Евгений Лейзеров

   Последняя ночь

                                             Равенство дара души и глагола – вот поэт.

                                                                                       Марина Цветаева

Тридцатое августа, год

Военный, в крови сорок первый.

Все чувства навзрыд и вразброд –

Натянуты, сорваны нервы.

Все чувства: избыточный вес –

На длинной ступени терпенья...

Ну что ж, объявляется весть:

Итог твоему песнопенью.

В Елабуге десять часов,

Над Камою – дождь с круговертью,

Последняя ночь и ... засов

Последней калитки в бессмертье.

Бессонница. Грусть и печаль.

На сердце – безвестности сроки...

Засим открывается даль

Невиданной жуткой мороки:

Дойдет ли мой стих до людей,

Потомками будут любимы

Мой глас на виду площадей

И неповторимое имя?

Да, завтра... – уход на заре,

Пораньше, с утра ... (что-то значит)...

Ах, жизнь моя – давящий крест

Нагрузок, и мысль наудачу

Выхватывает из неё

События, даты и лица.

В прошедшее то бытиё

Как славно сейчас погрузиться...

Вот девочка я и пишу

Стихи (шестилетний ребенок).

Как воздухом ими дышу,

(В Трёхпрудном твержу их спросонок).

Вот мама: «Нет, это пройдёт,

Болезнь – не давать ей бумаги!»

Но ЭТО – и гложет, и жжет,

И – самое высшее благо!

В гимназии, дома, везде –

В Тарусе, в Москве ли, в Париже

Всё ЭТО – превыше всех дел,

Да что есть на свете мне ближе?!

И вот гимназисткой, тайком,

Издать книгу всё же решила,

Дебют мой: «Вечерний альбом» –

Моя сокровенная жила:

«Дети – это взгляды глазок боязливых,

Ножек шаловливых по паркету стук.

Дети – это солнце в пасмурных мотивах,

Целый мир гипотез радостных наук.

Вечный беспорядок в золоте колечек,

Ласковых словечек шепот в полусне,

Мирные картинки птичек и овечек,

Что в уютной детской дремлют на стене».

Цветаева, что вы? Ужель –

Колечки, овечки, словечки?

Ах, как Маяковский в драже

Разделал бы все эти «ечки».

Да, прав он, всё ясно вполне,

Но первая книга – всё ж вышла!

Её отличили в стране

От книжек – бездарных и лишних.

Сам Брюсов о ней говорил,

Волошин – восторг, изумленье!

Так в труд – с напряженьем всех жил,

С отдачей до самозабвенья!

Тогда вдруг любовь ворвалась,

Как в зной, духоту – свежий ветер,

В бескрайнюю даль позвала

За ним – самым близким на свете.

Вот муж мой, – как раньше, как встарь, –

Со мной, как и я, с ним повсюду:

И в книге «Волшебный фонарь»,

И в снах, что вовек не забуду.

Вот первенец! – Дочь родилась

Вослед уходящему лету...

Моё материнство... но всласть

Дышала судьбою поэта.

Писала, трудилась – не для

Почета и славы – смешно ведь:

Как учит родная земля,

Так, в бой – беспокойная совесть.

И вот постепенно крепчал

Литого стиха звонкий мускул

И, ритмикой всей рокоча,

Входила в поэзию русским

Поэтом. – Всем пафосом, всей

Основою – песенной хваткой.

Стихи засверкали в красе

Цветаевской – сильной и краткой:

«Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть».

Когда написала? – Давно,

В шестнадцатом, кажется. Летом,

В тот год Мандельштам был со мной:

Москву я дарила поэту.

И Блоку стихи написав,

К нему подойти не решилась,

Ведь имя его на устах –

Молитвою в сердце светилось.

Ведь всё, где причастно перо

Его, так легко и свободно,

Всегда излучало добро

Светло, глубоко, всенародно.

И Вы, кто руки не подал, –

Когда написал он «Двенадцать», –

Салонных кругов господа

Под маской эстетского глянца.

... Как Время давало прокол –

Войною, разрухою, бытом, –

И муж в добровольчество шел,

А я – о прошедшем, забытом

Писала поэмы, стихи,

Все в плаче – над русской Вандеей...

Но страшны, взаимны грехи

Во имя неправой идеи...

Вот год двадцать первый: ушел

Из августа бьющейся жизни

Певец, чей нетленный глагол

Звал к совести и к укоризне,

Блок. Умер. Вселенская тишь

Настала – ушел небожитель.

«Пророческий певчий камыш!» –

Души моей светлый хранитель.

Вот вижу: в чадящем быту

Пишу, несмотря ни на что я,

Чтоб взять еще ту высоту

В искусстве, что жизни всей стоит.

Поэмы и пьесы во мне

Всё зрели, чтоб вырваться в слове,

То сказкой о старине,

То драмой о Казанове.

А муж затерялся в дыму

Гражданской войны, беспросветной

И ... в Чехии вдруг! В путь – к нему!

Он жив: незабвенный мой, светлый!

Ах, если бы только не муж –

Покинула б Родину? Вряд ли...

Весь мир без России – лишь глушь,

В России, в глуши даже праздник.

И вот в эмиграции я.

Сначала печатают сходу,

Но быстро опомнились: зря,

Она вся – не НАШЕГО роду,

Не НАШЕГО склада ума,

Вся их, целиком вся оттуда...

Не втиснулась в здешний формат:

Прокрустов, мещанский, иудин.

Читатель остался же там

В России, родной и далёкой,

А здесь – никого, пустота.

В работу – не быть одинокой,

Не слышать их сплетен совсем,

Не видеть застывшие лица...

В поэзии столько есть тем,

С кем можно всегда поделиться.

«Не Русь Вы любили – «гуся»

Помещичьего – и девок».

И в том – нагота правды вся

Без всхлипов, стенаний, запевок.

И как Маяковского Вы

(В Париже читал) освистали,

А он усмехнулся, – привык

К пигмеям; шагал быстро в дали

Эпохи, белевшей, как день...

Какой же афронт в великане:

Ему по ступню дребедень

И ступа вся Ваша в стакане.

И он лишь орал прямо в Вас –

Мещан залихватских, эстетов.

Он – «первый поэт гулких масс»

И страстный боец средь поэтов!

И я отвернулась от Вас,

Клеймя Ваше бывшее дело,

Как прежде мой муж разорвал

Всю связь с добровольчеством белым.

И даже, когда в нищете, –

Мои не опущены руки...

Я вынесла тяжести те –

Страданья, душевные муки.

И лучше, чем в давнем стихе,

Про Родину-боль не сказала,

Про всю мою жизнь вдалеке,

Про горе – души всей глазами:

«Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно всё равно –

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что – мой,

Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди

Лиц – ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной непременно –

В себя, в единоличье  чувств.

Камчатским медведём без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться – мне едино.

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично – на каком

Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн

Глотателем, доильцем сплетен...)

Двадцатого столетья – он,

А я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,

Оставшееся от аллеи,

Мне все – равны, мне всё – равно,

И, может быть, всего равнее –

Роднее бывшее – всего.

Все признаки с меня, все меты,

Все даты – как рукой сняло:

Душа, родившаяся – где-то.

Так край меня не уберег

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей – поперек!

Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина...»

Могла полюбить, не забыть

Всё только прощаньем, разрывом.

Свидетельство? – Жизни всей нить:

Падения, взлёты, порывы.

И знала во все времена:

Писать, стиснув зубы, тоскуя.

Мне этим лишь в жизни цена

И этим лишь в жизни живу я...

Звериный фашизма оскал

Увидев в тридцатые годы,

Я сразу включилась в накал

Борьбы с этой жуткой породой:

Волков городских площадей –

С чумою коричневой века,

Чтоб вырвать из лап их идей

Святыни души человека.

Сражались с фашизмом мой муж

И дочь с ним – в Испании вместе;

И «НО ПАСАРАН» потому –

Призывом к борьбе. –

                                      Словно песня

Звучал над планетою клич

К отпору и объединенью,

Чтоб вымести с лона земли

Фашистов  паучьи строенья...

На родину б вырваться мне –

Из этого душного мира.

Работать в родимой стране –

Иначе звучать будет лира...

И вот возвращаюсь в Союз –

В последнее место разлуки...

Репрессий ужаснейший груз –

На сердце... душевные муки...

Итог – безысходность тех строк,

Что чертит судьба поневоле:

В тюрьме муж и дочь. –

                                      Так злой рок

Всё больше гнетёт мою долю...

Мой сын возвратился со мной,

Мой мальчик – в отчизне впервые,

Но знает язык он родной,

Историю, славу России.

Шестнадцать ему, рядом, спит.

Война! Что за время такое ...

Лишь только бы не был убит,

А будет... Я знаю – спокойно

Он встретит ужасную весть

В глаза ... и на полюшке ратном...

Коль выпадет трудная честь:

Ему – быть России солдатом!

Он так осуждает меня,

И жизни моей неустройство.

В нём кожа и плоть – вся моя:

Вдвоём нам ужиться непросто.

Лишь только бы он долго жил,

Чтоб в жизни – на собственном месте,

Вся боль материнской души,

Моё продолжение песни!

И в августе – вот перст судьбы,

Как Блок и Волошин, уйду я,

Лишь только бы не был забыт

Мой стих, вросший в душу живую.

Еще я полгода назад

Писала и знала всё точно,

Что скоро погаснет звезда,

Мигнет угасающей точкой:

«Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный».

Трудом озаряется цвет

Прошедшего, трудного века:

Что ж, жизнь прожила, как поэт,

А значит, умру человеком.

Продумала всё. Умирать.

Осталась бы светлою память

По мне. Очень скоро. Пора.

А сын?..      Засыпаю.

                                                                          1982, 2008