Ефим Шляк (Чикаго)

Времени живая ткань
 

Неумолим, безжалостен, суров
закон природы в каждом кратком миге.
Всё больше молчаливых номеров
в моей последней телефонной книге.

Судьба не дарит нам черновиков,
жизнь не прожить без пятен и помарок,
и потому на стыке двух веков
я каждый день встречаю как подарок.

*

Московский снег желтеет вдоль обочин,
в аэропорт меня везет авто,
полетом предстоящим озабочен,
я кутаюсь в холодное пальто.

Осуществив престранную затею,
в Америку уеду навсегда,
приснится мне, что я разбогатею,
но этого не будет никогда.

*

Сплетая прошлого волокна,
я времени живую ткань
стелю плащом под Ваши окна,
на шпагу опирая длань.

Недосягаема обитель –
под нею бездна пролегла.
Я Вас прошу: не отходите
от просветленного стекла.

Сюда не часто возвращаясь,
я никого не узнаю,
но каждый раз опять влюбляюсь
в одну избранницу мою.

*

На минном поле поздних лет
осознается поневоле,
что нелюдимо это поле
и что отсутствует просвет.

Душе недостает тепла
надёжного рукопожатья.
Рассеялись по миру братья,
как писем легкая зола.

Желая нас предостеречь
от заблуждений, даль двоится,
но глаз строки не убоится.
На то дана родная речь.

*

Незанавешенные окна.
Их нет на улице моей.
Листва осенняя умолкла
на черном кружеве ветвей.

Вот путник. Про себя ругает
бесчинство влаги дождевой
и спешно зонтик поднимает
над непокрытой головой.

К дождю вечернему причастен,
я с пешеходом заодно,
и светит в темное ненастье
мое раскрытое окно.

*

Ты Маргарита, я твой Мастер.
Не оставляй моё запястье
и отмени ночной полёт,
в который Воланд нас зовёт.
Расколот мир вселенским злом,
сплетенье рук рассёк разлом.
Не ощущать твоё запястье -
вот для руки моей несчастье.

*

Не узнаю своих соучениц,
ступающих по жаркому Дивану*,
я восхищаться ими не устану
и падаю опять пред ними ниц.

Раскованные девочки Ватто,
увенчанные бантиками косы,
я помню, вы румяны и курносы,
и вас теснят весенние пальто.

Скорей всего, меня на свете нет,
припомните, я ваш сосед по парте,
приконченный еще в жестокой Спарте,
и оглянитесь мне вослед.

*) Диван (Divon) – «русская» улица в Чикаго

*

Я в прошлой жизни был комедиантом.
В льняном хитоне жалкий лицедей,
презренный шут иль мерзостный злодей.
Мне за игру платили провиантом.

А слог был прост, для лапидарных писем
пригоден, словно выбит молотком,
и я по существу был независим,
хотя казался людям простаком.

Мне руку пожимал апостол Павел,
он говорил о смысле бытия.
Затем я этот бренный мир оставил,
и в русском поле очутился я.

Вокруг светились радостные лица.
Куда меня, однако, занесло!
И вновь пришлось надолго притвориться,
актерское припомнив ремесло.

*

Припасть к траве и слушать шум земли,
что странно для не юного мужчины,
и ждать чтоб слёзы легкие текли
без ясно понимаемой причины.

Мне слышен ропот и далекий гул -
прощание с надеждами былого.
Я птицу упования спугнул,
и это неожиданно и ново.

Растут неотвратимо васильки,
и зреет виноград для винной бочки.
Я так же текст для избранной строки
успею ль дописать еще до точки?

*

Над лужей радуга повисла.
Мы пели: "Дождик, перестань, -
и не улавливая смысла, -
мы едем к речке Иордань".
Непослушанье строгой маме,
упрямства детский абразив -
босыми хлюпал я ногами,
черт знает что вообразив.
Я помню этот мир недавний -
денатурат для примусов,
полураспахнутые ставни,
железный гнущийся засов.
Бывало летом: дверь открыта,
вливался солнечный поток,
дымилось мыльное корыто
в цветном луче наискосок.
Бельё синили и катали,
сушили дружно во дворах.
Наливку вечером глотали,
чтоб заглушить на время страх.
Коптил фитиль, от ламп настольных
метались тени в полный рост.
И после праздников престольных
теснил околицу погост.

*

У вершин треугольника
мне неплохо жилось,
то хозяин в Сокольниках,
то Крещатика гость,
то в пылищу трамвайную
соль зимой перетру
и колонну ростральную
обогну поутру,
к треугольной поверхности
прикрепленную ось,
убеждаясь для верности,
что неплохо жилось.
Почтальона бы дошлого,
чтоб кричал мне чуть свет:
«Я принёс вам из прошлого
треугольный конверт».

*

Не видно бездомных собак
и бездомных котов,
бродяга с тележкой свиреп,
словно сам Барбаросса.
Дома в бескозырках
и рёбрами черных ходов
прижались друг к другу
в предчувствии скорого сноса.

Здесь лучше всего принаряжены
банк и тюрьма,
здесь нет старины,
и у града обычная роба.
Стоит небоскрёб
суррогатом крутого холма,
но нет эдельвейса
над верхним окном небоскрёба.

*

Вращает время яростный замес,
холодный шнек выдавливает ересь,
идет толпа, свиным углом ощерясь,
и истину несет наперевес.

В стекле зеркальном странное лицо,
оно подобно карнавальной маске,
прорезанные рыцарские глазки,
и узкий лоб притерт заподлицо.

С таким обличием нельзя мечтать,
и синий рот почти совсем не дышит,
кетгутом он на коже бледной вышит
как времени жестокого печать.

Но что за диво, дни свои продля
почти до невозможно дальней грани,
я вижу впереди не поле брани,
а солнечные рощи и поля.

*

Зовут меня ответственные лица
с субсидиями в льготные дома.
Еще вчера шумела здесь жилица
квартиры, где копилась хохлома,
федоскино и жостово, и палех,
и гжели синь, и пестрый перламутр,
где вырезки газетные пропали,
и письма в них завернутые. Внутрь
в шкатулки лезут, топчутся чужие,
в камине ветра стонущего вой.
Кто скажет: Здесь счастливцы
прежде жили,
и просто их покинул домовой?

*

Был вечер месяца элула*,
на запад облачность плыла,
а в небесах еще тонуло
свеченье алого крыла
безмолвно, будто бриг летучий
передавал последний зов,
угрюмо обгоняя тучи
багровой тенью парусов.
Но утром над водою встала
обыкновенная заря
и ничего не предвещала,
и ничего не предвещала
11 сентября.
----------------
*) Элула - месяц по еврейскому календарю)

*

Достоевский роняет анапест с плеча.
Подберу эту строчку, пока горяча.
"Я в немецкой земле умирать не хочу",
птицей-тройкой однажды домой прикачу,
соберу я друзей, позову их на пир -
всех соседей моих коммунальных квартир.
"Покаянную речь, - закричат, - говори,
а иначе, на дальней чужбине умри".
Я б раскаяться, други, отчаянно рад,
но не помню отчетливо, в чем виноват.

*

Окраина столицы желтых прерий,
промоина Devon, степной транзит.
Приятель мой в ушанке егозит,
особенно зимой, когда сквозит
и нужно лезть погреться в кафетерий.

Он не скрывает свой акцент еврейский,
и тянется опасная игра
затеянная фатумом. С утра
течет исламской улицы икра,
стирая тонкий пласт гиперборейский.

*

Идет дуэль - по пять шагов к черте,
отсчет ведется прямо от барьера.
Два спорщика - противники, и те
четыре всем известных офицера,
которых без распределения ролей
свел случай секундантами дуэли.
"Мартышка" зол, как тысяча чертей,
и шутки Михаила надоели.
Плевать на необычный божий дар.
Ах, эта офицерская беспечность,
от выстрела взошел полдневный жар
и снизошла в долину вечность.

*

Пока ты прохлаждался под оливой,
соперник оказался впереди.
Ну, кто сказал, что надо быть счастливым?
Налево и направо погляди:
в борьбе за счастье кто-то вскроет вену,
иной в петле безвременно повис.
Завидовал, наверно, Диогену
и сам лихой гуляка Дионис.
Стучится в дверь прекрасная минута
и, будучи не узнанной, уйдёт,
а ты расскажешь горестно кому-то,
как холоден твоей надежды лёд.

*

Малевич предсказал расцвет ГУЛага
на белом фоне вечной мерзлоты.
"К столу", - взывает чистая бумага,
и вновь о том писать обязан ты.

Петля забот затянется потуже
отсутствию желаний вопреки,
и из зеркал разглядывают вчуже
меня мои знакомцы старики.

Округлость мыслей и квадраты пауз
откликнулись в Чернобыльской беде.
И некто говорит мне: "Здравствуй, Фауст",-
а сам не отражается в воде.

*

Клавиатура - благодать,
не то, что прежде - почерк ломкий.
Нам не дано предугадать,
как отнесутся к нам потомки.

И потому строчи, спеша,
и черпай влагу из колодца,
засим компьютера душа
слезами тоже обольётся.

*

Цыганка дальнюю дорогу
мне напророчила, зане
я молод был и в стремя ногу
нетрудно было ставить мне.

Но поздно появилась муза,
от долгого пути устав,
как дщерь Советского Союза;
у крови есть такой состав.

Преодолеть своё молчанье
как немоту камней зовёт
меня мой книжный и печальный
Руси нетитульный народ.

*

Америке я присягал
на время оставшихся дней,
и новой отчизне не лгал
я русский и я же еврей.

Когда остаюсь я в тиши
литавры звучат и кларнет -
двойное гражданство души,
названья которому нет.

*

Висит пиджак на теле голом,
метафор полная сума,
чудак подвыпивший глаголом
желает нас свести с ума.

Стоит на паперти Олеша
и собирает в шапку медь,
как забежавший в город леший,
чтоб под забором умереть.

*

Америка страна больших надежд.
А мы одноязычными остались,
учили мы и синтез и анализ,
но нас не выпускали за рубеж.

Поставим “ru”, где раньше было “com”,
компьютер мой уже готов к загрузке,
он говорит и думает по-русски,
с английским не поладив языком.

На сервере в трехтысячном году
потомок мой найдет мои записки,
и этот путь, наверно, самый близкий,
которым я в историю войду.


*

Я думал, бегство в Новый свет
меня избавит от анкет,
но вопреки рассудка гласу
теперь указываю расу.

*
Я только слово оброню,
как ты закована в броню,
готова к бою: «Ать и Два».
О стенобитные слова!

*
Толпа спасительна, когда я в ней, внутри.
она страшна, когда я вне, снаружи.
Гуртом теплей, лишь под ноги смотри,
но лучше умереть от стужи.

*
*

Мой внук, отбившийся от рук,
грамматику браня,
по-русски выучится вдруг,
чтобы понять меня.

*

Теперь в покинутой стране
за то не любят нас вдвойне,
что, иммигранты староверы,
мы остро чуем запах серы.

*

Я возвращаюсь в города,
на карте их не счесть.
Теперь я русский навсегда,
и в этом что-то есть.

*
Родился воздух для эклог,
когда перо в руке зависло.
Разрыв письма – источник смысла,
цезуры облегченный вздох.