Елизавета Александрова 

Архитектор воздушных замков


   

"Все живут, как могут, а я - как хочу", - повторял Филипп Пересвист, примеряя, как платье, тысячи судеб. Он жил в грёзах, спал наяву и, не покидая родного города, объездил весь мир.

В школе Филипп слыл выдумщиком, в институте - фантазёром, завораживающим слушателей, а потом друзья разлетелись, и строить воздушные замки стало не с кем. Он был полон грандиозных идей, выдумывать которые ему не составляло труда, а осуществлять было скучно.

В его тесную комнатушку не заглядывало солнце. С лепного потолка сыпалась штукатурка, которая хрустела под ногами, а стенные полки были забиты книгами, ни одной из которых он не дочитал и до середины. Пролистав пару страниц, Филипп распоряжался судьбами героев, и воображение уносило его далеко - чужие книги казались Пересвисту скучнее своих фантазий. Однажды он попытался облечь мечты в слова. Белый лист пугал и завораживал - и вдруг превратился в книгу. Книгу Пересвиста читали в метро, о ней спорили в прокуренных кофейнях. Её перевели на все известные языки, включая мёртвые, она звучала, как прощальная симфония, подаренная им человечеству.

Измученный грёзами, Филипп уснул над чистым листом бумаги...

Сосед по коммуналке, желчный беззубый старик, вечерами выпивал на кухне. Закусывая стопку чёрствой коркой, которую жевал дёснами, он сплёвывал кровь в проржавевшую раковину. А потом хватал Филиппа за рукав и, усадив за стол, рассказывал, рассказывал… "Семьдесят годков мучаюсь", - подводил он черту. "А жизнь уместилась в один разговор", - мелькало у Филиппа, и он словно просыпался.

Подушка была мокрой от слёз, жизнь казалась Пересвисту чистым листом, на котором не появится ни строчки. И он звал мать. Утешая, она гладила его непослушные кудри, шептала молитву. За окном серел рассвет, по стеклу царапал дождь. А в глазах Филиппа ещё отражалось лицо матери…

Окружаюшим Филипп не завидовал: они знали всё, кроме счастья, и получали мир без любви. Его вселенная жила по своим законам, в ней ценилось то, за что в мире побивали камнями. Выгребая из карманов мелочь, Пересвист отдавал её назойливым, как мухи, попрошайкам, а сам оставался без куска хлеба. "Я не подаю, а делюсь", - думал он, забываясь в мечтах. А в них царили крики пирующих, и они заглушали урчание в животе.

Пересвист работал курьером, за гроши бегая по мелким поручениям, и, как цепных псов, боялся секретарей. При его появлении они прятали улыбку в ящик стола, а от их поджатых губ ныло в желудке. Ад рисовался Пересвисту переполненным клерками. Над Филиппом смеялись. Он смеялся над миром, переиначивая его на свой лад.

Луна повисла в небе кривой ухмылкой. Пересвист заглядывал в окна ресторанов, пьянел, представляя, как пьёт шампанское и целует смеющихся женщин. К полуночи залы пустели, тускли улыбки, и в бокалах кисло вино. А в сиреневых сумерках на пропахшей обедами кухне засыпал Филипп, подсунув под голову скрещенные руки.

А жизнь проходила своим чередом. Менялось начальство, дурнела, раздаваясь на глазах, хорошенькая секретарша, словно бабочка, порхавшая по кабинетам. Она изнуряла себя диетами, горстями глотала таблетки. При встрече с ней Филипп краснел, но она его не замечала.

И не знала, что подарила Филиппу четырёх детей.

Пересвист создавал миры, но ему не с кем было разделить одиночество. Живя в одном городе, родственники встречались с ним только на похоронах. Они были особенно ласковы, когда, обещая, похоронить к матери, уговорили Филиппа уступить своё место за могильной оградой. И теперь он стоял над гробом дальней родственницы, которую едва помнил, заглядывая в собственную могилу. Когда о крышку гроба застучали комья сырой земли, он стиснул зубы, оплакивая себя.

А потом его взгляд заскользил по могильным датам: старики, младенцы, женщины, мужчины. Пересвист обернулся на родню - и семенящая к машинам процессия превратилась в шеренгу урн с прахом, набивших стену колумбария, словно жильцы коммуналку. Железный крест над безымянным, ушедшим в землю могильным камнем заржавел, покосился. А рядом высился мраморный монумент. "И последние станут первыми…" Но не здесь. И Филипп увидел сотни злых, равнодушных глаз, из которых пробивалась трава…

В подъезде было темно, пахло мышами и сыростью. "Жизнь уходит, как вода сквозь пальцы, - улыбнулась сидящая на ступеньках девушка. - А человеку одному трудно…" Её звали Машка-варенье. Она попала на улицу, когда сверстницы зубрили грамматику, и мужчины платили ей за ночь конфетами. Но Филиппу показалось, что половинки сомкнулись, и будет с кем заблудиться в мечтах. Он привёл девушку домой. Кормить её было нечем, и он уложил Машку спать, а сам ночевал на стуле. Будни и мечты перемешались, словно карты в колоде. Когда за окном барабанил дождь, у Пересвиста лилось за воротник, а от мыслей о Машке сводило скулы. Она вымыла пол, развесила в шкафу одежду и смахнула пыль с телевизора, приспособленного Пересвистом под стул. И теперь в нём, как в замочной скважине, замелькала жизнь, наполненная сплетнями, нарядами, одноразовыми, как пластиковая посуда, романами. А Пересвист выдумывал Машке новую жизнь, похожую на сказку со счастливым концом. Ловя его взгляд, девушка улыбалась, а за спиной смеялась над ним.

Их поженили быстро, работница загса зевала, а старик-сосед всплакнул.

Филипп и Машка сидели на крыше, под ногами, словно большой пёс, свернулся город. Пересвист хотел подарить ей свою Вселенную, до смешного простую формулу счастья…

- Бери любую, - показывал он на звёзды.

- Мне одной мало, - морщилась девушка.

- Бери все! - смеялся Филипп.

Он мечтал, как они вместе состарятся, А Машка считала дни до обещанного агентством по недвижимости вознаграждения.

Войдя в комнату, Пересвист обомлел. В нос ударил запах спирта, на полу храпел грязный, в лохмотьях мужик, ещё двое выпивали на кровати.

- Сосе-ед пришё-ёл, - протянул мужичонка, отхлебнув из бутылки.

Филипп зажмурился, но когда открыл глаза - гости не исчезли.

Притащился старик-сосед. Нацепив очки, водил носом по комнате.

- Дурачок, дурачок, - скрипел он, уходя по коридору.

Дав минуту на сборы, Пересвиста выбросили на улицу.

Филипп, словно улитка домик, таскал за собой Вселенную, которой стала для него Машка. И она шла рядом, деля на двоих одиночество и веря в мир, которого не было.

Они укрылись на кладбище, в полуразрушенном склепе. На полу лежало грязное тряпьё, оставленное прежними обитателями, тонули в темноте лики святых.

Ёжась от холода, Филипп слушал, как растёт трава.

- Я презираю людей, - вдруг сказала Машка.

- А я их жалею, - отозвался Филипп.

- Суетятся, бегают, как тараканы…

- Нужно же чем-то заняться, - пожал плечами Пересвист.

- Добро неотделимо от зла, а правда от лжи, - сказала на прощанье Машка.

- Добро неотделимо от лжи, а правда от зла… - эхом откликнулась болотная выпь.

Филипп взвыл, будто оставшийся без хозяина пёс. Он привёл за собой лишь тень, а на трёх вокзалах пьяная Машка-варенье горланила песни, хлеставшие Пересвиста по щекам. Его крик подхватили собаки и ещё долго таскали по дорогам…

Квартира была не заперта, Пересвист вошёл, озираясь на голые стены. Комнаты были пусты, исчезла мебель, старик-сосед и другие обитатели квартиры. На кухне курили измазанные краской рабочие, оценивая ремонт, новый хозяин бранился с агентом.

Их лица были заперты на замок, а на расспросы Пересвиста они ответили молчанием, вытолкав его из квартиры.

Дивясь, старухи на лавках только пожимали плечами, а в милиции, выслушав, Пересвиста бросили за решётку.

Приходил агент. Глядя на Пересвиста с жалостью, как смотрят на раздавленную букашку, переговаривался с милиционерами. А после его ухода приехали санитары…

Выйдя из больницы, Филипп устроился сторожем при складе, где и ночует. Его женила на себе пухлая уличная торговка, рожающая в год по Филиппу. Пересвист пьёт вечерами и спит крепко, без сновидений.