Наталья Ивановская
Иннокентий Ермаков


Потягаться  с  классиками
  В предисловии к одной из своих ранних книжек «Материк» (1969)  Лев Аксельруд писал: «Кстати, о вечных темах. Открывая сборник  неизвестного автора, прежде всего прочитываю стихи о детстве, осени, первом снеге. Это как пробный камень. Сразу видно: автор – поэт или просто сочинитель. Убежден, что в каждом без исключения  факте, как в атомном ядре, таится энергия поэзии, которую надо
уметь освободить. Запасы ее неисчерпаемы.

За многие столетия подобным, так называемым вечным темам посвящены в мировой литературе, пожалуй, миллионы лирических стихотворений, и потому, как нам еще недавно казалось, поэту сегодня невозможно не повториться. Однако:

Вдоль улиц краски щедрые
устроили парад.
Вдоль улиц, как поветрие,
прошёлся листопад.

Остатки лета сорваны,
и в небе городском
деревья нарисованы
простым карандашом.
1962

Глубокий тыл укрыл нас от войны –
под стать бомбоубежищу. «Но письма
как нас теперь отыщут?» – думал я.
И в грустном небе журавлиный клин
плыл мимо треугольником солдатским.
1974


Лишь нами и дышат матери. А мы далеко-далече.
Как выдох и вдох, чередуются прощания наши и встречи.
Лишь нами и дышат матери. Взойдя на вершину возраста,
смертельно они задыхаются от вечной нехватки воздуха.

Подушечкой кислородной письмо моё где-то в пути.
1976

Насколько можно верить нашим компьютерам, где на дисках скопилось огромное количество стихов, принадлежащих перу отечественных и зарубежных авторов, – невозможное все-таки произошло: Лев Аксельруд никого не повторил. Взять хотя бы карандашный рисунок поздней осени: испокон веков стоял он перед глазами у всех живущих, не исключая и поэтов. Однако увидел его и воплотил в слове только один из них.

Впрочем, и остальное, о чем идет речь в приведенных выше стихах, он увидел и ощутил как бы впервые, словно множества строк о журавлях и письмах, о прощаниях и встречах не существовало до него вовсе. Первозданная свежесть образов, чистота чувства, высокая простота присущи и другим, на вечные темы,
стихам поэта, в которых он тоже никого не повторяет. Вот, например, строки о ранней весне. В первом, прекрасно инструментованном фрагменте, в его счастливо найденном слове «крах» разве не слышится крик ворон?

Taют силы зимы, и картаво
у дороги, погрязшей в полях,
разоралась воронья орава:
«Крах! Крах! Крах!»
1969

К морю катится белая армия льда.
Отступает, неся по дороге потери.
Вдоль реки, за таёжную землю держась,
льдины, льдины лоснящиеся лежат.
Те, что выбросились на берег.
1993

В березке, без чьей белизны и «пейзаж пресноват», Л. Аксельруд видит «соль российского леса». Он вспоминает своего отца, портного по профессии, не вернувшегося с той большой Войны: «B небе – ножницами – прожектора». Он любит город, в котором живет много лет,город с его современными проспектами и
«сельскими уголками», любит родной переулок, где по утрам, «запрокинувши гребень, петух своё горло // прополаскивает зарёй».

Глядя на знакомую чету, думая о любви, о родстве душ, поэт замечает, что «супруги с годами становятся // похожими друг на друга, // как день и белая ночь...» Стоя на берегу моря, созерцая его необозримое пространство, он как человек ничтожным себя тем не менее не ощущает:

Paзвe прибой – не двигатель вечный,
не маятник тысячелетий? Сверяю
время своё по нему.
1989

Цитирование стихов Льва Аксельруда на вечные темы нетрудно и продолжить. Но даже то, что приведено здесь, говорит само за себя. Результат нашего, можно сказать, тестирования на предмет поэзии как таковой и ее самобытности оказался на высоте…

Каждый новый писатель неминуемо вступает в единоборство со всей предшествующей и современной ему литературой. Лучшие ее достижения, тем более классика, – тот строгий оселок, который испытывает автора на творческую самостоятельность, особенно при обращении его к традиционным темам. Самодостаточность, непохожесть, единственность, всегда отличавшие каждого крупного художника, характеризуют в полной мере и поэта Л. Аксельруда.

К примеру, на тютчевское «лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде» он еще в 1957 году, т. е. будучи юношей, достойно ответил миниатюрой о засеребрившихся паутинках при сентябрьской, до времени густой, листве: «Как видно, бабье лето, молодясь, // выдёргивает первые сединки».

Годы спустя, как бы в ответ на классическое «гремят раскаты молодые» и «повисли перлы дождевые», прозвучали его строки «Прошёлся гром по всей клавиатуре» и «Блеснула в тёмном небе мысль угластая –// гром раскатился в лестных комментариях». А также: «Дождь сегодняшний не переходит в снег – // остаётся
собою. // О как радостно ветки // себя подставляют ему! // Капли, капли – прообразы почек». И еще:

В часу полночном высветило лестницу,
зигзагами идущую с небес.
Споткнувшись в наступившей тут же темени,
как яростной, подробно, оглушительно
вниз по ступеням прокатился гром!
1986

Предвидим возражение: дескать, тривиальные ныне «перлы» да громовые «раскаты», были при Тютчеве достаточно свежи. Но ведь и образы Л. Аксельруда в этой и в других главах данной работы отмечены, на наш взгляд, первородством.

«Я сердце вьюгой закрутил», «Гуляет ветер, порхает снег», и «Только вьюга долгим смехом заливается в снегах» – так ведет себя блоковская зимняя стихия, словно по-цыгански шумно загулявшая в открытом поле. Белая стихия присутствует и в творчестве Льва Аксельруда, но иной норов у нее, иной голос,
несколько приглушенный, по-домашнему задушевный:

Завьюжить бы твои воспоминанья
подобно ветру за стеною нашей,
что уровнял пригорки и ложбины.

Пусть буду для тебя я первым снегом.
Будь для меня единственной землёй.
1976

Или:

Как вода круговертью в стиральной машине,
до упаду пурга наработалась ныне.
Стеллажом многоярусным высится ёлка.
Снег бельём на зелёных полках.

Мать-природа, устав, лишь к утру прилегла.
1973

Кроме шелестящего зимою дуба («Личность. И в листопад не растерял себя»), поджарого, высоченного тополя («Бульваров и аллей вперёдсмотрящий») и темнеющего кипариса, «нефтяным» фонтаном устремленного «в вечернюю высь»,
у Л. Аксельруда встречается и береза, весьма отличающаяся от  своей есенинской сестры: «Жаркими брызгами наземь летят // листья берёзы плакучей. // Ствол белотелый и ветви её, // в чьих очертаньях – блаженство само, // душ золотой принимают». И еще пример с его неожиданной, современной ассоциацией:

Лесную темь пронзает светом лазерным,
идущим из глубин самой земли.
Русь, ты извечный генератор квантовый,
что излучает в небо и в грядущее
берёз высоких белые стволы.
1984

Навстречу широко известным пастернаковским строкам с их весьма эффектным, гиперболически-комнатным образом Кавказа, который «был весь как на ладони и весь как смятая постель», Л. Аксельруд мог бы с полным основанием выставить свои строки о тех же горах, увенчанных семицветным коромыслом и словно
увиденных автором с космической высоты.

На гранитных плечах Кавказа
под тяжестью выгнулась радуга:
на одном конце этой радуги
Чёрное море качается,
Каспий плещется – на другом.
1981

Исследователи, обращающиеся к творчеству Бориса Леонидовича, нередко, в качестве примера его «огромного пантеистического чувства», почтительно цитируют строфу, в которой не он, поэт, а сам дождь сочиняет стихи: «Отростки ливня грязнут в гроздьях // И долго, долго, до зари // Кропают с кровель свой акростих, // Пуская в рифму пузыри».

Примерно о том же самом, но совершенно по-своему и, как видно невооруженным глазом, не менее выразительно пишет представитель другого поколения поэтов – Лев Аксельруд:

Прибой растекается мыслью по брегу.
Стремясь её выразить посвежей,
пообразней миру преподнести,
он зримо один за другим выдаёт
свои – белым кружевом – варианты.
1991

Одно из довольно известных иронических стихотворений В. Маяковского заканчивается на такой грустноватой ноте: «Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». По сути, этой же извечной, лирико-философской теме жизни и смерти посвящены давние, но нисколько не постаревшие строки Л. Аксельруда.

Снежинки? С высоты холодной вечности
на белых парашютиках спускаются
последние секунды года.
В комок сжимаю снег, с земли подобранный.
Вот на ладони – вся, пожалуй, жизнь.
1973

Короче говоря, поэт Л. Аксельруд никогда ни к каким школам не примыкал, никаким модам не следовал, никому в литературе не подражал и до сего дня действительно, как до нас утверждали критики, похож в ней только на самого себя. А такое по силам – лишь талантам выдающимся!