Елизавета Александрова

Дед Мороз

   Стрелки часов приближались к полуночи — замерзая, в Ленинграде умирал сорок первый год. Полная луна освещала безлюдные улицы, только в глухой подворотне, где прятался вор, было темно. За мостом полыхало зарево — немцы бомбили Охту, и в щупальцах прожекторов мелькали самолёты. Сугробы доставали подоконники, но снегопад прекратился еще вчера, и теперь с неба падали лишь бомбы.

  Возле булочной военный патруль проверял замок на обитой железными листами двери. Подождав, пока солдаты свернут за угол, вор вышел из подворотни. Ступая по натоптанному снегу, он одним движением сломал ломиком навесной замок и, войдя, плотно притворил дверь. Вспыхнула спичка — огонь осветил его грубое лицо, волевой, двоившейся ямочкой подбородок и жесткие, торчащие из-под ушанки волосы. Хлебные ящики на полках оказались пусты, но вор был опытный. Громыхнув задвижкой в подсобку, он увидел буханки, накрытые, словно в антикварной лавке, белыми тканями. Вор закрепил свечу в щели струганного стола и, откинув тряпки, стал укладывать буханки в мешок. Хлеб не прилипал к рукам - такой не выдают по карточкам. Он пах хлебом, а не целлюлозой. Закинув мешок за плечи, вор затушил пальцем свечку и, сунув в карман, на ощупь направился к выходу.

До войны его звали Артемьев. А потом, когда, фамилии стали неважны, он так часто брал чужую, что уже не мог вспомнить свою. Он скользил в тени погашенных уличных фонарей, и заколоченные окна безразлично глядели ему вслед. Но в конце квартала удача отвернулась от вора, он наткнулся на вскинутую трехлинейку.

   — Стой! – закричал часовой.

   Артемьев бросился обратно. Тяжелый мешок бил по лопаткам, тянул вниз, но часовой отставал – ему приходилось еще надрывно свистеть.

   — Стой! Стрелять буду!

   Свернув с протоптанной дорожки, Артемьев побежал по снегу. Упав на колено, солдат тщательно прицелился. Выстрел ударил в морозной тишине, но пуля увязла в снегу.

Артемьев метнулся под арку дома.

  Пахло елью. Украшенная бумажными игрушками, она стояла у детских кроваток. На печке-буржуйке варился суп из еловых шишек. Дети заворожено глядели на кипящую кастрюлю, в которую Вера Павловна добавляла желатин и горстку хлебных крошек. Вере Павловне - шестнадцать, она пришла в интернат, когда погибла мать. Бомба разорвалась в здании, где она работала воспитательницей в яслях.

И Вера заступила на ее место.

На смешных детских рисунках, прикрывавших драные обои, горели дома, мёрзли «хлебные» очереди и на маленький город падали огромные бомбы. Нарисованные цветными карандашами, по Невскому шли плачущие немцы и громыхал над Дворцовой праздничный салют.

   Вера Павловна сняла кастрюльку и разлила суп по тарелкам. В кармане у неё были маленькие записочки, которые она прочитает, когда дети улягутся. Только как исполнить их новогоднее желание? Вчера должны были привезти подарки, но в машину попал снаряд. А если они загадали, чтобы кончилась война?

Зелёной, пахнущей лесом похлёбки было на донышке, и пятнадцать пар голодных глаз снова уставились на воспитательницу.

 

 Стёкла на первом этаже были выбиты, и Артемьев, прячась в стенном проёме, настороженно прислушался. Улица молчала. Если часовой зайдет в соседний подъезд, Артемьев успеет убежать. А если нет, то он подкараулит солдата. Достав нож, вор осторожно выглянул в окно: солдат стоял под аркой дома, не решаясь выйти из тёмного убежища. Лунный блик предательски сверкал на штыке его винтовки. Артемьев пригнулся и, осторожно ступая по осколкам стекла, начал подниматься по лестнице. Во дворе послышались голоса, на выстрелы явилась подмога.

   «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла», - высоко брала воспитательница. Но дети не подпевали, они слушали звон пустого желудка. Им казалось, что если не открывать рот, то сладковатый, вяжущий вкус елового супа сохранится дольше.

   Артемьев толкнул дверь в интернат, и тут же закрыл ее на засов. В левой руке он держал мешок с хлебом, а правую сунул в карман и крепко сжал рукоятку охотничьего ножа.

— С Новым годом… — прохрипел он.

Вера Павловна растерялась.

— А вы…

От испуга она не смогла окончить фразу.

    — Я - Дед Мороз… – нашелся Артемьев.

И от неожиданности отпрянул назад - словно ёлочные игрушки, на нём тут же повисли дети.

 — Дед Мороз! Дед Мороз!

   Только маленький Павлик знал, что это не Дед Мороз, что это с фронта пришёл за ним папа. Так он загадал. Мальчик во все глаза смотрел на Артемьева, и тот, улыбаясь, погладил его по голове.

   — Кто вы?

Воспитательница подошла к незнакомцу.

   — Дед Мороз… — засмеялся Артемьев и полез в мешок. — И подарки есть.

   Вера Павловна не поверила глазам: мужчина протягивал ей четыре буханки.

   — Хлебушек! Хлебушек! — закричали дети.

   — Откуда это?

   — Дед Мороз, — в который раз повторил Артемьев. — "Нет, суки, не найдёте. Здесь не найдeте", — хохотал он про себя.

  Прижимая хлеб, Вера Павловна, едва держалась на ногах. Артемьев посмотрел на нее оценивающе : маленькая, худенькая девочка с лицом старушки. Сколько таких умирает каждый день! А сколько прошло таких через его руки на Лиговском.

   На лестнице послышался шум:

   — Откройте, милиция!

   Вера Павловна растерянно смотрела на мужчину: тот замер, подобравшись, будто собираясь бежать, вот только не знал — куда. Его грубый рот странно контрастировал с застывшей улыбкой.

   В дверь уже стучали.

   — Откройте! — требовал мужской голос.

   Артемьев вытащил нож, но девушка его остановила. Она легонько толкнула его в кладовку, которую тут же заперла. «Западня», - мелькнула у Артемьева. И он с бешено колотившим сердцем прильнул к замочной скважине. Девушка открыла дверь, но разобрать ее слов Артемьев не мог. Тогда, не выпуская ножа, он подтянулся к вентиляционной отдушине и выглянул во двор. У арки стояли двое. С ними не справиться. Даже если в тесной кладовке он заколет пришедшего, они прибегут на крик. А девка закричит. Обязательно. Артемьев взмок. Его мозг лихорадочно работал. Пошарив в темноте, он вдруг коснулся холодного, обледеневшего тряпья. «Труп», - определил Артемьев. И, нащупав голову, подложил под нее мешок. Если девка его сдаст, можно будет попробовать отбрехаться. Обжигая рот, Артемьев жадно докурил папиросу и, затушив пальцами, спрятал в карман. В замке заскрежетал ключ, дверь открылась. Вор уперся спиной в стену, сжимая в руке нож.

   — Они ушли...

   Артемьев подошёл к девушке вплотную. Она испуганно отступила. И на мгновенье опять стала шестнадцатилетней девчонкой.

   — Ещё четыре буханки... И можете переждать до утра.

В потемках Артемьев разглядел, как дёргался уголок её рта. Она и пискнуть не успеет, как он переломит её тонюсенькую шейку, которая хрустнет под его крепкими пальцами.

   — Четыре буханки. 

   — Сука, — прохрипел Артемьев.

Но, нашарив мешок, сунул ей четыре кирпичика. И, матерясь, вышел из кладовки. Девушка опустилась на колени, уткнувшись в ароматный хлеб.

   Артемьев смочил хлеб неразбавленным спиртом и протянул девочке. Это был уже четвёртый кусок, и ребёнок захмелел.

   — А почему ты, дедушка, не на фронте?

   — Посижу с вами, а потом пойду…. — 

Опасность были позади, и теперь на Артемьева накатила пьяная безмятежность. Его забавляло, как смотрит на него эта девчонка-воспитательница. "Ещё четыре буханки", вот сука, — думал он совсем без злости. — Малолетка, эх ты, жизни ты ещё не видела, дура. Тебя бы на Лиговский, я б тебе показал, что такое жизнь". Дети устали, но не отходили от Артемьева. Павлик сидел, подперев щёчку кулаком, и во все глаза смотрел, как папа прихлебывает из фляги, закусывая кожурой мандаринов.

   — Дедушка, а я тебе стишок расскажу.

Надо, надо умываться

   По утрам и вечерам.

   А нечистым трубочистам...

Девочка запнулась.

- Стыд и срам, — прошептала Вера Павловна, косясь на Артемьева.

   Тот громко захлопал, подмигнув воспитательнице.

   Артемьев зевал во весь рот, но был доволен, его веселила ночь в детском доме. Это лучше, чем, спрятав хлеб в тайник, держать в уме будущую прибыль, а после напиться в одиночестве.

 

   Что-то солнышко не греет,

   Над головушкой туман.

   То ли пуля в сердце метит,

   То ли близок трибунал..., — затянул Артемьев сиплым голосом. Пьяная девочка, хихикая, дёргала его за рукав.

«Поедем, красотка, кататься, - приобнял ее Артемьев. - Давно я тебя поджидал...»

Опустошив флягу, Артемьев сунул её за пазуху. Он почувствовал, что окончательно напился. Уронив голову на руки, вор крепко, без сновидений заснул.

    На сдвинутых кроватках дети спали впятером, чтобы меньше мерзнуть. Вера Павловна поправляла одеяла, убаюкивая, гладила бритые головки. В Бога она не верила, но, укладывая детей спать, молилась, чтобы они проснулись все. Но Бог не всегда слышал её. Свечи погасли, и комнату освещал лишь огонь в "буржуйке", кидавший на стену гигантскую тень. Вера подошла к столу и, перебирая тарелки, стала слизывать прилипшие крошки. Заметив, что Артемьев проснулся, она смутилась. Мужчина потянулся, хрустнув костями, откинулся на стуле. Его забавляло её смущение, то, что у неё снова стал дергаться уголок рта. Но чего она боится? Уж не предупредила ли милицию? Артемьев схватил Веру за руку, больно сжав крохотное запястье.

  — Можете дождаться утра, а потом валите, – приподнялась на цыпочки Вера, заглядывая к нему в глаза.

И так смешно прозвучало это грубое "валите", что Артемьев рассмеялся. "Маленькая, а смелая. Эх, была бы постарше". Артемьев вспомнил о восьми буханках, на которые оскудел его мешок: "Вот сучка". Но руку отпустил, и Вера, потирая запястье, села на кровать. Стенные ходики показывали три ночи. Артемьев вытянул ноги и закурил, подсчитывая в уме прибыль от украденного хлеба.

За окном рассветало. За ночь Вера несколько раз приносила воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. У ребёнка началось похмелье, и она прикладывала к её лбу завёрнутый в тряпку снег. Артемьев смотрел на Веру, гадая, спит ли она. И вдруг ему вспомнилось её странное поведение. Нет, он слишком часто видел в глазах страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Артемьев сунул руку в карман — нож на месте. Тогда он резко поднялся и прошёл в кладовку. Лежащий на полке труп при свете казался восковым. Он не вызывал страха даже у заходивших в кладовку детей. Артемьев обыскал смерзшиеся лохмотья. Ничего ценного. Ну и черт с ним, главное, мешок на месте. "Ещё буханку небось своровала, вот и трясётся, — подумал он. — А я тоже вор херов, облупили, как мальчишку…"

Артемьев задрал светомаскировку. Вера больше не притворялась спящей, проснулись и дети. Они смотрели на дымившего папиросой Артемьева, боясь пропустить мгновение, когда Дед Мороз уйдет.

Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.

 Артемьев прикурил новую папиросу от старой. У него не было друзей - одни подельники, не было любви — только затасканные девки с Лиговского, он выгонял их, не дожидаясь утра. Из родни у него была мать, которую он избивал пьяный и ненавидел трезвый. Но курево у него было всегда. Он жадно затягивался в минуты отчаяния, радости, в предвкушение выгодного дела. Плакал он только однажды. Когда месяц назад нашёл свою квартиру, прошитую насквозь снарядом. От матери в ней остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, что она не хотела расставаться с ними, даже когда он приносил новые, снятые у Гостинки. Не помогали ни угрозы, ни битьё, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. Тогда в заметённой снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы, но ему негде было их просушить, и он остался без курева. Обои были драные, слипшиеся, не годные даже для самокруток. Артемьев таращился на развороченную снарядом стену и с изумлением чувствовал, как по лицу текут слёзы. А потом он выменял на Сенном "Звезду" без фильтра и о матери забыл.

Артемьев плевком затушил окурок. Светало, часы показывали восемь. На лестничной клетке он разглядел приколотую к двери бумагу: "Д/сад N 38".

Артемьев оскалился: не каждую ночь проводишь в детском саду.

И тут дверь распахнулась.

   — Дед Мороз, не уходи! - закричали дети.

   — Папочка! — хватая за рукав, рыдал Павлик.

   Артемьев выматерился сквозь зубы и побежал по лестнице.

Дети гурьбой понеслись за ним.

   — Стойте! Куда?! — ловила их за шиворот Вера.

   — Дед Мороз, не уходи, на фронте тебя убьют!

   — Пошли на х…, щенки! — заорал взбешённый Артемьев.

И выскочив из подъезда, захлопнул дверь.

Тяжело дыша, Артемьев прислонился к фонарному столбу, оттолкнувшись, пошёл дальше, волоча по снегу набитый мешок. Он шёл медленно, искусно имитируя полуобморочное состояние, не выделяясь среди шатавшихся от голода прохожих. Но стоящий на мосту часовой обратил внимания на его мешок. «Что там?» - тыча в мешок дулом винтовки, спросил он. Жестокие, блеснувшие из-под нахлобученной шапки глаза насторожили солдата. Оглянувшись по сторонам, Артемьев протянул мешок.

   — Что это? – потянул бечевку солдат.

Артемьев сунул руку в карман, собираясь полоснуть его по шее, между воротником и шарфом. Но вдруг увидел, как из мешка выпал завернутый в цветастую тряпку детский кубик.

Сука, проклятая сука!

Артемьеву захотелось вернуться и придушить воспитательницу. «Двадцать шесть буханок! – чуть не закричал он. - И ещё восемь по договору!»

Солдат удивленно поднял кубик и, положив в мешок, протянул Артемьеву. Примкнув штык, он еще долго смотрел в спину Артемьеву, пока тот брёл по замёрзшей улице.

В подворотне Артемьев вывалил из мешка игрушки, тряпки и куски кирпича, положенные воспитательницей для тяжести. А дома повалился в обуви на узкую кровать. Достав из-под матраса новую флягу, сделал большой глоток. "По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й, вторая арка, направо, второй этаж... Убью суку..." Он закурил, сильно затягиваясь четвертью папиросы. "По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й..."

Дни наполняли встречи с наводчиками, погромы хлебных отделов, чужих квартир… Несколько раз Артемьев приходил на Мытнинскую, но зайти в интернат не решился.

 А возвращаясь домой, напивался сильнее обычного.

  Днём в город пришла весна: сугробы, расплавленные солнцем, растеклись по улицам огромной лужей. А ночью ударили морозы, замуровывая во льду, как в стеклянной витрине.

Артемьев равнодушно посмотрел на вмёрзший труп, докурил папиросу и вошёл в подъезд. На лестничной площадке он немного постоял, нерешительно перетоптываясь на мокром коврике, потом вытащил из-за пазухи бутылку вина и пакет конфет.

   На детских кроватках не было ни одеял, ни подушек, точно гигантский штопор, из них торчали железные пружины. В углу осыпалась иголками ободранная, засыхающая ёлка. Артемьев достал нож и, открыв бутылку, опустошил в два глотка. «Д/сад N 38 эвакуирован» Под написанным от руки объявлением висели детские рисунки. На одном из них стоял мужчина с огромным мешком, а вокруг лепились дети с отвисшими животами. Но в животах у них светились разноцветные буханки, и дети радостно улыбались.

   Артемьев сунул за пазуху пустую бутылку и вышел.