Александр Хавчин

В старой Вене

Драматический этюд

Действующие лица:

С т а р и к.

П о ж и л о й.

М о л о д о й.

Крохотная, плохо обставленная комната. С т а р и к сидит в кресле, разговаривая сам с собой. Он явно впадает в маразм.

С т а р и к. Кто я? Что я могу знать? Что я должен делать? Кажется, так сформулировал Иммануил Кант исходные вопросы. Я говорю: «кажется», потому, что память стала частенько меня подводить. Раньше я почти не ощущал масштаб этого несчастья: забыл дату, имя или факт – подумаешь, велика важность, ведь я знаю, где все это можно найти. Раньше собрание сочинений Канта стояло у меня на полке. Но теперь у меня нет библиотеки… Нет библиотеки, нет письменного стола, радиоприемника, множества других  вещей, без которых, как я прежде был уверен, невозможно обойтись. Нет  собственного жилища, нет банковского счета. Даже паспорта нет. Ничего не осталось. Так кто же я? Когда-то на этот вопрос можно было ответить: врач. Потом – известный врач, потом – профессор, знаменитый ученый, действительный и почетный член нескольких академий. Меня называли одним из величайших мыслителей двадцатого века и говорили, что я совершил переворот в психологии и психиатрии. Меня сравнивали с Колумбом, Коперником, Карлом Марксом и Эйнштейном. Забавно! От этого тоже ничего не осталось, все слетело как шелуха.

Кто я? Восьмидесятидвухлетний старик. Я уже прожил больше великих старцев - и Канта, и Гете, и Льва Толстого. Из моих известных ровесников жив, кажется, только Бернард Шоу. Я говорю «кажется», потому что у меня нет под руками справочника. Впрочем, об этом я уже говорил. Оказывается, достаточно лишить меня книг и журналов, и я ничего не знаю и ничего не могу знать. А ведь когда-то я был ужасно самонадеянным, мне казалось, будто я сумел заглянуть в ту бездну, на дне которой мы находим истину, то есть сущность всех вещей, а заодно и нашего собственного «Я». Так кто же этот самый «Я»? Чтобы познать себя, надо всмотреться в другого, Павел является зеркалом для Петра. Кто я? Спросите об этом нашего блокляйтера, он даст точную справку: Фрейд Зигмунд, год рождения – 1856, еврей.

 Еврей, немец, француз, англичанин, итальянец -  кто бы мог подумать, что это может стать исчерпывающей характеристикой личности?! Национальность стала приговором, и нет надобности знать о человеке ничего сверх того, что он еврей.

Появляется М о л о д о й Ч е л о в е к, плохо и небрежно одетый. Зритель должен сразу понять, что это призрак, воспоминание.

М о л о д о й. Раса, нация, кровь в огромной степени определяют духовную суть индивидуума! Тот, кто отрицает это, либо дурак, либо мошенник. Отдельный заяц может быть отважен, как лев, и хитер, как лиса, но что это меняет? Когда мы слышим «заяц», для нас ясна квинтэссенция данного живого существа, и когда мы говорим «немец, итальянец, француз, поляк», мы точно так же определяем  родовую сущность человеческой личности.

С т а р и к. Наша встреча с этим молодым человеком имела огромное значение и круто изменила судьбу… Разумеется, его судьбу, отнюдь не мою и тем более не судьбу мира. Но на его месте легко мог оказаться другой молодой человек. В старой веселой Вене их было много, таких несчастных неприкаянных юношей, ведущих голодное существование, но вынашивающих крайне амбициозные замыслы. Как ни странно, кое-кому удалось сполна  осуществить самые дерзкие свои планы. Вот почему я оказался  в нынешнем положении... Без библиотеки, без привычной мебели, без денег, даже без паспорта. Впрочем, я повторяюсь…

М о л о д о й. Нет человека вообще, вне нации, а есть немец, итальянец, француз, поляк, точно так же как нет животного вообще,  а есть волк, лиса, заяц.

 С т а р и к. Весьма банальная мысль, но слышали бы вы, с каким пылом это было произнесено! И что же я тогда ему ответил? Банальности можно противопоставить только другую банальность: «Чем больше в человеке культуры и цивилизации, тем меньше места остается для национального».

Появляется П о ж и л о й. Это С т а р и к, каким он был почти тридцать лет тому назад. Одет тщательно, держится с достоинством. Говорит неторопливо, отчетливо.

П о ж и л о й. Чем больше в человеке культуры и цивилизации, тем меньше места остается для национального. Подобно тому, как развитие отдельной личности есть подавление животного эгоизма, развитие человечества, если допустить, что человечество вообще развивается, есть движение в сторону подавления грубо националистических чувств, к постепенному устранению самых острых и кричащих национальных противоречий. Сближение культур, их взаимообмен и взаимообогащение… Мы движемся к сближению и смешению, а не к разделению народов и рас…

С т а р и к. Да, я нес подобный прогрессистский вздор. Стыдно вспоминать. Каким же я был наивным тогда, тридцать лет назад! А ведь я был уже далеко не молод и кое-кто называл меня мудрецом.

Теперь П о ж и л о й  и М о л о д о й находятся на авансцене, они сидят за столиком кафе, а С т а р и к комментирует их реплики откуда-то сбоку.

П о ж и л о й. Двадцатый век… Если даже предположить… Невозможность или, во всяком случае, крайне малая вероятность  войны между великими державами… Успехи пацифизма…

С т а р и к. А тот молодой человек, с его примитивными взглядами… Он вызывал во мне профессиональный интерес. Но еще больше – жалость. Герберт Спенсер говорил, что при виде нищего мы думаем «Бедный малый!», хотя следовало бы «Скверный малый!» Надеюсь, однако, что англичанин был лучше своих теорий и не мог пройти равнодушно мимо чужого несчастья…

М о л о д о й. Прежде чем быть культурной и цивилизованной, нация должна существовать, то есть вести борьбу и побеждать. И только потом, после победы, мы, пожалуй, поговорим о культуре, цивилизации, гуманизме и прочих приятных вещах. Закон жизни гласит: защищайся! Кто не хочет участвовать в драке, тот не достоин права жить. Жизнь дается только тому, кто наиболее яростно дерется за нее.

П о ж и л о й. Но сотрудничество  есть такой же фундаментальный  закон жизни, как и борьба. Вы перефразируете Гете. Но Гете говорил о битве, а не о драке.

С т а р и к. Спорить с ним было  бессмысленно. И дело, конечно, не в том, что я считал ниже своего профессорского достоинства всерьез возражать юнцу-недоучке. Молодой человек не мог, не умел вести нормальную беседу, нормальную дискуссию. Он был настолько простодушен, другими словами, так плохо воспитан, что даже не пытался сделать вид, будто слушает меня. Пока я говорил, он как бы отключался, уходил в себя, более или менее терпеливо дожидаясь паузы, чтобы начать очередной свой монолог. Он был настолько простодушен, что даже не делал вида, будто внимательно слушанием платит за право быть выслушанным.

П о ж и л о й. Согласитесь, одно дело – отстаивать в бою свои убеждения и совсем другое - пытаться навязать их другим посредством насилия или, как вы говорите, драки.

М о л о д о й. Да, я убежден, мир стоит накануне великой драки. Будущая война может быть только расовой войной. С одной стороны германская раса, с другой – славяне и романские народы. Они заслуживают хорошей трепки. Возьмем, к примеру, чехов. Самые ограниченные и приземленные существа на свете, лишенные всякого идеализма, исторического инстинкта и духовной энергии. Чехов я с детства навидался вдоволь. Можете ли поверить, они на протяжении нескольких веков ждут, пока придут русские и подарят им их собственную государственность! Мне было приятно видеть, в какое уныние впал этот народец, когда маленькие японцы набили морду большой России. Мне кажется, следовало бы дать чехам эту пресловутую и вожделенную ими независимость. Пусть они нажрутся вдоволь своего собственного дерьма и с тоскою вспоминают время так называемого немецкого угнетения. Что касается венгров и хорватов… Поразительная трусость и недальновидность  династии Габсбургов… Англосаксы, будучи нацией, родственной германцам…

П о ж и л о й. Итак, вы не только верите в возможность и даже неизбежность мировой войны, но, если я правильно вас понимаю,   считаете ее необходимой и полезной?

Мы не слышим, что отвечает М о л о д о й, только видим его активную жестикуляцию.

С т а р и к. Этот парнишка в обносках с важным видом решал судьбы мира и давал указания правительствам. Пожалуй,  это выглядело забавным. Но мне все больше становилось не по себе. Он  распалился и почти кричал, так что сидевшие за соседними столиками стали на нас оглядываться… И я пожалел, что затеял этот разговор. Как, собственно, все это началось и почему я вообще обратил внимание на этого невротического юношу? Чисто случайно, как происходит все на свете, начиная с нашего зачатия, то есть слияния яйцеклетки с каким-то одним из множества сперматозоидов.

Паскаль говорил, что, если бы нос у Клеопатры был бы всего на сантиметр длиннее, это изменило бы судьбу всей Европы. Я часто задумываюсь: вот если бы тогда я встретил не этого молодого человека, а ДРУГОГО? И если бы тот, другой, героически погиб на фронте, или был застрелен полицейскими. Да в конце концов умер бы в младенчестве… Как повлияло бы на судьбы мира?  Боюсь, Германия была обречена на какую-нибудь диктатуру, ведь принцип  демократии, как ни прискорбно, оказался несостоятельным, народы быстро устают от свободы и сопряженной с ней ответственности и жаждут привычного подчинения. Это доказывает пример Италии, России, Португалии, Испании, Венгрии и так далее. А такое случайное обстоятельство, как личность диктатора, накладывает более заметный отпечаток на исторические события. Захватил власть фанатик  типа Ленина и Троцкого, либо бессовестный авантюрист вроде Муссолини, либо осмотрительный и не лишенный моральных принципов прагматик, как Франко, – эти случайные обстоятельства определяет, умрут или останутся жить десятки, сотни тысяч, миллионы людей. Для них совсем не все равно, какого типа человек становится диктатором. И если бы я обладал пророческим даром тогда, тридцать лет назад… Или двадцать девять…

В каком же году состоялась эта встреча? Помнится, я цитировал Льва Толстого как еще живущего мыслителя, следовательно, это был  1909 или, самое позднее, 1910 год.

После утомительных лекций я решил прогуляться. На бульваре, где обычно шла бойкая торговля картинами, статуэтками, фарфоровыми безделушками и тому подобным, на сей раз я увидел  одинокого молодого человека. Стояли холода, а он был одет очень бедно и не по сезону, так что мне стало несколько неловко за свою шубу и новую шляпу… Ясно, торговля в данном случае служила благопристойным прикрытием попрошайничества. Да-да, не все в это поверят, но в веселой и счастливой старой Вене не только танцевали вальсы Штрауса, но и просили милостыню и умирали с голоду.

Я решил купить у юноши какую-нибудь безделицу. Он продавал акварели - городские пейзажи, написанные не без старания и вкуса, но в общем вполне заурядные и ученические. Пока я просматривал акварели, молодой человек оставался совершенно безучастным. Ни малейшей попытки, как это обычно бывает, расхвалить свой товар или хотя бы проявить любезность к возможному покупателю. Потухший, ничего не выражающий взгляд свидетельствовал о полной апатичности, весьма странной для этого возраста.

П о ж и л о й. Пожалуй, я бы взял эти две акварели.

С т а р и к. Тут он слегка оживился.

М о л о д о й. Вам действительно понравились мои работы?

П о ж и л о й. Да, они милы. Немного наивны, быть может, но  искренни...

М о л о д о й. Благодарю вас.  Но, признаюсь, здесь представлено не лучшее.

П о ж и л о й. Полагаю, лучшее разобрали до меня? Увы, кому-то повезло больше моего…

С т а р и к. Он не понял моей иронии.

М о л о д о й. Нет, если честно, самые удачные акварели мне жаль продавать.

П о ж и л о й. Браво, браво, такая бескорыстная преданность своему искусству делает вам честь.

С т а р и к. Он снова принял мой двусмысленный комплимент за чистую монету и, похоже, растрогался. При виде такой наивности я слегка устыдился.

 П о ж и л о й. Сколько стоит эта картина?

М о л о д о й. Двадцать крон.

С т а р и к. Я плохо помню, какие тогда были цены. Да, кажется, он сказал «двадцать крон». Но может быть, и «десять». Помню только, что в те блаженные времена, в веселой старой Вене это была не такая уж крупная сумма. Во всяком случае, для меня. Это было слишком мало, чтобы поддержать юный талант, но чересчур много для милостыни.

П о ж и л о й. Двадцать крон?

М о л о д о й. Ну, если для вас это слишком дорого… Пожалуй, я отдам за восемнадцать.

П о ж и л о й. Но за такую сумму я мог бы купить работы настоящего художника, а ведь вы, простите, не профессионал.

М о л о д о й. А-а, так вы из тех господ, для которых диплом важнее таланта? Наверное, вы не станете слушать оперы Вагнера, потому что композитор не учился в консерватории. Прежде чем пойти на спектакль Сальвини или Поссарта вы потребуете от них свидетельства об окончании театрального училища!

С т а р и к. Когда он говорил, его лицо странно преображалось. Глаза начинали пылать и положительно становились красивыми. Я обратил внимание на его высокий лоб, с которым плохо сочеталась довольно вялая нижняя часть лица и вульгарные очертания носа.

П о ж и л о й. Не надо так кипятиться, молодой человек. Возьмите ваши восемнадцать крон. Я с вами полностью согласен, диплом так же мало свидетельствует о настоящем таланте, как его отсутствие – о…

М о л о д о й. Я не хотел вас обидеть. И сам не должен был на вас обижаться. Ведь вы, в сущности, правы. Конечно, я не профессиональный художник, да и не собираюсь им стать. Мое призвание – архитектура.

П о ж и л о й. Вы студент?

М о л  о д о й. Увы… Диплом архитектора невозможно получить, не окончив строительного училища, а в строительное училище меня не приняли, поскольку я не окончил гимназии. Таков порядок. Идиотизм!

С т а р и к. На этом, в сущности, нам следовало расстаться. Я, как бойскаут, удовлетворил свою потребность в ежедневном совершении добрых дел, а точнее, избавился от неприятного чувства, о котором впоследствии так хорошо сказал Стефан Шницлер… Да нет, не Шницлер, конечно, а этот… Цвейг. Боже, что стало с моей памятью! Цвейг говорил о нетерпении сердца, которое спешит поскорее отделаться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья. Да, я мог бы уйти с чувством выполненного долга.  Но я почему-то медлил. В этом юноше было что-то… если  не притягательное, то во всяком случае необычное. Какая-то трогательная искренность и беззащитность. Мне захотелось немного ободрить его.

П о ж и л о й. Вы несомненно одаренный человек, и вы должны верить в себя. Вера в себя, иначе говоря, тщеславие, не убоимся этого слова. Без этого качества крайне трудно набраться сил и терпения превозмочь все трудности, почти неизбежные в молодом возрасте. Желаю вам пробиться, несмотря ни на что.

М о л о д о й. Да-да. Я непременно пробьюсь и рано или поздно стану  архитектором. Если у тебя есть воля и твердый характер, можно многого достичь даже при недостаточных знаниях… Знаете что? Тут неподалеку есть уютный подвальчик. Не зайти ли нам туда  выпить по чашечке кофе?

С т а р и к. Я растерялся, до того странным было это предложение. До сих пор не понимаю, почему я согласился. Должно быть, в этом парне было нечто…

П о ж и л о й. Зайдем, пожалуй. Но платить буду я.

М о л о д о й. Ни в коем случае! Я пирую и зову вас на пир, потому что сегодня мне улыбнулась удача. Признаюсь, не так-то много на мои акварели находится покупателей. Да и те - тупоголовые буржуа, ничего не смыслящие в искусстве.

П о ж и л о й. Вы, я погляжу, не слишком лестного мнения о наших венских буржуа. Но почем вы знаете, что я не принадлежу к их числу?

М о л о д о й. Вы? О, нет! Для меня буржуа – тот, кому свойственно пренебрежительное отношение к  народу. О, современный буржуа слишком хорошо воспитан для того, чтобы считать чернорабочего быдлом. Это, видите ли, «меньший брат» богатеньких и образованных.  Подобное снисходительное сочувствие выражается зачастую в крайне бестактной и оскорбительной форме, чего эти добрые господа не могут понять. Неудивительно, что народ на такое обращение отвечает законным возмущением, а наши филантропы и просветители всегда воспринимают это как свидетельство неблагодарности простого народа. Этим идиотам, желающим облагодетельствовать народ, невдомек, что существующее зло невозможно, да и не следует облагораживать. Что необходимо сделать, так это расчистить путь для будущего, более здорового развития.

П о ж и л о й. Разумеется, не следует смотреть на народные массы сверху вниз, как на ребенка-несмышленыша. Но мне становится не по себе, когда рабочим людям откровенно льстят, вознося их выше всех остальных сословий, а точнее, заменяя ветхозаветный избранный народ избранным классом, которому еврейский пророк Маркс предписывает построить Царство Божие на земле.

С т а р и к. К тому времени мы уже сидели в кафе. Сегодня мне самому кажется смешным, что я мог глубокомысленно обсуждать подобные темы, но тридцать с лишним лет назад, в веселой старой Вене, социал-демократия была в большой моде. 

М о л о д о й. Социал-демократы – сволочи. С ними невозможно спорить, они вечно передергивают твои слова и лгут так нагло и чудовищно, что простой человек готов им поверить. Сам-то он на такой обман не способен. Социал-демократические вожаки изобрели очень простой способ вербовать рабочих в свои ряды. Они говорят: «Будь с нами - или мы проломаем тебе голову».

С т а р и к. Не помню, что он заказал. Для пива было слишком холодно, должно быть, мы выпили немного глинтвейна. Мне давно пора было идти, но он вдруг принялся жаловаться мне, словно какой-нибудь герой Достоевского, на несчастья своей жизни, одиночество, невыносимое  окружение и тому подобное. Это была довольно бессвязная исповедь рано осиротевшего юноши, не получившего систематического образования, но читавшего много и без разбору и уверенного в своих талантах и своем высоком или, по меньшей мере, особом предназначении.  Слушать было тягостно, однако перебить его на середине речи, попрощаться и уйти было бы слишком грубо.

М о л о д о й. Вам, представителю обеспеченного класса, трудно представить себе, какая чудовищная грубость нравов царит в рабочей среде. И в то же время сколько примеров удивительного великодушия, нежной преданности и бескорыстного самопожертвования!

П о ж и л о й. Простите, мой вопрос может показаться бестактным, но на какие средства вы существуете?

М о л о д о й. Я живу на случайные заработки, главным образом на стройках. Иногда перепадает заказ на чертежные работы, иногда удается продать акварели… В общем, сытым я бываю достаточно редко. Голод, голод, голод – он самый близкий и верный мой товарищ. Этот спутник почти никогда не оставляет меня  и честно делит со мной все время. Если я покупаю книгу – в этом участвует тот же мой верный спутник. Если я решил пойти в оперу - верный мой товарищ задержится у меня на несколько дней, а то и на целую неделю. Но как же не покупать книг и не ходить в оперный театр? Это означало бы духовную смерть! И я частенько говорю моему преданному спутнику-голоду: коль не получается иначе, лучше я буду иметь тебя в придачу к Бетховену и Вагнеру, чем избавлюсь от тебя ценой отказа от посещения театра.

С т а р и к. Страдания молодого Вертера вызывают горячий сердечный отклик, но у кого вызовут живое сочувствие страдания старика Вертера? Юное существо заключает в себе обаятельную неопределенность. С ним связана волнующая идея нереализованных возможностей, среди которых есть и самые  чудесные.

Мой собеседник перескакивал с одной темы на другую, насколько я мог судить, убеждения его представляли собой невероятную мешанину поверхностно усвоенных и плохо переваренных книг, но как я завидовал его энтузиазму, способности загораться и испытывать восторг и ненависть, завидовал его вере в то, что мир можно исправить.

 М о л о д о й. Неискренность есть признак нехватки мужества. Взгляните на нынешних монархов и политиков. Почти все они – полные ничтожества, они стремятся всячески уйти от ответственности, возложенной на них их положением… Настоящий народный вождь обязан… Горе тому народу, который допустит… Только глупцы или обманщики смеют утверждать, будто… Маркс и Кропоткин наговорили невероятную кучу вздора, но в одном они правы…

 С т а р и к. Вскоре он перешел к проблемам геополитики, о которых судил с еще большим апломбом.

М о л о д о й. Руководители  Германии отличаются от Габсбургов в лучшую сторону… Россия никогда не будет в состоянии понять истинную роль, отведенную ей историей… Англосаксы с их вечным стремлением… Что касается чехов, хорватов и тому подобных народцев…

 С т а р и к.  Что мы можем знать? Что мы должны делать? Кто мог знать, что ждет этого молодого человека, и другого молодого человека, и все это поколение? Кровавая мясорубка, а которой мало кто уцелел. Крушение империи, крушение идеалов, крушение миропорядка, казавшегося единственно возможным, несмотря на все его кричащие пороки и противоречия… По сравнению с этой трагедией муки голода кажутся  не самым страшным.

А мой собеседник о грядущей бойне говорил с упоением. Что он мог знать? Уж конечно, не то, что через несколько лет он будет контужен и отравлен газами и до конца жизни утратит здоровье.

М о л о д о й. И это будет хорошая освежающая и очищающая драка. Народ, который боится драки, не достоин места под солнцем. Не хочешь драться? Сдохни, не отнимай кислород у тех, кто имеет право на жизнь!

С т а р и к. Он вошел в такой раж, что на нас стали оглядываться с соседних столиков. Этому надо было положить конец.

Чтобы прервать невротический поток слов, у меня есть безотказный прием…

П о ж и л о й. У вас есть девушка?

С т а р и к. Только неожиданный вопрос мог заставить его запнуться на полуслове.

М о л о д о й. Девушка?

П о ж и л о й. Ну да. Невеста или возлюбленная… 

С т а р и к. Он был выбит из колеи, замолчал и снова ушел в себя, словно не в силах был  осмыслить мои слова.

А я тем временем нацарапал несколько слов на своей визитной карточке и дал ее молодому человеку вместе с краткими наставлениями и словами прощанья.

По моей рекомендации один довольно известный венский архитектор, чья жена была моей давней пациенткой, принял молодого человека в свою мастерскую на правах ученика чертежника. Через месяц или полтора архитектор сообщил мне, что молодой человек проявляет прямо-таки рвение в работе. Он принял живое участие в устройстве карьеры моего протеже, помог тому сдать экзамены экстерном и поступить на факультет строительства и архитектуры.

Так и не завершив образования, молодой человек ушел на войну, пережил все ужасы разгрома и послевоенного кризиса, проявив недюжинную волю, сумел получить диплом архитектора и выбиться в люди. Этому, наверное, способствовала его женитьба на старшей дочери своего покровителя.

По его проектам построены кирха и несколько посольских особняков в Вене, оперный театр в Монтевидео… Он и политикой занимался вполне успешно: был депутатом парламента и даже возглавлял там какую-то комиссию. Возможно, я что-то путаю, память у меня никуда не годится. Но уж имя  молодого человека я помню прекрасно: Рудольф Кирхнер. Да и как бы мог я забыть того, кто на протяжении всех этих тридцати лет оказывал мне массу услуг. И сейчас он один из немногих, кто, несмотря на опасность, заботится обо мне и использует все связи, чтобы вытащить меня отсюда в Швейцарию, Францию или Англию. Благодарность - такая редкая добродетель, как же могу забыть это имя: Герман Грубер.    

Но ведь это чистая случайность, что именно его я повстречал тогда, в 1908 или 1909 году, у него купил ученическую картину, с ним вступил в разговор. Ведь на его месте так легко мог оказаться тот, ДРУГОЙ. В веселой старой Вене жило множество таких же голодных и неприкаянных юношей, состоявшихся и непризнанных талантов… Могло ли все измениться, если бы… Если бы…

И еще одна мысль не оставляет меня. Ведь это я во всем виноват. Ну да. Я учил, что наша культура строится на подавлении страстей,  ограничении наших желаний. ОНИ в это поверили слишком буквально и сделали отсюда логический вывод: если культура ограничивает наши влечения – к черту культуру.

Но разве я мог знать это заранее? И вообще – что я могу знать? И что я должен делать?