Ян  Торчинский

 Diagnosis dubitus *

  (к  двадцатилетию выхода романа Б.Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе)

   Может быть, эти субъективные заметки – дерзость? Или более того – кощунство? Или  проявление геростратова комплекса, копошащегося в потемках души: если уж не сжечь для самоутверждения храм, то хотя бы поцарапать облицовку? Нет, не думаю. А тогда зачем? Допустим, в поисках истины или, говоря скромнее, чтобы разобраться в смутных чувствах и мыслях, которые мучат меня много лет. Как писал в юные годы мой ныне покойный товарищ Яков Гольденберг:

                                                    «Я должен душу вылить в строки,

                                                    Иначе мне не будет сна».

  Именно так, иного способа не существует.

  А речь пойдет  о романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и о той роковой роли, которую сыграло это произведение в жизни своего автора.

  Б. Пастернак (1890–1960) писал «Доктора Живаго» долго: с 1945-го по 1955-й год – и считал его чуть ли ни вершиной своего творчества. Роман был принят и подготовлен к печати редакцией журнала «Новый мир». А потом «Доктор Живаго» попал в поле зрения какого-то цековского или гебешного кретина (а может быть, просто перестраховщика, дующего на холодную идеологическую воду) и получил оценку антисоветского и клеветнического. Разумеется, роман сразу же был отвергнут журналом, рукопись возвратили автору, а «Новый мир» вышел в свет с месячным опозданием, в виде сдвоенного номера. А в общем-то, ничего страшного по советским меркам не произошло: ну, отказались печатать, ну, полежала бы рукопись в ящике стола до лучших времен (помните «Жизнь и судьбу» Вас. Гроссмана?), ну, неприятно, конечно, так ведь не смертельно. Но далее случилось непредвиденное: в 1957-м году «Доктора Живаго» опубликовало итальянское коммунистическое издательство «Фельтринелли».       

  Что ни говори, это было грубое нарушение существующих правил, касающихся зарубежных публикаций, и власти предержащие, естественно, ощетинились. И как на грех, в то же время Б.Пастернаку была присуждена Нобелевская премия «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы». Это был явный намек на опальный роман. Вот тут-то за Бориса Леонидовича взялись всерьез, и мало ему не показалось.

                                                             … Его ведут на эшафот

                                                             Под нашим небом.

                                                             Ведут к позорному столбу

                                                             Пинать ногами,

                                                             Чтоб ноздри вон, клеймо во лбу,

                                                             И – батогами! **

  Слава Богу, физически до этого дело не дошло, но в переносном смысле – сколько угодно. Имя Пастернака  было брошено под ноги грязному охлосу, интеллектуальной и неинтеллектуальной черни, жаждущей крови: в многочисленных письмах возмущенные «патриоты» требовали учинить над поэтом немедленную расправу и, как самое мягкое, выдворить его, клеветника и отщепенца, из страны. Как ни странно, среди подписавших такие письма оказались вполне порядочные люди: Б.Слуцкий, И.Сельвинский, В.Шкловский.

  Отлично понимая, кто является не только инспиратором, но, скорее всего, и фактическим автором этих писем, Б.Пастернак не стал «бодаться с дубом», и обратился к Н.Хрущеву с просьбой, чтобы ему позволили дожить свой век на родине. Чтобы доказать свою лояльность, он демонстративно отказался от нобелевского лауреатства. Прямо скажем,  бойцовских качеств  Борис  Леонидович  не проявил, но понять истерзанного морально человека, добивающего седьмой десяток и не изжившего из памяти ужас 37-го года, не трудно. Уж он-то не понаслышке знал, что от советской власти можно ждать чего угодно, а «свежее» Новочеркасское дело или расстрел Файбышенко и Рокотова могли переубедить любых оптимистов. Впрочем, отдадим справедливость и советской власти. В случае с Б.Пастернаком она проявила весь гуманизм, отпущенный ей природою:

                                                 «Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

                                               Не к высшей мере.

                                               И не к терновому венцу

                                               Колесованьем,

                                               А как поленом по лицу –

                                               Голосованьем!».

  Его не посадили, не вышвырнули из страны, как впоследствии А.Солженицына и других, его «только» исключили из Союза советских писателей и «даже» оставили в Литфонде, то есть не лишили средств к существованию, как А.Ахматову и М.Зощенко до того, а А.Галича после. И поэтому

                                   «Он не мылил петли в Елабуге

                                  И с ума не сходил в Сучане!»,

а тихо умер в Переделкино, дожив до 70-и лет («ровно семьдесят, возраст смертный»), приведя в умиление некоторых представителей «нашей интеллигентной интеллигенции» (выражение Д.Данина), очарованных добросердечием хрущевской оттепели: 

                                   «До чего мы гордимся, сволочи,

                                  Что он умер в своей постели!»

                                                                         ( в кавычках и без ссылок стихи  А.Галича).

   A ведь могло быть иначе! Совсем иначе, как говорится, с точностью до наоборот, если бы тот цензор сумел сообразить, что роман Б.Пастернака годится для самой изощренной советской пропаганды, причем, без всяких натяжек! И появились бы хвалебные статьи в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете» с утверждением, что «Борис Пастернак дал принципиальную оценку и достойную отповедь русской либеральной интеллигенции и ее двуличной деятельности до и после Великого Октября. Писатель гневно, по-партийному и т.д.». И навалилось бы на Бориса Леонидовича сладкое бремя всенародной славы, роман бы издавался и переиздавался многотысячными тиражами, да еще с переводами на языки народов Советского Союза и стран народной демократии, и были бы почетные премии, инсценизации, экранизации и многое другое. И С.Герасимов или С.Бондарчук пригласил бы на заглавную роль не парикмахерского красавца Омара Шерифа, а самого Юрия Никулина: пусть сыграет очередного Балбеса…

 И самое интересное, повторяю, основания для подобной, воистину партийной оценки были, потому что в романе полным-полно страниц, которые так и просятся в актив соцреалистического агитпропа.

  Взгляните, например, на портрет Николая II, написанный с беспощадным сарказмом: «Смущенно улыбающийся государь производил впечатление более опустившегося, чем на рублях и медалях. Он поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в данных обстоятельствах (…). Царя было жалко (…), и было жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущностью притеснения, что этой слабостью казнят и милуют, вяжут и решают» (Здесь и далее без ссылок цитируется роман «Доктор Живаго» – М.: "Советская Россия". 1989. Курсив и подчеркивания везде мои. – ЯТ)

 А вот  разглагольствования либерального комиссара Временного правительства, некого Гинца, российского патриота из остзейских немцев: «Пусть бунтовщики, пусть даже дезертиры, но это народ, господа, вот что вы забываете. А народ ребенок, надо знать его психику, тут требуется особый подход (…) Я к ним поеду на вырубки и по душам с ними потолкую. Вы увидите, в каком порядке они вернутся на брошенные позиции». Когда же «разговор по душам» не  получился, «он решил поговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе  (…), он напомнил солдатам, что военно-революционные суды действуют, и под страхом смерти требовал сложения (! – ЯТ) оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы».  Ай да либералы-народолюбцы с двойным дном!

  Показательны размышления Юрия Живаго о войне и революции: «Таким новым была война, ее кровь и ужасы, ее бездомность и одичание. Таким новым были ее испытания и житейская мудрость, которым война учила (…) Таким новым была революция, не по-университетски идеализированная  под девятьсот пятый год, а эта нынешняя, из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция, направляемая знатоками этой стихии большевиками».

   А чем плохи его совсем уже марксистские размышления: «Пока порядок вещей позволял обеспеченным блажить и чудесить за счет необеспеченных, как легко было принять за настоящее лицо и самобытность эту блажь и право на праздность, которым пользовалось меньшинство, пока большинство терпело! Но едва лишь поднялись низы, и льготы верхов были отменены, как быстро все полиняли, как без сожаления расстались с самостоятельной мыслью, которой ни у кого, видно, и не бывало!» 

И далее об Октябрьской революции: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать все вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали». Ну, хоть в партию Доктора Живаго принимай!

 Или еще: «… весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю во имя жалости выработанную вспомогательную безжалостность, все это впитал в себя и обобщенно выразил собой Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое».

    Или описание жестокости белых:  «… страдалец-калека рассказал об истязаниях и  пытках в военно-следственных и карательных частях у генерала Вицина. Повешение, к которому его приговорили, ему заменили, в виде милости, отсечением руки и ноги (…) ''Из живых людей железо варят. Из живых режут ремни (…), кого вешать, кого под шомпола, кого на допрос"».

  А вот весьма «перспективные» рассуждения о евреях, принадлежащие главной положительной героине романа, да еще историку по образованию: «Наверное, гонения и преследования обязывают (евреев. – ЯТ) к этой бесполезной и гибельной позе, к той стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость. Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и болезни». Одним словом, народ-вырожденец. Вот теперь понятно, что в «них» раздражает и почему «их» не любят! Читайте, читайте, господа Mокашев, Анпилов и Kº! При случае пригодится…

  И даже в совсем уже антисоветских разговорах в эпилоге романа можно при некоторой сноровке отыскать заряды нужного знака: «Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерой, и в ошибке нельзя было признаться (…) Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование  не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале (…). И когда возгорелась (Великая Отечественная – ЯТ) война, ее реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы». Но кому принадлежат эти сомнительные откровения? Интеллигентам Гордону и Дударову, неоднократно сидевшим за контрреволюционную деятельность. Когда началась война, их помиловали, доверили оружие, возвели в офицерское достоинство. А они врагами как были, так и остались. Задумайтесь, товарищи чекисты, кого вы так легкомысленно выпустили на свободу и не пора ли вернуть этих господ за колючую проволоку. Между прочим, такими провокационными намеками изобиловали в свое время романы-доносы Всеволода Кочетова.

  А чего стоят образы интеллигентов, карьеристов и перерожденцев, примазавшихся к революции: комиссара Павла Стрельникова («Расстрельников» и «Бич божий и кара небесная», – говорили о нем в народе) или командира красных партизан Ливерия Микулицына, самодура, демагога и кокаиниста, «бурбона комиссародержавия», не гнушавшегося для своей безопасности услугами провокаторов! Первый из них, хоть вырос в рабочих семьях, но безнадежно испорчен университетским образованием и офицерским чином в царской армии. А второй – сын управляющего Крюгеровскими заводами. Вот вам и генезис их нравственного и политического падения!

   Да и сам главный герой романа, Юрий Андреевич Живаго, сын спившегося и разорившегося богатея и муж наследницы тех самых Крюгеровских заводов – типичный представитель «гнилой», ненадежной, неустойчивой интеллигенции, о сущности которой В.И.Ленин втолковывал Максиму Горькому: «… интеллигентики, лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (ПСС, 3-е издание, т.51, стр.48). И показан Юрий в романе остро и объективно, беспощадным сатирическим пером. Вот на чьем примере можно изобличать буржуазный индивидуализм, бездушный эгоцентризм и социопатию. Впрочем, о Докторе Живаго мы еще поговорим подробнее.

   Не правда ли, дорогой читатель, я почти убедил вас в высоких идеологических – по советским понятиям, конечно – кондициях романа?

   Однако, к сожалению, а может, и к счастью, Б.Пастернак не снискал государственного признания и ласки, а роман «Доктор Живаго» на многие годы сделался на своей родине достоянием «Самиздата» и «Тамиздата». Первая его публикация в Советском Союзе состоялась  через восемнадцать лет после смерти Б.Пастернака  (журнал «Новый мир», №№ 1 - 4, 1988).

   Но почему так получилось? Я думаю потому, что советские идеологи не стали разбираться в хитросплетениях сюжета и характерах героев, а «поверили» автору в оценке его детища. А то, что Б.Пастернак был влюблен в роман и в его главного героя, видно невооруженным глазом.

   Судите сами. Юрию Живаго посвящено большинство страниц емкой, в 28 печатных листов, книги. Его именем и назван роман. Постоянно подчеркивается незаурядность, обаятельность, талантливость и душевная тонкость Юрия Андреевича – при полном игнорировании того, что многие его поступки основания для такой оценки не дают. И, наконец, Б.Пастернак «жертвует» Доктору двадцать пять замечательных стихотворений, один из лучших своих циклов. Воистину  царский подарок!

   Кроме того, в образе Юрия Живаго местами угадывается сам Бориса Леонидович, например, его выстраданная мечта о «главной» книге (вспомним, что Пастернак считал «Доктора Живаго» чуть ли ни вершиной своего творчества): «Он  (Юрий Живаго. – ЯТ) хорошо думал и хорошо писал. Он с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался (! – ЯТ) вместо нее писанием стихов, как бы писал живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине. Этим стихам Юра прощал грех их возникновения за их энергию и оригинальность». Уж не извиняется ли Борис Леонидович за лучшую часть созданного им?!

   Вот и получилась по-своему логичная цепочка в умозаключении советских искусствоведов в штатском: 1) Юрий Живаго – любимый герой Б.Пастернака и почти что сколок с него самого – личность, мягко говоря, небезупречная и даже сомнительная, не принявшая, в конечном счете, ни Октябрьской революции, ни социализма, ни марксизма: «Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой. Науки бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм»; 2) следовательно, мысли и вообще мировоззрение Доктора разделяются автором романа; 3) поэтому идеологически вредному роману «Доктор Живаго» и его создателю Борису Пастернаку нужно дать по-партийному принципиальную оценку и беспощадный отпор.

   После этого началось то, о чем мы говорили выше.

  Трагичность происшедшего усугубило то, что Б.Пастернак фатально ошибся в оценке романа и его главного героя, поскольку и тот, и другой вряд ли заслуживали, чтобы из-за них идти на костер.

   Понимая, насколько ответственным является такое утверждение, постараюсь не быть голословным. Однако вначале замечу, что ошибки в авторской самооценке случались неоднократно и, видимо, будут встречаться и впредь, причем и в ту, и в другую сторону. Видимо, и впрямь: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстояньи!» (С.Есенин)  Примеров тому множество.

  Например, предполагал ли Д.Верди, что «Марш рабов» из его оперы «Маббуко» («Навуходоносор») станет гимном гарибальдийцев и даже, правда, на некоторое время, всей Италии. Д.Кедрин, закончив очередное стихотворение, искренне говорил: «Это лучшее, что я написал». А потом, разочаровавшись в некоторых своих стихах, безжалостно уничтожал их. Когда, уже после смерти поэта, некоторые из них удалось восстановить, оказалось, что в опалу Кедрина попали подлинные жемчужины его творчества. А В.Кочетов, написав по явному заказу партии роман «Чего же ты хочешь?», задуманный в целях «борьбы с тлетворным влиянием буржуазной пропаганды», явно против своей воли, стал автором ядовитого антисоветского памфлета, где открыто написал то, о чем судачили по всем углам. Или еще: герой рассказа О.Бальзака «неведомый шедевр» – великий художник, который много лет работал над картиной, которая, по мнению ее создателя, должна была увековечить его имя. Когда же он созвал на презентацию этого «неведомого шедевра» лучших знатоков Парижа и сбросил покрывало, собравшиеся люди с ужасом увидели на холсте беспорядочную мешанину цветных пятен. Они покачали головами и молча разошлись. Правда, это происходило в прежние наивные времена, когда понятия не имели об авангардном искусстве, а мазню, ничто же сумняшеся, откровенно называли мазней! И так далее.

   Однако вернемся к «Доктору Живаго».

   Стилистически роман написан до удивления неровно. Там есть страницы, созданные пером блистательного мастера. Например, картина зимней ночи: «Юра обратил внимание на черную протаявшую скважину в ледяном наросте одного из окон. Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало. ''Свеча горела на столе. Свеча горела…'' – шептал Юра про себя начало чего-то смутного неоформившегося в надежде, что продолжение придет само собой, без принуждения». И никто не знал, что в этот миг зарождалось одно из самых великих стихотворений в русской литературе, а за стеклом, где горела свеча,                                           

                                         «… жар соблазна

                                         Вздымал, как ангел, два крыла

                                         Крестообразно»,

и затягивался тугой узел сюжетной и нравственной интриги романа. И это таинственным, мистическим, сверхчувственным путем  – совсем по-пастернаковски! – ощутил юный Юра Живаго.

     Великолепны описания природы, словно говорящие о том, что автор – великий поэт, выдающий себя за прозаика: «На реку было больно смотреть. Она отливала на солнце, выгибаясь и вгибаясь, как лист железа». Или: «Неосвещенная улица пустыми глазами смотрела в комнаты». Или: «Из сада в кабинет тянулись лиловые тени. Деревья с таким видом заглядывали в комнаты, словно хотели положить на пол свои ветки в тяжелом инее, похожем на сиреневые струйки застывшего стеарина».

  Образная, чисто поэтическая наблюдательность проявляется во фразе: «Она вошла, шагами  расталкивая свое платье, словно переходя его вброд».

  Лукавым юмором искрятся строчки: «Собака не любила девушки, она рвала ей чулки, рычала на нее и скалилась. Она ревновала хозяина к Ларе, словно боялась, как бы он не заразился от нее чем-нибудь человеческим».

  И словно в противовес этому – восходящая к пафосу эллинской трагедии история партизана Панфила, который живет в постоянном ужасе, что белые замучат из мести его жену и детей. «В воображении он уже видел их, отданных на медленную пытку, видел их искаженные лица, слышал стоны и зовы на помощь. Чтобы избавить их от будущих страданий и сократить собственные, он в неистовстве сам их прикончил (! – ЯТ). Он зарубил жену и трех детей тем самым острым, как бритва, топором, которым резал им, девочкам и любимцу сыну Фленушке, из дерева игрушки». Какая емкая и страшная деталь! Какое потрясающее обвинение дикого, противоестественного кошмара гражданской войны!

   Лимитированный объем статьи не позволяет процитировать скорбные страницы с плачами Лары над гробом Юрия Живаго.  Сделайте это сами, дорогой читатель, если хотите разделить ее горе и  отчаяние.

   А вот этюд, который иначе, чем стихотворением в прозе, назвать невозможно. После тяжелых родов «Тоня тонула в парах выстраданного, она как бы дымилась от изнеможения. Тоня возвышалась посреди палаты, как высилась бы среди бухты только что причалившая и разгруженная барка, совершающая переходы через море смерти к материку жизни с новыми душами, переселяющимися сюда неведомо откуда. Она только что произвела высадку одной такой души и теперь лежала на якоре, отдыхая всей пустотой своих облегченных боков. Вместе с ней отдыхали ее надломленные и натруженные снасти и обшивка, и ее забвение, ее угасшая память о том, где она недавно была, что переплыла и как причалила».

   Число таких примеров можно без труда приумножить.

   И наряду с этим великолепием – непостижимые стилистические и другие «проколы».

   Так, роман перенасыщен случайными действующими лицами и проходными, подчас чужеродными, плохо «работающими» на сюжет эпизодами (вплоть до лечения знахаркой Кубарихой больной коровы!), и поэтому даже квалифицированному читателю с тренированной памятью трудно удержать все это в голове.

   Герои романа зачастую ведут многословные, выспренние до косноязычности, диалоги. Например, в несколько сокращенном  для экономии места виде (причем, обращаю внимание: это не размышления героев и не авторский текст, а прямая  речь, то есть то, что произносится вслух):

   Он:  «Ты стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой ангел, под небом войн и восстаний, ты когда-то под мирным небом  детства так же поднялась у ее начала (…). Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растекаются по всему моему существованию и стали  ключом проникновения во все остальное, благодаря тебе».

   Она:  «Держи меня все время в напряжении. Беспрестанно напоминай мне, что я твоя слепо тебя любящая, не рассуждающая раба (…)  Дар любви, как всякий другой дар. Он может быть велик, но без благословения не появится (…) Какой-то венец совместимости, ни сторон, ни степеней, ни высокого, ни низкого, равноценность всего существа, все доставляет радость, все стало душою. Но в этой дикой, ежеминутно подстерегающей нежности есть что-то по-детски неукрощенное, недозволенное. Это своевольная, разрушающая стихия, враждебная покою в доме. Мой долг бояться и не доверять ей». И так далее.

   И, словно в насмешку, Он признается Ей: «Как бы мне хотелось говорить с тобой без этого дурацкого пафоса», добавим, в первой четверти ХХ века. Хочется, да не можется, потому что Он – жертва авторского вкуса и произвола.

   В тексте романа встречаются, мягко говоря, непостижимые фразы: «По краю мостовой полз, притягиваясь (! – ЯТ) на руках, стонущий человек с раскроенным черепом». Или: «… первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого».  Или: «…он подошел к стене, на большом пространстве  облепленной разнообразной печатью. Эта печать состояла из газетных статей, протоколов речей и декретов». Или: «На нем была хорошо сохранившаяся пиджачная пара и полосатые брюки в складку». По-русски это значит, что поверх брюк, входящих в пиджачную пару, на нем были еще одни «брюки в складку (видимо, ''брюки со складкой''. – ЯТ)». Не много ли? Такие фразы напоминают скверный перевод с какого-то малоизвестного иностранного языка.

   Сплошь и рядом встречаются предложения, перенасыщенные местоимениями, например: «Он с ней простился и дождался акушерки, чтобы договориться с ней о том, как она будет извещать его, в случае надобности, и как он будет осведомляться у нее о состоянии Тониного здоровья». Или: «Когда она смеялась, она их (глаза. – ЯТ) приподнимала (! – ЯТ)». Или: «Но мать Тиверзина (…), за которую он сватался, отказала ему и вышла замуж за его товарища».

   Роман грешит корявыми обрубками фраз: «В Ситцевом должно было состояться очередное камерное (что? – ЯТ)». Или: «Звонок не произвел действия. Юрий Андреевич дал новый». И даже: «Паша и Лара оба кончили, оба одинаково блестяще (что бы это значило?! – ЯТ)».

   Развесистой клюквой выглядят «народные»  выражения: «шлюха-задрепа», «гнида-шелапура», «дуй тебя в хвост», «ты как мозгуешь, молода, аль я не учул, откель ты таковская», «ты вот башь, какой энто Вакх, не оной купец ли…». Похоже, что автор, испугавшись элитарности своего произведения, вводил такие «перлы», чтобы создать видимость некого равновесия.

  Я готов согласиться, что все это мелочи, результат спешки или небрежности, а может быть, плохого редактирования (в чем, согласитесь, редакцию «Нового мира» упрекнуть трудно), и можно было довести текст романа до полного стилистического совершенства. Но о такой возможности приходится говорить лишь в сослагательном наклонении, а мы читаем «Доктора Живаго» в том виде, в каком он опубликован.

  Но основным все же является образ Доктора Живаго, по-видимому, задуманного автором в качестве образца и средоточия гражданских, нравственных и прочих добродетелей, и который, как мы предположили выше, в чем-то является инобытием своего создателя, а уж единомышленником – наверняка.

  А поэтому несколько слов о Б.Л.Пастернаке.

  Я думаю, ошибаются те, кто упрощенно рисует его неким небожителем (так окрестил Пастернака сам И.В.Сталин!), отрешенным от реальной жизни, от современного ему общества и происходящих в нем процессов. По-моему, Борис Леонидович где-то вынужденно, а где-то добровольно искал для себя безопасную нишу в советской действительности. А иначе, без таких поисков и попыток, тогда и выжить было невозможно. Поэтому он написал «революционные» поэмы «Лейтенант Шмидт» и «Девятьсот пятый год», поэтому декларировал свою причастность к происходящему в стране:

                                    «И разве я не мерюсь пятилеткой,

                                   Не падаю, не подымаюсь с ней?»

 и даже посвящал Сталину подобострастные строки:

                                   «За древней каменной стеной

                                   Живет не человек – деянье,

                                   Поступок ростом в шар земной».

   Ну, и что с того? В те проклятые годы точно тем же грешили почти все современники Пастернака: одни откровенно продавали душу дьяволу, другие – в наивной попытке приобрести  индульгенцию на выживание, третьи – мучительно пытаясь разобраться средствами поэзии, что, собственно, происходит на шестой части земного шара, а, скажем, плеяда «комсомольских» поэтов искренне изощрялась, в умилении сердечном прославляя истукан. А вот поэт Арс.Тарковский признавался, как говорится, открытым текстом:

                                        «Наилучшие люди планеты

                                       С царской щедростью лгали в глаза».

 (Между прочим, Арс.Тарковскому принадлежал цикл стихов о Сталине, не удостоенный, однако, публикации. Наверное, кому-то показалось, что эти стихи были недостаточно восторженными: в них, по язвительному замечанию С.Липкина, «оргазм не чувствовался». Похоже, в некоторых строках Б.Пастернака такой оргазм был.)  Но даже на общем фоне некоторые стихи Б.Пастернака наводят на тревожные размышления. Например:

                                           «Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

                                         Вовек не вышла б к свету темнота,

                                         И я  урод, и счастье сотен тысяч

                                        Не ближе мне пустого счастья ста?».

    Под такими стихами подписался бы и Демьян Бедный, потому что здесь откровенное принятие, да еще и в безукоризненной поэтической форме, сталинской уголовной максимы: «Лес рубят – щепки летят».  А как иначе можно понять эти строчки?

   Мне возразят, и я охотно приму это возражение, что поэзии свойственны аллюзии, иносказательность, метафоричность, и поэтому в стихах слова: «я» или «мне» – не обязательно обозначают автора или его лирического героя, а могут подразумевать оппонента и даже смертельного врага. Хотя не мешает помнить, что иной, неискушенный в эзоповом языке  читатель может все принять за чистую монету.

   Но вот отрывок из дневниковых записей Б.Пастернака (см. Д.Данин. «Бремя стыда. Пастернак и мы». Московский рабочий. М.: 1996):  «Ужасен арест Мейерхольда и его жены (в действительности, жена В.Мейерхольда, Зинаида Райх, была зверски убита в своей квартире неизвестными. – ЯТ). Конфискована его квартира, имущество. Но если он жив, если выйдет на свободу – его жизнь будет  трагически озарена, и, может быть, это нужно обществу. Иначе жизнь пресна. И нужен человек – носитель этого трагизма».

   Не будем забывать, что среди тех «ста» с их «пустым счастьем» был друг Б.Пастернака, поэт Осип Мандельштам. И случилось неожиданное: Борису Леонидовичу позвонил сам И.В.Сталин. Вот их разговор в изложении Зинаиды Пастернак: «…Сталин заговорил о судьбе Мандельштама и сразу же сказал, что дело пересматривается и с ним все будет хорошо. Затем он спросил, почему Пастернак не хлопотал о Мандельштаме (…)  ''Я бы на стенку лез, если бы узнал, что мой друг-поэт арестован''.  Пастернак ответил: ''Если бы я не хлопотал, вы бы ничего не узнали'' (…) –''Но ведь он ваш друг?'' – спросил прямо Сталин. Пастернак постарался уточнить характер отношений, сказав, что поэты, как женщины, ревнуют друг к другу. (Обратите внимание, дорогой читатель, на изящество пируэта, будто речь шла о внеочередном юбилейном издании или о новой даче в Переделкино! – ЯТ). ''Но ведь он же мастер, мастер», – продолжал Сталин. ''Да не в этом дело, – ответил Пастернак. – Да что мы с вами все о Мандельштаме да о Мальденштаме. Я давно хотел встретиться с вами и поговорить серьезно''.  – ''О чем же?'' – ''О жизни, о смерти''. Сталин повесил трубку» (см. Д.Данин, там же). Может быть, Пастернак не считал, что судьба  О.Мандельштама  заслуживает серьезного разговора или полагал, что обществу нужен еще один человек, «носитель этого трагизма», а «иначе жизнь пресна».

   Зачем я ворошу то, что было и  быльем поросло? Для чего вызываю на себя огонь тех, кто не только любит поэзию Б.Пастернака, но и преклоняется перед личностью поэта? Я делаю это, конечно, не с целью упрекнуть или, тем более, обвинить в чем-то Бориса Леонидовича. Не нам считать его грехи, которые к тому же он искупил своими страданиями. Но мне кажется, что такая ретроспекция необходима, чтобы лучше разобраться в образе Доктора Живаго, ибо Б.Пастернак вложил всю душу в своего героя, вместе со светом и тенями, царившими в ней.

   А теперь, сделав столь важную оговорку, переключим внимание на самого Юрия Живаго.

   Давайте договоримся, что в основу характеристики нашего героя будет положена аксиома: человек есть не то, что он (или даже другие) о себе думает или говорит, а то, кем он в действительности является, как и чем проявляет себя в общественной и личной жизни, причем зачастую во взаимодействии обеих ипостасей.  А применительно к литературе и литературоведению, – то, что о нем в книжке написано.

   Кто же такой  Доктор Юрий Андреевич Живаго?

   Он рано осиротел, рос и воспитывался среди добрых, порядочных, но все же, в основном,  чужих людей. Благополучно окончил гимназию, затем университет, стал врачом – способным клиницистом-диагностом. Женился по любви на красивой и умной девушке Тоне, сделался счастливым отцом. И здесь в его жизнь, как и в жизнь всего российского общества, грубо вторглась Первая мировая (германская) война. Живаго мобилизовали в армию, и он служил в прифронтовом госпитале, как сотни других врачей. Однако армия интенсивно разлагалась, и это, к сожалению,  отразилось даже на поведении военных медиков. «На кого же они его (госпиталь. – ЯТ) бросили? – возмущается некая мадмуазель Флери, престарелая домоправительница барской усадьбы, где располагался этот госпиталь. – Например, интересно знать, куда провалились санитары? Все разбежались, ни начальства, ни сестер, ни докторов. А в доме есть еще раненые, два безногих наверху в хирургической (…), да полная кладовка дизентериков внизу (…) Но все-таки какое свинство. Допустим, с Живаго нечего взять. Он завтра уезжает, и мыслями уже в Москве или в дороге». Действительно, что взять с уже готового к дезертирству Живаго! Но слово «свинство» речено, и его следует запомнить, ибо оно будет здесь упомянуто еще не раз.

   Впрочем, Доктор свой поступок дезертирством или еще чем-то столь же аморальным не считает. И  впоследствии, когда комиссар Стрельников, услышав от задержанного Юрия Андреевича, что тот ищет «уединения и тишины», бросает саркастическую реплику: «И затем – доктор. Военный. А время военное (…) Дезертир. Зеленые тоже уединяются в лесах. Ищут тишины. Основание?», Живаго с достоинством объясняет: «Дважды ранен и освобожден вчистую по негодности». То есть, говоря на неком сленге, качает права и косит под доходягу. Но освобожденный вчистую по негодности Доктор вскоре после возвращения в Москву «…медленным раскачиванием высвободил лежащую с самого низа тяжелую колоду. С трудом вытащив ее из-под кучи и взвалив на плечо, он перестал чувствовать ее тяжесть (своя ноша не тянет) и украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев». Вот вам и доходяга!

   Мы уже отмечали, что сперва  Доктор Живаго горячо и, кажется, искренне принимает революцию: сказалась либеральная закваска русского интеллигента. Он даже негодует, если кто-либо скептически относится к его выбору: «"Вы у них (у большевиков. – ЯТ) служите?'' И подымают брови. ''Служу, – говорю, – и прошу не прогневаться: нашими лишениями я горжусь, и людей, которые делают нам честь, подвергая этим лишениям, уважаю"». Однако революционного задора хватает ему не надолго. Лишения, которыми он на первых порах гордился, голод, холод и прочие последствия октябрьского переворота, не говоря уже о нарастающем политическом терроре, быстро сдувают с Юрия Андреевича романтическую пену, и уже в апреле 1918-го года Доктор Живаго покидает Москву, которую терзает эпидемия тифа и прочие болезни, и уезжает со своей семьей на Урал, в имение Варыкино, близ города Юрятина, принадлежавшее некогда родственникам Тони. Не будем слишком строги к Юрию Андреевичу: в такой ситуации понять его можно, а хорошие врачи нужны в глубинке не меньше, чем в Москве. Но он думает иначе: «Я отказался от медицины и умалчиваю о том, что я доктор, чтобы не связывать своей свободы». А как же долг врача, клятва Гиппократа и тому подобные предрассудки? А никак, если они связывают его свободу! Впрочем, сетует Живаго: «… всегда какая-нибудь добрая душа на конце света проведает, что в Варыкино поселился доктор, и верст за тридцать тащатся за советом (…) в распутицу, въезжает на санях во двор, по воде и грязи больной (волчанкой! – ЯТ) крестьянин. Понятно, отказываюсь принять».

   Но чем же хочет заняться высококвалифицированный врач, интеллектуал и поэт Юрий Живаго? Оказывается, крестьянствовать! Его намерениям дает нелицеприятную оценку некий «социал-демократ» Анфим Самдевятов: «Извечная тяга человека к земле. Мечта пропитаться своими руками (…) Мечта наивная, идиллическая (…), но не верю. Утопично. Кустарщина». Он мог бы добавить, что крестьянский труд – не занятие для столичного жителя, освобожденного вчистую из армии «по полной непригодности». Но Юрий Андреевич другого мнения:  «Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботе о пропитании, создавать мир, подобно Робинзону, подражая творцу в сотворении вселенной, вслед за родной матерью производя себя вновь и вновь на свет!». Но, при всей своей экзальтированности, он трезво признает: «Наш пример спорен и непригоден для вывода (какого? – ЯТ). Наше хозяйство слишком неоднородного состава. Только небольшой его частью, запасом овощей и картошки, мы обязаны трудам наших рук. Все остальное – из другого источника. Наше пользование землей беззаконно. Наши лесные порубки – воровство…» Самоубийственное признание, настоящее харакири! Но возникает вопрос: о каком «другом источнике» говорит Доктор? Оказывается, таким «источником» является тот же Самдевятов, который хвастливо утверждал: «Полгубернии мною кормится». Так почему бы ни подкормить «для коллекции» еще и юродствующего врача-хлебопашца из самой Москвы? И получается, что идиллическое существование семьи Живаго «при земле» есть скрытая форма паразитизма.

   На путь служения профессиональному долгу Юрия Андреевича силою оружия возвращают партизаны, которым нужен врач: «В случае повиновения гарантируем вам полную невредимость. В противном случае, не прогневайтесь, пристрелим (…) Принудительно вас мобилизуем как медицинского работника». И Живаго сразу забывает о своей ничем не связанной свободе и начинает служить новым хозяевам. Более того, он принимает участие в боях против белых. Вот одна из самых ответственных сцен в романе: «Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя. Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей (речь идет о белых солдатах. – ЯТ). От всей души он желал им удачи. Это были отпрыски семейств, вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его нравственного склада, его понятий. Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и сдаться, и таким образом обрести избавление. Но шаг был рискованный, сопровожденный с опасностью», значит, здесь не до избавления! Дальше – больше. «Шел бой. В него и товарищей (т.е. в партизан. – ЯТ) стреляли (те самые ''отпрыски''! – ЯТ). Надо было отстреливаться». И забыв Международную конвенцию о Красном кресте, по которой врачи «не имеют права вооруженно участвовать в боевых действиях воюющих», забыв о своем сочувствии к «героически гибнувшим детям», которым он «от всей души желал удачи», Доктор Живаго взял винтовку и «стал разряжать ее выстрел за выстрелом»! И несмотря на то, «что жалость не позволяла ему целиться в молодых людей, которыми он любовался и которым он сочувствовал (…), то один, то другой наступающий вдвигались (! – ЯТ) в решающий миг между ним и деревом и пересекали прицельную линию в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а третьему несчастливцу (…) это стоило жизни». Словом, сами виноваты, господа: не вдвигайтесь, куда не надо! Я отказываюсь давать нравственную оценку Доктору Живаго в приведенном эпизоде. Могу, однако, призвать на помощь мадемуазель Флери…

   Сбежав (а если угодно, дезертировав в очередной раз) от партизан, среди которых были раненые, а также больные тифом, цингой и дизентерией, Юрий Андреевич обосновался в Юрятине. В городе хлебопашеством не проживешь, и поэтому он «временно, в чаянии предполагаемого отъезда в Москву», начинает работать по специальности. Но продержался не более двух-трех месяцев:  его преследует страх, что не сегодня-завтра арестуют.

   И вот начался московский, последний в его жизни этап, продолжительностью в «восемь-девять лет (а все же, сколько: восемь или девять? Это для нестарого человека далеко не одно и то же, особенно, если эти годы – последние. – ЯТ),  в течение которых он все больше сдавал и опускался, теряя докторские познания и навыки и утрачивая писательские».

  Однако в периоды просветления Доктор Живаго пишет маленькие книжки, которые «содержали философию Юрия Андреевича, изложение его медицинских взглядов, его определение здоровья и нездоровья, мысли о трансформации и эволюции, о личности, как биологической основе организма, соображения Юрия Андреевича  об истории и религии (…), стихи и рассказы». Позавидуешь эрудиции этого человека и подивишься неуемной щедрости Б.Пастернака, дарующего такие таланты своему герою, который «все больше сдавал и опускался», теряя и утрачивая профессиональные и писательские познания и навыки. До чего сильна предвзятость, как  слепа любовь! Борис Леонидович словно забывает собственный текст, где черным по белому написано, что вскоре Живаго окончательно «забросил медицину, превратился в неряху, перестал встречаться с друзьями и начал бедствовать». Призывы друзей: «…стыдно, чтобы без пользы пропадал такой человек, как ты. Тебе надо пробудиться от сна и лени, разобраться без неоправданного высокомерия, да, да без этой непозволительной надменности (…), поступить на службу, заняться практикой»,  Юрий Андреевич оставляет без внимания. Какая деградация, какой обидный распад незаурядной, по замыслу автора, личности! И, наконец, в первый же день, когда, после долгого перерыва, Юрий Живаго, явно насилуя себя, направляется на службу в Боткинскую больницу, его настигает скоропостижная смерть. Не правда ли, очень многозначительный намек и горькая ирония: мол, не выдержало ретивое такого насилия!

   Этим исчерпывается «послужной список» Доктора Живаго и определяется его, так сказать, гражданское лицо. А  может ли  быть иначе с человеком, который добровольно избрал для себя участь пустоцвета? Хотя сам Доктор видел и оценивал себя иначе. Например, своих ближайших друзей, Гордона и Дударова, которые «принадлежали к хорошему профессорскому кругу. Они проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей (…) музыки…», он характеризует следующим образом: «Дорогие друзья, о, как  безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали». Вот так!

  По-моему, все это более или менее напоминает историю другого Андреевича, а именно, Васисуалия Лоханкина из «Золотого теленка» И.Ильфа и Е.Петрова: «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил (безбедно существуя за счет своей работящей жены Варвары. – ЯТ). Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и близкой теме: ''Васисуалий Лоханкин и его значение'', ''Лоханкин и трагедия русского либерализма'', ''Лоханкин и его роль в русской революции''». Все это, конечно, было бы смешно, когда бы ни было так грустно.

   Теперь давайте рассмотрим жизнь Доктора в другом  аспекте, а именно, в отношении к близким ему людям. И остановимся, главным образом, на трагической по-шекспировски истории любви, встреч и расставаний главных героях романа: Юрия Андреевича Живаго и  Ларисы Федоровны (Лары) Антиповой. Но вначале вспомним великую истину, провозглашенную А.Сент-Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

  Впервые, случайно и мимолетно, они встретились еще в детские годы. Уже тогда маленькая Лара сумела поразить гимназиста Юру Живаго. Через много лет он вспоминал об этом: «Воспитанница гимназии соединилась в ней с героиней детской тайны. Ее тень распласталась по стене движением настороженной самозащиты. Такой я ее видел. Такой помню». Красиво, хотя и не очень понятно. Впрочем, чего требовать от смутных детских впечатлений?

  Вторая встреча произошла при трагических обстоятельствах, когда Лара, находясь в явно невменяемом состоянии, стреляла в некого Комаровского (о нем речь впереди), но промахнулась и ранила случайно подвернувшегося человека.

  Следующая, столь же случайная встреча, была во фронтовом госпитале, где Юрий (уже, к слову сказать, женатый) пытается, грубо говоря, «пудрить» Ларе мозги: «Что бы я дал за то (…), чтобы какой-нибудь близкий вам человек, ваш друг или муж (самое лучшее, если бы это был военный) взял меня за руку и попросил не беспокоиться о вашей участи и не утруждать вас своим вниманием. А я бы вырвал руку, размахнулся и… Ах, я забылся! Простите, пожалуйста». Что ж, бывают и такие объяснения в любви, не в словах дело. Однако Доктор встречает решительный отпор со стороны Лары, оказавшейся на фронте, как раз чтобы отыскать своего пропавшего без вести мужа Павла Антипова. Тем дело и кончилось, не доставив героям больших волнений: ведь, кроме косноязычного и бестактного токования Живаго (почему нужно замахиваться на мужа Лары в ответ на его естественную просьбу оставить его жену в покое?), ничего и не было. По крайней мере, в романе об  этом ни слова не сказано.

  В очередной раз судьба сводит их в юрятинской библиотеке. Лариса Юрьевна приглашает Живаго в гости, и в ее доме они оживленно беседуют о Павле Антипове (Стрельникове). Нужно сказать, что это и впредь остается любимой темой их разговоров. И наговорившись досыта, Юрий даже отказывается от предложенного ужина, потому что спешит домой, к семье. Но на той же странице романа мы узнаем, что герои успели сойтись: «… в одну из своих поездок в город он не вернулся домой и остался у Ларисы Федоровны, а дома  сказал, что задержался по делу и заночевал на постоялом  дворе Самдевятова (…) Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи все  более серьезные и непозволительные». Красивые эвфемизмы, не правда ли? (Кажется, Б.Клинтон внимательно читал «Доктора Живаго» и хорошо усвоил его терминологию, которую использовал, комментируя свои отношения с Моникой Левински.) Причем, совершенно непонятно, как возник и развивался роман Юрия и Лары: все же между разговорами об Антипове и страстной любовью дистанция огромного размера. По-моему, это непостижимый сюжетный просчет романа: читателя просто ставят перед фактом. Однако давайте согласимся, что Б.Пастернаку виднее: в конце концов, адюльтер – он адюльтер и есть, случилось – ну, и случилось, захотелось героям, скучающим в глуши, во мраке заточенья,  несколько встряхнуться, история, в общем-то, банальная, что тут особенно рассусоливать да смаковать подробности…  Если бы так просто! Если бы дело сводилось к заурядной интрижке! Только все оказалось гораздо сложнее, потому что Юрия Андреевича начало угнетать чувство вины перед женой. Оказывается, «он любил Тоню до обожания. Мир ее души, ее спокойствие были ему дороже всего на свете.  Он стоял горой за ее честь. Больше, чем родной отец и она сама. В защиту ее уязвленной гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим обидчиком был он сам (…) Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он никого не выбирал, не сравнивал. Идея ''свободной любви'', слова вроде ''прав и запросов чувства'' были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал ''цветов удовольствия'', не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимущества. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести».  Заметим, что легко стоять горой за чью-то честь, когда на нее никто не посягает. Но вернемся к приведенной цитате и задумаемся: так изменил или не изменил, предпочел или не предпочел – живя во все тяжкие с другой женщиной? Да или нет? Понимайте, как хотите.

  Конечно, здесь что-то не так. Если любишь жену «до обожания» да еще при этом не являешься ни негодяем, ни сексуально разнузданным типом, то в другую женщину не влюбляешься. И еще – если искренне исповедуешь некие христианские приоритеты, которые в романе декларируются постоянно и назойливо, в стихах и прозе. Вот именно: «если». Впрочем,  в данном случае мы встретились с особой ситуацией, поскольку Юрий столь же сильно (тоже до обожания?) любит и Лару. «О как он любил ее! Как она была хороша! Как раз так, как ему всегда думалось и мечталось, как ему было надо! Но чем, какой стороной своей? Чем-нибудь таким, что можно было назвать или выделить в работе? О нет, нет! Но той бесподобно простой и стремительной линией, какою (! – ЯТ) вся она была обведена сверху донизу творцом и в этом божественном очертании  сдана на руки его душе, как закутывают в плотно накинутую простыню выкупанного ребенка». Таких пассажей, словно почерпнутых из арсенала старинных романов, в «Докторе Живаго» можно найти немало.

   И Лара, кажется, отвечает ему столь же беззаветной любовью и поэтому: «Снова в разгаре какой-нибудь работы их руки сближались и оставались одна в другой, поднятую для переноски тяжесть опускали на пол, не донеся до цели, и приступ туманной непобедимой нежности обезоруживал их (…) Опять шли минуты и слагались в часы, и становилось поздно, и оба с ужасом спохватывались, вспомнив об оставленной без внимания Катеньке (дочери Лары. – ЯТ) и не кормленной и не поенной лошади» Oчень пикантно выглядят в одном ряду Катенька и лошадь, а чуть выше (см. стр. 9) – Робинзон и Творец! Но это так, между прочим… 

   Давайте все же разберемся, что происходит. Мужчина, поверим Б.Пастернаку, искренне и сильно любит двух женщин одновременно: жену и любовницу. Такое в принципе возможно, и это может стать сюжетом высокой драмы. Или водевиля с переодеванием. Или еще чего-нибудь.  Как посмотреть… Однако настоящий мужчина должен сделать выбор. Он обязан похоронить любовь к одной из них в глубине души, молча и с достоинством нести свой крест, ни с кем не разделяя доставшихся на его долю страданий. Любителям литературных примеров могу напомнить печальную историю Георгия Саакадзе, героя эпопеи А.Антоновской «Великий Моурави». Однако какую из женщин выбрать, какой отдать предпочтение? Бессмысленно и бестактно давать советы. Но если учесть, что, так сказать, при равных прочих условиях, одна женщина – венчанная жена, мать твоего ребенка, беременна вторым, и ты знаешь об этом и понимаешь, чем чреваты в таком положении душевные потрясения, если она остро нуждается в защите мужа, хотя бы потому, что возле их дома в  Варыкино частенько появляются волки – то подсказка насчет выбора напрашивается сама собой. Но, похоже, Юрий в ней не нуждается, поскольку «решил разрубить узел силой. Он вез домой готовое решение. Он решил во всем признаться Тоне, вымолить у нее прощение и больше не встречаться с Ларой». Я не совсем понимаю, зачем нужно мучить Тоню такой садистской откровенностью: уж кто-кто, а квалифицированный врач должен понимать, что беременной женщине его душевный стриптиз на пользу не пойдет. Но все равно, браво, Доктор Живаго! Вы по-мужски приняли нелегкое решение. Но, оказывается, не нужно спешить с аплодисментами, потому что благородную решительность героя начинают размывать мысли иного рода: «Правда, тут не все было гладко. Осталось, как ему казалось, недостаточно ясным, что с Ларой он порывает навсегда, на веки вечные», и ему хочется «повернуть и скакать обратно в город, чтобы договорить оставшееся недосказанным, а главное, распроститься с ней гораздо горячее и нежнее, в большем соответствии (! – ЯТ) с тем, чем должно быть расставание на всю жизнь, навеки». Интересный способ «разрубить узел силой», не правда ли? Но и это еще не все. «Вдруг простейшая мысль осенила Юрия Андреевича. К чему торопиться? Разоблачение (! – ЯТ) будет сделано. Однако где сказано, что это должно произойти сегодня? Еще ничего не объявлено (! – ЯТ). Еще не поздно отложить объяснение до следующего раза. Тем временем он еще раз съездит в город. Разговор с Ларой будет доведен до конца, с глубиной и задушевностью, искупающей все страдания (интересно, чьи? – ЯТ). О как хорошо, как чудно! Как удивительно, что раньше не пришло в голову!». Видите, как чудно и удивительно: ему хочется всего-навсего поговорить на прощание, только помотать женщине нервы очередным словоизлиянием! Ой, не только: «Там  (у Лары. – ЯТ) он опять получит в дар из рук творца эту богом (кажется, Пастернак считает, что Бог и Творец не одно и тоже. – ЯТ) созданную прелесть (…) И обещание ее близости, сдержанной, холодной, как светлая ночь севера (…), подкатит навстречу».

   Да простят мне поклонники Доктора Живаго, но я уверен, что такие рандеву с благородной целью «распроститься с ней гораздо горячее и нежнее», а потом слово за словом реализовать «обещание ее близости», повторялось бы неоднократно, потому что приохотившийся жрать одновременно из двух тарелок не успокоится, пока не очистит их до самого донышка. А кто сомневается, пусть вспомнит эволюции некого Бузыкина из кинофильма Г.Данелия «Осенний марафон». И снова я апеллирую к дефинициям мадемуазель Флери… 

  Однако благие и не слишком благие намерения Юрия Андреевича пресекли, как вы помните, партизаны. А перед тем, как сбежать от них, «он бормотал, не понимая, что говорит, и сам себя не помня: ''Я увижу тебя, красота моя писаная, княгиня моя, рябинушка, родная кровинушка"».  Как вы думаете, дорогой читатель, кого он имел в виду: Тоню, Лару или ту, которая попадется первой?  Попалась Лара, и, когда Доктор оказался в Юрятине, она самоотверженно выхаживает его, больного каким-то странным тифом. «Его выкармливала, выхаживала Лара своими заботами, своей лебедино-белой прелестью, влажно дышащим горловым шепотом своих вопросов и ответов».

  И та же Лара, казалось бы, горячо любящая Живаго и беззаветно преданная ему, упорно настаивает, чтобы он, окрепнув и набравшись сил, вернулся в Москву, куда перебралась его семья: Тоня с двумя детьми и тесть. Но почему? Такая настойчивость не очень-то характерна для «слепо любящей, нерассуждающей рабы». Что это – беспримерное душевное благородство, гипертрофированная порядочность или подсознательное, по-женски интуитивное желание избавиться от весьма ненадежного спутника жизни в настоящем и весьма вероятного нахлебника в будущем? И не зря, потому что в ожидании предполагаемого отъезда в Москву к законной жене он, естественно, продолжает жить с Ларой, но «Чем ближе были эта женщина и девочка (Лара и ее дочь. – ЯТ), тем  менее осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его и болью о нарушенной верности им. В этом ограничении для Лары и Катеньки не было ничего обидного. Напротив, этот несемейственный способ заключал целый мир почтительности, исключающий развязность и амикошонство. Но это раздвоение всегда мучило и ранило, и Юрий привык к нему, как привыкают к незажившей, часто вскрываемой ране».  До чего же лукавы слова! Доктор Живаго живет с Ларой, как с женой, ест за одним столом и зачастую за ее счет, спит с ней в одной постели, она варит ему обед, стирает, гладит, чинит его белье. А он не осмеливается, видите ли, воспринимать их отношения по-семейному. А как можно иначе воспринимать такие отношения?! Его такая двойственность, видите ли, мучит и ранит, а для Лары, оказывается, нет ничего обидного, потому что при этом исключаются развязность и амикошонство. Особенно, если сопоставить вышесказанное с таким пассажем: «Он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотой ночи, снега, звезд и месяца в одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его ликовать от чувства торжествующей чистоты существования. ''Господи! Господи! – готов был шептать он. – И все это мне! За что мне так много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под эти звезды, к ночам этой безрассудной, безропотной, незадачливой (? – ЯТ), ненаглядной?"». И, одновременно с таким умилением, он думает о каких-то ограничениях и запретах!   И если это любовь, то что такое себялюбие и эгоцентризм? А теперь давайте задумаемся, сколь многогранен паразитизм – физиологический, социальный или нравственный.    

  Ко всему Юрий обожает расспрашивать Лару … об ее отношениях с мужем, Павлом Антиповым. Я не знаю, позволительно ли вообще любопытство такого рода. Но вывод, сделанный Доктором, может ошеломить кого угодно: «Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе».  И это говорится без тени улыбки, чуть ли не выпуская женщину из объятий! Мадемуазель Флери, где вы?

  О, Господи, что все же происходит? Если мужчина убеждается, что его подруга любит другого, да еще «чисто и сильно», да еще в придачу собственного мужа, – то как ему следует поступить? Уйти, признав свое поражение, и попытаться вырвать из сердца эту роковую любовь? Или, сжав зубы, смириться, что ее душа не принадлежит ему? Любой из таких поступков и даже кровавая расправа представляются естественными. Но сказать любимой женщине: «Люби, люби его! Я не ревную к нему, я не мешаю тебе», – такое в сознании не укладывается. Что здесь – необъяснимая душевная тонкость, изощренный садомазохизм или другое отклонение от нормы, а возможно, неосознанное, но очень органичное для Доктора Живаго соображение: «Да начихать мне на то, кого ты любишь! Ты меня кормишь и обслуживаешь, ты со мной спишь – и достаточно». А может, это лукавая подготовка к уходу в кусты, да еще с эффектной репризой: «Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Могу ли я мешать вашему счастью?» или что-нибудь еще в том же роде.  

  И невероятно, как женщина может терпеть столь великодушное разрешение своего любовника, почему не надает ему пощечин, не выгонит из своего дома  или хотя бы из своей постели.

  Но поразительнее всего, что в действительности Лара никогда не любила своего мужа, и непостижимо, как ухитрился Живаго не понять такой очевидной вещи. Она и замуж вышла по расчету, правда, не меркантильному, но это дела не меняет. Ей были необходимы  брак и семья, чтобы обрести опору в жизни, а что у Лары были проблемы, которые привели к стрельбе во время новогоднего бала, мы уже говорили.  Чтобы не рисковать и не потерять влюбленного в нее с детства Патулю (Павла) Антипова, она даже скрыла от него свой девичий грех – не очень-то благовидный поступок в свете морали того времени. А впрочем, это была эпоха Арцибашева. И тем не менее первая брачная ночь потрясла Павла, который «побывал на верху блаженства и на дне отчаяния. Его подозрительные догадки чередовались с Лариными признаниями. Он спрашивал, и за каждым Лариным ответом у него падало сердце, словно он летел в пропасть».

  Так вот что происходило за окном, покрытым ледяной коркой,  сквозь скважину в которой  увидел Юра Живаго горящую свечу;  вот жар какого соблазна «вздымал, как ангел, два крыла крестообразно», и вот почему

                                                    «На озаренный потолок

                                                   Ложились тени, 

                                                   Скрещенья рук, скрещенья ног,

                                                   Судьбы скрещенья» –

и оказалось, что в этом роковом скрещении была и судьба Доктора Живаго. Но в ту зимнюю ночь такое никому бы и в голову не пришло, и уж меньше всего Павлу Антипову, чье «израненное сердце не поспевало за новыми открытиями», и который утром «встал другим человеком, почти удивляясь, что его зовут по-прежнему». Может быть, именно поэтому он принял фамилию «Стрельников» – после того, как, не оправившись от того самого стресса (шутка ли: оказалось, что новобрачная – не девушка! Вот уж повод так повод!), ушел добровольцем на германскую войну, а потом примкнул к большевикам, и под этой фамилией мирный в прошлом учитель физики и математики выбился в крупные советские функционеры и (чтобы отомстить за свою «обиду»?) принялся утверждать революционный порядок по-большевистски, за что и получил в народе красноречивое прозвище «Расстрельников».

  Могла ли Лара не заметить смятение и неприязнь, которые вызвала она в душе Павла, и, никак не реагируя на это и на его дальнейшие поступки, любить мужа?

  Да, Лара считала своего мужа «образцом человека, равного которому она больше не видела, единственным по высоте неподдельности» и, как впоследствии поведал Антипову словоохотливый не в меру Юрий Андреевич, «сказала, что если бы на конце земли еще раз замаячило видение дома, который она с вами делила, она ползком, на коленях, протащилась бы к его порогу, откуда угодно, хоть с края света». Это, безусловно, говорит, что Лара является человеком высокого долга и глубоко предана мужу, что она не просто уважает – почти боготворит его, но любовью здесь и не пахнет. Потому что, ко всему, очень трудно любить человека, для которого, по ее же словам: «Мировой пролетариат, переделка вселенной, это другой разговор, это я понимаю. А отдельное двуногое вроде жены или какой-то, это так, тьфу, последняя блоха или вошь». И, в силу столь глобального размаха, он совсем не спешит к жене и дочери, которые находятся в двух шагах от него. Можно ли, повторяю, любить мужа, исповедующего такую демонстративную холодность («отмороженность», если угодно) и ригоризм из ХIХ-го, что ли, века, откуда-то из Н.Чернышевского или Э.Войнич, и достойные разве что мальчишки Павки Корчагина, но никак не умного, интеллигентного человека зрелых лет, имеющего жену и дочь да еще прошедшего горнило двух страшных войн?

  И еще любопытный штрих. Когда Лара узнает, что Антипов (Стрельников) не расстрелян ЧК, а покончил собой, она остается совершенно равнодушной и лишь рассеянно роняет: «Какую важную подробность (! – ЯТ) вы мне сообщили» – будто речь шла о постороннем, плохо знакомом человеке.

  Словом, не сумел тонко чувствующий и горячо любящий Лару Доктор Живаго понять ее подлинного отношения к Павлу. Не сумел или не захотел? Или, несмотря на все заверения, не так уж любящий? Или совсем не тонко чувствующий? Или стремящийся подогнать все под удобную для себя схему? Судите сами, дорогой читатель, но при этом задумайтесь, что может вызвать столь необъяснимую душевную (автора или его героя?) слепоту.

  Далее в жизнь Юрия и Лары вторгается видный московский юрист Виктор Комаровский. Этот инфернальный субъект уже успел наложить мрачный отпечаток на их судьбы. В свое время он споил отца Доктора – Андрея Живаго – и довел его до разорения и самоубийства. И он же, друг покойного отца Ларисы Федоровны и любовник ее матери, соблазнил и развратил юную гимназистку Лару. Их отношения носили сложный и, можно сказать, обоюдоострый характер: «Теперь она на всю жизнь его невольница» и в то же время: «Нет, нет и нет. Все это вздор (…) Не она у него в подчинении, а он у нее. Ей нечего бояться, ее совесть чиста». И после столь оптимистических мыслей, именно в Комаровского стреляла находящаяся на грани безумия Лара. Даже спустя много лет, после всех перипетий: замужества, рождения ребенка, связи с Живаго и так далее – Комаровский занимает какое-то, возможно, совсем немалое место в ее душе. «Каким-то уголком своего отвращения ты, может быть, в большем подчинении у него, чем у кого бы то ни было другого, кого ты любишь по доброй воле, без принуждения», – ставит на этот раз безошибочный диагноз Доктор Живаго. Хотя непонятно, можно ли любить по принуждению.

  И вот Виктор Комаровский появляется в Варыкино, куда перебрались герои романа. Он запугивает Лару и Юрия грозящей им опасностью со стороны властей, лжет, что Антипов расстрелян ЧК и теперь репрессиям будут подвергнуты его жена и дочь. Он предлагает вывезти всех троих в Приморье, помочь эмигрировать, все, что угодно, лишь бы они согласились покинуть насиженное, но гибельное место.

  И Доктор Живаго принимает чудовищное, иначе не скажешь, решение: Лариса Федоровна и Катенька уедут с проходимцем Комаровским, а он, Юрий, будет пробираться в Москву. Отпустить любимую женщину с таким страшным человеком, в руках которого она станет беспомощной игрушкой, потому что смертельно боится его! И чего стоят причитания Юрия Андреевича: «Прощай, единственно любимая (а как же Тоня, которую Доктор ''любил до обожания''? Наверное, это дань изящной стилистике: ведь не скажешь ''единственно, хотя и наряду с другими, любимая''! – ЯТ), навсегда утраченная! (…) Что я наделал? Отдал, отрекся, уступил (как место в очереди. – ЯТ). Броситься вдогонку, догнать, вернуть». Здесь так и хочется добавить: «... утраченная вполне добровольно, и отдал, и отрекся, и уступил, находясь в здравом уме и твердой памяти», поскольку ни догонять, ни возвращать он не стал, так сказать, «баба с воза – коням легче» или «с глаз долой – из сердца вон»! Комментируйте это, дорогой читатель, как хотите, а я бессилен найти разумное объяснение поступкам Доктора Живаго, разумеется, если считать его порядочным человеком. Опять эти проклятые «если»!

  Но, так или иначе, Юрий Андреевич потерял Лару навсегда. Зато она еще раз увидела своего любимого во время его похорон. Непонятная, недобрая сила заставила ее приехать в Москву в день смерти Доктора Живаго, и это имело роковые последствия, потому что вскоре после похорон  Лариса Федоровна «ушла из дома и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни (? – ЯТ) на улице, и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера».

   «Твой уход, мой конец», – плакала Лара над гробом Юрия – и не ошиблась.

   Однако мы забежали вперед, потому что вернувшемуся в Москву Доктору Живаго была суждена напоследок любовь последней в его жизни женщины – Марины, дочери бывшего дворника Маркела. «Она часто заходила к нему (к Юрию. – ЯТ) помочь по хозяйству. Однажды она осталась у него и не вернулась больше в дворницкую. Так она стала третьей не зарегистрированной в загсе женой Юрия Андреевича, при неразведенной первой. (А ''вторая'', видимо, уже не в счет! – ЯТ) У них пошли дети»: две девочки, Капка и Клашка. Опрощение Доктора идет по всем статьям: жена – дочь дворника (отец Тони был профессором), и имена детей подчеркнуто неаристократические. И Марина, снисходительная к мужу, как и две ее предшественницы, «прощала доктору странные, к этому времени образовавшиеся причуды, капризы опустившегося и сознающего свое падение человека, грязь и беспорядок, которые он разводил. Она терпела его брюзжание, резкости, раздражительность. Ее самопожертвование шло еще дальше. Когда по его вине они впадали в добровольную, им же самим созданную нищету, Марина, чтобы не оставлять его в эти промежутки (! – ЯТ) одного, бросала службу, где ее так ценили и куда снова принимали после этих вынужденных перерывов». Хорошо умел устраиваться за счет женщин Доктор Живаго!

   А как относился Юрий Андреевич к Марине, матери своих детей? Неизвестно: ни единого слова нет в романе о  чувствах Доктора к своей третьей «незарегистрированной в загсе» жене, не говоря уже о любви. Хотя раньше он умел и любил порассуждать о своих отношениях с женами. И то сказать, стоит ли вдаваться в рассуждения, если истинное и очевидное содержание этого странного брака было сродни симбиозу лошади и всадника, а если без метафор, обыкновенное сосуществование паразита и его добровольной жертвы.

     Итак, третья жена хладнокровно эксплуатируется, вторая напрочь забыта, а в отношении первой  Доктор Живаго, кажется, еще на что-то надеется. Напомним, что тесть Юрия, как бывший член партии кадетов, был выслан из Советской России, а Тоня и ее дети уехали вместе с ним во Францию. Так вот, Юрий Андреевич «хлопотал (…) о политическом оправдании своей семьи и узаконении (! – ЯТ) их возвращения на родину, и о заграничном паспорте для себя и разрешении выехать за женой и детьми в Париж». Но до чего же были «холодны и вялы эти хлопоты. Юрий Андреевич слишком поспешно и рано устанавливал неудачу приложенных стараний, слишком уверенно почти с удовлетворением заявлял о тщетности своих попыток».  Как писал К.Симонов: «… и уехать  хочу, и прошу, чтоб держали меня». А Юрия Андреевича и держать специально не требовалось.

     Интересно, что лучше всех разобралась в муже именно Тоня, которая писала ему из Франции: «Все горе в том, что я тебя люблю, а ты меня не любишь». Воистину, любящее сердце – вещун. А как же «он любил Тоню до обожания»? Да очень просто: Юрий Андреевич так думал, возможно, вполне искренне, пока это было ему удобно и выгодно. Но только пока. Давайте примем эту версию, потому что все прочие еще хуже.

   Но Доктору Живаго предстояло взять заключительный аккорд в его затянувшейся и запутанной матримониальной эпопее: он внезапно исчез из семьи. Нет, нет, его не потянуло сделаться схимником или бродить по стране, выпрашивая подаяние Христа ради. Он просто начал паразитировать за счет своего сводного младшего брата Евграфа, который, случайно оказавшись в Москве, «снял Юрию Андреевичу комнату    (…), снабдил его деньгами, начал хлопотать о приеме доктора на хорошую службу (…) Он всячески покровительствовал брату во всех житейских отношениях».  Так что Живаго и за счет мужчин умел устроиться неплохо. Ну, это же замечательно: затаись в уютной норке и живи на всем готовом, не заботясь, как прокормить себя, жену, малолетних дочерей! Не думай о том, что обезумевшая Марина, с двумя крошечными девочками на руках, мечется по Москве, разыскивая пропавшего мужа! Правда, «на третий день Марина, Гордон и Дударов в разные часы получили по письму от Юрия Андреевича. Они были полны сожаления по поводу доставленных им тревог и страхов» – значит, ведал, что творит! – и содержали обещание, что «когда сколько-нибудь укрепится на новом поприще (…), выйдет из своего тайного убежища и вернется к Марине и детям». И чуть позже Доктор даже «… переводит (…) деньги для Марины. Он просил нанять к детям няню, чтобы освободить Марину и дать ей возможность вернуться на службу». Почему бы ни проявить заботу и щедрость за чужой счет! Почему бы не облагодетельствовать женщину, дав ей возможность работать вместо себя, ведь ее свободу  это не стеснит. Где ей, плебейке, понять такие тонкости!

   Однако довольно. Кажется, к характеристике Доктора Живаго добавить нечего. Если, разумеется, опираться на факты, приведенные в романе, а не заниматься неблагодарным вычитыванием между строчек, абзацев, страниц и т.д. Поскольку, занявшись именно этим, можно обнаружить все, что угодно, например «… убежденность в подлинной силе духа и внутренней ''тайной свободы'' человека, всюду остающегося самим собой и неподдающегося тирании сильной воли, собственной или чужой (…), понимание человеческой истории, как части природы, в которой человек участвует помимо своей воли…» (Д.Лихачев). Ладно, допустим, что цепь неблаговидных поступков, измен, предательств и дармоедства есть проявление убежденности в подлинной силе духа и внутренней «тайной свободы» человека… Но даже, если принять на веру, что эти и другие высокие идеи действительно продекларированы в романе, меня они оставляют, мягко говоря, равнодушным, поскольку носителем, выразителем и чуть ли не апостолом этих идей является Доктор  Живаго, подлинная жизненная установка которого заключалась в патологическом себялюбии. Бедная Россия, если для выражения таких высоких идеалов не нашлось более достойного человека! Хотя сам Живаго настолько верит в свою порядочность, что даже убеждает кое-кого в этом. Наверное, поэтому в общественном сознании произошла некая подмена понятий: ореол писателя-мученика и романа-мученика был механически перенесен на героя романа, игнорируя то, что подлинными мучениками, как правило, становились люди, имевшие несчастье столкнуться с этим человеком. Хотя для справедливости отметим, что  Юрий Живаго, калеча другие жизни, и сам  терпит крах, что называется, по всем координатам. И кажется, единственное, сколько-нибудь доброе чувство, заслуженное им honoris causa (по совокупности заслуг), – это жалость, причем такая, которую, по выражению А.Куприна, испытывают к раздавленной поездом собаке. Впрочем, я начал с того, что мои заметки являются субъективными; могу повторить это еще раз. Но вот что сказал «человек из народа», бывший дворник Маркел своему опять-таки бывшему барину Юрию Андреевичу Живаго: «Эх, ты, как и серчать на тебя, курицыно отродье». Интересное и образное заключение, не правда ли?

                                                                    *    *    *

  Вот и все. Роман прочитан, закрыт и отложен в сторону. И вновь, и вновь перечитан в тщетной надежде найти знаменитую конфуцианскую черную кошку в черной комнате, хотя давно уже понимаешь, кто никакой кошки там нет.

   А когда от такого сизифова труда у меня начинает ломить в затылке, я открываю последнюю, семнадцатую часть романа и  без конца перечитываю неповторимые стихи Бориса Пастернака:       

                                                         «Как будто бы железом,

                                                        Обмокнутым в сурьму,

                                                        Тебя вели нарезом

                                                        По сердцу моему.

                                                        И в нем навек засело

                                                        Смиренье этих черт,

                                                        И оттого нет дела,

                                                        Что свет жестокосерд».

 «Свет жестокосерд» – в этом Борис Леонидович был абсолютно прав, а в том, что до такого жестокосердия «нет дела», он непоправимо ошибся, а потому чашу страданий испил до дна.

   И я думаю, скольких, столь же прекрасных стихотворений не досчиталась русская литература, а косвенным или прямым, как вам угодно, виновником этого стал Доктор Живаго – в кавычках и без кавычек.

   И становится так по-детски, до слез, горько, будто лично меня обидели или обокрали.

Необходимое послесловие.

  При обсуждении этого очерка мне предъявили два возражения, заслуживающие внимания (прочие сводились, главным образом, к тому, что Б.Пастернак – гениальный поэт и высоконравственный человек, а «Доктор Живаго», по мнению самого  Бориса Леонидовича, – лучшее его произведение, а потому нельзя писать об этом романе и его авторе в таком некомплиментарном тоне. Нельзя – и баста! И вообще, о покойниках или хорошо, или ничего…).

  Итак, первое возражение.  Юрий Живаго есть жертва обстоятельств. Во всех его прегрешениях виноваты германская и гражданская войны, революция, советская власть. А при иных условиях он был бы совсем другим человеком.

  Это, однако, не аргумент в споре. Доктору Живаго не суждено жить иной жизнью, и одному Богу известно, что бы с ним случилось, родись он на тридцать или пятьдесят лет раньше. Впрочем, допускаю, что в таком случае он благополучно прожил бы долгие годы при жене и детях, работая врачом в больнице или доцентом, а то и профессором медицинского факультета. Но совсем в этом не уверен: человеку не дано преодолеть свою натуру.  Рано или поздно Юрию Андреевичу показалось бы, что главный врач или декан, или полицмейстер, или капризные больные, или черт в ступе посягают на его свободу. И еще не исключено, что ему встретилась бы пусть не Лара, так другая женщина, но тоже моложе и красивее его жены. И тоже такая, «как ему было надо». А теперь представьте, что бы он делал в подобных случаях? Если, конечно, это был бы все тот же Доктор Юрий Андреевич Живаго, а не его однофамилец с совершенно другими нравственными устоями.

  Второе возражение.  Образ Доктора Живаго есть аллегория. На примере своего героя Б,Пастернак хотел показать горестную судьбу русской интеллигенции,, обманутой революцией, а потому отшатнувшейся от советской власти и жестоко пострадавшей от нее.

  Здесь стоит задуматься. Конечно, когда от революции отворачиваются лучшие умы и благороднейшие души – это трагедия, моральный крах этой революции. Но, во-первых, десятки и сотни светлейших умов, представителей науки и искусства, десятки лет верой и правдой служили, пусть не советской власти, так своему народу, принявшему – добровольно или подчинясь насилию – эту власть. Даже когда их репрессировали и уничтожали в прямом и переносном смысле. На фоне жизни и деятельности Ландау, Капицы, Вавилова, Королева, Маяковского, Павлова, Циолковского, Станиславского, Булгакова, Эренбурга и других корифеев, включая  Пастернака, – и сам Живаго, и его антисоветские демарши выглядят убого. Поэтому за всю интеллигенцию расписываться не стоит. К тому же не худо бы вспомнить, что первое дезертирство из военного госпиталя Юрий Андреевич совершил, когда советской властью и не пахло. И ничем особенным эта власть его не обидела. А теперь вопрос: очень ли пострадает революция и воцарившаяся благодаря ей власть, если ее не примут люди с таким безнравственным букетом за душой, как у Доктора Живаго? Пусть каждый ответит сам. Я же, в порядке эксперимента, спросил свою знакомую, которая категорически не разделяла мои взгляды на роман Б.Пастернака и на его героя:

  – А вы бы согласились отдать свою дочь замуж за Юрия Андреевича?

  И сразу же услышал решительное, единым духом произнесенное:

  – Да ни  за что в жизни!!

  Более убедительного аргумента в пользу моей концепции мне не придумать самому и, видимо, не услышать от других.

  И все же, относясь с полным и искренним уважением к плюрализму мнений, я еще раз обращаю внимание дорогого читателя на заглавие очерка: «Спорный диагноз».

  ------------------------------------------------------------------------ ---

    *) Diagnosis dubitus (лат) – спорный диагноз

  **) Стихи, не взятые в кавычки, принадлежат автору очерка.

Приложение.

                ДОКТОР  ЖИВАГО  В  РОМАНЕ  И  НА  ТЕЛЕЭКРАНЕ

                                              (опыт рецензии)

                                                                                     «Не верю!»

                                                                                            К.Станиславский

  В 2006-м году на экраны вышел одиннадцатисерийный телефильм «Доктор Живаго» (режиссер А.Прошкин, сценарист Ю.Арабов).

  Когда появляется значительное произведение искусства или, по крайней мере, заявленное в качестве такового, появляется соблазн немедленно заявить urbi et orbi свои непосредственные впечатления о нем. Однако еще Талейран предупреждал, что нужно бояться первых движений души, потому что они, как правило, бывают искренними. А я добавлю, спонтанными, а потому не всегда глубоко продуманными. И, естественно, параллельно возникает желание другого рода: не спешить, дать отстояться мыслям и чувствам, отделить плевела от зерен. Думается, что латентный период длиной в год является оптимальным. Он к тому же дает возможность послушать, что умные люди на этот счет говорят – а согласиться с ними или нет – тут уж как получится.

  Например, журналист Б.Соколов (сайт grani.ru) утверждал, что телесериал «Доктор Живаго» не снискал большого интереса телезрителей и был сдержанно встречен критикой, поскольку «эпос убил лирику». А на сайте zhurnal.lib.ru появилась реплика некого Юлика, который был еще категоричней: «Зачем вы снимали эту мерзость?»

  В общем, «равнодействующая» реакция была скорее отрицательной, чем положительной. Этого можно было ожидать, потому что многосерийная интерпретация крупного литературного произведения силами кино или телевидения практически заранее обречена на очень скромный результат. Насколько я знаю, исключением является замечательный двенадцатисерийный телефильм Т.Лиозновой «Семнадцать мгновений весны», снятый по одноименному роману Ю.Семенова.

  Однако здесь интересно другое: почему экранизация популярнейшего романа Б.Пастернака в России была осуществлена только в 2006-м году, на 40 лет позже американцев, фильм которых снискал пять Оскаров; почему отстали даже от англичан, создавших свою киноверсию «Доктора Живаго» на четыре года раньше россиян?

  Разумеется, когда в Советском Союзе и роман, и его автор были преданы анафеме, ни о чем подобном не могло быть и речи. Но в 1988-м году «Доктор Живаго» был, так сказать, легализирован на родине и опубликован в журнале «Новый мир». Причем в стране уже подули демократические ветры, а государство еще «не успело» кинуть искусство в пучину рыночной стихии – другими словами, за финансированием дело бы не стало. Тут, казалось бы, и наброситься  студиям, сценаристам и режиссерам на лакомый кусок – уж что-что, а кассовый сбор фильму был бы обеспечен! Но ни Бондарчук, ни Чухрай, ни Наумов, ни Митта, ни уже упомянутая Лиознова, ни кто-либо из молодых, мечтающих громогласно заявить о себе, режиссеров  интереса к этой работе не проявили. А ведь к их услугам были не только государственные студии с их немалыми возможностями, но и плеяда блистательных артистов, из которых можно было создать не один прекрасный ансамбль. Например, трудно было бы подыскать лучших претендентов на роль Комаровского, чем Евстигнеев, Казаков или Яковлев. С ролью Лары, безусловно, справились бы и неувядаемая Гурченко, и Неелова, и Яковлева, и Белохвостикова, и Савельева. А уж Живаго с блеском сыграли бы и Мягков, и Шалевич, и Лановой, и В.Соломин, да мало ли… (Хотя я пригласил бы на эту роль Ю. Никулина: пусть бы изобразил очередного Балбеса; все же лучше представить Доктора как некую не вполне адекватную личность, чем в виде лирико-интеллектуально-героического символа – почему, поговорим далее). И, несмотря на это, почти 20 лет роман Б.Пастернака деятелими кино- и телеискусства оставался невостребованным. Не правда ли заманчиво, если не понять, то хотя бы пофантазировать, чем была вызвана такая апатия?

  Нужно сказать, что до публикации романа на родине, те, кто не сумел или не хотел прочитать его в «Самиздате» или «Тамиздате», разделились, грубо говоря, на два лагеря. Первый лагерь представляли маргиналы, которые манифестно заявляли: «Мы Пастернака не читали, но мы его осуждаем», а второй – читатели, настолько влюбленные в поэзию Пастернака, что были готовы априори и безоговорочно принять нечитанный роман в качестве «неведомого шедевра» (О.Бальзак). К тому же, кампания травли и издевательств, развернутая официальной критикой с подачи властей предержащих, еще больше укрепляла в доверии к произведению Бориса Леонидовича, так сказать, от противного. При этом как-то не учитывалось, что, кроме разве что Лермонтова,  ни одному писателю-классику не удавалось достичь равноценных результатов в поэзии и прозе. Даже повести Пушкина («Пиковая дама» или «Повести Белкина», не говоря уже о «Дубровском») не идут ни в какое сравнение с его «Медным всадником» или «Борисом Годуновым». О беспомощной и безвкусной прозе Н.Некрасова и говорить нечего. В числе же писателей-«двоеборцев» ХХ-го века можно назвать, пожалуй, только Бунина и Симонова. Кажется, этого не принял во внимание и сам Пастернак, который страстно (как и его герой) мечтал о создании монументального прозаического произведения, а, создав, счел лучшим своим творением. «Он  (Юрий Живаго. – ЯТ) хорошо думал и хорошо писал. Он с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался (! – ЯТ) вместо нее писанием стихов, как бы писал живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине. Этим стихам Юра прощал грех их возникновения за их энергию и оригинальность». Уж не извинялся ли Борис Леонидович за лучшую часть созданного им?!

  Мне кажется, это было классической иллюстрацией «закона Паркинсона – принципа Питера», гласящего, что каждый стремится к пределу своей некомпетентности.

  Но, несмотря, на весьма средние литературные достоинства пастернаковской прозы, роман «Доктор Живаго» сделался катехизисом доверчивой российской интеллигенции. Да и можно было ли впасть в ересь сомнения и отрицания, если сам академик Д.Лихачев обнаружил в романе «… убежденность в подлинной силе духа и внутренней ''тайной свободы'' человека, всюду остающегося самим собой и неподдающегося тирании сильной воли, собственной или чужой (…), понимание человеческой истории, как части природы, в которой человек участвует помимо своей воли…» Уж если самому Дмитрию Сергеевичу не верить, так кому вообще? Словом, атмосфера родного совкого «одобрям-с'а» захлестнула отечественных интеллектуалов с головой.

  Однако давайте согласимся, что идеи в литературе утверждаются через образы главных героев. Главным из них в романе Пастернака является сам Доктор Юрий Андреевич Живаго, который, по мнению своего создателя и примкнувших к нему адептов, является носителем высоких нравственных идеалов, выразителем тех начал, о которых говорил процитированный выше Д.Лихачев – эдаким «лишним человеком» первой четверти ХХ-го века, замордованным обществом и советской властью, вроде современного Чацкого. При этом забывают, что у советской власти к Живаго претензий не было, и не в конфликте с этой властью дело. Доктор начал нравственно деградировать задолго до ее появления, еще во время Первой мировой войны.

  Искусство драматургии (кинодраматургии, в том числе) существенно отличается от прозы. В пьесах или кино, за редкими исключениями, нет авторского текста в виде отступлений или ремарок, объясняющих, как нужно понимать поступки героев. Здесь существуют только сами герои в действии или, в крайнем случае, в разговорах, которые, впрочем, тоже являются частью действия. Поэтому авторы кинофильма должны «молча» или согласиться со своим героем, или осудить его – то и другое специфическими жанровыми  средствами, разумеется.

  А теперь давайте посмотрим, что представлял собою главный герой романа, подлежавшего экранизации. Какими действиями он утверждал возложенную на него миссию быть глашатаем высоких истин, в чем проявились «подлинная сила духа и внутренняя ''тайная свобода'' человека, всюду остающегося самим собой и неподдающегося тирании сильной воли».

  Доктор Живаго – на протяжении всего романа предавал всех, кто имел несчастье с ним столкнуться: любимых женщин, собственных детей, друзей, раненых, больных и т.д. Делал это, так сказать, не хлопая дверью, незаметно линял, выражаясь современным языком. Но вот его чувства и действия, когда он находится в партизанском отряде, во время атаки «белых»: «Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей (речь идет о белых солдатах. – ЯТ). От всей души он желал им удачи. Это были отпрыски семейств, вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его нравственного склада, его понятий», но, тем не менее, открывает по ним огонь, убив одного и ранив двух. А почему? А потому что не стрелять было опасно: могли заметить партизаны и поступить с ним по законам военного времени. Своя жизнь, знаете ли, дороже «героически гибнувших детей», даже если они хоть сто раз «отпрыски семейств, вероятно, близких ему по духу и т.д.»

  Он – убежденный тунеядец, кормящийся то за счет некого Самдевятова, то своих жен, то своего сводного брата Евграфа. А если один благодетель «сдавал дела», а второй еще не появлялся, то  Живаго «все больше сдавал и опускался, теряя докторские познания и навыки и утрачивая писательские, (…) забросил медицину, превратился в неряху, перестал встречаться с друзьями и начал бедствовать». И даже паразитируя за счет своей третьей жены, Доктор, вместо благодарности, заставляет ее терпеть свои «образовавшиеся причуды, капризы опустившегося и сознающего свое падение человека, грязь и беспорядок, которые он разводил (…), его брюзжание, резкости, раздражительность, /…/ им же самим созданную нищету».

  Он – поразительно неделикатный человек, который, держа в объятиях любимую женщину, имеет бесстыдство расспрашивать о ее отношениях с мужем, а, удовлетворив свое извращенное любопытство, советует: «Люби, люби его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе». И это говорится в постели, мол, спишь со мной – и ладно!

  Он – в 1918-м году покидает Москву, которую терзает эпидемия тифа и прочие болезни, и уезжает со своей семьей в поселок Юрятино (Урал), где, разумеется, хорошие врачи нужны не меньше, чем в Москве. Но: «Я (Доктор Живаго. – ЯТ) отказался от медицины и умалчиваю о том, что я доктор, чтобы не связывать своей свободы». А как же долг врача, клятва Гиппократа и тому подобные предрассудки? А никак, если они связывают его свободу! Впрочем, сетует Живаго: «… всегда какая-нибудь добрая душа на конце света проведает, что в Варыкино поселился доктор, и верст за тридцать тащатся за советом (…) в распутицу, въезжает на санях во двор, по воде и грязи больной (волчанкой! – ЯТ) крестьянин. Понятно, отказываюсь принять».

  Он – одержим манией величия. Например, своих ближайших друзей, Гордона и Дударова, которые «принадлежали к хорошему профессорскому кругу. Они проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей /…/ музыки…», Юрий Андреевич характеризует следующим образом: «Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».

  Ну, и так далее. И при этом – полное отсутствие каких-либо поступков, которые можно было бы использовать в качестве своеобразного морального противовеса. Это, так сказать, объективная картина: то, что написано в романе. Все остальное – суть домыслы и плоды деятельности изощренных умов, понаторевших не только читать между строчками, абзацами и главами, принимая желаемое за действительное, но и видеть в реальных строчках совсем не то, что в них написано.

  А теперь скажите, можно ли выпускать такого героя и весь букет его художеств на экран, где нет место демагогическим рассуждениям и лирическим отступлениям, которыми эти художества оправдываются или выдаются за нечто мессианское, ну, в крайнем случае, за проявление рефлексии русского интеллигента? Ясное дело, нельзя, разве что включив в титры подзаголовок «Похождения негодяя» или что-то другое в том же роде.

  Конечно, на такое кощунство никто бы 20 лет назад не решился: слишком благоговейной была память о Пастернаке, поэте и страстотерпце, которая и по сей день жива. Жива-то жива, но время притупляет остроту любой боли. И отношение к «Доктору Живаго» давно утратило душевный трепет, царивший десятки лет назад. И вот А.Прошкин и Ю.Арабов, видимо, чтобы реанимировать интерес к роману, решились подступиться к экранизации, выбрав в качестве подзаголовка другой титул: «По мотивам романа Б.Пастернака». Это был беспроигрышный ход! В случае удачи – все лавры создателям сериала, а если провал  – так ведь по мотивам Нобелевского лауреата снимали, ну, что мы могли?..

  Разумеется, при экранизации крупного прозаического произведения некоторые вольности, в том числе, купюры или добавления, неизбежны, однако чувство меры при этом следует сохранять.

  Но вот что говорит о телесериале Е.Пастернак, сын писателя: «… далекая от романа вещь /…/ Умер пастернаковский текст – герои говорят на другом языке (…) Это вообще не экранизация: там изменен сюжет, действующие лица и их характеры. Это фильм Ю.Арабова». Философия ушла, вторят ему другие комментаторы, никакого кинематографического эквивалента авторы не нашли, да, похоже, и не искали, и т.д. Кстати, о тексте: дотошные аналитики подсчитали, что в сценарии у Пастернака взято только 10 (десять!) процентов слов, а прочие 90 – чистая отсебятина. Так не лучше ли было отказаться и от того, что осталось, и снимать свой фильм, скажем, в жанре мелодрамы, с другим названием и другими героями? Однако сослагательное наклонение, обращенное в прошлое, не работает. И что было снято, то и снято, что сделано, то и сделано. А сделано было вот что.

  За словом последовало дело: хирургии подвергся сюжет. Исчезли одни герои (брат Юрия Евграф, его друг Дударов), зато появились другие, например, отец Паши Антипова (мужа Лары), социал-демократ с дореволюционным стажем, или брат Лары, юнкер, проигравший в карты «общественные» деньги, и др. В полную истеричку превратилась Тоня (первая жена Живаго). Почему-то они – не просто муж и жена, но знакомые с детства – обращаются на «вы»; странная, согласитесь, англомания. А когда Тоня встретила мужа, возвратившегося с войны, ну, прямо по Высоцкому, «хозяйка не рада солдату – не припала в слезах на могучую грудь, а всплеснула руками» и … не пустила мужа в дом, потребовав, чтобы он сходил прежде в баню и принес справку из вошебойки на предмет прохождения санобработки. Обычно так ведут себя женщины из анекдотов, если им нужно выиграть время, чтобы благополучно избавиться от задержавшихся  любовников.

 Дворник Маркел при советской власти сбрил опереточную бороду и превратился в своего рода Шарико-Швондера, и во время празднования своего дня рождения произнес совершенно невразумительный квази-интеллигентский  спич, а его гости, такие же «аристократы», как и юбиляр, потребовали от Живаго, чтобы он читал им «свое» стихотворение «Гамлет»!

  Совершенно несостоятельными оказались придуманные сцены из «школьной жизни», где преподавала Лара.

  НКВД в конце 20-х годов (!!) разоблачила группу вредителей из Наркомпроса, а отец Антипова-Стрельникова, в пылу революционного экстаза, требует расстрелять собственного сына. Чекисты безуспешно склоняли Доктора к сотрудничеству и вполне благодушно, чуть ли не извиняясь за беспокойство, приняли его отказ.

  Сцены объяснений и перебранок Лары и директора школы даже комментировать невозможно в силу их полной бессмысленности.

  Интимные сцены в телефильме отмечены откровенно дурным вкусом. Чего, например, стоит эпизод совращения, а по сути дела, изнасилования Лары светским львом Комаровским в извозчицкой пролетке, который заваливает девочку-гимназистку, будто колхозницу на сеновале. Как в анекдоте, нашел время и место!  Неужели она была у него первой  женщиной, что он так торопился, или «жилищные условия» не позволяли ему, снобу и эпикурейцу, обеспечить более романтическую или хотя бы комфортную обстановку? А когда Живаго начинает целовать пятки Лары, то это выглядит не слишком эстетично, чтобы не сказать более, и вообще отдает низкопробным борделем.

  О поведении Патули (Павла) Антипова  в первую брачную ночь вследствие потрясения тем, что его невеста уже имела, так сказать, некоторый сексуальный опыт, и вспоминать тошно. Помните, у Беранже (цитирую по памяти) в аналогичной ситуации:

                               «…Жених наш гневом полон:

                              Желанной птички нет –

                              Лишь гнездышко нашел он!

                              Невеста слезы в ход,

                              И кается, и плачет.

                              Жених кричит: ''Развод!

                              Меня не одурачат!''»

  Лара каяться и плакать не стала, а Патуля развода не потребовал, семья не распалась, родилась дочка (по некоторым намекам в телефильме можно догадаться, что отцом ребенка был все тот же злодей Комаровский; этим объясняется его непрекращающаяся, хотя и своеобразная забота о Ларе). Однако оба супруга затаили обиду: Лара на своего мужа за неделикатность и отсутствие великодушия, а Павел на Лару – уж судите сами, за какие грехи, а еще, похоже, на весь свет, «похитивший» невинность его невесты. И при первой возможности Патуля сбежал от коварной обманщицы на фронт, а после стал советским комиссаром под фамилией Стрельников, наводящим ужас своими зверствами (кто-то должен же ответить за его неоправданные ожидания!) и получивший в народе прозвище «Расстрельников». Кстати, откуда такая ханжеская чувствительность и щепетильность у человека с университетским образованием (это все же он – не Степан Астахов из «Тихого Дона», и не нужно было ему демонстрировать ночную рубашку новобрачной!), да еще во время, когда властителем дум был М.Арцыбашев со своим романом «Санин», где откровенно провозглашалась сексуальная вседозволенность?

  Фильм полон отвратительными натуралистическими сценами: ампутированные конечности, гангренозные ткани, кровь, гной, грязь и проч.

  Но особенно хочется остановиться на одном эпизоде, когда раненый Живаго перед тяжелой операцией отказывается от наркоза, чтобы сэкономить дефицитный хлороформ для раненых солдат, да еще стоически руководит действиями своих малоопытных коллег. Понятно желание авторов фильма придать герою подобие некоторой нравственности, но такой альтруизм так не вяжется с личностью Юрия Андреевича, что, кроме улыбки, ничего не вызывает. Вспомните, что в романе он, не задумываясь, бросает госпиталь и раненых на произвол судьбы.

  Большие и малые проколы телефильма можно перечислять без конца, находя их чуть ли не в каждом кадре. И все эти «кадры» терпеливый зритель должен смотреть в течение примерно 11-и часов, если на DVD, а если при прямом показе, в перебивку с рекламой, то гораздо больше.

  Так что же, спросит меня дорогой читатель, по-вашему, в телефильме «Доктор Живаго» нет ничего заслуживающего одобрения? Почему же, есть.

  Во-первых, прекрасная игра артистов Ч.Хаматовой и О.Янковского. Более-менее справился со своей ролью О.Меньшиков. Ему-то выпала самая тяжелая актерская доля. Судите сами. Лара – нежная и самоотверженная натура. Комаровский – циник и эгоист. Именно такими играют их Чулпан и Олег. А Меньшиков должен  лицедействовать в полную силу, изображая своего героя тем, кем тот не является. А именно, «типичным» представителем русской интеллигенции первой четверти ХХ-го века с ее метаниями, рефлексией и поисками смысла жизни. На самом деле, разной была эта интеллигенция (в том числе, Блок, Павлов, Циолковский, Иоффе, Станиславский, Вавилов, Маяковский, Багрицкий да и сам Пастернак, а еще, к слову сказать, и адмирал Колчак, и генерал Деникин), и не является ее типичным представителем Юрий Живаго, да и особой интеллигентностью его образ не отмечен. («Интеллигенция», согласно «Словарю иностранных слов и выражений» – в широком смысле слова – «воплощение высокой нравственности»). Все же интеллигент и человек с высшим образованием – не всегда одно и то же (вспомните Патулю Расстрельникова). Забыли авторы сериала максиму из Нового Завета, что каждому воздастся по делам его (от Матфея, гл16:27), именно по делам, а не по разговорам или даже по намерениям.

  Во-вторых, есть положительные новации в разработке сюжета. Например, логичнее и убедительнее построена линия отношений Лары и Юрия. Они много времени проводят вместе в прифронтовом госпитале, именно там, в процессе постоянного общения, у них обнаруживается многообещающее единство душ. А после поведение Антипова-Стрельникова в отношении Лары никак не способствовало сохранению супружеской верности. И под влиянием событий «и слева, и справа» чувство симпатии между Юрием и Ларой превращается в любовь: очень уж хочется героям душевного тепла и покоя. А в книге все, во всяком случае, начало романа главных герое  сводится к заурядному адюльтеру: сначала наговорились всласть, в основном, о Патуле, а потом «… в одну из своих поездок в город он не вернулся домой и остался у Ларисы Федоровны, а дома сказал, что задержался по делу и заночевал на постоялом дворе Самдевятова». Так сказать, дружно сходили налево, расслабились.

  В-третьих, божественные стихи Бориса Пастернака, произносимые, правда, кем попало, причем, к месту и не к месту.

  И, наконец, в титрах указывается, что главная тема музыки телефильма (композитор Э.Артемьев) исполняется Григорием Жислиным на скрипке работы Антонио Страдивари, которая … является собственностью артиста. Как не порадоваться за Г.Жислина, обладающего таким раритетом (если, конечно, теперь у него эту скрипку, по наводке телефильма, не сопрут, см. роман бр. Вайнеров «Визит к Минотавру» и неплохой телесериал, снятый по этому роману)! Жаль, что осталось неизвестным, принадлежит ли скрипачу еще и концертный фрак с жилетом и пластроном. Если да, то я порадовался бы за него вдвойне!*

…………………………………………………………………………

  *) Автор приносит извинения за повторы в тексте очерка и приложения. Однако это неизбежно, потому что оба они совершенно автономны, и читатель вправе читать их. Как вместе, так и на выбор.