истошный женский вопль – почтальон принёс солдатский треугольник-письмо с сообщением о гибели на фронте близкого родственника. Если это случалось в башкирской или татарской семье, то во двор сбегались многочисленные родственники, крики и плач долго не стихали… Умер от чахотки один из ключевых инженеров завода. Мне он запомнился молодым, красивым интеллигентным, добрым и весёлым человеком. Родом из Дагестана. Тогда я впервые узнал, что есть такая народность – лаки. Хоронили его на местном убогом кладбище. Без гроба, завёрнутым в саван, почему-то в положении сидя. Видно, такова мусульманская традиция. Однажды, выйдя на улицу, увидел ужасную картину: лошадь тянула телегу с открытым гробом, в котором лежал покойник, накрытый чем-то белым. Рядом с гробом, на краю узкой телеги, лежал еще один труп… совершенно голый. За телегой понуро шла не очень старая женщина – жена покойника в гробу, как я выяснил у возницы. Он же поведал, что голый труп – это один из пленных немцев, которого не знали, куда девать и попросили где-нибудь закопать (как если бы это была сдохшая дворовая собака). Не знаю, почему я увязался за этой процессией. Дальше всё происходило так. На крутом повороте к кладбищу голый промёрзший труп (было морозно и малоснежно) с грохотом свалился на обледенелую дорогу. Возница поднял его и, чтобы тот больше не сваливался, повалил навзничь на покойника в гробу. Приехали на кладбище. Возница в случайном, как мне показалось, месте долго долбил ломом промёрзшую землю, потом лопатой вырыл неглубокую могилу, в которую сбросил сначала голый труп, а потом гроб с покойником. Женщина во всё время этих похорон сначала безучастно шла за телегой, а потом так же безучастно стояла, дожидаясь, пока будет засыпана могила…

С мальчишками нашего возраста дружил Абраша – тщедушный, с детской фигурой, поздний единственный сын престарелых еврейских родителей. Однажды узнаём, что он призван в армию – исполнилось 18 лет. Спустя несколько месяцев от радостных родителей узнаём, что он вернулся – без руки…

    Прошло несколько лет, я стал взрослым человеком и, вспоминая эти эпизоды, осознал весь ужас происходившего.

    Заводской клуб располагался в большом сарае. Посреди сарая на высоком столе среди скамеек размещалась кинопроекционная установка. Кинооператор приезжал по воскресеньям с большими коробками киноленты, и всякий раз это был фильм «Джульбарс» – другого, вероятно, на складе местного кинопроката не было. Публика в нетопленном зале сидела в пальто и валенках. Каждые несколько минут лента рвалась, и «кинщик» занимался её склеиванием. Публика свистела и орала: «сапожник!». Полуторачасовой фильм превращался в трёхчасовой. Но со  временем количество ленты сокращалось за счёт выбрасываемых кинооператором непригодных отрезков. К тому же нередко происходила путаница в последовательности отдельных частей фильма. Впрочем, на это уже никто не жаловался – все знали это кино наизусть. Недавно на русскоязычном телеканале «Наше кино», где показывают старые советские фильмы, мне довелось (спустя 65 лет!) вновь смотреть тот самый фильм «Джульбарс», созданный в середине 30-х. Больше 10-ти минут я не мог выдержать этот кинорассказ о храбрых пограничниках, преследующих басмачей, и невероятно умной собаке Джульбарс.

    В клубе часто проводились собрания рабочих и ИТР (инженерно-технических работников), устраивались концерты художественной самодеятельности. 6-го ноября 1943-го года во время концерта мама неожиданно вышла на сцену и предоставила слово секретарю парткома завода Малинскому. Он с большим волнением объявил: «сегодня наши войска освободили от немецко-фашистских захватчиков столицу Советской Украины город Киев». Радость киевлян, составлявших большинство зрителей, была безмерной. Люди кричали «ура!», целовались, плакали от счастья.

    На Арметке должен был состояться суд. Так как в клубном сарае было холодно, то решено было провести суд в зале заводской столовой. Был морозный солнечный день. Многим места не досталось, и они расположились на грудах одежды, брошенной на пол. Не пожалели дров на отопление – стало жарко. Cудили восемнадцатилетнюю круглолицую девушку за опоздание на завод. Незадолго до этого Верховным Советом был принят закон о строгих наказаниях за нарушение дисциплины на производстве. Наказания были драконовские, и судьи с прокурорами старались устраивать показательные процессы. Подсудимая отрешённо сидела на стуле, видимо, не совсем понимая, что происходит вокруг. А вокруг и прокурор, и судья, и представитель «общественности» клеймили позором «преступницу» за то, что она в военное время позволила себе опоздать на работу на целых восемь минут. Поэтому она заслуживает сурового наказания. После долгих словопрений и удаления судей на короткое совещание был объявлен приговор: восемь лет лагерей… «Преступница» не изменила отрешённого выражения лица, когда её выводили из зала.

    С момента сообщения об освобождении Киева все киевляне Кувандыка воспылали желанием немедленно вернуться в родной город. Но война продолжалась, и нельзя было снижать выпуск военной продукции, к тому же немцы еще долго стояли невдалеке от Киева. Даже после нашего возвращения в Киев в середине 1944-го года немцы еще занимали Житомир (130 километров на Запад от Киева). Домой! домой! домой! – было нашим девизом. И, наконец, отъезд, состоявшийся – не поверите – 4-го июля 1944-го года. И в пути мы находились, как и в путешествии 41-го года, 16 дней. И всю дорогу, как и тогда, было тепло и солнечно. Только теперь мы ехали не в плацкартном вагоне, а в теплушке. Теплушка – это обыкновенный товарный двухосный вагон с задвигающимися широкими дверями с двух сторон вагона. Внутри устроены нары, создающие два спальных этажа. Роль общего матраца выполнял слой сена, на который были уложены все имевшиеся простыни и тряпки. Вещи в чемоданах и мешках лежали повсюду, на них стояли посуда, кастрюли, чайники. Последние очень ценились, так как на каждой станции в них набирался кипяток. Ещё с дореволюционных времён каждая российская железнодорожная станция оснащалась огромным титаном с непрерывно восполняемым кипятком, и любой пассажир мог, отвернувши медный кран, набрать в свою посудину кипяток для чая. Столь подробные пояснения даю на случай, если возможными читателями окажутся также люди нынешнего поколения, не знакомые с этим чудом техники.

    Путешествие в Киев было скучным и не оставило в памяти впечатлений. Всю дорогу мы сидели на нарах и играли в карты, на многочисленных остановках у разъездов слонялись вдоль состава в ожидании, когда мимо промчится воинский эшелон. Единственный случай, оставивший большое, но, увы, негативное впечатление, произошёл у самой цели. Дело было так. Поезд остановился на станции Дарница. Все высыпали из теплушек и были поражены увиденным – далеко впереди по ходу поезда просматривались правобережные силуэты родного Киева. В волнении от встречи с городом бродили по путям. За железнодорожными путями в обе стороны простирался сосновый лес. Здесь шли бои, и многие деревья были побиты снарядами. Досталось и станционному зданию. Повсюду валялись остатки боеприпасов, патроны, разбитые винтовки. Нам с Борисом понравился взрыватель  от авиабомбы, представлявший собою конус, на широкой стороне которого была резьба для крепления в бомбу, а на конце – широкая кнопка для подрыва взрывателя при ударе о землю. Всё это мы себе представляли – были уже 14-летними оболтусами – но очень хотелось поиграть этой мирной на вид игрушкой. Сначала поочерёдно пытались продавить пальцами кнопку, но она оказалась очень тугой. Потом, медленно продвигаясь по шпалам вдоль пути к нашему вагону, кто-либо из нас отпускал взрыватель с уровня груди, но он не хотел ударяться кнопкой о рельс, так как центр тяжести был далёк от кнопки. Когда возле нашего вагона за этим занятием нас застала мама, то велела немедленно выбросить опасный предмет. С огорчением, что игрушку непременно отнимут, я швырнул её в сторону от поезда и попал в одну из куч гравия, расставленных вдоль пути. Раздался взрыв! На мгновение все замерли, потом кто-то крикнул: «бомбёжка!», и все, кроме нашей семьи, полезли под вагоны. Не прошло и минуты, как все стали оттуда выползать и со справедливо злыми намерениями направляться к нам. Мама встала перед нами и громко объявила, что лично побьёт каждого, кто нас посмеет тронуть. Так как все оправились от испуга и нетерпеливо ждали встречи с желанным и любимым Киевом, то от нас быстро отстали. Вскоре светофор нам показал зелёный свет, и меньше, чем через час, мы ступили на землю родного Киева, встречи с которым мучительно ждали три тяжёлых года.

    Дальше можно было бы рассказать, каким оказался дорогой и любимый город после трёхлетней разлуки, какой была наша жизнь в нём в последние военные и первые послевоенные годы вплоть до получения в школе документа под названием «АТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ». Но это – другая тема.      

                                     Послесловие

    Год 1976. Я еду в командировку в столицу Башкирии Уфу, соседствующую с Чкаловской (c 1957-го года она вновь стала Оренбургской) областью. Самолёт приземляется в Уфе ранним летним утром. Еду на завод, с максимальной скоростью решаю деловые вопросы, отмечаю командировку и улетаю на самолёте в Оренбург. Там покупаю билет на поезд и спустя три часа нетерпения я в Кувандыке! 32 года отделяют меня от времени, когда мы покинули это место (любопытно, что сейчас, когда пишутся эти строки, те же 32 года отделяют меня от повторного свидания с Кувандыком).

    Типовое станционное здание дореволюционной постройки, каких множество на Руси. Выхожу в город, хотя правильнее было бы сказать – посёлок, каким он и был в прежнее время. Узнаю, что недалеко от станции есть двухэтажная гостиница, и спешу туда на ночлег. Но регистраторша ошарашивает меня сообщением, что, хотя обычно гостиница пустует, но сейчас она занята участниками учений по гражданской обороне, и – «местов нет». Я удручённо повздыхал и сообщил молодой регистраторше, что, прожив в Кувандыке три тяжёлых военных года, я 32 года тому назад покинул его, и мне трудно поверить, что, вернувшись сюда всего на одни сутки, я ночь проведу на станционной скамейке. Девушка тут же созналась, что номер люкс она держит для самого главного начальника учений, который должен приехать завтра вечером, и до этого времени я должен номер освободить. А мне дольше и не надо было. Тут же получил ключ и поспешил в свой номер на втором этаже, рассчитывая быстро принять душ и пойти прогуляться по знакомым местам. Увы, душа не было, был умывальник на этаже. В номере имелись кровать, стол, стул и несколько крючков в стене для одежды. Люксом его назвали, вероятно, потому, что он был одиночным, в отличие от других номеров – «многоночных». Некогда было огорчаться недостатком комфорта. Гостиница находилась рядом с улицей Никольской, где в доме №17 мы провели первые несколько недель нашей эвакуации. Дом я нашёл сразу. Хотя когда-то и занимал его секретарь райкома, он показался мне теперь совсем небольшим (фото 1).

        Вход в дом со двора. Но ни молодая женщина на крыльце с шиньоном по тогдашней моде, ни женщина среднего возраста в дверях (фото 2) на вопросы о предыдущих жильцах ничего ответить не могли, шутка ли – более 30-ти лет прошло со времени окончания войны.                                                       Долгий летний день клонился к закату, и я пошёл спать в свой «люкс».     Наутро, пройдя вдоль всей Сакмары и выйдя к району бывшего лесосплава, попал в любимое рыболовами место, где над поворотом реки поросшая кустами нависает скалистая горка. Здесь увидел задумчивых рыболовов (фото 3).

      А рядом на том же берегу на фоне южных отрогов уральских гор мирно паслись немногочисленные коровы (фото 4).

       Немного дальше, на другом берегу, разместилась лиственная рощица – остаток некогда большого леса (фото 5). Любопытно, что от северного берега текущей с Востока на Запад Сакмары начинаются леса Южного Урала, а на Юг от реки – степь, среди которой разбросаны поросшие чахлой травой сопки.

        Решил побродить по поселку. И почти сразу встретил земляка – Григория Персова – единственного, как оказалось, киевлянина из тех, что эвакуировались в Кувандык вместе с киевской артелью, женившегося на местной девушке и оставшегося здесь навсегда (фото6).

      Мой неожиданный гид первым делом повёл меня к бараку, в котором прожиты были три тяжёлых военных года (фото 7). С фасада он не изменился – такой же грязный и обшарпанный, как в прежние годы. Внешний его вид и внутренняя конструкция, предусматривающая длинный коридор с рядами комнат-келий по сторонам, приводят к мысли, что барак – это один из вариантов построек для животных. К моменту моего приезда в этом бараке люди уже не проживали.

      Теперь обогнём барак слева и выйдем на задний двор (фото 8), имеющий крайне неприглядный вид. Здесь полусгнившие сарайчики, в одном из которых содержалась наша незабываемая коза Зорька. Слева проглядывается гора, с которой зимой мы со страхом скатывались на лыжах.

     А в этом бараке, ничем не отличающемся от «нашего», ещё живут люди – с детьми (фото 9)!

      И в этом бараке живут люди (фото 10). Но, чтобы он не сильно портил фон – хрущёвскую пятиэтажку, его подновили. Побелили, на крышу уложили шифер, и даже окна поменяли. К тому же, как и в предыдущем бараке, сохранили место для культурного отдыха трудящихся и их детей – скамейку.

        И, наконец, вот он – тот самый колодец (фото 11), к которому от крыльца подвязывалась верёвка, чтобы не заблудиться и не погибнуть во время оренбургской метели.

        Расспросил я Персова о заводе. Он повёл меня на гору, нависающую над предприятием. Довольно большой металлообрабатывающий завод, много больших кирпичных корпусов. Сравнивать со старым заводом невозможно – другие масштабы. Выпускает оборонную продукцию.

    Когда мы вновь вошли в посёлок, ко мне подошла немолодая женщина, представилась моей старой учительницей и пригласила к себе домой, где меня ожидали ещё четыре старые учительницы. Ожидалось, что во встрече примет также участие одна из моих классных соучениц, но она, как мне рассказали, отказалась по причине того, что «он (я, следовательно) из столицы приехал, а мы люди простые и ему неинтересны». Очень жаль.

    Радость встречи превзошла все ожидания. Все наперебой вспоминали случаи из «той» жизни. Я показал взятую с собой похвальную грамоту 1942-го года за 4-й класс, полученную в Кувандыке (фото 12). Это вызвало оживление.

     Ещё большее оживление вызвала другая похвальная грамота, полученная в 1940-м году в Киеве после окончания 2-го класса (фото 13). Её формат, рисунки, текст и весь «дизайн» оказались почти совершенно такими же, как у грамоты 1942-го года. Разница состояла лишь в том, что киевская была, как теперь принято говорить, «украиноязычная». Возник вопрос, – до какого года такими грамотами награждались школьники. Ответа не знал никто.

       Постепенно весёлый шум в комнате стих, когда заговорили о проклятой войне, оставившей всех сидевших в комнате престарелых уже женщин навсегда вдовами. Каждая долго рассказывала о покойном муже, и все плакали. Других тем уже не могло быть. Расставались все в слезах.

   Я успел освободить свой «люкс» и уехал ближайшим поездом.

                                                                                                               Март 2008