 |
|
|
Мелькадрики М.С.Блехман
|
|
- Клянусь говорить правду, и только правду. Свидетель.
- Не клянись. Судья.
Правдивые рассказы из жизни русских людей на неисторической Родине
Кадрик 1
Была весна – время между двумя отопительными сезонами, когда уже не топят и ещё не топят, причём не потому, что так нужно, а потому, что начальству виднее. На кухне 3-комнатной квартиры на Преображенке сидели обычные русские интеллигенты – Аркадий Ильич Фурман и Исак Менделевич Зильбербубен. Перестройка была в разгаре, поэтому кухня понемногу переставала быть тем, чем она была в старые добрые времена. Если раньше на ней саркастически исповедовались и отводили душу, то теперь – строили планы. Аркадий Ильич ел сало, нарезанное тонкими ломтиками и положенное единственно правильным образом – на кусочки чёрного хлеба. Исак же Менделевич пил кефир, заедая его сушками. Говорили о многом – как обычно говорили на кухне: о смысле жизни, гуманитарных ценностях, общих знакомых, а более и глубже всего, как могут только воистину русские интеллигенты, - о России. Аркадий Ильич был провинциалом, то есть не москвичом. Он приехал проводить Исака Менделевича в, как они оба надеялись, последний путь: Исак Менделевич уезжал. Собственно, разговор как раз и вращался вокруг отъезда – темы, ставшей наиболее актуальной для русских интеллигентов, начиная с 70-х годов двадцатого века. Вообще-то ехать или не ехать – этот главный русский вопрос – они неоднократно обсуждали раньше, на этой самой кухне, причём переубедить друг друга так и не смогли. Аркадий Ильич по-прежнему считал, что ехать в принципе надо, но пока рановато, и любил сало с чёрным хлебом. А Исак Менделевич, предпочитавший сушки с кефиром, не только полагал, что ехать необходимо уже сейчас, но и реально ехал – на следующей неделе. Аркадий Ильич откусил солёного огурца, отпил пива и произнёс с надеждой: - Сейчас, когда всё как раз начинается… - Ах, Аркаша, - возразил ему Исак Менделевич с мудрой улыбкой пожившего человека, мечтающего пожить ещё, но хотя бы чуть-чуть лучше. – Тут уже всё давным-давно закончилось. Вот увидите – мы с вами там встретимся. И доел сушку. Аркадий Ильич слизнул с губ таявшее на них сало. - Изменений много, Исак Менделевич, - вы же сами видите. - Каких же именно? - Главное – сейчас никуда не посылают. - Аркаша, - снова возразил Исак Менделевич, - чтобы вы знали: в России всегда посылают. Посылали, посылают, и будут посылать. Иначе это будет не Россия. - Да я же не в том смысле. То – само собой, святое дело. А я имею в виду, что ни в колхоз не посылают, ни на стройку, ни на кагаты. - Куда? - На кагаты. Это - по-вашему «овощная база». Язык сломаешь. Вы тут, в столице, этого всего не знаете. Вас толком и не посылали никогда. Исак Менделевич налил себе чаю и положил две ложечки сахару. Тем временем Аркадий продолжал: - Кагаты – это особый мир. Государство, можно сказать, в государстве. Летом мы овощи пропалывали, собирали и отправляли на кагаты, а осенью, когда они там сгниют, - выбрасывали. Замкнутый производственный цикл. Исак Менделевич слегка поперхнулся. - Неужели всё сгнивало? Всё-таки овощи же были иногда… - Это – исключение. А в основном сгнивали. Вы же не были на кагатах, не знаете. Там хорошо гнилось. Сала больше не было. Помолчали, думая каждый о своём, а в сущности – об одном и том же. - Хотите сосиску? – заботливо спросил Исак Менделевич. - А сардельки у вас не найдётся? Что-то сарделек захотелось… - Найдётся, конечно, - сказал Исак Менделевич и бросил в кастрюльку пару сарделек вариться. Аркадий доел кусочек чёрного хлеба, вытянул ноги и проговорил: - Помню, послали нас всем отделом на кагаты…
Кадрик 2
Была зима или поздняя осень. Мороз, и снега – как никогда. Ну, и послали нас в Свинятино. И странно как-то получилось: туда специальным автобусом везли, а обратно вечером – до города подбросили, а потом – каждый своим ходом. Вот. Ну, приехали, мы, вышел к нам, как полагается, начальник, то есть это я думал, что он начальник, а оказалось – так себе, «линейный менеджер», выражаясь по-американски. Расставил нас по рабочим местам. Женщинам сказал хорошую капусту отделять от гнилой, а нам с Петькой Поросюком, моим приятелем, - собирать гниль и выбрасывать в кучу. Воняло, я вам скажу, непередаваемо. Вот ведь загадка: растёт капуста без запаха, а как сорвут и отвезут на кагаты – вонь коромыслом. И склизкая какая-то становится. Дали нам вилы собирать её – ничего не получилось: гнилые капустины нанизываются так, что никакими силами обратно их не сбросишь. Петька бармаки принёс, и дело пошло. Бармаки – это те же вилы, только с поперечинкой, чтобы капуста не нанизывалась. Ну, сгребаем мы её и выносим, сгребаем и выносим. Мы вообще с Петькой привычные были. Можно сказать, дня не проходило, чтоб не послали куда-нибудь. Отдел-то у нас был женский, а женщин сами знаете, куда посылали: в колхоз, на кагаты, на стройку кирпичи по цепочке передавать. В общем, на лёгкую работу. А тяжести тягать – это мы с Петькой. Петька вообще-то в подвале работал, ротационные машины обслуживал. А я – наверху, в отделе, информатикой ведал. Бывало, сядешь за стол, задумаешься, вроде вот уже почти осенило – и тут как раз зовут: - Аркадий и Петя, помогите рулон бумаги перекатить. Или: - Аркадий и Петя, возьмите носилки в сарае и уберите кирпичи. Петька говаривал: - Эх, носить нам, не переносить. Он был худющий, одно плечо выше другого, и почему-то небритый. А я – в белом халате ходил. Мы с ним были душа в душу. Бывало, сядем перекурить, Петька достанет «Приму» за 14 копеек, затянется, и мы не спеша так беседуем себе. - Нам, - говорит, - что. Скажут сделать – сделаем. Скажут переделать – переделаем. - Так-то оно так, - отвечаю. – Только вон прошлым летом на базе отдыха фундамент кувалдами разбивали. Обидно было. - Да-а, - затянулся Петька, - сами сделали и сами разбили. Досадно. - Хотя и хуже бывает. Вот Ваня с вычислительного центра подзалетел – ужас. - А что? – Петька заинтересовался и закурил вторую. - Да его в печку послали. Ну, на кирпичный завод. Там кирпичи в печках обжигают. Начальник отдела говорит: «Сходи, Ваня, за три отгула». Ну, Ванька и пошёл. А на кирпичном, я тебе скажу, одни бабы работают. Мужики не выдерживают. Бабы, они выносливей мужиков. - Точно, - кивнул Петька. – Мужики сильней, а бабы выносливей. - Ну, вот. Пришёл он туда, спустился, а там такой предбанник перед печкой. Жарища – обалдеть. Сочи и Сухуми – северный полюс по сравнению с предбанником. - Да ты что?! - Жуть. Он с полчаса поработал, и тут подходит к нему одна баба, она за главную была, и говорит: - Сынок, залезь в печку, помоги там. И открывает дверцу. А там – ты себе, Петюня, не представляешь, прямо как в аду: воздух аж красный от жары. Ванька туда залез, рот открыл – и задохнулся. Ну, ты представь: там же кирпичи обжигают. Пекло – одуреть. Бабы пашут, говорят: сделай то, сделай это. А он – стоит с открытым ртом, ни туда, ни отсюда.
Как-то вылез обратно, до дому доплёлся, дверь отпер и прямо в коридоре под вешалкой вырубился. Жена, Светка, с работы вернулась, запыхалась, сумки прёт, а тут – дверь настежь, муж на полу. Она его ругать: алкаш, зараза, вообще совести нет. Не то что на ноги его поднять не может, а и до дивана не дотянет. Ну, Ваня – ты же знаешь – мужик здоровый. Соседа пришлось звать на диван парня укладывать. Сутки проспал. Зарёкся после этого на кирпичный завод ходить. Никаких отгулов не хочет. Можете, говорит, увольнять к чёрту. Жизнь всё равно, говорит, дороже.
Ну, да ладно, отвлёкся я. Сгребаем мы с Петькой гнилую капусту и выносим, сгребаем и выносим... Вид у нас – тот ещё: фуфайки, ушанки, рукавицы как у дворников. Всё нормально, вокруг тишина. Зима, морозец, сугробы, солнышко светит. Тягаем и разговариваем, как обычно. И вдруг – вы не поверите: со второго этажа – а этаж высокий такой – вылетает Анна Никодимовна, завгруппой наша. Летит – представляете? Она вообще-то женщина видная, крупная, росту мужского, комплекции начальственной. В шубе специальной, для кагат, в шапке старой меховой, в сапожищах. Руки расставила, в каждой руке – по здоровенной сумке с капустой. Где она хорошие кочаны нашла невонючие – до сих пор удивляюсь. Они ведь обычно все на кагатах сгнивали, до магазинов не доходили. Ну, чего только для семьи не сделаешь. Без капусты-то в хозяйстве никак, сами понимаете. А вынести не разрешают, отберут. Ещё и телегу на работу накатают. Она и решила из окна сигануть. Там под окном сугроб здоровенный был, так что вообще-то не опасно было. Ну, смотрим мы с Петькой – аж дух захватывает: летит из окна Анна Никодимовна, руки расставлены, в каждой руке по здоровенной авоське с капустой. Вся в чёрном, а вокруг снег белый. Как птица парит, зависает в воздухе и прямо в сугроб планирует. По грудь под снег ушла. Мы обомлели. И вот тут произошло самое неожиданное событие. Вдруг, откуда ни возьмись, вокруг сугроба как грибы выросли двенадцать – именно двенадцать, я несколько раз пересчитывал, - начальников. Вы только себе представьте: крупные, в хороших пальто, и все как на подбор – в пыжиковых шапках. А тогда ведь как: если человек в треухе, как Петька, или в кролике, как я, значит – так себе, инженеришка или работяга. А вот если в пыжике – это или торговый работник, или начальник. Мы с Петькой поразились: до этого, кроме капусты, ничего не было, а тут – сплошное начальство, ровно двенадцать человек. Блок, да и только. Окружили сугроб с Анной Никодимовной, акт составляют. Видно, думали хотя бы пристыдить, но не вышло у них. Она им достойный отпор дала. - Мне, - говорит, - всё равно терять нечего. Единственное, что им удалось – это отобрать капусту. Во-первых, они всё-таки начальство, а она, хоть и беспартийная, но завгруппой, так что было что терять. А во-вторых, народ её тоже не сильно поддерживал: хоть и по-геройски прыгнула, а капусты не только ей хотелось. Что она, лучше других? Да вот только где её взять на всех, капусту? Обсудили мы с Петькой это событие, а там и рабочий день закончился. Сели в автобус – грязные, мокрые, в остатках капусты. А довезли нас – я вам в самом начале говорил – до города, а там высадили, и мы пошли своим ходом. Ну, мне-то хорошо, я рядом живу, а с Петькой страшная история случилась. Понимаете, ему ехать – на другой конец города, пешком часа три топать. А на дворе – вечер, холодно, устал после кагат как чёрт. Вот он и решил на обычном автобусе поехать. А транспорт, как назло, забит под завязку – народ с работы едет. Давка, толкотня. Петька из последних сил протиснулся. Ну, в автобусе народ надышал, Петька оттаял, и дух от него пошёл – вы себе не представляете. Мы-то, когда на кагатах были, принюхались, а народ с непривычки задыхаться начал. Людей-то в автобусе человек сто, все усталые с работы едут, голодные и потому злые. А посередине – Петька, со всех сторон зажатый, в треухе, телогрейке, одно плечо выше другого, зарос с утра, и воняет – кажется, не то что в автобусе, а и на улице слышно. Ну, скажите: можно его в таком виде за сотрудника НИИ принять? Не приняли, конечно. - Пошёл, - говорят, - вон отсюда. Развонялся тут. Он сопротивляться. Откуда ж он знал, что от него гнилой капустой несёт? Вообще не понял, чего они к нему прицепились. А они – «Выметайся!», и всё. Мол, алкаш чёртов, и тому подобное. Выталкивать начали. Петька упирается, никак понять не может, в чём дело. Двое здоровенных мужиков его под руки вынесли из автобуса. Хотели на остановке оставить, но он, ясное дело, сопротивлялся, так они потащили его в опорный пункт. Сдали участковому, чтоб разобрался. Мол, напился, провонял весь, так ещё и сопротивляется. Петька чуть не плачет: - У жены спросите! У меня жена, двое детей. Я домой с кагат еду! А телефона у него в доме не было. Пришлось ему всю ночь в опорном пункте просидеть. Утром из института приехали, из отдела кадров. Отгул дали за такое дело. Вот так. А сейчас, я вам говорю, не посылают.
Кадрик 3
Исак Менделевич покачал головой и домыл посуду. Услышанное произвело на него впечатление. - Нет, - сказал он твёрдо, - отсюда нужно уезжать. И чем быстрее, тем лучше. Они перешли в большую комнату, сели в мягкие кресла. На улицу выходить не хотелось, за окном собирался дождик. - Что ни говорите, Аркаша, - проговорил Исак Менделевич, - а наш народ – это что-то особое. Кремень. - Да-а, - согласился Аркадий Ильич. – Такой народ – ещё поискать.
Исак Менделевич съел шоколадную конфету и припомнил: - Прошлой зимой послали меня по обмену опытом в Ленинград.
Мороз был жуткий, ехали ночью, а в поезде – ни света, ни воды, да ещё и не топят. Все сидят одетые, в шапках, зубы стучат громче колёс. И так – восемь часов почти без остановок. Утром прибыли в Питер. Спустился я из вагона на перрон. Свет только забрезжил, ветер с Финского залива. Не просто холодно, а как-то, я бы сказал, безысходно. И вот первое, что мне бросилось в глаза, - это большущая очередь прямо на перроне. Думаю: за чем стоят? Мне-то ничего не нужно, просто любопытство одолело: за чем можно стоять ранним утром в такой мороз? Подхожу, спрашиваю: - Православные, чего дают? А они мне: - Мороженое. И едят его прямо там же, на перроне. Вот это народ!
Аркадий Ильич утвердительно кивнул: - Едят что угодно и где угодно. У нас, например, на вычислительном центре работал парень – вы его знаете, Жора Либерштейн. Худющий – ужас, и всегда голодный. - Помню, помню, он у меня останавливался. За день недельный запас провизии умял, дай ему Бог здоровья. Софа поражалась, куда всё у него девается, - живота ведь как такового и нет. - Точно. Прожорливый, как Робин Бобин. Ну, вот однажды приходят они всем отделом с перерыва – кто где был, как водится. А Фира Хованская достала вымя. - Откуда? – поразился Исак Менделевич. - Почему откуда? В буфете купила. Коровье вымя достала в буфете по случаю.
Полкило взяла, очередь выстояла дикую. С продуктами тогда была напряжёнка, а тут как раз вымя выбросили прикопчёненное. Она его принесла в отдел и положила в окно между стёклами, а сама пошла в машинный зал, у неё по графику было полчаса машинного времени. А Либерштейн, как обычно, голодный был как волк. Смотрел он на это вымя, смотрел, потом не выдержал, достал из окна и принялся отрезать крохотным таким перочинным ножичком тонюсенькие ломтики и есть. Причём что интересно: вымя-то было фактически сырое, только чуть-чуть прикопчёненное. А так – резина резиной. Я ему говорю: - Ты что, обалдел - сырое мясо жрать? А он мне: - Ничего ты не понимаешь. Вкуснейшая вещь! Так за полчаса всё вымя и уплёл. Тем временем возвращается Фира, смотрит – а вымени нет. Она побагровела – я такого в жизни не видел, вообще-то она очень выдержанная была, интеллигентная, - и как закричит, ну просто не своим голосом:
- Где моё вымя?! Чем мне теперь ребёнка кормить?! Мы боялись – убьёт Либерштейна. Обошлось, правда. Но другая на Фирином месте точно убила бы.
Дождь так и не собрался. Выглянуло солнце, защебетали птички, и Аркадий Ильич предложил прогуляться. Погода была чудесная, народу на улице мало, рабочий день начался совсем недавно.
- Вот вы рассказывали про поезд, - проговорил Аркадий Ильич. – Поезд, я вам скажу, это те же кагаты. - В каком смысле? – удивился Исак Менделевич. - Понимаете, наш поезд – это тоже особый мир. - Государство в государстве? - Вот именно! Сколько я накатался в поездах – это представить себе невозможно. Вообще, я вам скажу: кто в наших поездах с моё не поездил, тот России не знает. - Ну, это вы немного преувеличиваете. - Нет-нет, вот послушайте.
Кадрик 4
В поездах вы узнаёте людей лучше, чем на большой земле. И закаляетесь физически как нигде. А каких личностей встречаете!
Помню, возвращался я из Ленинграда, с предварительной защиты диссертации. Решил сначала к вам заехать, а потом уже домой. Прибежал на вокзал, билета нет. Смотрю – поезд отходить собирается. Подбегаю к последнему вагону, к проводнице. Говорю со столичным акцентом, для правдивости: - Девушка, пустите, пожалуйста, без билета: у меня в Москве дядя умер. Придёт же такое в голову. Она говорит: - Предъявите телеграмму.
А я ей: - Да полчаса назад по телефону позвонили, я прямо из дому на вокзал.
Ну, в общем, договорились, что она меня берёт за десятку, я постою в тамбуре, а когда все улягутся – приткнусь, где будет место. Вагон-то плацкартный. До часу ночи простоял в тамбуре, смотрел, как говорят лирики, на уходящие вдаль рельсы. Народ в поезде разложил кур, яйца, огурцы и принялся закусывать. Я, кстати, давно заметил, что в плацкартных вагонах люди первым делом плотно закусывают, как будто не из дому пришли. Причём едят именно яйца, курицу и огурцы. Ну, вот. Поели, переоделись, постелили и улеглись. Вышел я из своего тамбура, смотрю – в вагоне темень кромешная, храп стоит, и доеденными яйцами пахнет. Все первые и вторые полки заняты, пришлось на третью лезть – это с моим-то ростом! Лезу я, лезу и думаю: «Вот жизнь так жизнь. Никакой справедливости. Хорошо тем, кто на нижних полках, да подальше от туалета! Спят себе и горя не знают. А каково остальным? Карабкайся тут под самый потолок…» Пролезаю через вторую полку, а там солдат спит. - Стой! – говорит. – Кто идёт? Я немножко струхнул, и таким елейным голоском отвечаю: - Хороший человек. А он мне в ответ строго: - Хорошие люди по ночам на третьи полки не лазят. Скажете, не обидно? Долез я, наконец. В три погибели свернулся, заснул кое-как. Рано утром проснулся, Многие ещё спали. Полез обратно. Когда снова до второй полки долез, не рассчитал и свалился вниз. Стукнулся, конечно, да и шуму наделал. Но самое обидное даже не это, а то, что женщина на первой полке проснулась и недовольно так говорит: - Падают тут всякие. Тогда я ушёл обратно в тамбур и до самой Москвы простоял.
Кадрик 5
Но в том поезде, правда, тепло было. А вот помню – ехал я с конференции поездом Трускавец – Харьков. Зима была, мороз, да ещё и ветер со снежком. В поезде не то что не топили – окна толком не закрывались, а ехать-то – почти сутки. Заснуть невозможно: по лицу ветер гуляет, и снег падает. Да ещё и туалет не открывается и не закрывается: дверь задубела, щель - сантиметров тридцать. Кто влезет – проникнет в туалет, ну, а обратно уже проще. А на полу там воды по щиколотки, только она замёрзла, и если не наступать, то лёд не проломится. Так и едем – не раздеваясь, не разговаривая, вообще ртов не открывая, чтобы последнее тепло не выходило. Поздно вечером подъехали к Виннице. Смотрим – бежит по перрону женщина. Бальзаковского возраста, интересная, с двумя огромными чемоданами – я таких здоровенных никогда не видел. Влетела в вагон, сияет от счастья, что не опоздала, и собой явно гордится. Вообще, я заметил, что нашему человеку для счастья совсем немного нужно. Правда, правда, - я это серьёзно говорю. На поезд не опоздал – счастлив. Свет не отключили – счастлив. А если ещё и горячую воду дали, то вообще – именины сердца. Скажете, нет? Приучили нас радоваться. Ну, и эта женщина: довольна, улыбается, энергичная, бодрая, полная жизни. А главное – после такого забега ей жарко стало: разрумянилась, помолодела. Мы все сидим в жутком холоде, нахохлились, молчим и ждём, как дело обернётся. Она шубу сняла, шапку, сапоги, переобулась в чешки, взяла спортивный костюм и пошла в тот самый туалет – переодеваться.
У нас у всех глаза широко открылись и на лоб полезли. Хотим остановить её, не допустить погибели, предупредить, чтоб не шла в туалет в тапочках, - но слова произнести не можем: за полдня такой поездки и полного молчания потеряли дар речи. Только и можем – дрожать и глаза выпячивать. А она на это ни малейшего внимания не обратила. Тихо-тихо стало в вагоне. Проводили мы бедную женщину взглядами как на последний бой и ждём – вернётся ли. Через несколько минут, в полной, жуткой тишине и мерцающем свете, выходит наша героиня: грустная, одинокая и мокрая почти по колено. Все легли спать, и всем – я это чувствовал – было стыдно, что не предупредили новую нашу боевую подругу, не сказали, чтобы не ходила в гиблое место… Одно оправдание, хоть и слабое: она бы на нашем месте тоже не сказала. Просто не смогла бы.
Кадрик 6
А бывает и тепло в поезде, и в купе едешь, и на нижней полке, - и всё равно опасность тут как тут. Возвращался я как-то из Минска, со всесоюзной конференции. Сначала вообще один в купе ехал, ни одного попутчика. И вдруг, уже под вечер, открывается дверь и входит, точнее, вваливается, здоровенный-прездоровенный детина в чёрном потёртом пальто, чёрной шапке, заросший чёрной щетиной, потный, а в руках у него – то ли мешок, то ли баул, немыслимых размеров. «Ну, думаю, не суждено мне сегодня детектив дочитать. Этот – точно компанейский». А я, честно говоря, опасаюсь компанейских, особенно в поезде. Сам-то я человек общительный, но бывает, что общаться не хочется, особенно если детектив интересный, да ещё и на самом захватывающем месте. Но хуже другое. Компанейские всё время угощают и страшно обижаются, если не угощаешься. Ну, вроде как я его не уважаю, если отказываюсь есть и пить. Прямо досадно! Выходит, если я откажусь, значит, не уважаю его, а он, если удавливает меня насильно выпить и закусить - значит, уважает. Ну, так вот. Новый мой сосед пальто с шапкой снял, сел напротив и представился: - Додик. Вы себе можете такое представить? С баулом, заросший, в протёртом пальто – и вдруг Додик. - Аркадий, - говорю и улыбаюсь дружелюбно и приветливо. Может, думаю, обойдётся. Он тут же лезет в мешок-баул и достаёт бутыль жутких размеров, заткнутую газетой, а внутри – мутная жидкость. Но это ещё не всё. Сразу же за выпивкой вынимает закуску – шмат какого-то грязно-желтоватого вроде бы сала, как палец у курильщика. Додик, называется. Вы знаете, как я отношусь к салу, поэтому такое надругательство с трудом перенёс. Какая-то грязная, думаю, была свинья. А вода в бутылке, наверно, из лужи, в которой она отдыхала. Разливает он самогон по гранёным стаканам, отхватывает два куска от исходного и бодро говорит: - Ну что, Аркаша, за знакомство? «Всё, думаю, конец мой подкрался. А ведь всё было так хорошо! На конференции выступил на ура, обратный билет достал без очереди, в купе никого не было, детектив интересный, домой еду… Сколько раз себе говорил: ни в коем случае нельзя расслабляться! Расслабишься – будешь наказан». И тут, от близости смертельной опасности (кто не видел того самогона, не говоря уже о сале, вряд ли поймёт, что мне угрожало), я выдал тихо, с грустью в голосе: - Нельзя мне, с операции еду. Додик опешил. - Да ты что? – говорит. – Как же так? - Порезали всего, - продолжаю, - и еле зашили. Говорят: если хочешь жить – никаких спиртных напитков. И тяжёлую пищу чтоб не употреблял. Ну, там мясо, сало, колбасу, солёные огурцы… «Чем, думаю, он ещё угостить может?» Рыбу, - говорю, - тоже нельзя. Додик вообще-то оказался очень приятным человеком. Посочувствовал, расспросил, а потом выпил за моё здоровье. Стакан в себя вылил одним махом, закусил и принялся мне рассказывать о своей жизни. Говорил он долго, обстоятельно. Про семью, про работу – он грузчиком, оказывается, работал. А я тем временем всё сильнее хотел есть. Но пришлось слушать, заинтересованно поддакивать, вставлять реплики – а иначе он бы обиделся. В этих беседах прошло часа четыре. Проголодался я за это время так, что не чувствовал уже ни страха, ни желания узнать имя убийцы, - ничего, кроме тупого, отчаянного голода. И вот, когда Додик сделал секундную паузу, я поднялся со своей полки и произнёс слабым голосом: - Пойду поем в вагон-ресторан. Додик изменился в лице – так испугался за моё здоровье: - Да ты что! Тебе ж лежать надо!!! - Рекомендовали, - говорю, - морковный сок в малых дозах каждые десять часов. Пойду приму очередную малую дозу. - А может, тебя проводить? Видишь, как трясёт поезд? - Нет-нет, - говорю, - сам дойду, не беспокойся. Пошёл и думаю: «Человек-то он очень хороший, только вот если бы не угощал этим своим самогоном и салом. А так - приходится конспирироваться». Добрался я до вагона-ресторана, заказал харчо и шницель с гречневой кашей, а на закуску – томатный сок. Он, между прочим, похож на морковный. Ем и всё на дверь оглядываюсь: вдруг Додик придёт проверить, как у меня дела, а я тут харчо уплетаю. Когда до шницеля дошёл, от страха совсем голову потерял: «Сейчас Додик войдёт, - думаю, - и увидит, что я его обманывал всё это время». Откусываю от шницеля кусок и вдруг слышу - дверь открывается. Я так перепугался, что схватил шницель (а он здоровенный такой) и в один присест весь его проглотил. Вы только представьте себе: целый шницель сглотнул. Стакан с томатным соком схватил – мол, морковный сок пью, оглядываюсь из последних сил – а это не Додик, оказывается. Приплёлся обратно в купе, лёг на полку, а Додик говорит сочувственно: - Совсем ослабел. Отдыхай, а завтра ещё стакан морковного соку выпьешь. Раз нужно, значит нужно. Полным гадом я себя почувствовал…
Кадрик 7
Сели на скамейку перевести дух. Воробьи барахтались в пыли: верный признак – будет дождь. Шла кошка, недружелюбно мяукая. Отстранённо семенила собака. Было по-прежнему немноголюдно. - Честно говоря, - задумчиво проговорил Аркадий Ильич, - они и жизни толком не знают. - О ком это вы? – удивился Исак Менделевич. - Да о капиталистах ваших, конечно. Не жизнь, а так, одно название. - Ну, не соглашусь, Аркаша. Лучше жить без приключений, чем чтобы постоянно куда-то посылали, а в перерывах заставляли пить самогон и заедать салом. Аркадий задумчиво покачал головой: - Во-первых, сейчас уже не посылают, а во-вторых, сало я всё-таки люблю. - Да, Аркаша, вы остаётесь неисправимым оптимистом. Поймите же: тут никогда ничего не изменится. Не посылают – так что-нибудь другое придумают. Они нас в покое не оставят. Кошка остановилась, подняла хвост и хрипло мяукнула – так, что собака испугалась и юркнула за угол. - Я тут однажды в «Мерседесе» ехал, - почему-то вспомнил Аркадий. – Так, ничего особенного, просто знакомые подвезли. И вот что интересно: сначала вроде бы всё как обычно – едешь себе и едешь, в окно смотришь. А потом вдруг чувствую: народ мешать начал. Много их как-то, и все какие-то наглые, противные – вроде как не моего поля ягоды. Вот ведь как выходит: пока по тротуару ходил или даже в «Жигулях» ездил – они меня не раздражали. А как в «Мерседес» пересел – как будто другим человеком стал. Еду и думаю: «А зачем он вообще нужен – народ?» Аркадий Ильич вздохнул, посмотрел вслед уходящей кошке и добавил: - А вот на свалке так не думал… Исак Менделевич потрясённо открыл рот, поймал тёплого воздуха и переспросил: - Где-где? - На областной свалке. Вы не бывали? Незабываемое место! Послали меня как-то… Не может быть! – почти привстал Исак Менделевич. – За что же вас на свалку-то? - Так а кому же ещё было кустики отвозить? Понимаете, мы с Петькой во дворе нашего НИИ кусты обстригли по заданию начальства. А двор-то большой, кустов много. Свалили мы их в прицеп трактора, мне и говорят: «Давай, мол, Аркаша, помоги кусты на свалку отвезти». Ну, сели мы с дедом-трактористом в трактор и поехали на областную свалку, а Петька не поместился. Ехать – 35 километров по шоссе. Трактор старый, неказистый, да и дед тоже какой-то плюгавенький, никакой солидности. Прицеп – до краёв, трактор гусеницами громыхает, дед сопит, я еле сижу: сиденье как каменное, ноги упираются, сил после стрижки кустов не осталось. Да ещё шляпу надел как дурак – фетровую, чешскую, подарок отца. Что значит – никогда на свалке не бывал, понятия не имел, куда едем. Часа два ехали. Наконец, прибыли. И вот что я вам скажу, Иван Менделевич: кто на свалке хоть раз побывал, никогда её не забудет. Просторы – необъятные, до горизонта. А горизонт – со всех сторон, и везде, куда ни глянь - горы мусора. Вылез я из трактора, огляделся – мамочка родная: сплошной мусор вокруг, а в небе чёрные вороны кружат и каркают. Гиблое место, одним словом. Дед тоже вылез, закурил и говорит: - Лезь на кузов. - Зачем? – спрашиваю, хотя понимаю, конечно. Просто время хочу потянуть. - Кусты, - говорит, - скидывай. Что тут поделаешь – пришлось лезть. Он ведь тут был начальник, а с начальником не поспоришь. Вообще, если кого куда послали, то он – самый последний человек. В смысле – безропотный. А с другой стороны: был бы не последний, не посылали бы… Ну, залез я на прицеп, стал кустики сбрасывать. И что интересно: вроде и наверху теперь, а мусор как был, так и остался – до самого горизонта. И вороны продолжают кружить. Что-то во всём этом есть верещагинское, если вдуматься. Апофеоз – только не войны, а всей жизни. И вдруг, среди этой вечности, дед-тракторист как завопит – ну просто-таки нечеловеческим голосом: - Бульдозер!!!!
Это мне напомнило – отвлекусь на минуту – похожий случай из моей ранней молодости. Помню, отдыхал я как-то в деревне, и повёл однажды утром двух девчушек – свою и соседскую – за село, собирать цветы и сказки рассказывать. Сидим мы в траве, беседуем о том, о сём, венки плетём из одуванчиков, а вдали, на пригорке стадо коров пасётся. И пастушок с ними сидит. Идиллия. Пастораль. Как вдруг смотрим – одна корова шасть из стада и бегом с пригорка в нашем направлении. Мы себе смеёмся: «Это ж надо, какая прыткая коровка!» Божья, можно сказать. И тут как раз слышим истошный вопль того самого пасторального пастушка. Так на свалке дед-тракторист завопил - ни с того ни с сего, страшным голосом. Только дед завопил: «Бульдозер!!!!», а пастух – - Бык!!!! И тут-то мы с девчонками сообразили: никакая это не «коровка», а здоровенный, откормленный, стопудовый племенной бык, причём летит он на страшной скорости прямо на нас. Ну, я совсем молодой был, в футбол во дворе играл, левым инсайдом. Девчонок - под мышки, и пулей назад в деревню. Бегу и слышу, как пастух вопит: - Держи его!! Не пускай!!!! Хотел, видно, чтобы мы с девчонками ему помогли быка остановить. Через пару часов, отдышавшись, разговорился я с соседом, дядей Гришей. Послушал он меня, закурил и говорит: - Ты, Аркаша, на будущее запомни: от быка бегать не надо. Догонит – забодает к чёртовой матери. Или затопчет. - Так как же, - спрашиваю, - быть? - От быка, - говорит, - есть только одно средство. Ты, главное, не дёргайся. Если видишь, что на тебя бык летит, ложись на спину и жди. - Да вы что, - говорю, - дядя Гриша. Он же из меня котлету сделает! - Слушай, что тебе говорят: спокойно ложись на спину и жди. Как только он к тебе подойдёт и наклонится, чтобы бодануть, ты его хватай за нос двумя пальцами. Большим и указательным. Да не как высморкаться, а в ноздри ему, гаду, два пальца засунь. Засунул – и держи. Он, пока держишь, ничего тебе не сделает, скотина. А потом устанет и сам уйдёт. Долго так не выстоит.
Ну, я эту историю вспомнил потому, что дед-тракторист так же точно ни с того, ни с сего завопил: - Бульдозер!!!! И с разбегу – шасть в кабину трактора. Смотрю я – и жутко мне стало: на страшной скорости летит на нас здоровенный бульдозер и прямо перед собой толкает громадную кучу мусора. Наверно, бульдозеристу из-за этой горы не видно было ни нашего трактора с прицепом, ни меня на прицепе среди кустиков. Дед-тракторист как рванёт с места в карьер – и я от неожиданности с прицепа улетел на несколько метров в мусорную кучу, а шляпу мою роскошную с меня ветром сдуло, и бульдозер её сгрёб в другую кучу. Дед подбежал, перепуганный, трясётся весь. - Ты чего, - говорит, - не сошёл с прицепа, когда я закричал? - Ну, дед, - говорю возмущённо, - ты даёшь. Да разве ж за тобой успеешь? То стоял себе, курил, а то вдруг завопил не своим голосом – и по газам. - А если б, - не унимается, - он тебя задавил, что тогда?! - Ты у меня, - отвечаю, - спрашиваешь? Лучше шляпу мою помоги найти. Тут как раз бульдозерист вылез. - Вы чего, - говорит, - на дороге стали? Видите – я еду! - Да тебе что, - говорим, - свалки мало? Видишь – мы стоим! Какая тут к чёрту дорога?! Ну, в общем, нашли мы мою шляпу, только надеть её уже было невозможно. То есть, надеть-то можно было, а вот носить – нельзя. Но я, честно говоря, как-то и не обиделся на них. Всякое в жизни бывает.
А вот если бы перед этим в «Мерседесе» посидел – наверно, обиделся бы. Ещё бы и ругаться начал.
Кадрик 8
Ехать или не ехать? Это ли не Вопрос вопросов конца ХХ века? Главный русский вопрос. Остальные лишь вытекают из него. «Что делать? – Ехать». «Кто виноват? – Они». «Кем быть? – Кем угодно, только не здесь, а там».
- Понимаете, Аркаша, - проговорил Исак Менделевич, вынимая барбариску из обёртки, - здесь всегда будет тотальный дефицит всего. - Не думаю, - возразил Аркадий. – Рано или поздно дефицита не будет. - Попомните моё слово: для нормальных людей дефицит будет всегда, просто его формы могут видоизменяться. А для них дефицита и так никогда не было и не будет. Задумчиво помолчали.
- Не понимаю, - нарушил тишину Аркадий, - почему нам так не везёт? Почему всё время чего-то не хватает? Как-то в самую перестройку послали меня в Ярославль… - Как, вас и в Ярославль посылали?! – воскликнул Исак Менделевич. - Нет, в Ярославль меня послали не в том смысле, а в командировку, по обмену опытом.
Помню, вышел с совещания вечером – есть хочется жутко. Захожу в центральный гастроном. Думаю, куплю, как обычно, грамм двести варёнки и хлеба четвертинку. Пока до гостиницы дойду – съем. Ну, захожу в этот гастроном, смотрю, а все полки – пустые. Причём не то что говорят, мол, «шаром покати», а что-то всё-таки есть, ну, там банки консервов пирамидами, например. Нет, в том гастрономе вообще ничего, даже хлебных крошек не было! И что удивительно – вонь ужасная. Я такой вони даже на областной свалке не слышал. Хожу по магазину, смотрю не пустые прилавки и гадаю: зачем тут продавцы, если продавать нечего? И что это так воняет, если в магазине, кроме меня и этих нескольких продавцов, никого и ничего нет? И вдруг вижу: под стеклом – закрыт, значит, - лежит маленький, невзрачный цыплёнок – то ли ещё синий, то ли уже фиолетовый, - и воняет на весь магазин. Честное слово, я специально проверял: подойду – сильнее воняет, отойду подальше – чуть слабее. Это что же, думаю, надо было сделать с бедным животным, чтобы оно так разложилось? А с другой стороны, хорошо, что он там был один, этот цыплёнок. Было бы их двое – штукатурка бы от вони обсыпалась. - И что, - спросил Исак Менделевич, - кроме вас, народу совсем не было? - Нет, я один зашёл. - Значит, местные знали, что в ближайшее время ничего не завезут. Вообще, местные люди в таких случаях всегда в курсе дела. Со мной однажды в том же Ярославле приключился казус именно из-за того, что я москвич. У нас-то со снабжением получше, а это, знаете ли, развращает, как ваш «Мерседес», и притупляет бдительность.
Приехал я как-то к своей Соне (мы тогда ещё не были женаты) в гости. Сидим на кухне, пьём чай. Вдруг – звонок в дверь, да такой резкий – у меня давление подскочило от неожиданности. Выбегаем с Соней в прихожую, открываем дверь, а там – Сонина подруга Валя. Глаза навыкате, дыхание поймать не может: Соня жила на шестом этаже, а лифт в тот день не работал. - Соня!! – подруга кричит. – Беги скорей!! Яйца завезли!!!! Яйца эти, как я догадался, к ним в гастроном завезли, который в том же доме был, на первом этаже. Соня одним прыжком (вообще-то она женщина неторопливая и рассудительная, вы же знаете) запрыгивает в кухню, а вторым – выпрыгивает обратно с огромной сумкой. - Изя! – кричит! – Скорее! Два месяца яиц не было!! Там очередь будет, так ты смотри - дождись!!! Это называется «очередь». Я столько народу не видел со дня похорон Сталина. В Москве такое даже в страшном сне присниться не может. Выстоял я шесть часов. Наконец, подхожу к прилавку и по московской привычке говорю: - Будьте добры, десять яиц. Потерял бдительность: забыл, что, во-первых, всё, что завозят, нужно брать не раздумывая и сразу, впрок, а во-вторых, и это главное: народ раздражать нельзя. Как только они услышали про один-единственный десяток яиц, поняли, откуда я взялся, и в них заговорила исконная и, как я тех пор понимаю, справедливая нелюбовь провинции к столице. Шум поднялся невообразимый. Кричали все присутствующие, обвиняли Москву и меня как её представителя во всех грехах, московской мордой называли, чуть было до рукоприкладства не дошло. В конце концов, позволили мне всё-таки ретироваться. Уходил – вернее, убегал я пристыженный, а вдогонку кто-то ещё и обозвал «московской мордой». Это потому, что хоть в провинции и дефицит, а с национальным вопросом там полный порядок. Точнее говоря, его там как такового и нет совсем. Там вместо национального вопроса - социальный.
Кадрик 9
- Правильно вы говорите, что народ раздражать нельзя, - сказал Аркадий Ильич. – Если бы вы только знали, как я с вами согласен! Народ в гневе на всё что угодно может решиться! Вот, например, одни мои знакомые – интеллигентная, кстати, пара – преподаватели ВУЗа, - однажды поспорили и не сошлись во мнениях, так она ему на голову вылила банку сметаны. А у него, представьте, через час – лекция в институте. Он потом наголо постригся. - На будущее, что ли? - Не исключено. Народ ведь непредсказуем. С ним всегда нужно быть начеку, хотя, конечно, всех вариантов не просчитаешь. Как-то раз послали меня на ЖБК – это «железобетонный комбинат» означает. А там одни зэки работают, да мы – кандидаты. Зэкам хорошо: они уже на химии были, за ними ровно в 12 ночи автобус приезжал. - Почему же так поздно? – не понял Исак Менделевич. - Так мы же во вторую смену работали. Арматуру вставляли в бетонные плиты. Нагревали её электрическим током для расширения, а потом закладывали в плиты. И так – две недели. Народ там разный был. Кто за хулиганство отбывал, кто за бандитизм, а кто и за убийство. Женщина одна пенсионного возраста, рассказывали, лет шесть отсидела, а теперь добывала на химии. Она мужа убила обухом, из ревности. Но суд принял во внимание смягчающее обстоятельство. - Какое именно? - Не беспочвенно ревновала.
Ну, так вот. Приказал мне главный начальник: - Ты, - говорит, - Аркадий, поступаешь в распоряжение вон того паренька. Он вообще-то парень неплохой, спокойный, если его не раздражать. Получил восемь лет за бандитизм. Ты его не бойся: он без причины никого не трогает. Только старайся его из себя не выводить, всё делай, как он скажет. Я перепугался не на шутку, тем более, что однажды сам уже чуть не убил человека тут, на ЖБК, - нашего, институтского, и тоже кандидата – Веню Шухмана. А было это как раз накануне: мы с Веней натягивали арматуру между двумя такими электрическими штуками, которые её раскаляют докрасна, а потом в плиту вставляли. Веня за один конец держит, я – за другой. И одновременно, осторожно, синхронно, вставляем – каждый в свою нагревательную штуку. Всё было хорошо, аккуратно… И вдруг – сам не пойму, как это получилось, я один нагретый трос уронил, а Веня его потащил по инерции. Что тут случилось!… Мой конец арматуры перед Веней бухнулся, ток по всей арматуре пошёл жуткий, высокого напряжения, а из неё стена искр посыпалась, как здоровенный бенгальский огонь, и Веня в этих искрах исчез. Я от страха почти сознание потерял. Глаза закрыл и думаю: всё, угробил человека. До конца дней теперь на мне – смертный грех. Ничем не смою… Открываю глаза – искры прошли, Веня стоит – живой и невредимый, только побледнел. Посмотрел на меня строго и говорит: - Зря ты так…
Ну, вот. Дал я себе слово исполнять беспрекословно все приказы нового начальника. Подходит он ко мне, в руке у него ведро. Старое, грязное, на дне раствор засохший. Подошёл, с виду спокойный, не скажешь, что бандит. И говорит мне что-то – длинно и скороговоркой. И поверите – я ни единого слова не понял. Клянусь: вообще ни одного. То ли мат был такой, то ли феня – я уж и не знаю. Похолодело у меня всё внутри. Думаю: сейчас рассердится. - Извини, - говорю, - друг. Тут такой шум, я не понял. Он, представьте себе, совсем не рассердился, и повторил – опять долго и скороговоркой. И снова я ни единого слова не разобрал. Ну, спрашивается: как же может быть, чтобы ко мне на родном языке обращались, а я ничего не понимал?! «Всё, - думаю, - если сейчас же приказ не выполню, он меня прибьёт». Но с перепугу так осмелел, что решился признаться: - Друг, - говорю, - ты меня извини, пожалуйста, я всё сделаю, только ты объясни, что делать? Говорю, а сам думаю: сейчас он меня этим ведром… И вот – вы не поверите – он совершенно беззлобно говорит: - Воды принеси. - За что людей сажают - не понимаю…
Кадрик 10
Исак Менделевич помолчал. Тем временем рядом деловито пробежала крыса и скрылась в дыре под аптекой. - Но этот, - продолжал Аркадий Ильич, - хоть и зэк был, но человек спокойный. А вот как-то на кагатах заставила меня начальница (бригадирша, думаю) лезть на грузовик и выгребать из ковша бульдозера гнилую капусту. А ковш – метрах в двух над кузовом, под углом в сорок пять градусов.
Капуста замёрзла, к ковшу прилипла, я её лопатой отдираю, а она не отдирается. А уж если отдерётся – падает прямо мне на голову, в рот и внос попадает, даже в уши иногда залетает. В общем, не клеится работа. Начальница разозлилась: - Лезь, говорит, - на ковш и счищай её прямо оттуда. - Как же, - говорю, - я полезу?! Там высоко, скользко, а ковш – под углом. Убьюсь. - Лезь, - говорит, - а то начальству твоему напишу в институт. - Всё равно, - говорю, - не полезу. - Она плюнула и ушла к себе. Только я слез с грузовика и хотел лицо вытереть, как подлетела оса и изо всех сил ужалила меня в губу. Боль – жуткая, губа распухла, увеличилась раза в два. Думаю, на туземца стал похож, или на пришельца откуда-нибудь. Пошёл начальницу искать, чтобы домой отпроситься. Мне сказали, что она в цеху квашеной капусты работает. Захожу. Там такой бассейн без воды, а на дне – капуста. Бабы в резиновых сапогах по ней ходят, месят. Квасят, то есть. И начальница среди них. - Отпустите, - прошу её, - а то больно и распух весь. Она посмотрела на меня и сказала только: - Чтоб ты сдох.
Дождь так и не собрался. Небо стало фиолетовым, воробьи вовсю разыгрались в своих песочных ванночках. Пару раз прогремел гром, и упала капля. Но дождь всё равно не пошёл.
Кадрик 11
- Самые страшные, - проговорил Аркадий Ильич аналитически, - были начальники, продавцы и контролёры. Но теперь-то начальников нет, и продавцы не те, что раньше. Одни контролёры остались. - Какие контролёры? – не понял Исак Менделевич. - Транспортные. Трамвайные, троллейбусные, автобусные. Жуткий народ. Я их много перевидал и понял: они не за деньги лютуют, и не за порядок, а удовольствие получают. Конечно, если водитель – общественный контролёр, то он просто свирепый, и всё. А вот те, которые в троллейбус заходят или, ещё хуже, на конечной остановке караулят, - те с радостью хватают, даже улыбаются от наслаждения.
Вообще, городской транспорт – это особое место. Гостила у нас как-то девочка из Франции, по школьному обмену. Изабель звали. Где-то через год, наверно, после того цыплёнка, что я вам рассказывал. Время тогда сложное было: посылать уже не посылали, но света на улицах уже не было, и в магазинах - шаром покати. И время года какое-то случилось не лучшее: уже не осень, но ещё толком и не зима. Грязно как-то вокруг и промозгло. Вот жена и решила для разнообразия свозить Изабель вместе с нашей старшей дочкой в зоопарк. Походили они, посмотрели, а обратно жена решила их на такси отвезти. Но Изабель – она из богатой семьи – захотела на троллейбусе прокатиться. Представьте себе: четырнадцать лет на свете прожила, а троллейбуса не видела. Экзотики, видно, захотелось. Мои пытались её отговорить – мол, час пик, и всё такое. Ни в какую. Поехали, говорит, на троллейбусе. Хоть плачь. Ну, влезли они кое-как в троллейбус на конечной остановке. Народу полно, едут с работы или из магазина, в троллейбусе света почти нет, не топят… Я вот что заметил: у нас, когда на улице холодно, в транспорте не топят, а начинают топить с июня. Летом, бывает, едешь: в салоне – под сорок градусов, окна, ясное дело, не открываются, все липкие, прикоснуться неприятно, а не прикоснуться невозможно – народу ведь полно. Ну, так вот. Втиснулись они втроём в троллейбус, Изабель удалось усадить на заднее место – я имею в виду заднее сидение. Народу набилось человек сто или двести. Темно, холодно, Францией и не пахнет. Хотя, думаю, у них такие места тоже есть, а то и похуже, не одни же там Елисейские поля с Лазурным берегом. Сидит Изабель, съёжилась, а мои стараются от толпы её отгородить, чтобы ей кто-нибудь на голову случайно не сел. Вдруг протискивается здоровенный мужик с лотком яиц. Как он ухитрился влезть в троллейбус, если у него руки заняты, - ума не приложу. Но, думаю, далось это ему не без труда, потому что был он, по словам моей жены, уже на пределе и о хороших манерах не думал. Видит – сидит девочка. Девочка как девочка: немного почему-то перепуганная, глаза чуть-чуть вытаращены, а так ничего особенного. Он на неё сурово посмотрел и говорит: - Хоть бы подержать помогла, раз место не уступаешь! Изабель по-русски, к сожалению (или к счастью), ничего не понимает, только смотрит выпученными глазами и моргает. Мои в один голос мужику объясняют: - Девочка – из Франции, она вас не поймёт. Давайте мы ваш лоток подержим. - Что-о?!! – возмутился мужик. – Из какой ещё Франции?!! Ишь расселась, кобыла! Держи яйца, говорю!! И поставил ей лоток яиц на колени. Когда другие выходящие пассажиры вытолкали их из троллейбуса на остановке в сугроб, Изабель принялась истерически хохотать – знаете, как хохочут, когда с ума сойдут? – и повторять одно и то же: - Чего хотел месье? Зачем он хотел подарить мне яйца? - Французы, думаю, вообще народ не слишком стойкий и не очень сообразительный. Не наш народ, одним словом.
Кадрик 12
- Не чувствуется у вас любви к народу, - заметил Исак Менделевич без укоризны. - Ну что вы! Я ведь тоже народ, - возразил Аркадий. - Ну, так уж и народ! - Конечно, народ! Плоть, как говорится, от плоти. Потому и не еду. Не был бы народом – может, и уехал бы… - А я вот с каждым годом всё яснее понимаю: народ – сам по себе, а я – сам по себе. - Я бы тоже хотел так про себя думать, - вздохнул Аркадий Ильич. – И про народ... Но никак не получается!… - Это – недуг, - поставил диагноз Исак Менделевич и участливо осведомился. – Давно вы чувствуете свою близость к массам? - Вопрос этот непростой и, я бы сказал, философский. Видите ли, в культуре народа майя («Ого! – воскликнул Исак Менделевич) было три, так сказать, прослойки общества: жрецы, знать, ну, и народ. Примерно так же было и у нас, только место жрецов занимали высшие руководители, место знати – начальники. Народ же – он все времена народ. И вот к какому выводу я пришёл: если кто родился начальником, то он им всю жизнь и будет, а если ты народ, то начальником ни за что не станешь. И жрецом, само собой разумеется, нужно родиться, а дослужиться до жреца нельзя. То есть, как я давно уже понял, все перемещения у нас допускались только по горизонтали. Вертикальные же были исключены. Вот я, например, был и остаюсь народом. - Мне ваша теория не совсем понятна, - возразил Исак Менделевич. - А что, если человека взяли да и повысили в должности? То есть был частью народа, но стал начальником? - Это, Исак Менделевич, не теория, а самая что ни на есть практика. Иначе говоря – зарисовка с натуры. Теории выдвигают учёные, когда у них зарисовка не получается. У меня же – голые факты и никаких гипотез.
Исак Менделевич улыбнулся. Ободрённый реакцией собеседника, Аркадий продолжал: - Теперь перейдём к вашему вопросу – заметьте: вопросу, а не аргументу, - о продвижении по службе.
Констатирую: быть начальником и занимать должность – это совершенно разные понятия. Начальник – понятие духовное, морально-этическое, с иррациональным оттенком. Начальник – это вам не какой-нибудь завотделом или, упаси Боже, старший научный сотрудник. Начальник – это менталитет, мировоззрение, состояние души. Вот вы, например, никогда начальником не сможете стать. Да-да, я знаю, - замахал он руками, - что у вас в подчинении были даже кандидаты наук. Знаю, что вы могли иногда и сцепиться с ними – на сугубо научной, заметьте, почве. Но начальником вы при этом не были никогда. И они, кстати, за это вас ценили. - Вы думаете? – с некоторым сомнением проговорил Исак Менделевич. - И думать нечего – какой же вы начальник? Начальник, понимаете ли, ощущает себя, как бы это поточнее выразиться, проводником Идеи, связующим звеном между её носителями – верховными жрецами – и народом. Мне, когда я смотрел на начальников, всегда казалось, что они знают какую-то тайну, но таким, как мы с Петькой, её не говорят, потому что не положено, да и не поймём всё равно. Бывало, соберут нас в актовом зале и скажут: «С завтрашнего дня весь институт на месяц едет на уборку буряка» – свёклы по-вашему. Заметьте: не «должен поехать», а именно «едет», так как вопрос давно уже решён не здесь и не нами, а теми, кто знает эту самую тайну. Потом начальник смотрит на нас пристально и говорит: - Это - вопрос политический. Какой там, думаю, политический? Просто гниёт буряк, потому что хозяина у него нет, вот и вся политика. И все точно так же думают, но едут. - Несчастные люди, - вздохнул Исак Менделевич. - А-а, - вот тут-то вы и ошибаетесь! – торжественно воскликнул Аркадий Ильич. - Очень даже счастливые! - Как же вы можете так говорить? – укоризненно заметил Исак Менделевич. – Вы же сами только что сказали, что у людей даже не спрашивали, хотят они туда ехать или нет и зачем им это нужно. Просто они вынуждены были подчиняться. - Вынуждены-то они, конечно, вынуждены. Вот только в подчинении этом была своя прелесть. То есть не в подчинении как таковом (хотя и этого я не исключаю), а в том, чтобы вырваться с работы и почувствовать себя человеком. Народу, нам то есть, жутко всегда хотелось побывать коллективом на природе, закусить, поговорить, отвлечься, расслабиться… - Расслабиться?! – воскликнул Исак Менделевич. – Это в колхозе-то? На уборке огурцов и этих – как вы сказали? – буряков? - Вот именно, на уборке. И на прополке, и на всех прочих операциях и овощах. Когда в перерыве десятка два научных сотрудников собираются на травке в посадке, а рядом – скатерть с закусками – это же просто живая сцена «Завтрак на траве»! Никакая живопись с поэзией не сравнятся! Вы бы видели, как изящно поднимал стопку наш завотделом, как трепетно отставлял он мизинец, с какой поволокой был его взгляд, обращённый к подчинённым, а на сегодня – таким же, как и он, простым людям. И женщины его за этот взгляд очень в тот момент любили. В колхозе – все равны. Больше того: это в отделе вы можете быть хуже многих, и даже на побегушках. А в колхозе – на прополке, на уборке, на погрузке, вы – лучший, самый заметный, самый энергичный, самый изобретательный, самый знающий. В колхозе начальник – и не начальник даже, а такой же, как вы, - обычный, простой, свой в доску. В поле и вокруг скатерти с провизией нет субординации. Смотришь на людей и видишь: вот они какие – настоящие-то. Раскованные, весёлые, никого не боятся, даже самых больших начальников. Да они и в отделе хорошие, а тут – вообще молодцы! Понимаете, когда человеку хорошо – это заметно. Исак Менделевич подумал, потом спросил: - Получается, им нравилось, что их, как вы говорите, посылают? - Получается, что так… Хотя, честно говоря, лучше бы им было так же хорошо на работе… А то выходит, что если не пошлют, будет плохо. А если пошлют - то что же тут, в сущности, хорошего?…
И друзьям почему-то стало грустно-прегрустно, и они надолго задумались.
Кадрик 13
Пора была возвращаться. Друзья медленно пошли назад, и тут Аркадий вспомнил: - Вообще-то народ, я вам скажу, непредсказуем. Помню, рассказал я ту историю про кагаты своей бывшей университетской сокурснице. Ну, как я отказался на ковш лезть и гнилую капусту счищать, и как мне начальница сказала «Чтоб ты сдох». Думал, моя бывшая однокашница посмеётся и посочувствует. - А она? – заинтересовался Исак Менделевич. - Вот это-то самое для меня интересное и неожиданное. Она выслушала, брезгливо отвернулась и говорит с презрением: - Раньше, - говорит, - мужчина был воплощением мужественности. Джентльменом. А сейчас этого всего и в помине нет. - Не сказала вам тоже «Чтоб ты сдох»? - Обошлось, к счастью.
Помолчали.
- Но иногда вы всё же работали? – робко спросил Исак Менделевич? – Вы же сами говорили, что заведовали информатикой. - Бывало, отпираться не стану, - кивнул Аркадий и улыбнулся. – У нас большой институт был. Кстати, вспомнил только что трагический случай. Отдел робототехники, в котором у меня было множество друзей, сделал робота для помощи строителям в укладке стен.
Провели испытания, всё в полном порядке: робот работает безукоризненно. Ребята счастливы, уже банкет назначили в свободное от работы время, осталась самая малость – сдать детище приёмной комиссии. А тут, как назло, ударил сильный мороз. Даже не мороз, а какая-то леденящая душу и тело стужа. Из-за этого мороза в опытном цеху лопнули трубы отопления. Утром изобретатели приходят и не могут согреться, смотреть на них грустно. Но дата испытаний назначена – это как генеральная репетиция в театре. Состоится при любой погоде. - Это же футбольный матч состоится, а не испытание, - неуверенно заметил Исак Менделевич. - О футболе я вам отдельно расскажу, это ещё одна история, правда, не такая трагическая. Отменить сдачу объекта комиссии не может никто и ничто. Ну, уважаемые солидные гости стоят в своих шубах и пыжиках полукругом в паре метров от робота. Рабочий-строитель начинает возводить стену. А рядом с нашим умным роботом возвышается заготовленная заранее стопка кирпичей высотой с будущую стену. Завотделом торжественно нажимает кнопку – запускает робота. Теперь робот должен взять первый кирпич и аккуратно, не торопясь, подать его строителю. Тот намажет кирпич раствором и уложит его, а робот, ровно через 13 секунд, подаст ему второй, точно так же медленно и аккуратно. Мы все предвкушаем приятное удивление членов комиссии, они ведь такого ещё не видели, изобретение всё-таки. Рабочий не волнуется, уверен в себе и в роботе и, как говорится, приятно возбуждён. В милиции бы сказали «возбужден». - А что он у вас, уголовник был? - Бог с вами, - успокоил друга Аркадий. – Интеллигентнейший человек, 6-й разряд имел, думаю, ни разу в жизни мухи не обидел. Но дело в том, что холод в цеху был жуткий, все околели, особенно робот. И решил он, бедняга, согреться. - Кого вы имеете в виду? – с некоторым подозрением спросил Исак Менделевич. - Робота, конечно, - ответил Аркадий. - Науке этот эффект пока не понятен. И вот наш замечательный искусственный интеллект с искусственными же мышцами не взял, а как-то судорожно схватил кирпич и вместо того, чтобы уважительно вручить его хозяину по разуму, размахнулся и швырнул его – я имею в виду кирпич – в сторону комиссии. Рабочий страшным голосом завопил «Ложись!!!!» - прямо как «Бык!!!!» или «Бульдозер!!!!» - и бросился к красной кнопке. Члены комиссии рухнули ничком как подкошенные, растеряли свои пыжики с норками, закрыли головы руками и замерли, чтобы не дразнить разбушевавшийся искусственный интеллект. Рабочий из всех сил жмёт кнопку, а она замёрзла и не вдавливается. Включиться включилась, а выключиться не желает. Тогда мы с Петькой бросились на кучу кирпичей и разбросали их в мгновение ока, раньше, чем робот успел потянуться к очередному кирпичу. Исак Менделевич сочувственно вздохнул: - А комиссия? Отказались подписывать акт приёмки? Аркадий торжествующе ухмыльнулся: - Ещё как подписали! Кто его знает, этого робота: может, не подпиши они акт, он бы им показал, где раки зимуют! Что с него взять? Интеллект-то – искусственный.
Мимо проезжали многочисленные троллейбусы и частные такси. Женщина несла мусорное ведро. Дети возвращались из школы. Было о чём подумать.
- А ваша учёба в университете проходила так же сложно, как работа? Посылали? – снова поинтересовался Исак Менделевич. - Ой, ну что вы! Ничего сложного. И на работе было здорово, и в университете, хоть и посылали, конечно, часто. Вот я вам сейчас расскажу, как я английский язык прогуливал.
Было это, кажется, на втором курсе. Английский у нас был одним из основных предметов, а для меня – так вообще главным. Вкалывал я как проклятый. Преподавательница у нас была замечательная, Лариса Васильевна Богоделова. Потрясающий специалист, умница, я её никогда не забуду. Её уже нет в живых, к сожалению… Ну, так вот. Спешил я как-то на английскую пару, но так и не дошёл. Дело в том, что в парке на скамейках люди в шахматы играли, а одна партия была ну просто-таки захватывающая. Остановился я, смотрю, варианты просчитываю. Простоял часа, наверно, полтора, а то и все два. На пару тогда так и не попал. Не до того было… А на следующий день прихожу, как ни в чём не бывало. Лариса Васильевна строго спрашивает: - Товарищ Фурман (она к нам всегда официально обращалась), почему вас вчера не было на занятиях? Я испугался не на шутку, потому что Ларису Васильевну очень уважал и потому немного побаивался. Ответ заранее не подготовил – думал, не спросит. А она спросила. Заметила, значит, что меня не было. Да и как не заметить: группа-то у нас была небольшая, английский – каждый день, по одной паре, а то и по две. Я похолодел и вдруг – сам даже не знаю, как это вышло, - отвечаю: - Лариса Васильевна, я отца провожал, никак прийти не мог. Сказал и тут же подумал: «Что ж это я несу?! Она моего отца отлично знает, он известный врач, невропатолог. А вдруг она позвонит и узнает, что он в городе? Куда же это я его, выходит, вчера провожал?!» - А куда он уехал? – спрашивает Лариса Васильевна и едва заметно улыбается. Ну, думаю, врать, так врать, а там – куда кривая вывезет. - В Великий Каблук, - говорю. – Он на целый день уехал. Но уже, - поспешно добавляю, - уже вернулся. Смотрю – народ начинает ухмыляться. А Лариса Васильевна невозмутимо, но с лёгкой, почти незаметной улыбкой, ведёт дальше: - А как же он успел так быстро обернуться? - Так ведь он же, - поясняю, - самолётом летал. Это – в райцентр, представляете? Кошмар, до чего заврался. Не мог что-нибудь убедительней придумать, идиот. - Ну, тогда понятно, - кивает Лариса Васильевна. – Это быстрее, чем автобусом. Только зачем же вы его провожали на один день в Великий Каблук? - Так у него же, - говорю, а сам потеть начинаю от напряжения, - у него вещей много было… И тут снова думаю: «Она ведь знает, что отец у меня – мужчина молодой и крепкий. Что ж он, чемодан, что ли, до самолёта не дотащит?!» И, чтобы поправдивей было, говорю: - У него два чемодана было: один он сам нёс, а второй – я помогал нести. Вы только представьте себе: человек летит самолётом на один день в райцентр и тащит с собой два тяжеленных чемодана! Уважаемый человек, врач, ну, и всё такое… Ужас! - Ну, и как, - осведомился Исак Менделевич, - поверила она вам? - Судя по улыбке, вряд ли. А сам себя я точно не убедил.
Тем временем друзья пришли домой. Уселись в кресла, расслабились. Исак Менделевич спросил:
- Не поставила вам Лариса Васильевна двойку за прогул? - Нет-нет, что вы! Она ко мне очень здорово относилась! Я даже не знаю, чем это заслужил… Наверно, тем, что вкалывал за двоих, это уж точно. Да и человек она было – потрясающий… А началась наша, если можно так сказать, дружба ещё на приёмных экзаменах. Историю эту я никогда не забуду. Смех, как говорится, и грех. Сейчас расскажу.
Английский у нас был первым и самым важным экзаменом. Готовился я к нему изо всех сил, и подготовился в принципе неплохо. Только переволновался, да и ждать своей очереди пришлось долго – часов, наверно, восемь или девять. Так вот и прождал в коридоре с утра до вечера и так устал, что уже с трудом ворочал языком по-русски, не говоря уже об английском. Наконец, вызываю меня. Смотрю: за столом приёмная комиссия: посередине - Лариса Васильевна, она председатель комиссии, справа от неё – пожилая преподавательница, а слева – молодая. Лариса Васильевна улыбается и просит тянуть билет. Тяну, смотрю, всю понимаю. Сажусь готовиться. А в аудитории, кроме них и меня, никого нет. Подготовился, подхожу к столу, сажусь и начинаю отвечать. Всё идёт отлично: прочитал текст, перевёл, ответил на вопросы, рассказал тему – про космонавтов, как сейчас помню. Лариса Васильевна просит: - Расскажите нам теперь о себе. – А говорим, заметьте, только по-английски. По-русски – ни слова. - Ну, о себе я, как вы знаете, с удовольствием. Исак Менделевич кивнул. - У меня, - говорю, - мама - юрист, отец – врач. Живём вместе, дружно. Я вот в университет поступаю. Смотрю - Лариса Васильевна довольна, улыбается, берёт ведомость и уже собирается ставить туда «пятёрку». Я прямо-таки расцвёл от радости. «Ну, - думаю, - слава Богу! Сдал!». И тут вдруг, ни с того, ни с сего, молодая преподавательница спрашивает – снова-таки, по-английски: - Значит, сколько же вас в семье человек в общей сложности? А я – то ли от неожиданности, то ли от усталости (с утра ведь ждал до вечера) – толком не понял, что она спрашивает. И хорошо бы – совсем не понял, тогда переспросил бы. Так нет же: я понял, но не всё и не полностью. Хуже нет, когда понимаешь неправильно. Лучше уж совсем не понять. Показалось мне, что она спрашивает – вы только представьте себе – сколько нам в общей сложности лет. «Ну, - думаю, - и вопросик! Ничего себе!..» - Странный, - говорю, - вопрос… Та обиделась и покраснела. - Ничего, - говорит, - странного. - Конечно, ей обидно было. Всё время молчала, наконец задала вопрос, а ей говорят, что он странный. Смотрю краем глаза и вижу: преподавательница постарше начинает возмущаться моей наглостью, а Лариса Васильевна едва заметно улыбается. - Извините, - говорю, - сейчас подсчитаю. Молодая прямо-таки поперхнулась и побагровела. Думала, наверно, что я над ней издеваюсь. Я схватил лист бумаги и карандаш и принялся складывать. А сам сижу красный, мокрый, рука трясётся, еле выводит цифры. Лариса Васильевна с интересом смотрит и спрашивает, по-английски (а произношение у неё было – лучше, чем в Оксфорде, честное слово): - Товарищ Фурман, что это вы там делаете? Я головы не поднимаю и отвечаю по-русски: - Извините, в столбик считаю. Сейчас будет готово. Молодая – макушкой чувствую – меня уже возненавидела за такое издевательство. Пожилая – тоже чувствую – запрезирала совсем. А вот Лариса Васильевна – та прямо-таки в восторге: - А почему же, - со своим оксфордским прононсом спрашивает, - вы так долго это вычисляете? - Да дроби, - говорю, - получаются, никак сосчитать не могу… Поднимаю глаза и вижу: Ларисе Васильевне совсем хорошо стало, а её напарницы – как ошпаренные сидят, особенно молодая. - Ну, и каков же результат? - Лариса Васильевна спрашивает, с искренним интересом. - Сто три и три четвёртых, - отвечаю в изнеможении. С Ларисой Васильевной начинается тихая истерика – давно, думаю, ей так хорошо не было. - А не многовато ли вас там собралось? - спрашивает. - Её-то я сразу понял, при таком-то произношении. - Нет, - говорю, - нас – всего трое, а вот лет нам – сто три года и три четвертых. - И тут она мне поставила в ведомость «пятёрку». С тех пор мы с нею подружились.
Кадрик 14
Исак Менделевич отсмеялся и вытер слёзы. - А что вы думаете, - проговорил Аркадий. – Самое страшное дело – когда люди друг друга не понимают. Один скажет что-нибудь и думает, что сказал что-то самое обычное. А другой или обидится, или испугается – потому что не так понял. Вот, например, рассказала мне жуткую историю моя хорошая знакомая – Лена Благовещенская. Вы её знаете: она в Ленинграде живёт, в университете работает. Кандидат философских наук, высокая такая, эффектная. Одевается всегда – с ума сойти. Спустилась она однажды в метро. В сапогах на высоченном каблуке, в длинной шубе, в меховой высоченной шапке. Ну, просто-таки боярыня. Прохаживается она так задумчиво по перрону, размышляет о своей докторской диссертации. И вдруг – как это случилось, ей до сих пор непонятно, - шапка её роскошная упала вниз, на рельсы. Может ветром её сдуло, что ли. Ленка растерялась, стоит, не знает, как быть. Шапка внизу на путях лежит, никак её не достать. Оглянулась, смотрит – спиной к ней двое молодых ребят, одеты культурно, о чём-то спокойно беседуют. Она к ним подходит и говорит своим бархатным интеллигентным голосом: - Молодые люди, подержите меня, пожалуйста, за ноги. Ребята обомлели. Глаза у них, Ленка потом рассказывала, как-то выпучились, рты раскрылись, а сказать ничего не могут. - Подержите, - она им говорит, - меня за ноги, да покрепче. Тут ребята переглянулись – и дёру. Только их и видели. А всё почему? Не поняли они её. Или поняли, но неправильно. - А как же шапка? – участливо спросил Исак Менделевич. - Работница вокзала багром подцепила и достала. Потому что поняла.
Аркадий перевёл дух и заключил: - Вообще, научные работники – несчастные люди. Они, понимаете, так погружены в свою науку, что от реальной жизни отрываются, простых потребностей народа не понимают. И голову всем морочат. Это верно, - согласился Исак Менделевич. У нас в институте произошёл весьма показательный случай, хотя и редкий. Работал у нас Кондратьев Гена – очень талантливый молодой человек, кандидат наук. Написал он докторскую, защитил на совете с блеском, отправил документы в ВАК. Диссертация толстая получилась – это важно в контексте моего рассказа. Проходит полгода, год, полтора. Из ВАКа – ни ответа, как говорится, ни привета. Гена звонит в ВАК, вежливо спрашивает: - Как, мол, моя диссертация? А ему отвечают: - Какая диссертация? Вы нам никакой диссертации не присылали. Гена в предынфарктном состоянии летит в Москву, везёт все копии – диссертацию, сопроводительное письмо, справки. Идёт на приём ко всем начальникам, умоляет, почти рыдает – всё-таки десять лет работы, защита, нервы – неужели всё коту под хвост? Безрезультатно: нет диссертации, хоть плачь. Он, бедняга, хотел уже руки на себя наложить, а потом решил ещё раз сходить к секретарше. - Девушка, - умоляет, - поищите, пожалуйста, ещё раз. Может, она всё-таки найдётся… - Мужчина, - строго отвечает девушка, - я уже искала. Никакой диссертации нет, и не было. Не мешайте мне работать. Гена сбегал в магазин, купил самые дорогие французские духи, потом букет роскошных роз. Вернулся к секретарше, торжественно вручил и умоляюще просит: - Пожалуйста, ещё разочек посмотрите!.. Она сжалилась и говорит: - Вот сейчас при вас подниму все документы, которые хранятся в нашем шкафу, и вы сами убедитесь, что вашей диссертации там нет. С этими словами она встаёт и направляется к шкафу. И в этот момент Гена как закричит – девушке чуть плохо не стало, может, подумала, не покушается ли он на неё: - Моя!!!! Наверно, так ваш пастух кричал, и тракторист. - Вот она, - кричит!!!! - Бросился к стулу, на котором секретарша секунду назад сидела, схватил свою диссертацию и прижал к груди. - Нашлась, - кричит, - нашлась!!!! Оказалось, что секретарша до пишущей машинки не доставала и подложила себе под мягкое место Генину диссертацию. Так полтора года она на ней и просидела. Аркадий был потрясён услышанным. Покачав головой, он задумчиво произнёс: - От нашего брата научного работника – начальству одни неприятности. Сидели бы себе и не рыпались, так нет же – суетятся, лезут, куда не нужно. Я всегда говорил: оставьте государство в покое. Не мешайте ему отправлять свои функции. Нет, мешают. Никакой управы на них.
- Ну, а досуг? – осведомился Исак Менделевич? Как у вас с досугом? А то мы всё о работе, учёбе да выполнении общественного долга. Аркадий расцвёл: - С этим не просто порядок, а рай земной. Особенно я люблю футбол. Хоккей тоже ничего, но футбол ни с чем не сравнить. То есть, я имею в виду – с футболом ничто не сравнится. - Играете? – уважительно спросил Исак Менделевич. - Нет, - мечтательно проговорил Аркадий, - это не так интересно. Болею. Студентом ходил на стадион в любую погоду, бывало и без билета, да на билет часто денег не было. Помню, как-то залез на стадион - перемахнул через забор у Южной трибуны. Перелез – и тут вижу троих милиционеров. Так получилось неожиданно, что я только и смог произнести: «Здрасьте», и пока они смеялись, рванул на Восточную, в разорванных на заднем месте брюках, мимо бабульки, которая меня попробовала остановить и даже в свисток свистела. Ничего, я всё равно прорвался. И правильно сделал: наши выиграли у ваших 4:1! А не прорвался бы – кто тогда знает... Аркадий задумчиво помолчал и продолжил: - А самый грандиозный случай был у нас матче с вашим «Спартакомо». Или не с вашим, да какая теперь разница. Потеряли наши мяч возле чужой штрафной площадки, его подхватил нападающий «Спартака», маленький такой и реактивный, рванулся вперёд и на несколько метров обогнал столпа нашей обороны – его звали Ваней. Ваня был высоченный казак с такими длинными ногами, что развить высокую, научно говоря, стартовую скорость он никак не мог, буксовал. Ну, перед нападающим открылся простор – метров 40 до наших ворот, и никого из защитников. Ваня, развернувшись наконец, припустил вдогонку, и делал грандиозные шаги, как прыжки. Меня бы он рано или поздно точно догнал, а вот с форвардом – не вышло. Метров через 20 он почти догнал того, но сил на подкат уже не оставалось, и он взял да и схватил нападающего за трусы. Стадион, как вы можете себе представить, застонал – но это было только начало. Форвард рванулся несколько раз и, хотя казалось, что Ваня держит его мёртвой хваткой, вырвался-таки, оставил в Ваниной руке трусы и продолжал бежать в одних плавках. Мы трибунах начали коллективно сходить с ума, хохот стоял – громче гомерического. Но и это было не всё. Беспорточный форвард немного оробел в таком виде в присутствии дам, тогда наш вратарь выбежал из штрафной, выбил мяч к чужим воротам, наши не встретили сопротивления со стороны потрясённых противников и забили гол. На трибунах творилось что-то такое, что можно сравнить только с первым просмотром «Кавказской пленницы». Исак Менделевич подумал и спросил: - А судья засчитал гол? Аркадий кивнул: - Самое интересное, что засчитал. Исак Менделевич снова подумал и сказал твёрдо: - Значит, «Спартак» был не наш. Иначе судья бы гол не засчитал. Аркадий кивнул, соглашаясь.
Наступило обеденное время. Друзья пошли на кухню. Исак Менделевич разогрел суп, и они принялись есть и вспоминать новые старые истории, опасаясь при этом, что расставание окажется долгим, и не показывая своего опасения. Но получилось так, что вскоре они снова встретились, только не на кухне. Однако это уже совсем не та история – более оптимистичная, хотя и не такая весёлая. Просто начиналась совсем другая жизнь.
Монреаль 2004 – 2006 гг. |
 |