Рахель Лихт
Черновик биографии Бориса Пастернака


ЧАСТЬ I
"О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903)

 

Глава 16. Музыка на соседней даче


Переезда на дачу ожидали с нетерпением. Дачная жизнь манила свободой и новизной впечатлений. Стоило только сделать шаг с крыльца, как оживал лесной мир, всякий раз по-новому освещенный солнцем, растревоженный звуками упавшей ветки и самозабвенным пением птиц. Можно было, вооружившись папкой для сбора гербария, часами пропадать на соседней с дачей опушке леса, и не только потому, что сбор гербария – это задание по ботанике на лето. Сбор трав и цветов, нахождение их названий в определителе Линнея, приносили успокоение и уверенность, что в жизни все так же известно и определено.
Но эта уверенность исчезала в лесу, пронизанном косыми лучами вездесущего солнца, переставлявшего тени деревьев, словно фигуры на шахматной доске. В лесу, наполненном голосами птиц, зазывающих в самую глушь чащи. Увиденное и услышанное молило о воплощении и напоминало Борису о его полной беспомощности.

Но прогулки в лес с младшим братом, Шурой, были, прежде всего, игрой в индейцев и спасением от палящих лучей летнего солнца. Однажды, крадучись по хвойному покрову, заглушающему их шаги, братья услышали вдали звуки музыки. Казалось бы, в звуках рояля, на котором каждый день играла их мать, не было ничего удивительного. Но музыка доносилась с той стороны леса, где мальчики еще никогда не бывали и о существовании там жилья не догадывались. Поэтому вначале они почувствовали себя отважными следопытами, эдакими Кожаными Чулками, отправляющимися на опасную разведку в лагерь бледнолицых. Но по мере их приближения к источнику звуков краснокожие индейцы вновь стали мальчиками, выросшими в доме, где музыка была почти членом семьи, где не только знали ее покоряющую власть, но не раз слышали, как, спотыкаясь и вновь возвращаясь к трудному месту, мать разучивает новые произведения.
Совсем по иному "спотыкались" услышанные в лесу звуки. Они неслись из открытых окон дома, который так же, как и их дача, стоял на открытой солнечным лучам полянке, окруженный густым кустарником. Нет, не звуки рояля привели их в незнакомую местность и заставили замереть в ближайших к дому кустах, но МУЗЫКА!

Исполняющий ее невидимый музыкант иногда останавливался, словно задумываясь и колеблясь, как бы поточнее высказаться. Временами он просто топтался на одном месте, словно настройщик, прислушивающийся к чистоте извлекаемого им звука. А может, сама доносившаяся из дома музыка, приостановившись на мгновение, еще и еще раз пробовала – так ли, верно ли? И, словно, найдя верный тон, вновь летела вдаль, туда, где, затаив дыхание, ее слушали два мальчика, и дальше в лес, где все было ей так знакомо, потому что она сама была частью этого леса.
Именно эта причастность музыки к действительности и ее новизна ошеломили Бориса. Он вполне сносно мог сам воспроизвести по нотам заданный матерью урок. Увлекшись, он иногда импровизировал, передавая состояния, внушенные чужими произведениями. Но там, на даче, языком музыки, казалось, говорила сама природа.

На даче музыку СОЧИНЯЛИ.
Сочинитель музыки ничего не знал о слушателях, скрывавшихся в зарослях ближайшего кустарника. А слушатели никогда не видели сочинителя. И когда вернувшийся с ежедневной прогулки по Калужскому тракту отец, смеясь, рассказал о встрече с чудаком, который, спускаясь с холма, нелепо взмахивал руками, словно не перебирал ногами по склону, а летел, едва касаясь земли, мальчики не придали этому рассказу особого значения. Встречи отца с чудаковатым незнакомцем повторялись. Однажды они разговорились, и вернувшийся с прогулки отец сообщил, что летающий чудак тоже москвич и живет на соседней даче, при этом он указал в ту сторону, куда мальчики бегали слушать музыку.

Два человека – один, сочиняющий божественную музыку, и другой, взлетающий над землей, – соединились и превратились в одного. Этим человеком был композитор Александр Николаевич Скрябин. В то лето на даче в Оболенском он писал свою Третью симфонию. Фортепианный эскиз этого сочинения, именуемого также "Божественной поэмой", и слышали братья под окнами скрябинской дачи.
Борис присоединился к вечерним прогулкам отца. Присутствие на прогулках Скрябина будоражило мальчика. Ему было тринадцать лет, возраст, в котором сердце подростка, жаждущее поклоняться, неминуемо создает себе кумира.

Музыка Скрябина была ровесницей века, в котором предстояло жить Борису, и он ощущал, как совсем по-мальчишески шаловливо она "показывала язык всему одряхлело признанному и величественно тупому". Все, что исходило от Скрябина, принималось Борисом безоговорочно. И когда в спорах с отцом Скрябин, восхищаясь идеями ницшеанства, проповедовал сверхчеловека, Борис безоговорочно принимал сторону своего кумира, хотя не понимал и половины из сказанного. Ему казалось, что человеку, сочиняющему ТАКУЮ музыку, дозволено все! В отличие от Скрябина Леонид Осипович допускал вседозволенность только в искусстве. Только в искусстве мастер может сказать о себе гордое: "Я могу!" Только в искусстве у него развязаны руки и он свободен от любых обязательств, кроме одного – быть искренним.
Размышления отца об искусстве стали созвучны собственным мыслям Бориса Пастернака в более зрелые годы, но тогда, в свои тринадцать лет, так отрадно было ощущать себя всемогущим...
В то лето, в Оболенском, Леониду Осиповичу Пастернаку хорошо работалось. Карманные альбомчики, с которыми он никогда не расставался, пополнялись ежедневными зарисовками. Старший сын, частенько сопровождавший отца на этюды, не раз становился свидетелем того, как преображалась местность, воспроизведенная художником. И какими беспомощными были его собственные попытки запечатлеть увиденное. Перенесенное на бумагу, оно меркло.

"Там подлинник, здесь - бледность копий.
Там все в крови, здесь крови нет".

Дача Пастернаков стояла на вершине холма. С террасы открывался вид на заливные луга под холмом и густые заросли ивняка, окаймлявшего пойму реки и убегавшего вместе с ней дальше к горизонту. К вечеру летнее солнце клонилось к кромке соседнего бора, окрашивая в немыслимые цвета край небосвода, словно быстрая кисть небесного художника прошлась по холсту заката. Разнообразие его палитры восхищало.

Тишину клонящегося к закату дня внезапно нарушали дикий топот и гиканье. Это девушки из соседнего села Бочарова гнали в ночное табун лошадей. Нетерпеливое ржанье и нарастающий топот почуявших близость водопоя лошадей, смех и звонкие голоса деревенских амазонок, гонящих табун в ночное, были лишь прелюдией к той симфонии красок, которая в следующее мгновение разыгрывалась перед обитателями пастернаковской дачи.

В багровом свете уходящего дня пузырились подолы задранных цветастых юбок, сверкали оголенные девичьи колени, лоснились бока скакунов. Полыхавшие на ветру красные, синие, ярко желтые косынки соперничали пестротой и яркостью с переменчивыми красками заката. Ветер срывал косынки, отпуская на волю вихрь девичьих кос. Табун проносился мимо и вскоре растворялся в сумерках, которые уже захватили низину.

Леонид Осипович загорелся мечтой попробовать свои силы в создании крупномасштабной жанровой картины. Вскоре от подготовительных карандашных набросков он перешел к цветовым этюдам. Даже по этим отдельным кускам можно было предположить, что близится день, когда на холсте оживет феерия красок. Что точно так, как складывалась "Божественная поэма" Скрябина из отдельных пробных музыкальных звуков, так же из отдельных пробных мазков возникнет картина "В ночное".
Между тем Борисом тоже овладела мечта. Ему захотелось попробовать свои силы в роли наездника. И чем несговорчивее были родители, чем красноречивее описывал отец сложность верховой езды на неоседланных и необученных скакунах, тем сильнее становилось желание Бориса испытать себя. Переупрямить его редко кому удавалось. Он добился, что однажды на него просто махнули рукой.
Обычно в преддверии вечера вооруженные мольбертом и складным стульчиком сыновья с готовностью сопровождали отца на "натуру". В один из таких вечеров младшему брату пришлось одному отыскивать в высокой траве прежние следы мольберта. В тот вечер старший брат уговорил бочаровских девушек взять его с собой в ночное.

Художник, как обычно, занял свое место за мольбертом и ждал приближения кавалькады. Появившийся вдали табун шел неспешным ровным аллюром. Как видно, девушки пытались сдерживать коней, жалея затесавшегося среди них городского подростка. Боря держался гордо и уверенно. Все изменилось в тот миг, когда из-за реки раздалось призывное ржанье чужой лошади. Откликаясь на ее зов, табун резко изменил свой путь и припустился галопом к реке. Не ожидавший крутого поворота Борис покачнулся. Его лошадь, давно учуявшая неумелого наездника, теперь начала подкидывать задом, желая избавиться от всадника. Некоторое время он пытался сохранить равновесие, но не удержался. Промчавшийся дальше табун, на какое-то мгновение скрыл от отца и Шуры упавшего Бориса.

Леонид Осипович не сразу осознал случившееся. Только, когда топот коней затих внизу у реки, отец и младший брат с ужасом поняли, что там, в траве, остался лежать Боря. Живой? Мертвый? Отгоняя страшные мысли, они бросились через луг. Высокая трава и кочки мешали быстрому бегу. Первым к упавшему подбежал Шура. По счастью Борис не потерял сознание. Шок заглушал боль в ноге, которая в тот момент представляла собой нечто отдельное, ему не принадлежащее и совершенно неподвижное. Как выяснилось позже, сбросившая его лошадь копытом раздробила ему бедро. Оставалось только благодарить Бога, что пронесшийся над ним табун не разнес ему голову.
Шура поспешил в дом за помощью. По счастью на даче оказался живший по ту сторону железной дороги хирург Гольдингер. Он помог уложить Бориса с требуемой осторожностью на заменивший носилки плетенный летний диванчик и зафиксировал сломанную ногу. Вызванный из Москвы специалист наложил гипс.

Шок прошел, уступив место нестерпимой боли. Больной метался в бреду. Отец помчался в Малоярославец за доктором и сиделкой. Возвращались уже под вечер. Вдруг тишину разорвал леденящий душу звук набата. И почти тотчас же над верхушками темнеющего вдали леса заплясало зарево пожара. Источник пожара был скрыт от глаз путников. Пролетка тяжело поднималась в гору, и никакие понукания не могли бы заставить лошадей быстрее достичь открытого места. У отца перехватывало дыхание от одной мысли, что где-то там в дыму и огне мечется по дому несчастная женщина, спасая от огня малышей, и ей не под силу вынести из горящего дома старшего сына, не причинив вреда его ноге.
Какие еще страшные мысли проносились в его голове? Не винил ли он сгоряча себя? Ведь не вздумай он писать картину, не сопровождай его сыновья на этюды, и у Бориса не зародилась бы эта бредовая идея скачки на неоседланной лошади.
Пролетка приближалась к повороту. Еще немножко и он увидит...
Моля судьбу о милости, не дал ли он зарок, не прикасаться к начатому полотну, если Бог даст, и пламя пожара пощадит близких?
Когда пролетка, наконец, достигла края леса, выяснилось, что горит далеко за рекой и железной дорогой. Беда пронеслась мимо, выбелив за одну ночь волосы отца.

Утро принесло страшную весть. Дача Гольдингеров сгорела дотла. Погорельцы уехали в Москву. В Москву, в мастерскую Леонида Осиповича, перекочевали и все этюды незавершенной картины. Им была уготована незавидная участь пылиться в углу.
Прошло время. Как-то раз, разбирая завалы мастерской давно живущего в Берлине отца, сыновья обнаружили большое байковое полотно, которым отец обычно завешивал южное окно мастерской от палящих лучей солнца. На темном фоне старой мятой байки проступали цветовые пятна незавершенной композиции: яркая красная кофта наездницы, ее загорелое колено, гнедая лошадь, намеченные фигуры остальных всадниц на фоне заката.
На короткое мгновение подробности давно ушедшего лета пронеслись в памяти братьев. Но и эти краски - единственное свидетельство иного направления в творчестве художника, которому он не дал хода, - вскоре осыпались с мягкой байки. Неумолимое время не пощадило того, что художник решил оставить без продолжения.

Несчастный случай надолго приковал Бориса к постели. Вынужденная неподвижность усугубляла проносившиеся в горячечном бреду воспоминания. Удары сердца совпадали с трехдольным синкопированным биением галопа и падения. Так события становились ритмами. Так ритмы рождали мелодию. Ее волшебному и мучительному дару Борис отдаст шесть последующих лет своей жизни.

"Куда б утекли фонари околотка
С пролетками и мостовыми, когда б
Их марево не было, как на колодку,
Набито на гул колокольных октав?
Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись,
Пускались сновать без оглядки дома,
И плотно захлопнутой нотной обложкой
Bалилась в разгул листопада зима.
Ей недоставало лишь нескольких звеньев,
Чтоб выполнить раму и вырасти в звук,
И музыкой - зеркалом исчезновенья
Качнуться, выскальзывая из рук.
В колодец ее обалделого взгляда
Бадьей погружалась печаль, и, дойдя
До дна, подымалась оттуда балладой
И рушилась былью в обвязке дождя".

У творческих натур свои счеты со случайностями жизни. Волей судьбы падение с лошади пришлось на 6 августа – день Преображения.
Преображение – знак бессмертия, этого иного названия жизни, усиленного качеством вневременности.
Неведомая сила, сбросившая на землю тринадцатилетнего мальчика и отметившая утолщенным каблуком ногу, сросшуюся с заметным укорочением, - эта самая сила даровала ему жизнь, отведя смерч промчавшегося над ним табуна и вычеркнув единым махом из всех будущих войн.
Он считал, что это ЗНАК смысл которого ему предстоит разгадать. Ведь не просто так дарили ему жизнь, значит, и от него ожидали в ней чего-то ЗНАЧИТЕЛЬНОГО.



Иллюстрации к главе " Музыка на соседней даче "


Л. О. Пастернак. Набросок "Боря слушает игру Розалии Исидоровны". 1903 г.


А. Н. Скрябин. 1900. Фотография.


Л. О. Пастернак. Калька с портрета Скрябина.

Два следующих наброска Леонида Осиповича сделаны с натуры. Хранятся в Государственном мемориальном музее А. Н. Скрябина.

 


Л. О. Пастернак. "Скрябин за роялем". 1909.

Современники Скрябина считали, что манера его исполнения неповторима. Играть "как Скрябин" было невозможно. Его пальцы "порхали" над клавиатурой, создавая удивительные "крылатые" звуки. Такой же летящей была его походка. И такой же свободной была его манера говорить.


Л. О. Пастернак. Набросок к портрету А. Н. Скрябина. 19 февраля 1909.

От задуманной Л. О. Пастернаком картины "В ночное" сохранились только карандашные наброски лошадиных морд да абрис лихих наездниц. Никто никогда не узнает, какой новой ступенью в творчестве художника могла стать эта незавершенная работа.


Л. О. Пастернак. "Головы лошадей". 1903.


Л. О. Пастернак. Композиционный набросок к картине "В ночное". 1903.


Л. О. Пастернак. Набросок к картине "В ночное". 1903.

"Для первого и главного композиционного плана он облюбовал гнедую лошадку дивной масти. Ее хозяйка, одна из трех Валь, под кличкой "ноздрявая" – у нее были очень красиво очерченные ноздри, стала даже позировать отцу у нас на даче – к его огорчению и раздражению, так как, сидя верхом на стуле, она теряла и свою живость и нужный огонь движения: "Как манекен! Кукла! Уж лучше и впрямь куклу бы!" – бранился отец, по ее уходе". (Из воспоминаний А. Л. Пастернака)
Простая деревенская девушка, приглашенная в незнакомый дом к "господам", естественно растеряла свои огонь и живость под пристальным взглядом художника. При всем ее воображении, она не могла сидеть на стуле, как на лошади.
Пришлось художнику прибегать к помощи своей племянницы.


Л. О. Пастернак. "Оля Фрейденберг позирует для картины "В ночное". 1903.

Племянница чувствовала себя свободно, но никак не напоминала тех "молодых, веселых и задиристых" деревенских девок, которые без седел и стремян как влитые сидели на необученных деревенских лошадях, управляя ими с помощью своих загорелых коленок и черных пяток. Бешеная скачка не мешала им обмениваться шутками и громко хохотать.
Но какими робкими и смущенными выглядели они на даче Пастернаков, когда приходили повидать больного Бориса! Стоило большого труда убедить их, что они не виноваты в падении мальчика.


Л. О. Пастернак. "Деревня за полем". 1903.


Борис Пастернак. 1903. Фотография.