Ян Торчинский 

    Русский  поэт  еврейской национальности

                      (к 85-летию со дня рождения  Александра Галича)

Надпись на надгробьи А.А. Галича на кладбище Сент-Женевьев
де Буа в Париже.


 «Тум-балалайка, шпилт-балайка,
Рвется и плачет сердце мое!»  

А. Галич
                           

  В обширном и разнообразном литературном наследии Александра Галича еврейская тема занимает сравнительно скромное место. Произведения, ей посвященные, можно пересчитать чуть ли ни на пальцах одной руки: «Кадиш», «Матросская тишина», «Генеральная репетиция», несколько стихотворений – вот, кажется, и все.

 Однако в искусстве количественные показатели стоят немногого. Поэтому данная сторона творчества А.Галича заслуживает внимания, особенно, в связи с трансформацией его взглядов на проблему «Евреи в условиях советской (или, если угодно, враждебной им) действительности».

  Отмечу сразу, что Галич долгое время рассматривал судьбу советских евреев как один из эпизодов трагедии советских народов, образующих, по определению партийных идеологов, новую историческую формацию – «советский народ». И ему казалось, что существуют пути, позволяющие евреям сравняться с прочими народами в общем горе и общей радости.

  Еврей по национальности, Александр Аркадьевич Галич (Александр Аронович Гинзбург), как писатель является химически чистым продуктом русской культуры, а как гражданин –  патриотом (в лучшем смысле этого слова) России. И он открыто декларирует: «В ней, моей России, намешаны тысячи кровей, тысячи страстей веками терзали ее душу /…/ Меня – русского поэта – ''пятым пунктом'' отлучить от этой России нельзя!» Оказавшийся не по своей воле в эмиграции, Галич тосковал по родине, мучительно и безнадежно мечтая о возвращении. А за десять дней до отъезда из СССР, он заявил: «И потому моя единственная мечта, надежда, вера, счастье – удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый-то я вернусь в нее наверняка». И, наверное, из-за такой «пуповинной» привязанности к России, ее культуре, ее языку в его  произведениях нет и тени «еврейского акцента», создающего впечатление, что это как бы переводы с идиш. Такой акцент можно встретить, например, в некоторых повестях Э.Севелы, в стихах И.Уткина («Так что же – прикажете плакать? Нет так нет!») или в произведениях некоторых других евреев, пишущих на русском языке.

  Галич – воспитанник оперно-драматической студии МХАТ. Его учителями были Станиславский и Леонидов. Он формировался под влиянием Москвина, Качалова, Тарханова.

  Правда, в школьные годы Галича некоторое время опекал Эдуард Багрицкий, который, впрочем, в своей поэзии евреев не очень-то жаловал, вспомните хотя бы его стихотворение «Происхождение» («… в сумраке старея, // горбаты, узловаты и дики, // в меня кидают ржавые евреи // обросшие щетиной кулаки») или поэму «Февраль» («... мой пращур // В длиннополом халате и лисьей шапке, // Из-под которой седой спиралью // Спадают пейсы и перхоть тучей // Взлетает над бородой квадратной…»).

  Да, Галич знал лично С. Михоэлса, П. Маркиша и других деятелей еврейской культуры, в том числе, членов расстрелянного впоследствии Еврейского антифашистского комитета. Но это не повлияло заметно на его мировоззрение и творчество.

  Верно, что он посвящал стихи Михоэлсу, Мандельштаму, Копелеву, но столь же прекрасные стихи посвящались Галичем  В.Некрасову, Чичибабину, Зощенко.

  Хорошо известно, сколь роковую роль в судьбе Галича сыграли стихи-песни, написанные и спетые им в память Б. Пастернака. Так ведь и Борис Леонидович пострадал не за свое еврейство, а совсем за другие «грехи».

  И, наконец, когда жизненные невзгоды заставили Александра Аркадьевича обратить свою душу к Богу, он принял православие, видимо, под влиянием другого еврея-выкреста, священника Александра Меня, который и окрестил Галича в церкви Сретения. Насколько такой шаг в его жизни был искренним, говорят трепетные стихи, посвященные этой церкви:

                                 «Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,

                                 Где с куполом синим не властно соперничать небо,

                                 И ладана запах, как запах приютского хлеба,

                                 Ударит в меня и заплещется в сердце моем…»

  В то же время я не сумел найти у Галича ни единого упоминания о синагоге или о  чем-то подобном, даже в поэме «Кадиш», кроме заглавия, разумеется.

 «Любимыми» героями Галича являются персонажи, так сказать, нееврейского происхождения: советская Золушка – милиционер Леночка, директор комиссионного магазина Копытов, композитор Бах и даже сам товарищ Сталин. Русские, немец, грузин… А вот евреи практически не встречаются, а если и есть, то, за исключением «Кадиша», особой симпатии у автора не вызывают. Даже если это библейские персонажи. Например, Христос – «слаб душою и умом не шибок, верил ты и Богу и царю», а евангелисты – «потные мордастые евреи, шайка проходимцев и ворья, всякие Иоанны и Матфеи…» (Отметим для справедливости, что стоящие в кавычках слова вложены в уста Сталина, но авторская одобрительная интонация ощущается совершенно четко. И еще – дезавуирование этих христианских персоналий ведется отнюдь не с позиций иудаизма). Исключением является разве что Мадонна, на пути которой лежат «тени всех бутырок и треблинок, всех измен, предательств и распятий». Согласитесь, что это реалии скорее общечеловеческой трагедии, чем специфически еврейской. Недаром строфы, посвященные Мадонне, идут вперебивку со стихами о «следователе-хмурике» и «пророке-подследственном».

  И приходя в отчаяние от «всех бутырок и треблинок, всех измен, предательств и распятий», от «следователей-хмуриков», от мародеров всех мастей, от памятника Генералиссимусу, ожившего и принимающего «парад уродов», и прочих компонентов советского кошмара, Галич мечтает о рукотворном боге, надеясь, что «будет Он добрым и мудрым, что Он пожалеет меня». 

  Мне кажется, что такая позиция поэта одинаково далека и от иудаизма, и от христианства, но определенно склоняется к богоискательству и богостроительству, столь характерным для менталитета русского интеллигента. Но герой Галича (или сам Галич?) терпит крах, пытаясь создать своими силами доброго и мудрого, жалостливого бога. Как и следовало ожидать, под его руками возникает языческий жестокий идол, который велит своему создателю: «Иди и убей!» И это естественно: забывшие заповедь «Не делай себе кумира…» (Исход, 20:4) создают на горе себе и другим исчадия ада – Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун, нужно ли продолжать этот список?

  Однако поздно, очень поздно начал искать Галич пути к Богу. Видимо, сказались традиции семьи, пионерско-комсомольское воспитание, общая атеистическая атмосфера тех лет, когда формировалось мировоззрение будущего писателя. И те же факторы определили его первоначальные взгляды на еврейскую проблему.

  Да и могли ли эти взгляды быть иными, если согласиться, что общественное бытие определяет общественное сознание? Что ни говори, детские и юношеские годы Александра пришлись на предвоенный период, когда советское государственное юдофобство затаилось в глубоком  подполье, а проявление бытового антисемитизма расценивалось как уголовное преступление, причем не только в теории, но и на практике. Евреи получили доступ в государственные учреждения, в том числе, самого высокого ранга, армию, флот, органы безопасности, в вузы, науку, культуру. В стране беспрепятственно функционировали синагоги, действовали еврейские школы и театры, издавались газеты и журналы. И еврея Галича беспрепятственно приняли в Литературный институт и одновременно в элитарную Школу-студию К.С. Станиславского –   при конкурсе 100 (сто!)  человек на место. И это при том, что как будущий артист он больших надежд не подавал. Скорее, наоборот. И недаром на заявлении Александра о приеме в студию выдающийся артист и педагог Леонид Леонидов наложил совершенно неправдоподобную резолюцию: «Этого принять обязательно! Артиста не выйдет, но что-нибудь получится!»

  А в кровавые тридцатые годы летели тысячи голов без оглядки на  национальность истребляемых (Зиновьев и Бухарин, Ягода и Ежов, Якир и Тухачевский и т.д.) – в таких вопросах Иосиф Виссарионович был подлинным интернационалистом.

  Так стоит ли удивляться, что инерция иллюзий интернационального равенства еще долго несла молодого Галича, и он был склонен рассматривать трагедию евреев в числе прочих кошмаров, на которые был так щедр ушедший ХХ век? А впрочем, как не удивляться? После войны по стране косой прошла кампания по избиению космополитов, когда были уничтожены лучшие представители еврейской интеллигенции (Михоэлс, Перец, Квитко и др.), закрыты синагоги, еврейские театры, журналы, газеты и т.д. Одно зловещее «дело врачей» чего стоило! Кажется, пора бы прозреть, но прозревать не хотелось или не моглось. Удивительная все же вещь добровольная духовная слепота и глухота,  которые позволяют не видеть, не слышать, не понимать очевидное! Однако не один Галич был подвержен такому безумию, мы с вами, дорогой читатель, не грешны, что ли, в том же в той или иной степени – Бог нам всем судья!

  И когда между 1961-м и 1966-м годом Галич, уже успевший на собственной шкуре почувствовать что почем, писал язвительное стихотворение «Предостережение»:

                                «Ой, не шейте вы, евреи, ливреи!

                                Не ходить вам в камергерах, евреи!

                                (Ой, ли? А Каганович, а Мехлис, а Дымшиц? – ЯТ)

                                А сидеть вам в Соловках и Бутырках,

                                И ходить вам без шнурков на ботинках», –

то даже здесь «евреи» воспринимаются как некий собирательный образ, а само предостережение можно было отнести в адрес и русских, и украинцев, и грузин…

  А чашу депортации, которая якобы  предназначалась евреям в 1953 году, уже успели испить сполна и крымские татары, и немцы Поволжья, и чеченцы, и калмыки, и турки-месхитинцы… Может быть, поэтому для Галича не существовало проблемы «евреи и не евреи», а было зловещее противопоставление «народ и власть». В его представлении люди всех национальностей и вер были равными  в общем горе и бесправии, и поэтому в этих мартенах  должно было выплавляться общечеловеческое братство. И минуло немало лет прежде, чем Галич прозрел окончательно: «Перефразируя известные слова Оруэлла из ''Скотского хутора'', можно сказать – все граждане Советского Союза неравны, а евреи неравнее  других!», и что эти «все» совсем не жаждут сравняться с евреями в общем неравенстве. Но это, повторяю, дело будущего, а пока он полон интернационального задора:

                                    «А потом из прошлого бездонного

                                    Выплывет озябший голосок –

                                    Это мне Арина Родионовна

                                    Скажет: ''Нит гедайге, спи, сынок.

                                    …   Спи, но в кулаке зажми оружие –

                                     Ветхую Давидову пращу''».

  Няня Пушкина, Арина Родионовна, говорящая по-еврейски, – можно ли придумать более яркий символ единства бесконечно далеких, казалось бы, между собой людей?! И такие миражи преследовали Галича долгие годы.

  Даже в стихотворении «Поезд», посвященный памяти С.Михоэлса:

                                    «Уходит наш поезд в Освенцим,

                                    Наш поезд уходит в Освенцим

                                    Сегодня и ежедневно!

                                    А как наши судьбы – как будто похожи –

                                    И на гору вместе, и вместе с откоса!

                                    Но вечно – по рельсам, по сердцу, по коже –

                                   Колеса, колеса, колеса, колеса!»   –

никак не просматривается чисто еврейская тема. Только ли евреев уничтожали в Освенциме? Наоборот, четко указано: «А как наши судьбы – как будто похожи – и на гору вместе, и вместе с откоса!». Именно в таком сближении судеб и страданий видел Галич путь очищения и совершенствования человеческих душ.

                                    «Наступила странная минута –

                                    Непонятное чужое лихо

                                    Стало общим лихом почему-то!»

  А в «Балладе о вечном огне» проходит рефреном еврейская песня «Тум-балалайка»:  в Освенциме ее исполнял оркестр заключенных, когда очередная партия узников отправлялась на смерть. Но в той же балладе звучит  песня польского сопротивления «Червоны маки на Монте-Кассино» («Czervone maki na Monte-Kassino», русская транскрипция А.Галича), и:

                                    «Слышишь, труба в гетто

                                    Мертвых зовет к бою!

                                    Пой же, труба, пой же,

                                    Пой о моей Польше,

                                    Пой о моей маме –

                                    Там, в выгребной яме!»

  Трудно понять, от чьего имени ведется здесь разговор: упоминается гетто и говорится «моя Польша», которую евреи во все века могли считать «своей» лишь с большой натяжкой, недаром именно в этой стране было столько фашистских лагерей смерти. И непонятно, о чьей маме говорит автор, ведь не о своей же «биологической»  матери – Фейге Векслер-Гинзбург. Кто она, эта «моя мама»: еврейка, полька, русская, француженка… Непонятно – и не надо понимать, потому что перед лицом смерти в Освенциме все были равны.

  И в этой же балладе неожиданно, но как-то очень естественно возникает образ погибшего советского солдата:

                                    «Среди пути прохожего –

                                   Последний мой постой,

                                   Лишь нету, как положено,

                                   Дощечки со звездой».

  И такую безвестность, оказывается, разделяют с этим погибшим солдатом тысячи и тысячи жертв советских лагерей смерти:

                                   «Над сибирской Окою, над Камой, над Обью

                                   Ни венков, ни знамен  не положат к надгробью!

                                  Лишь, как вечный огонь, как нетленная слава –

                                  Штабеля! Штабеля! Штабеля лесосплава!»

   А поэтому:

                                   «Пой же, труба, пой же!

                                  Пой и зови к бою!

                                  Медною всею плотью

                                  Пой про мою Потьму!

                                  Пой о моем брате –

                                  Там, в ледяной пади!

                                   … И чтоб встали мы, как в Освенциме,

                                 Взявшись за руки – среди пепла».

  Снова и снова: нет особой еврейской судьбы, есть вселенское злодеяние: в Освенциме, над сибирской Обью, в Потьме, на пути к фашистскому Берлину и так далее, как в братской могиле, где «… нет ни одной персональной судьбы – все судьбы в единое слиты!» (В.Высоцкий). А еще, в противовес мировому злу, существует или хотя бы должны существовать «Интернационал добрых людей» (И.Бабель), их единство и борьба!

  Здесь я позволю себе небольшое отступление. В свое время критик Станислав Рассадин подметил общее между Галичем и … героем фильма Э.Рязанова и Г.Горина «О бедном гусаре замолвите слово», провинциальным актером Бубенцовым. Он, бесцветный заурядный обыватель, случайно попавший под колесо жестокой и неразумной власти, против своей воли становится, говоря современным языком, диссидентом. Эта ситуация заимствована авторами фильма из жизни, причем, именно советской жизни. Подумайте, сколько бессмысленных и преступных усилий понадобилось приложить властям предержащим, чтобы сделать своими противниками обласканных партией и правительством талантливого ученого академика Андрея Сахарова или сверхидейного коммуниста украинского писателя Миколу Руденко! Или превратить преуспевающего конформиста, сочинителя «водевилей и романтической муры» (это оценка самого Галича), вроде «Вас вызывает Таймыр» и «Походного марша», а еще залихватских комсомольских шлягеров – в автора страстных и гневных песен, открыто полосующих ювеналовым бичом всю коммунистическую скверну! С какой силой нужно было, извините за грубость, треснуть человека мордой об забор, чтобы заставить известного всей Москве эпикурейца, франта, острослова, члена творческих союзов и Литфонда отказаться от всех привилегий, лишиться гонораров, заграничных командировок, признания в официальных кругах и т.д. – и предпочесть этому лукавому благополучию «спокойное и радостное сознание того, что впервые в своей долгой и запутанной жизни я делаю то, что положено мне сделать на этой земле». А если проще: обрести чистую совесть, несовместимую с партийно-государственной лаской.

  Так будем справедливы и поблагодарим советскую власть за ее плодотворные усилия. В том числе за те, которые повернули Галича лицом к социальным проблемам  и среди них – к еврейской тематике.

  Необходимо отметить, что, несмотря на язвительность, иронию и сарказм своих песен, Галич следует в них традициям русской классической литературы, исповедующей сострадание к «маленькому человеку», угнетенному враждебной ему социальной средой. Это и станционные смотрители Пушкина и Некрасова, и Акакий Акакиевич Гоголя, и бесприданница Островского, и Сонечка Мармеладова Достоевского… Всех не перечислить, ибо имя им – легион. Прямыми их наследниками являются герои и героини Галича, оскорбленные, униженные, обманутые, ограбленные, брошенные в Гулаг, а то и уничтоженные. Среди них и преданная мужем Тонечка, и «папенька», повесившийся от беспросветной нужды и отчаяния, и шофер, потерявший любимого начальника, и маляры, потрясенные коварством теории относительности. И даже те, кто вроде бы благополучно мутировал, приспособившись к условиям развитого социализма: например, «счастья баловень безродный», преуспевающий Клим Коломийцев, неплохой вроде человек, но уже испорченный до мозга костей всеразвращающей советской системой, или директор комиссионного магазина, трясущийся от страха из-за того, что не может решить, принимать или нет на комиссию «пластиночки с речью Сталина», или муж матерой советской функционерки «товарища Парамоновой», задавленный своей номенклатурной супругой до такой степени, что «для расслабления» наскоро сходится с базарной торговкой Нинкою…

  Интересно, что у Галича нет и тени чаплинского оптимизма, когда слабосильный, но хитроумный Давид побеждает могучего Голиафа. В Советском Союзе было иное соотношение сил, и трагический исход для маленького человека был предопределен заранее.

  Однако вернемся к еврейской теме в творчестве Галича. Так вот, когда он, наконец, коснулся этой темы, его стихи окрасились особым трагическим пафосом, когда сочувствие перешло в сострадание, жалость – в скорбь, а язвительность – в  гнев. И такую трансформацию стиля лучше всего можно заметить в поэме «Кадиш». Может быть, родные национальные гены – хочешь, не хочешь – упорно дали себя знать. Таким образом, тема властно продиктовала отвечающей ей стиль, и это тоже завет русской классической литературы («Важен в поэме стиль, отвечающий теме». Н.Некрасов)

  Этой   пронзительно драматической поэме суждено было стать этапом в творчестве Александра Аркадьевича, хотя она совсем небольшая, неполных десять страничек – лишняя иллюстрация к высказанной ранее мысли, что в искусстве количество мало что значит, здесь работают законы особой диалектики.

  Кадиш – это еврейская молитва, которую сын произносит в память о покойном отце. В поэме Галича «сын» – это сам автор, а «отец» – выдающийся польский педагог и писатель Януш Корчак (Хенрик Гольшмидт; Галич неправильно считал, что настоящее имя Корчака «Яков»). А еще – великий гуманист, которому принадлежат слова: «Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается». Войну и немецкую оккупацию Корчак встретил директором варшавской еврейской школы-приюта «Дом сирот». В 1942 году воспитанники этого приюта были отправлены в лагерь уничтожения Треблинку. Однако даже нацисты были вынуждены считаться с международным авторитетом Корчака, и ему разрешили остаться в Варшаве. Разумеется, он отказался от такой гестаповской милости и разделил судьбу вверенных ему детей. Этому бесконечно малому эпизоду в истории Второй мировой войны, совсем «пустяковому» преступлению гитлеровцев на фоне шести миллионов уничтоженных  ими евреев посвящена поэма «Кадиш».

  И не только этому. Потому что «Кадиш» – это поэма о бессмертии, о неуничтожимости духа народа, о надежде на справедливость, а еще о потрясении от ужаса, что, может быть, такая надежда – не более чем химера.

  Да, по вагонам эшелона, увозящего детей в лагерь смерти

                                     «… как присяга гремит: ''Мы вернемся в Варшаву!

                                     Мы вернемся, вернемся, вернемся в  Варшаву!

                                     Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом,

                                     Пусть тела превратятся в горячую лаву,

                                     Но водой, но травою, но ветром, но пеплом

                                     Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!''»

 Но оказалось, что спустя десятилетия после разгрома гитлеровской Германии, после того, как в Нюрнберге нашли позорную смерть идеологи и практики воинствующего антисемитизма, после того, как Холокост, казалось, навеки приколочен к позорному столбу истории вместе с инквизицией, крестовыми походами и прочими преступлениями фанатиков-людоедов, так вот – после всего этого, в послевоенной социалистической Польше не оказалось места душам погубленных фашистами сирот и душе их учителя. Потому что Польшу в очередной раз захлестнула волна на этот раз уже коммунистического юдофобства, а гитлеровская идея сделать польский протекторат «юденфрай» была куда как мила сердцам новых правителей: Гомулке и иже с ним (поэма написана в 1967 – 69 годах).

  И потрясенный поэт с отчаянием и душевной болью обращается к своему герою:

                                  «Но слезы и кровь забыты,

                                  Поймите это, пан Корчак,

                                  И не возвращайтесь,

                                  Вам страшно будет в этой Варшаве…»

  В Варшаве, где

                                  «Паясничают гомункулусы,

                                  Геройские рожи корчат,

                                  Рвется к нечистой власти

                                  Орава речистой швали…

                                  Не возвращайтесь в Варшаву,

                                  Я очень прошу вас, пан Корчак!

                                  Вы будете чужеземцем

                                  В вашей родной Варшаве».

  А еще потому, что: «Вам стыдно будет в этой Варшаве!».

  А еще потому, что: «Вам страшно будет в этой Варшаве!».

  И как вывод: «Вам нечего делать в этой Варшаве!».

 Между прочим, когда Галич читал эти стихи, и произносил  «паясничают гомункулусы», явственно слышалось «гомулкулусы» – очень опасная «оговорка» в то время!

  Силой поэтического слова Галич лишает «ораву речистой швали» польской родины. Обращаясь к этим паясничающим гомункулусам, поэт говорит:

                                    «Дня осеннего пряжа

                                   С вещим зовом кукушки

                                   Ваша? Врете, не ваша!

                                   Это осень Костюшки!

                                   … Это небо Тувима!

                                   … Это сосны Шопена!»

 Увы, это только сладостная утопия, не более того. Зато здесь невооруженным глазом видно, насколько тесны Галичу государственные границы и как охотно он отобрал бы у кремлевских гомункулусов русское небо, русские степи, леса и реки и отдал бы их Пушкину, Чайковскому и Репину. А еще Пастернаку, Ахматовой, Мандельштаму...

  Но в главном поэт оказался пророком, вещей Кассандрой: по сей день нет в Польше приюта и успокоения светлой душе Корчака и душам сотен тысяч его соплеменников; по сей день в Польше, где и евреев-то осталось считанные десятки тысяч против нескольких миллионов, проживавших там до войны, творится антисемитский шабаш, поджигаются синагоги и оскверняются еврейские могилы. Воистину, «слезы и кровь забыты»! Так куда же деваться неприкаянным еврейским душам в поисках вечного покоя? Неужели только в пылающем, терзаемом террором Израиле они найдут его? И то сказать, не в России же или Украине, где юдофобская аура ничуть не уступает польской, где в многочисленных изданиях на русском и украинском языке ведется откровенное подстрекательство к еврейским погромам.

  Обратите внимание, в «Кадише» упоминаются детские польские имена: Марыся, Даська, Натя, Боля, и нет ни одного типично еврейского (сравните, например, с И.Мерасом: Эстер-Либа, Янкель, Рахиль и т.д.). Это характерно для мироощущения Галича: для него убийство детей является настолько непостижимым в своей жестокости преступлением, что как бы заслоняет главную причину самого злодеяния: детей убили, потому что они – еврейские дети.

  И, конечно, Галич не был бы Галичем, если бы он ограничился в «Кадише» проблемой «евреи – фашисты» или «евреи – поляки». Интернационализм поэта проявляется и тут, и он, как всегда, ставит вопрос иначе: «порядочные люди – негодяи». И одно из лучших стихотворений «Кадиша» посвящено одноногому поляку, инвалиду войны (видимо, Первой мировой), Петру Залевскому, работавшему сторожем в «Доме сирот». К нему обратились польские полицаи, «заглянувшие» в приют:

                                «''Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

                                Зачем же, черт возьми,

                                Ты в гетто нянчишься, как жид,

                                С жидовскими детьми?!

                                К чему, – сказали, – трам-там-там,

                                К чему такая спесь?!

                                Пойми, – сказали, – Польша там!'' 

                                А он ответил: ''Здесь!..''».

  Конечно, это говорит сам Галич: истинная Польша (Россия, Германия, Америка) там, где есть порядочные люди.

                                «''Ну, что ж, – сказали, – кончен бал! –

                                Скомандовали: – Пли!''

                                И прежде, чем он сам упал,

                                Упали костыли,

                                И прежде, чем пришли покой,

                                И сон, и тишина,

                                Он помахать успел рукой

                                Глядевшим из окна.

                                   … О, дай мне Бог конец такой, –

                                   Всю боль испив до дна,

                                   В свой смертный миг махнуть рукой

                                   Глядевшим из окна!»

Этот последний взмах руки – не только прощание, но передача эстафеты человеческого достоинства, порядочности, доброты, преданности высоким идеалам, которые, в сущности, очень просты, но, возможно, именно поэтому им так трудно следовать. И передается такая эстафета не только «глядящим из окна», но и всем нам.

  И, наконец, трагический тандем Галича: пьеса «Матросская тишина» и автобиографическая повесть-исповедь «Генеральная репетиция». Эти произведения, разные по жанру и разделенные периодом примерно в двадцать лет, интересны тем, что показывают, как трансформировались взгляды Галича на еврейский вопрос.

  Вот краткое содержание пьесы. В захолустном украинском городке Тульчине живет еврейская семья: Абрам Шварц («маленький человек, похожий на плешивую обезьяну») и его двенадцатилетний сын Давид. У мальчика (который, отметим в скобках, не любит и стыдится Абрама – совсем не в духе библейской заповеди: «Почитай отца твоего…» Исход, 20: 12) большие способности к игре на скрипке. Он поступает в московскую консерваторию, становится победителем конкурса. Когда начинается война, Давид идет на фронт, участвует в освобождении родного Тульчина, а впоследствии умирает от ран.

  Шварц-отец, в начале пьесы жуликоватый заведующий складом, под влиянием советской действительности приходит к выводу, что хватит ловчить и комбинировать («Кого мы обманываем? Самих себя!»). А когда немцы погнали евреев Тульчина на расстрел, он разбивает детскую скрипочку Давида о голову полицая Филимонова.

  В последнем действии оставшиеся в живых празднуют День Победы, а несправедливо исключенному из партии секретарю партбюро консерватории Чернышеву возвращают партийный билет. Сын Давида, маленький Давид, ставит наивную оптимистическую точку: «Мне почему-то кажется, что я никогда не умру! Ни-ког-да!..»

  Вот и все. Вполне конформистская, романтическая, даже сентиментальная пьеса. А история постановки «Матросской тишины» в студии, послужившей началом театра «Современник», является стержнем повести «Генеральная репетиция».

  Однако оказалось, что в пьесе Галича было два «опасных» момента, которые безошибочно унюхали волчьи носы идеологических цензоров. Во-первых, главным положительным героем, да еще и погибшим на войне, был Давид Шварц, а это противоречило партийным взглядам на евреев вообще и на их участие в войне, в частности. Считалось, что евреи отсиживались за чужими спинами в «хлебном» Ташкенте или в других злачных и безопасных местах. Здесь я вновь обращаюсь к «Бедному гусару».  В зоомагазине попугаи наперебой орут: «Царь дурак!», а один из них добавляет: «Долой самодержавие!» И чиновник по особым поручениям, некто Мерзляев, объясняет перепуганному насмерть продавцу: «Вот этот самый опасный: те просто оскорбляют священную особу государя, а он, в отличие от других, еще и выводы делает…»

  Нечто подобное произошло и с «Матроской тишиной»: судьба Давида заставляла задуматься и при желании сделать нежелательные выводы.

  А во-вторых, пьеса была проникнута навязчивой идеей, что решением проблемы евреев является их полная ассимиляция. Когда писалась пьеса, Галич наивно полагал, что это зависело только от желания самих евреев: захотят и превратятся в русских, украинцев, армян, да хоть в чукчей. Пожалуйста! Удивительно, как мог Галич, при своем уме и образованности, пройти мимо опыта немецких евреев догитлеровского периода, которые в своей ассимиляционной эйфории начали даже отказываться от Шабата, только чтобы «превратиться» в настоящих немцев, и опомнились только в гетто, концентрационных лагерях или в душегубках.

                                             «Никого еще опыт

                                             Не спасал от беды!»

 Воистину, история учит только тому, что ничему и никого не учит. А если и учит, то с большим опозданием. И лишь спустя много лет, в «Генеральной репетиции» Галич напишет: «И не может быть естественной и нормальной ассимиляция в той среде, которая больше всего на свете, всеми своими помыслами, узаконениями и инструкциями – этой ассимиляции не хочет и не допустит /…/, а тот факт, что множество людей (евреев. – ЯТ), воспитанных в двадцатые, тридцатые, сороковые годы, с малых лет, с самого рождения привыкли считать себя русскими и действительно всеми своими корнями, всеми помыслами связаны с русской культурой, – тем хуже для них!» Но это, повторяю, многими годами позже, а в «Матросской тишине» Галич реализовал идею ассимиляции простейшим матримониальным путем: Давид женится на русской девушке Тане, Хана выходит замуж за капитана дальнего плавания Скоробогатько, а красавица Маша Филимонова (сестра того самого полицая Филимонова) – за рыжего Наума. Об Исходе евреев из Советского Союза, как варианте решения вечной еврейской проблемы «одной шестой части земли», в пьесе, разумеется, и намека нет. Совсем наоборот: один из ее персонажей Вольф, уехавший было в Палестину, вскоре, разочаровавшись, возвращается на родину. И он говорит: «Оказалось, что Стена Плача – это просто грязная старая стена. И что приехал я не на родину, а в чужую страну, где можно только плакать и умирать. И что люди там – чужие мне люди! Что мне Сион и что Сиону переплетчик Вольф из русского (вернее, украинского; это Винницкая область. – ЯТ) города Тульчина?!» 

  Здесь мне хочется извиниться за Вульфа и автора пьесы. Можно быть некошерным или неверующим евреем. Это дело совести каждого. Но допустимо ли в таком тоне говорить о святыне и великой идее своего народа? И не своего тоже. Впрочем, допускаю, что Галич хотел подчеркнуть свое неприятие идей сионизма и иудаизма. Но и это не помогло. Пьесу запретили, и это стало прологом многих бед, свалившихся вскоре на Галича.

  А разъяснения по еврейскому вопросу в СССР, а также насчет идеологической порочности пьесы «Матросская тишина» Галичу дала некая Соколова, мелкая сошка из ЦК КПСС, типичная кухарка, дорвавшаяся до управления государством, и родная сестра по духу «товарища Парамоновой» и прочих деятелей ее типа (помните, у того же Галича: «Тут нам истопник и открыл глаза»?)

  Вот выдержки из ее партийных откровений, выделенные курсивом.

  «Вы что же хотите, товарищ Галич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи  войну выиграли?! Это евреи-то!»

  Действительно, страшная крамола, подрыв всех основ. Даже упоминание со сцены «молодого столичного театра» о скромном вкладе в победу, который мог по мере сил внести старший лейтенант Давид Шварц, было неуместным и недопустимым. Почти кощунственным. Умереть за победу – это на здоровье, а быть причастным к ней – нечего и думать!

  «Я понимаю – еврейский народ очень пострадал в войну – это так!»

  Спасибо сердечное, товарищ Соколова, за такое признание. Потому что сейчас многие сомневаются в этом. Более того, негодуют и возмущаются наглостью евреев, которые стараются представить себя несчастными жертвами войны. Например, в газете «Вечерний Киев» 16 марта 1995 года черным по белому было написано: «Разбуженная этим (воспоминаниями о Бабьем Яре. – ЯТ), жидовская диаспора начала интенсивно раздувать эту легенду /…/. Пропаганда Запада и Востока преобразовала это выдуманное событие Второй мировой войны в величайшее злодеяние истории человечества, а Бабий Яр преобразовала в место поклонения мирового жидовства». Между прочим, надпись на полученном мною пригласительном билете-пропуске на митинг по случаю открытия мемориала на месте Бабьего Яра в 1976 году гласила: «Уважаемый тов.Торчинский. Киевский горком Компартии Украины и Исполком городского Совета депутатов трудящихся приглашают Вас на открытие памятника советским гражданам и военнопленным Советской Армии, которые погибли от рук немецко-фашистских оккупантов в районе Сырецкого массива г.Киева».   И ни единого слова о Бабьем Яре и о евреях, уничтоженных там! Читая такое, можно и впрямь поверить, что трагедия Бабьего Яра – это провокационная выдумка «мирового жидовства»! Но если говорить серьезно, то поразительно, как проявилось в этом эпизоде коммунистическо-фашистское единство противоположностей: гитлеровцы в Бабьем Яре убивали «советских граждан» в сентябре 1941 года именно потому, что те были евреями, а советской власти евреи не были нужны, даже в качестве жертв немецких оккупантов!

  Или некто А.Кулиш  в «Книге памяти украинцев», выпущенной харьковским издательством «Просвiта», указывает: «В Освенциме погиб не миллион евреев, а всего 7 тысяч, и не в газовых камерах, а естественной смертью /…/. Если бы не случилось Второй мировой войны, в 40–50-х годах украинцам грозило бы полное уничтожение» от рук русских и евреев, которые, как известно (Кулишу), «виновники всех бед, пережитых и переживаемых украинцами» (см. НРС, 23 сентября 1997 г.). Ну, что значат 7 тысяч да еще умерших от насморка в санатории Освенцима евреев перед угрозой полного уничтожения украинцев?! Мизер! И даже американский писатель Леон Юрис, непримиримый враг всякого антисемитизма, в своих книгах «Эксодус» и «Суд королевской скамьи» настаивает, что в Бабьем Яре погибло 30 – 35 тысяч евреев. Это, конечно, тоже немало, но все же не 100 или более тысяч, как было в действительности.

  «…Русские люди, украинцы, белорусы с оружием в руках защищали свою землю /…/, били фашистов, гнали их, уничтожали /…/ А евреи? Шли, как… извините, товарищ Галич, но я даже слова приличного подобрать не могу, – шли покорно на убой – молодые, здоровые… Шли и не сопротивлялись! Трагедия? Да! Но для русского человека, Александр Аркадьевич, есть в этой трагедии что-то глубоко унизительное, стыдное…»

  Правильно, товарищ Соколова! Конечно, было бы хорошо, чтобы старики, женщины и дети, которые «шли покорно на убой» в Бабий Яр, как – договаривайте, товарищ Соколова, не стесняйтесь, – как стадо баранов, набросились бы на вооруженных немецких солдат и на украинских полицаев и задушили их всех голыми руками. И вообще вышибли бы фашистов из Киева, а там, глядишь, и до Берлина недалеко. А они этого не сделали, трусливые и жалкие, и товарищу Соколовой за них, пархатых, стыдно.

  Вот за тех, кто допустил гитлеровцев до Москвы и Сталинграда, по чьей милости ленинградцы многими тысячами погибали от голода и холода во время блокады своего города, а на оккупированной территории истреблялись или отправлялись в германское рабство советских людей – ей не стыдно!

  И за тех, кто в 1941 году целыми дивизиями сдавался в плен (вот где были «молодые, здоровые» да еще вооруженные люди!), тоже не стыдно! И за «ударную» армию генерала Власова, которая покорно подняла руки вслед за своим негодяем-командующим, – и подавно не стыдно!

  А уж «файными хлопцами» из дивизии СС «Галичина», так просто гордиться хочется, а уж никак не стыдиться за них.

  Вот такая избирательная стыдливость у функционера ЦК товарища Соколовой! 

  А известно ли ей, что в числе советских воинов, которые «били фашистов, гнали их, уничтожали», было предостаточно евреев, в том числе, 230 генералов и адмиралов, из которых 9 командовали армиями, 4 были начальниками штаба фронтов, 2 – начальниками штаба флотов и т.д.  (см. М.Штейнберг. «Вестник», №23, 2001)    

  Правда, генералы Штерн и Смушкевич «открутились» от участия в войне, потому что в 1941 году были преступно расстреляны доблестными чекистами.

  А вот евреи Маневич и Черняк – вот они, действительно, отсиживались в тылу, правда, в тылу врага, потому что были одними из лучших в мире разведчиков, «бойцов невидимого фронта».

  А евреи Цирюльников, Кассациер, Фишман, Гойнкис и многие другие окопались уже в самом глубоком советском тылу, в Гулаге, где в бериевских «шарашках» разрабатывали вооружение для армии и флота.

  А известно ли товарищу Соколовой, что среди многих народов, завоевавших победу, евреи входили в первую пятерку (бывало, приводились и более впечатляющие цифры) по количеству Героев Советского Союза – как в абсолютном, так и относительном (на тысячу человек) исчислении? А ведь их и тогда не в первую очередь награждали.

  Словом, не надо стыдится за евреев, товарищ Соколова, они вас об этом не просят!

  И, наконец, сетуя на то, что евреи «заполонили университеты, рабфаки…», товарищ Соколова заявляет, что такое положение нужно выправить. Но как? «Вот говорят – я сама слышала – будто мы, как при царском режиме, собираемся процентную норму вводить!.. Чепуха это, поверьте!.. Чепуха, если не хуже! Никакой процентной нормы мы вводить не собираемся…» Конечно, чепуха, и даже хуже. При царском-то режиме, насколько я знаю, процентная норма была только в университетах (да и там на золотых медалистов она не распространялась, см. воспоминания К.Паустовского), а в технических или коммерческих высших учебных заведениях о ней и не слыхали. Но главное в другом: если ввести, скажем, шестипроцентную, как при царском режиме, норму, то эти шесть процентов нужно заполнять евреями! А зачем оно нужно товарищу Соколовой и ее руководителям?! И поэтому: «…дорогие товарищи, предоставить коренному населению преимущественные права – это мы предоставим!»

  Наконец-то слово речено! Проговорилась товарищ Соколова! И где – в стенах идеологической твердыни, в ЦК КПСС!

  Что значит «коренное население»? В России – русские, в Украине – украинцы, в Армении – армяне, в Якутии – якуты и так далее? Не совсем так, потому что от Москвы до самых до окраин «преимущественные права» получали кто угодно, только не евреи. В ряде случаев в вузы Москвы, Ленинграда, Киева и других городов принимали в качестве студентов и аспирантов представителей тех самых окраин, принимали по разнарядке или по «целевому» принципу (вот она процентная норма наоборот!) зачастую совершенно неподготовленных людей. А вы слышали, чтобы такая разнарядка когда-нибудь предоставлялась евреям, пусть даже из бутафорной еврейской автономии? Кстати, а в Биробиджане евреев принимали беспрепятственно в ВУЗы, если таковые, конечно, там существовали?

  И вновь и вновь получается, что евреи могли веками проливать пот и кровь за родину (это им разрешалось) и все равно оставаться пришлыми, изгоями, не вызывающими доверия и уж, конечно, не коренным населением!

  И Галич навсегда расстается с иллюзиями об ассимиляции. «Это какой еще ассимиляции?! – слышится ему некий директивный голос. – Кому нужны ассимилированные евреи? Они нужны на особь. Все, что можно из них выжать,  власти предержащие выжмут и так. А евреи пусть знают свое место и помнят сталинскую знаменитую классификацию: две немногочисленные группы – ''евреи нужные'' и ''евреи полезные'', и две многочисленные – ''евреи, подлежащие выселению в отдаленные районы страны'' и ''евреи, подлежащие аресту и уничтожению'' (т.е. обреченные на медленную или быструю смерть). Надо будет, и бессмертные идеи ''отца народов'' будут вынуты из-под спуда, а исполнители найдутся, не сомневайтесь, да их-то и искать особенно не придется…»        

                                              «И не делать по субботам лехаим,

                                             А таскаться на допрос с вертухаем»

  Честно говоря, страшно писать об этом, потому что такие каннибальские идеи не знают границ ни во времени, ни в пространстве.

  Ну, хорошо, пусть с ассимиляцией не получилось. А где же другой выход? На этот вопрос Галич не дает ответа. Да и существует ли вообще этот ответ, который сотни и тысячи лет безуспешно искали многие мудрецы и злодеи?

  Однако хорошо известно, что условие корректно сформулированной задачи в неявной форме содержит и ее решение.

  Так и здесь. Потому что еврейский вопрос является производным от всех видов шовинизма – национального, политического, экономического, религиозного. Недаром бессмертный лозунг «Бей жидов!» был написан и на национал-социалистических и интернационал-коммунистических знаменах, а также на хоругвях современных ультраправых патриотов России или Украины. Следовательно, когда сгинет любой шовинизм (великорусский, украинский, арабский), исчезнет и еврейский вопрос. Только шовинизм подобен легендарному дракону: взамен отрубленной головы тут же вырастают две. И здесь бессильна не только «ветхая давидова праща», но даже термоядерные бомбы. А нужен меч-кладенец или другое сказочное оружие, недоступное простому человеку. Стало быть, подождем прихода Мессии…

  Однако Галич заговорил об этом в полный голос. Можно ли требовать большего от смертного человека да еще в тех условиях, когда он сделал это?

  Александру Галичу не суждено было «в свой смертный миг махнуть рукой глядевшим из окна», как он мечтал. Он умер трагически, нелепо и неожиданно. Хотя так ли уж неожиданно? Перенесший несколько инфарктов, познавший издевательства и гонения на родине, истерзанный ностальгией на чужбине и много лет, чего греха таить, употреблявший наркотики, он мог ежечасно ждать чего угодно. И поэтому нередко задумывался о кратковременности жизни и бренности бытия:

                                      «Ну и ладно, и не надо о славе…

                                      Смерть подарит нам бубенчики славы!

                                      А живем мы в этом мире послами

                                      Не имеющей названья державы…»

 Что ж, таинственная, не имеющая названия держава отозвала своего чрезвычайного и полномочного посла.

  Уходит человек, уходит поэт – остается его творчество, его завещание. В чем завещание Галича, пусть каждый решает сам. Я думаю, что лучше всего оно выражено в провозглашенной им максиме: «Пусть вместо клича волчьей стаи: ''Мы с тобой одной крови – ты и я! '', в котором явственно слышится: ''Подонки всех стран, соединяйтесь! '', звучит человеческий призыв: ''Мы с тобой одной веры – ты и я!''»

  Жаль только, что сегодня почти каждый хочет, чтобы именно его вера стала всеобщей. Но это тема для другого разговора.

  А еще Галич писал:

                                                 «Если даже я ору ором,

                                                Не становится мой ор громче.

                                                Он едва на пять шагов слышен,

                                                Но и это, говорят, слишком.

                                                Но и это, словно дар свыше, –

                                                Быть на целых пять шагов слышным!».

  Намного дальше, на тысячи километров и уже в течение нескольких десятилетий набатным звоном разносится голос русского писателя и барда еврейской национальности Александра Аркадьевича Галича.

                                                «Встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!

                                                Тум-балалайка, шпилт балалайка –

                                                Песня, с которой шли мы на смерть!

                                                Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

                                                Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

                                                Тум-балалайка, шпилт балалайка,

                                                Рвется и плачет сердце мое».

  Имеющий уши да слышит!…