Ян Торчинский

Доска почета

   - Погодите, погодите! Какая фабрика? Что я там буду делать? Туда нужно специалиста по легкой промышленности… А я горный инженер.

   - А я - учитель физики и математики, и ничего, целым райкомом командую. У меня в районе десять предприятий разного профиля. Прикажете десять секретарей  иметь? Накладно будет. Один работаю.

   - Это ваши заботы. А я могу отказаться от назначения?

   - Можете. И от партбилета тоже.

   - Ну, насчет партбилета - не вы мне его вручали, и отбирать тоже не вам, - жестко ответил Снежков. - Не за райкомом здесь последнее слово.

    Наступила тревожная тишина, и они начали пристально и настороженно рассматривать друг друга. Может быть, потому что Снежков и секретарь райкома были определенно похожи: одних лет, темноволосые, коротко по-военному стриженные, оба в офицерских кителях со следами споротых погон. И сидели, одинаково набычившись.

   Наконец, секретарь усмехнулся и закурил.

   - Ну, ладно,  разбили по тарелке, и хватит. Иначе можно без посуды остаться, а она теперь в дефиците. Слушайте, Снежков, вы все-таки инженер, горный, не горный… Все же ближе к производству, чем, скажем, я. И не только  инженер. Вы - офицер, майор, командир полка…

   - Заместитель.

   - Хорошо, заместитель. А до того комбатом были. Сотнями людей командовали и справлялись. Кому же дело доверить, если не вам? Фабрика эта, будь она неладна, у меня вот где, - он энергично хлопнул себя ладонью по шее, - весь район назад тянет. Там крепкий хозяин нужен, а мы не подберем никак, не держатся. Хотя коллектив неплохой, и помощники у вас будут подходящие. Особенно главный инженер –  Мерзляк Лев Аронович. С довоенных лет на фабрике работает, каждую гайку знает. А слабое место - техника. Оборудование, правда, ни к черту, царя Гороха помнит.

   - Так, может, сначала его заменить, а потом уже директора?

   - Интересно рассуждаете, товарищ Снежков. Скажите, когда на фронте приказ получали, вы что, начинали торговаться: "Замените винтовки на автоматы, а танки БТ на "тридцатьчетверки", тогда и приказывайте"? Вы,  небось, пистоль из кобуры - и "За родину, за Сталина! Вперед!" Так, что ли?

   - Сравнили! Война же была.

   - А сейчас не война? Все равно война, только пока не стреляют. С тех пор, как варягов на княженье пригласили, воюем и воюем… Очень уж воинственных наши предки на свою голову выбрали. Лучше бы кого-нибудь поспокойнее: индусов, китайцев или евреев, что ли…

   - Или вообще никого. Сами бы разобрались не хуже.

   - Может, и так. Только в директоры все же тебя со стороны берем. На фабрике куча специалистов с образованием и опытом, а выдвинуть некого. Словом, в добрый час! Тебе там придется крутые решения принимать, вечную мерзлоту растапливать. Возможно, сопротивление будет. Но я тебя поддержу, не сомневайся. И еще одно хочу сказать, чтобы больше к этому не возвращаться… Один из твоих предшественников совсем неплохим директором был. Однако начал использовать своих работниц не по прямому назначению. Понимаешь?

   - Что тут не понять… Жалобы были?

   - Представь, ни одной. Кляузы были, и доносов хватало. Он - человек неглупый. Девчонок не трогал. Обходился в основном женщинами около тридцати: вдовы, разводки да одинокие. А те, не исключаю, даже рады были: мужиков в городе раз-два и обчелся, война выбила. Здесь кто угодно сгодится, тем более директор. И не за это он сгорел. Как-нибудь замяли бы, все же специалист хороший и работал на совесть.                 К тому же у него жена парализованная. А  на глазах да под руками такой цветник…По-мужски понять можно,  посочувствовать даже. Ну, наказали бы, конечно, строгий выговор в карточку, да с предупреждением… Но он начал со своими … барышнями за казенный счет расплачиваться.

   - Как это?

   - Очень просто. Одной премию незаконно выписал, другой - путевку в месткоме вырвал, третьей - комнату вне очереди дал, при нашем-то голоде на жилплощадь. Тут уж ни одна святая не устоит. Он, когда понял, что в партии не удержится, мне в лицо сказать не постеснялся: "За эту комнату на фабрике двадцать человек спорили. А я такой дал, чтобы польза была и ей, и мне".

   - Подонок!

   - Подонок-то он, конечно, подонок. Но и в его подоночных словах резон есть: пока мы очередь квартирную не ликвидируем, любые злоупотребления возможны. А как ее ликвидировать, если она растет и растет? Словом, я тебя, директор, предупредил.

   - Мне не страшно. У меня жена молодая и красивая.

   - У всех у нас сначала жены молодые и красивые. А после… Ну, хорошо. Выходи на работу в понедельник, а если ты суеверный, то во вторник. Вторник - хороший день. И будь здоров. Заговорился я с тобой…

                                                                   *   *   *  

   С присущей ему офицерской точностью, Снежков решил появиться на фабрике к началу работы. Но что-то подсказало ему, что в первый день надо прийти позже. И поэтому только в 11 часов он открыл дверь с табличкой "Приемная". Там, не выпуская изо рта дымящуюся папиросу, бойко строчила на машинке женщина средних лет. На вошедшего она не обратила никакого внимания. Леонид с минуту понаблюдал,  как ловко летают по клавиатуре пальцы, обремененные многочисленными кольцами и перстнями, а потом решительно опустил руку на движущуюся каретку. Женщина вскинула на дерзкого посетителя вспыхнувшие яростью глаза,  но,  предупреждая готовую прозвучать резкость, он сказал:

   - Здравствуйте. Я - Снежков, новый директор фабрики.

   Машинистка на мгновение растерялась, а потом, уже с другим выражением лица, произнесла:

   - Здравствуйте… Добро пожаловать. Я - секретарь-машинистка. Только-только телефонограмму из главка получила. Сейчас приказ печатаю.

   Снежков невольно порадовался своей интуиции: хорош бы он был, явись спозаранку и обогнав приказ о своем назначении. Тогда его  слова: "Я - директор" выдали бы в нем то ли сбежавшего из сумасшедшего дома, то ли персонаж "Золотого теленка".

   - А как вас зовут?

   - Леля… Леля Збарская.

   - Ну, это когда мы с вами подружимся и на брудершафт выпьем, тогда уже Леля. А до того…

   - Елена Михайловна.

   - Вот и познакомились окончательно, а то вы знали мое имя-отчество, а я ваше нет, - улыбнулся Снежков. - Елена Михайловна, пригласите ко мне руководящий состав и представителей парткома, месткома … вы пока лучше меня знаете, кого. На двенадцать часов.

   …Когда приглашенные расселись вокруг длинного стола, он сказал:

   - Волею главка и райкома я назначен директором фабрики. Вашего производства не знаю. Поэтому дайте мне на ознакомление месяц. Пока все оперативные вопросы решайте сами. О себе что я могу сказать… В 42-м году закончил горную академию, и сразу был мобилизован. Воевал на Курской дуге, в Крыму, на Украине, в Польше. Служил в оккупационных войсках в Германии. Два раза ранен. Женат. Детей нет. Если есть вопросы ко мне лично, прошу задавать. Если нет, то спасибо, и все свободны. Товарища Мерзляка прошу задержаться.

   Лев Аронович Мерзляк оказался щуплым лысоватым человеком неопределенного возраста, с желтыми пальцами  заядлого курильщика, в очках с толстенными стеклами, за которыми глаза казались огромными. Он молча ждал, что скажет директор. Снежков отметил мятый воротничок рубашки и неумело завязанный галстук на своем главном инженере ("Холостяк он, что ли, или просто неряха?").

   - Курите, Лев Аронович. - Директор протянул ему распечатанную пачку "Казбека".

   - Спасибо, я не курю. - Он поймал взгляд Снежкова и усмехнулся: - Я фотографией увлекаюсь с молодости, отсюда и цвет. Некоторые руки берегут, резиновые "пальчики" надевают, а я не умею в них  работать, и не достать их теперь нигде.

- Виноват, ошибся. Постараюсь впредь не спешить с выводами. Лев Аронович, партийное и ведомственное начальство говорило мне, что дела на фабрике идут не блестяще…

   - Не блестяще! - вскинулся Мерзляк. - Не блестяще, видите ли… Они-таки нашли подходящее словцо, эти дипломаты. Наверное, не хотели вас пугать раньше времени. Из рук вон плохо идут дела, если хотите знать правду.

   - Это я понял. От хорошей жизни директоров не меняют. Но почему из рук вон плохо? Объясните, пожалуйста, по возможности, в доступной форме. Я все же новичок.

   - Директор-новичок, ну-ну… Да еще признающийся в этом. Такое начало, знаете ли, как-то обнадеживает. Если не раскаиваетесь в своих словах, приготовьтесь выслушать небольшую лекцию. Значит, так: благополучие производства держится в основном на трех китах: сырье, техника, люди. Насчет сырья все более-менее благополучно. Поставщики нас практически не подводят, даже удивительно. А вот с техникой, наоборот, положение отчаянное. Не говоря уже о том, что процентов тридцать-сорок операций выполняются вручную. Оборудование в большинстве морально и физически устарело. Латаем, как можем, но это не выход. Его нужно менять, желательно, на импортное: чехословацкое или немецкое, про итальянское и мечтать не приходится. Нам обещают - в следующей пятилетке. То есть, практически через десять лет. Меня, признаться, это не волнует: я через год уйду на пенсию.

   - Почему? Вы же ветеран, патриот…

   - И ветеран, и патриот, так не умирать же мне здесь. Надоело в этом городе бобылем мыкаться. Хочу уехать на Украину. У меня под Винницой племянница живет с детками. Единственные близкие мне люди остались на всем белом свете. К тому же там природа какая: Южный Буг, степь, Подолье, одним словом. По-украински, Подилля, слышите, как звучит…

   Снежков хотел сказать, лучше мы вас здесь женим, но было что-то в главном инженере, предостерегающее от шуток. Поэтому директор ответил:

   - Подилля - слышу, конечно, и не в первый раз. Наша армия Винницу освобождала.

   - Что ж, мир, как говорится, тесен. Однако к делу. Значит, что остается? - люди. Здесь все неоднозначно. Руководящий состав, я бы сказал, на уровне. Кто лучше, конечно, кто хуже, но в целом, ничего. А с работницами беда. Кадровых мы  потеряли во время войны. Вместо них - в основном, деревенские девчонки. Лимитчицы. Фабзайчихи. Три-четыре месяца обучения  в ремеслухе, и, пожалуйста, рабочий класс. У них задача-минимум: за город зацепиться, потому что о своем родном колхозе им и думать страшно, а задача-максимум: замуж выйти, чтобы и жизнь устроить, и в горожанках утвердиться окончательно. Поэтому фабрика для них… Вот и весь анамнез. Диагноз ставьте сами. И лечение назначайте тоже сами.

   - С чего бы вы начали на моем месте?

   - Не могу ответить на ваш вопрос. Я знаю только, с чего начну на  своем месте: понемножку буду готовиться к выходу на пенсию.

   - Лев Аронович, почему вы  так агрессивны? Я, кажется, не давал повода.

   - Как сказать… А впрочем, извините. Вы, не замечая, ткнули меня пальцем в самое больное место. Как по-вашему, если бы я знал с чего начать, неужели ждал бы явление нового директора народу? А я не знаю. Наверное, выдохся главный инженер Мерзляк. Укатали сивку… Может, хватит техучебы для первого раза? А мне нужно в котельную, там обмуровку меняют. Вы сами увидите, те еще котлы, "Стрели" да "Стребели", они Наполеона помнят, чугунное отродье…

   Оставшись один, Снежков тяжко задумался. Веселая картинка: два из трех китов ненадежны: оружие и солдаты. Как же воевать, пусть даже командиры хорошие и патронов достаточно? Командиры хорошие, а солдаты плохие? Так не бывает. Нужно разобраться, как следует. Ну, техника, станки, машины, котлы - она какая есть, такая и будет. Можно выжать из нее какие-то крохи, не более того. И то, если люди за нее всерьез возьмутся. Значит, опять-таки люди. Те самые, без которых на фронте пушки не стреляли, танки не двигались, самолеты не взлетали. Которые стояли насмерть, если понимали, что от них зависит не только исход боя, но даже их собственная жизнь. От того, удержатся ли они под шквальным огнем. И от того, сумеют ли по команде выскочить из окопа, который представляется самым надежным и безопасным местом, и побежать навстречу этому самому шквальному огню. А не сумеют, то самым лучшим замыслам командования крышка, и никакое оружие не поможет, хоть автоматы, хоть пулеметы, хоть что угодно. И зря он спрашивал у Мерзляка, с чего начать, только на колкость незаслуженную напоролся. С людей надо начинать, только с них, жаль, непонятно, как конкретно начинать. Когда в армии служил, знал до тонкостей. И ведь предлагали ему в кадрах остаться, и место в администрации военной предлагали, и академия светила, потому что молодой, перспективный, орденоносный... Но его жена Марина упрямо твердила: "Уедем в Россию поскорее, хватит…Сил моих больше нет". Она не могла забыть, что ее отец и старший брат погибли на фронте, и поэтому ненавидела Германию и немцев, ненавидела их гортанный говор, сентиментальные песенки и воинственные марши, их чистенькие улицы и аккуратно подстриженные газоны, их готические буквы на вывесках… Ее охватывало тоскливое бешенство, когда к ней обращались: "Фрау майор", - поскольку именно в таком звании был Снежков, а уж в воинских званиях немцы разбирались превосходно. Все ссылки на то, что Германия - родина Бетховена, Гегеля и самого Карла Маркса, Марина встречала в штыки. Кроме того, она скучала по маме,  а еще  хотела окончить свой институт. И, в конце концов, она сказала мужу: "Или Германия, или я…" И Снежков махнул рукой: в Россию, так в Россию, авось, и на родине работа найдется. Вот и нашлась, фабрика эта галантерейная, которую ему нужно из прорыва вытаскивать, одному Богу известно, каким образом…

     Со следующего дня директор начал часами пропадать в цехах. Сначала его появление вызывало удивление и переполох. К нему бросались цеховые начальники:

   - Леонид Семенович, что случилось? Непорядок  какой заметили?

   Он успокаивал:

   - Нет, нет. Работайте спокойно. Не обращайте на меня внимания.

   А сам к чему-то пристально присматривался да приглядывался. Потом Снежков начал присаживаться к девушкам и подолгу наблюдать за их работой. С непривычки они смущались:

   - Товарищ директор, я не могу работать, когда вы смотрите. Руки дрожат.

   - Ну, что вы, Танечка! Это ж такое удовольствие смотреть, как вы работаете. Руки у вас золотые, пальчики ловкие, а говорите - дрожат. А я посижу немного, полюбуюсь и уйду. Работайте спокойно.

   Он почти всех знал по именам и ко всем без исключения обращался на "вы". Девушки, привыкшие к бесцеремонному тыканью старших, сперва конфузились: им чудилась какая-то издевка в директорской вежливости. А потом поняли: ничего подобного, просто Леонид Семенович искренне уважает их, своих молодых работниц, и ничем не хочет ущемить их самолюбие. И если они говорят ему "вы", то он им тоже - "вы", тем более что они женщины, а он - мужчина. И непросто мужчина, а настоящий джен…, джен…, ой, как это? - джентльмен, вот как! И при этом высокий, красивый, не очень старый: лет тридцать, не больше, а в недавнем прошлом - боевой офицер, вон у него сколько орденских ленточек, в четыре ряда с трудом помещаются. Просто замечательно, что у них такой директор. И если Снежков долго не появлялся в каком-нибудь цехе, девушки ревниво выговаривали ему:

   - А почему, Леонид Семенович, нас забыли? Раньше говорили: смотреть одно удовольствие, а сами… Что ж мы хуже стали?

   - Ничего подобного! Вы еще лучше стали. К сожалению, жизнь не из одних удовольствий состоит. Иногда приходится отвлекаться.

   И вскоре от былой настороженности не осталось и следа - незаметно и естественно Снежков стал своим. Появилась необычная простота в отношениях. С директором можно было пошутить, задать ему вопрос или обратиться с просьбой. Иногда он отвечал сразу же, на ходу, делая заметки в толстенном блокноте. А иногда просил записаться к нему на прием. Но и в том, и в другом случае было замечено: если Леонид Семенович обещает, то обязательно выполнит, причем в назначенный срок. А если говорит: "Сейчас ничего сделать нельзя. Обождем до лучших времен", – значит, у него нет никакой возможности. А появится возможность, сделает, причем, без напоминания, вызовет в кабинет или подойдет в цехе и скажет, что нужно делать и чего теперь ждать. Главное, ему верили. Даже когда он шутил, что ходит в цеха любоваться работой своих девушек, верили тоже. Хотя он, конечно, преследовал совсем другие цели. Потому что, если говорить честно, то любоваться, к сожалению, было нечем.

   Снежков быстро разобрался, что многие девушки работают неумело и неэффективно. Причина была понятна: несмотря на быстротечное обучение в ФЗО, они оставались, по сути, самоучками, опираясь лишь на природную смекалку и чужой подсмотренный опыт. А это по-настоящему выручало не всегда. И многие работницы выполняли какую-то нехитрую операцию в пять-шесть движений, хотя лучшие управлялись за три. Поэтому директор приказал провести хронометраж, разработать технологические карты, а мастерам и бригадирам проводить обучение девушек на рабочих местах. Эти инициативы были приняты с прохладцей. Сразу же главный технолог и два начальника цехов получили по выговору, а несколько бригадиров и мастеров на время лишились своих должностей. И на фабрике поняли, что перчатка у нового директора мягкая, а рука железная, и забывать его приказы опасно.

   Одновременно Снежков поставил задачу - научить девушек самостоятельно устранять мелкие неполадки своих машин, не прибегая к помощи наладчиков и ремонтников. Он убедился, что большинство простоев возникает из-за простого заедания нити, освободить которую не представляло никакого труда. Однако на этот раз он столкнулся с упорным сопротивлением самих девушек: они, как огня, боялись техники и не хотели прикасаться к внутренностям машин. Леонид Семенович понимал, что здесь принуждение и приказы с выговорами пользы не принесут, и поэтому  начал, как прежде, подсаживаться к девушкам, но уже не в роли молчаливого наблюдателя.

   - Ну, смотрите, Катюша, это же совсем просто, не упрямьтесь. Следите за моими пальцами: так, та-ак, а теперь сюда, р-р-раз - и все! Смотрите, нить пошла! Можно работать. А у вас еще лучше выйдет. С вашими-то руками! А если звать наладчика, да пока он придет, да пока разберется, да то, да се - сколько вы времени потеряете, а это же ваша зарплата. Хотите на спор: если возьметесь, так и сами освоите, и подругу научите. На что спорим? Сто грамм "Белочки" - идет? Что? Предпочитаете «Мишку косолапого»? А, знаю! Это с медведями на обвертке. Ну, вы меня совсем разорить хотите!

   Целенаправленная и упорная деятельность директора начала приносить первые результаты. И показатель плана, который, казалось, застыл на отметке 80 процентов, дрогнул и пополз кверху. А главное, многие девушки с удивлением обнаружили, что стали зарабатывать больше.

   Но почему-то именно в это время у Снежкова произошло первое столкновение с Викторией Андреевной Горошко, бессменным секретарем партбюро, прозванной на фабрике комиссаршей.

   Она сидела против директора, ухоженная, модно одетая женщина с золотой цепочкой на высокой, совсем молодой еще шее. Он невольно подумал: "Знает, что шея классная, поэтому надела блузку с распахнутым воротом и цепочку, чтобы взгляды привлекать. И вообще красивая женщина, а смотреть на нее неприятно. А почему?" И понял: всему виной  глаза. У "комиссарши" между радужной оболочкой и веками белели просветы в спичку толщиной. И глазные яблоки, словно лишенные опоры, находились в постоянном движении, вправо-влево, влево-вправо, совсем немного, но поймать взгляд Виктории было невозможно.

   Звонким от напряжения голосом она выговаривала директору:

   - Леонид Семенович, я вас не понимаю. По-моему, вы слишком много времени проводите в цехах и общаетесь напрямую с нашими работницами.

   - Вот это да! - удивился он. - Знаете, на фронте, бывало, ругали штабных командиров, что мало на передовой бывают. А вот за то, что много - я ни разу не слышал!

   - Может быть, не знаю. Здесь не фронт. ("Все равно война, только пока не стреляют", - вспомнил Снежков слова секретаря райкома.) Девушек начали лично обучать, как шить, как машины ремонтировать. Куда это годится? Вы же не Петр Первый. Если директор в инструктора превратился, начальникам цехов, что -  за метлу браться?

   - Виктория Андреевна, - начал раздражаться Леонид, - я снова на фронтовой опыт сошлюсь, хоть он вас не убеждает… Я назубок знал все стрелковое оружие - и наше, и немецкое. Мог собрать, разобрать с  закрытыми глазами. И умел им пользоваться, и знал, как других научить. Однажды за пулеметом вторым  номером лежал, а первым был сержант, которого я же стрелять научил. Неплохо научил, может, потому и жив…

   - А еще фамильярность разводите, амикошонство. Сопливым девчонкам "вы" говорите…

   - Это и есть амикошонство? - ахнул Снежков.

   - А что же еще? А нет, так даже хуже. Гнилой либерализм, если хотите знать. Я, мол, один такой вежливый и интеллигентный, не то, что другие руководители. Это не партийный стиль…

   - Ну, вот что. О своей вежливости и интеллигентности пусть другие руководители сами задумаются. И потрудитесь со мной в подобном тоне не разговаривать. И насчет стиля мне объяснять не надо.

   - Я - парторг…

   - Секретарь партбюро. Но не пионервожатая. Если других дел ко мне нет, я вас не задерживаю.

   Глаза "комиссарши" задергались еще сильнее, ее лицо и красивая белая шея покрылись пунцовыми  пятнами, она вскочила и с независимым видом вышла из кабинета.

   А директор пытался понять, что же он делал неправильно, и чем больше думал, тем меньше понимал смысл предъявленных ему претензий.

                                                                          *     *      *

   К Новому году фабрика имени Клары Цеткин подошла с посредственными показателями. Но в четвертом квартале план был выполнен почти на сто процентов. Положительная динамика была налицо.

   А в первых числах января  Снежков уединился в своем кабинете с председателем женсовета. И хотя двойные двери были плотно притворены, разговор почему-то велся таинственным шепотом.

   - Шу-шу-шу…

   - Шу-шу-шу… Ой, Леонид Семенович, ну, я просто не знаю…

   - Генриетта Васильевна, так я тоже не знаю. А кому проще узнать - мне, мужику, или вам? Ну, пожалуйста, ну, что вам стоит? Вы же им родной мамой должны быть…

   - Да кто же  нам такое  разрешит?

   - Уже разрешили! Шу-шу-шу… Я, с кем надо, договорился, честное слово! И что здесь такого, у нас же несортовой продукции и отходов полно. Только бы руки приложить. Главное, чтоб хорошо, с душой сделать. И чтоб сюрприз был, понимаете? А если вы не согласитесь, не поможете, то что мне делать? Хоть не берись… Шу-шу-шу…

   - Шу-шу-шу…

   - Так договорились?

   - Ну-у-у, попробую. Опасный вы человек, Леонид Семенович! Вам отказать невозможно…

   - Что вы, какое там… Я свою Маринку полгода охаживал и убеждал, чтобы замуж за меня пошла.

   - А все же убедили? Вот о том я  и говорю.

                                                                            *     *      *

   Наступило 8-е марта. По этому случаю в актовом зале проводилось  торжественное собрание. Девушки покорно расселись по местам, чтобы выслушать очередной тошнотворный доклад секретаря парткома, председателя женсовета или другой высокопоставленной дамы о международном женском движении.

  Однако, неожиданно для всех, на трибуне оказался директор. Он поздравил всех с праздником и сказал:

   - Вот смотрю я на вас, таких молодых, красивых, нарядных, и вспоминаю девушек на фронте. Как им, бедным, доставалось, как они лямку тянули с мужчинами вровень, а то и лучше. А что им в сто раз труднее было, и говорить нечего. Где только не воевали женщины, кем только не были. И  в стрелковых частях, и в зенитных, и в связи… Даже в танковых войсках, хотя и пореже. А о девушках-летчицах или медичках всем известно. Вы представьте: девчушка лет восемнадцати, в чем душа держится, из-под огня тянет раненого солдата, а в нем 80 килограммов, а то и больше. Не по асфальту или паркету тянет, по кочкам да рытвинам… А если под обстрел попадут, не бросит его, беспомощного и беззащитного, своим телом прикроет. Сколько раз так и гибли вместе. Не на брачном ложе - на бранном поле смешивалась кровь мужчины и женщины. А было кое-что поскромнее, но без чего тоже не обойтись. Я о девушках из банно-прачечных отрядов говорю. Вы подумайте, сколько тонн солдатского белья и портянок они своими нежными руками перестирали, чтобы тысячи бойцов в окопах в чистое одеть! И орденами-медалями их не награждали, и в приказах Верховного Главнокомандующего не отмечали, а все равно - настоящими героинями они были. И не верьте, дорогие мои, сплетням, слухам грязным о девушках-фронтовичках. Ну, может, случалось что-то, когда-то… Люди везде людьми остаются. Так не блуд  это, а подвиг. Собою, добрым именем своим наши подруги жертвовали, чтоб солдатам радость доставить, может, последнюю в жизни. Вот послушайте, что об этом солдатский поэт написал:

                                 "Спасибо той, что так легко,               

                                Не требуя, чтоб звали милой,              

                                Другую, ту, что далеко

                                Им торопливо заменила.                     

                                Она возлюбленных чужих

                                Здесь пожалела, как сумела,               

                                В недобрый час согрела их

                                Теплом неласкового тела.

                                А тем, которым в бой пора

                                И до любви дожить едва ли,

                                Все легче вспомнить, что вчера

                                Их чьи-то руки обнимали.

                                Я не сужу их, так и знай –

                                На час, позволенный войною,

                                Необходим нехитрый рай

                                Для тех, кто послабей душою".   *

Видите, дорогие мои, это сильные мужчины оказывались послабей душою, а не ваши старшие сестры. Поклон им низкий…

   В глазах Снежкова закипали слезы. Но он не стеснялся их, потому что многие из сидящих в зале и за столом президиума откровенно плакали. Подавив волнение, Леонид продолжал:

  - И какое счастье, что вам не нужно стрелять, ползать под огнем, раненых вытаскивать. Что вы можете спокойно работать, учиться,  парней любить и детей рожать - все, что вам природой положено… А теперь разрешите от имени фабрики наградить лучших из лучших почетными грамотами и ценными подарками.

  Упоминание о ценных подарках особого впечатления не произвело. Это и раньше было: известное дело, десять, ну, пятнадцать рублей… Тоже, конечно, не помешают. А получишь их из кассового окошка вместе с зарплатой и пойми, попробуй, что это за деньги: премия или доплата за сверхурочные, или по бюллетеню за прошлый месяц… И, вообще,  упоминание о деньгах как-то не вязалось с тем возвышенным настроением,  которое появилось после  сказанного директором.

   - Лиза Матвеева! - объявил Снежков.

   Лиза, высокая смуглянка с голубыми глазами, гордо подняв голову и сохраняя беспристрастное выражение лица, направилась к столу президиума. Получив из рук Леонида Семеновича грамоту, она чинно сказала: "Спасибо" и уже хотела вернуться на место, как услышала голос Генриетты Васильевны:

   - Погоди, Лиза… - И, развернув целлофановый пакет, протянула девушке кофточку волшебного бирюзового цвета. - Носи на здоровье.

   - Голубая, под  цвет глаз! - ахнула  потрясенная неожиданностью девушка.

   И точно также ахнул зал:

   - Голубая, под цвет глаз!

   - Ой, спасибо, вот уж спасибо, так спасибо, - прошептала Лиза, прижимая кофточку к груди, и на этот раз ее "спасибо" прозвучало совсем иначе, чем минуту назад, при получении почетной грамоты с портретами Ленина и Сталина.

   И еще несколько девушек поднялись на сцену. И каждый раз раздавались удивленные голоса:

   - Бордовая, мой любимый цвет!

   - А вышивка-то какая и стеклярус!

   - Клетчатая, к новой юбке! Как вы догадались?

   Заключительное слово сказал опять-таки директор:

   - Дорогие мои! Пусть не обижаются те, кто остался сегодня без подарка. Многие из вас достойны, но слишком бедны мы сегодня. Подождите немного, разбогатеем, и все получат по заслугам. И от нас зависит, чтобы этот день поскорее наступил…

   В первом квартале, впервые за послевоенное время фабрика выполнила план. А мартовский показатель перевалил за 105 процентов.

   Однажды к Снежкову подошла Генриетта Васильевна.

   - Ну, Леонид Семенович, вы маг и волшебник, кто бы мог подумать. И вообще могиканин последний. Жаль, что я старше вас, а то бы приворожила. У меня бабка-цыганка, я умею.

   Он отшутился:

   - Вы как-то сказали, что я - опасный мужчина, а сами "приворожила бы". Кто же из нас опасный?

   - Тем и опасный, что вас приворожить хочется. Тем и опасный…

   … А вскоре случилось еще несколько любопытных событий. Во-первых, Виктория Андреевна прорвалась на прием к секретарю райкома.

   - Всех подмял наш директор. С общественными организациями не считается, инициативы их лишил. Наполеоном хочет выглядеть…

   - Какой инициативы? - перебил ее секретарь. - Кто ее видел, вашу инициативу? Он за вас всех вкалывает, а вы, как раньше, сидели, так и сидите, щеки надуваете. И еще недовольны. Это вместо того, чтобы директору помогать. Вот он и бьется в одиночку. В общем, так. Если почувствую, что вы Снежкову палки в колеса суете, в живых не останетесь. Ты первая.

   Второе же событие разворачивалось совсем иначе. В девятом часу вечера Леонид Семенович запирал свой кабинет, кто-то осторожно потянул его за рукав. Он обернулся и  увидел швею из второго цеха Веру Соловьеву. "Почему она здесь так поздно?" - тревожно подумал директор и спросил:

   - Что случилось, Верочка?

   - Леонид Семенович, миленький… Ой, не сердитесь на меня, пожалуйста…

   - Да я  и не думаю сердиться, что вы… Но в чем дело?

   - Ой, я хочу вам такое сказать… Только не сердитесь…

   Он невольно растерялся, пытаясь понять и оценить ситуацию. Что здесь происходит? Директор и его молоденькая работница поздним вечером одни-одинешеньки на всем административном крыле или даже на всей фабрике. Ну, он постоянно задерживается допоздна, а что ей нужно здесь и сейчас? Снежков невольно вспомнил своего грешного предшественника. А может, тот был не только искусителем, но и самым настоящим объектом искушения, кто знает… И легко ли устоять, будь ты хоть сто раз директор? Да, он, Снежков, сказал секретарю райкома: "Мне не страшно. У меня жена молодая и красивая". Так и есть, но если по правде, Вера и моложе, и красивее. А поэтому страшно. И не только страшно, а еще и что-то другое, заставляющее замирать душу. Ему приходилось прыгать с парашютом, и он знал это ощущение: сначала ужас перед шагом в бездну, потом перехваченное дыхание и, наконец, блаженное наслаждение свободным падением. И ни одной мысли: вдруг парашют не раскроется или занесет на линию высоковольтной передачи, да мало ли что… Вот стоит эта  девушка перед ним, растерянная, беспомощная, трогательная в своей беззащитности и доверчивости. И глаза блестят подозрительно, и трогательно дрожат губы. И в то же время она излучает такие мощные волны женского обаяния, усиленные безлюдностью еле-еле освещенного коридора и ничтожным расстоянием между ними - меньшим протянутой руки, что у Леонида вдруг ослабели колени.

   - Вера… может быть, зайдем в кабинет, удобнее будет…

   И тут же подумал: "А что удобнее?", и если она согласится, значит, он прав в своем подозрении, и тогда… А что тогда? А черт его знает, что тогда… На то он и черт, чтобы знать такие вещи.

   - Ой, нет, Леонид Семенович. Я лучше здесь…

   И собравшись с духом, выпалила:

   - Приходите ко мне на день рождения!

   - О, Господи! - с облегчением вырвалось у него, потому что опасное наваждение мгновенно и бесследно исчезло. - Напугали вы меня, Верочка. Ну,  конечно, я приду. Спасибо за приглашение. А куда, когда?

   - В наше общежитие, в красный уголок. Захар Сергеевич, комендант, разрешил. Уж вы его не ругайте.

   - За что ругать-то? Правильно сделал: для вас общежитие должно пока что быть домом родным.

   И он пришел, принес "Шампанское", трюфельный торт, цветы. И сидел за столом рядом с Верой, и выпил несколько рюмок водки за ее здоровье и счастье, и с аппетитом отведал нехитрые закуски, которые наперебой подкладывали ему в тарелку. А когда завели патефон, директор прошелся с именинницей в старинном танго, и девушки шептались, что Леонид Семенович танцует, ну, точь-в-точь  как сам Рудольфо Валентино в роли знаменитого Сиско Кидда из трофейного кинофильма. А Снежков подметил, что девушки в основном танцуют друг с дружкой, потому что, кроме него, были приглашены лишь трое мужчин: хромой комендант Захар Сергеевич, фабричный электрик Миша и какой-то незнакомый парень. И уже тогда в директорской голове мелькнула неясная мысль, но ему не удалось зацепиться за нее, может быть, из-за выпитой водки…

   А еще через несколько дней к нему вновь явилась Виктория Андреевна.

   - Леонид Семенович, хоть в прошлый раз вы меня фактически выставили из кабинета… и пусть райком за вас горой… но я все равно скажу… Не годится директору семейные праздники своих работниц посещать. И себя, и других ставить в ложное положение. Почему-то вас приглашают, а других нет. А почему?

   - Знаете, я мог бы объяснить, но лучше пусть другие, как вы говорите, сами сообразят, почему их не приглашают, и выводы  кое-какие для себя сделают. Так что должен вас огорчить: если меня и впредь кто-нибудь пригласит, я не откажусь.

   - Не пригласит, - дерзко ответила "комиссарша". - Уж мы позаботимся об этом.

   И действительно, больше его не приглашали. Наверное, девушкам потихоньку внушили, что это неудобно: на фабрике их вон сколько, а директор один, не нужно его в ложное положение ставить: ведь ко всем не пойдешь, а если кому-то откажешь, то вот и обида, и зависть, и всякое такое, а в результате - разлад в коллективе, конец спокойной работе, куда это годится… Снежков подумал-подумал и решил, может, так даже лучше, во всем нужно меру знать, а он, кажется,  где-то переборщил.

                                                                           *      *     *

   Странно все же устроены люди, очень странно. Ко всему они быстро привыкают: и к плохому, и к хорошему. Особенно к хорошему. И перестают его замечать, ценить и, тем более, удивляться. Ну, хорошее, так хорошее. Что здесь такого? Иначе не бывает. И уж во всяком случае, не должно быть!

   Именно так и получалось  на фабрике имени Клары Цеткин. Конечно, неплохо, если внимание, забота, индивидуально и со вкусом подобранные подарки и всякое такое. На то и директор, и другие начальники, чтобы о рабочем классе заботиться…

   И когда на октябрьские праздники девушкам вновь дарили кофточки, их принимали со спокойным достоинством, не более того. И никаких ахов, никаких восторгов. Скажете, неблагодарность, черствость, эгоизм? Да ничего подобного! Все очень просто: мы заслужили, вы нас наградили; вы сказали: "Спасибо!", мы - "Пожалуйста!" И в расчете! А поэтому нового взрыва энтузиазма не последовало. И фабрику вновь залихорадило. Показатель плана задергался на уровне 100 процентов: то 101, то вдруг 98 или даже 97, а что будет завтра? Колебания кривой выполнения напомнили Снежкову бегающие глаза Виктории Андреевны, и это добавляло ко всем его неприятностям дополнительное раздражение.

   Он понимал, что такую нестабильность придется терпеть до радикального переоборудования фабрики. А на все просьбы и заявки главк  твердил: "В следующей пятилетке". Так до нее еще дожить надо, и сама пятилетка - это пять лет, могут сделать что-то в первом году, а могут в пятом, вот и посчитайте, сколько воды  утечет…

   Поэтому нужно вновь что-то придумывать, а что - он не знал. И в поисках решения директор уныло бродил по фабрике. Однажды ноги занесли его в коридор, где около профкома размещалась Доска Почета. Пять запыленных фотографий висели на ней. Леонид всматривался - и не мог никого узнать в этих искаженных напряжением лицах. "Мария Семенова", "Анна Лемешко" - с удивлением прочитал директор. Разве они такие? Ну, пусть даже не красавицы, так ведь милые девичьи лица, отлично знакомые ему. А если их причесать, да подкрасить, да приодеть, так и вообще… А здесь хочется надпись прицепить: "Их разыскивает милиция". Вот Лев Аронович еще в первом их разговоре брюзжал, что у девушек, мол,  программа-максимум  - замуж выйти. Да если мужики такие фотографии увидят - сидеть его работницам в старых девах. А если посмотреть на другие? Какие другие? Откуда их взять? Кому показать? Снежков почувствовал настораживающий холодок возникающей идеи и почти бегом бросился в свой кабинет, чтобы все, как следует, обдумать.

   Когда решение созрело окончательно, он вызвал председателя профкома.

   - Федор Иванович, почему у нас на Доске Почета пять фотографий?

   - А сколько нужно? - растерялся тот.

   - Вот и я спрашиваю: сколько нужно? Почему пять, почему не три или не десять? Это традиция такая или есть норма? Скажем, по инструкции горкома профсоюзов,  или как?

   - Я  не знаю… По-моему, никаких инструкций нет. Я вообще-то только второй год председателем…

   - Второй год… Минимум, пять раз Доска обновлялась. А вы ни разу не поинтересовались.

   - Да какая разница? Кто на нее смотрит, если по-честному? Давным-давно все формализм разъел, рутина…

   - Есть, есть разница, Федор Иванович. Очень даже есть, особенно, если поискать хорошенько. А рутину к нам не Америка забросила, сами разводим.

   Прошло несколько дней, и пятнадцать девушек, лучших производственниц, посреди рабочего дня были вызваны в актовый зал. А через час-другой в свои цеха вплыли пятнадцать величественных красавиц, увенчанных невиданными прическами. Оказалось, над ними добросовестно поработали выпускники-дипломники художественно-парикмахерского училища, приглашенные директором.

   Девушек мгновенно окружили их подружки.

   - Что с вами сделали? Зачем?

   - Ой, мы и сами не знаем, - растерянно хлопали счастливицы умело подкрашенными ресницами. - А потом нас фотографировали, да не наш Петр Силыч, а какой-то дядька из фотоателье. Обещал каждой фотки подарить. Вот пошлем своим домой… Пусть поглядят.

   Вскоре все выяснилось. У входа в городской парк, что в пятнадцати минутах ходьбы от фабрики, появилась огромная, украшенная позолоченным орнаментом Доска Почета, где на малиновом бархате в резных рамках красовались портреты лучших швей, отделочниц, оверлочниц… И выглядели они не хуже, чем знаменитые киноактрисы: Любовь Орлова, Валентина Серова, Франческа Галь или даже сама Дина Дурбин.

   Около Доски начал толпиться народ, в основном, молодые ребята. Среди них выделялись курсанты военного училища, находящегося под городом. Будущие офицеры живо обсуждали достоинства сфотографированных красавиц и, казалось, о чем-то договаривались. А в субботу выходящих из ворот фабрики девушек встретил отряд затянутых в парадные мундиры парней. Высмотрев с чисто военной наблюдательностью понравившихся по портретам девушек, они решительно подходили к ним:

   - Разрешите представиться, курсант Иванов. Может быть, пойдем сегодня в кино? Билеты, между прочим, уже куплены.

   Не прошло и трех месяцев, как стало известно, что Мила Коленчук и Люда Салочникова скоро выйдут замуж за курсантов-выпускников и уедут с ними по  месту назначения своих будущих мужей. Узнав об этом, Снежков отправился к начальнику училища и, применяя все свое красноречие, объяснял тому, как повезло будущим офицерам с их избранницами.

   - Вы понимаете, это не городские неженки или финтифлюшки! Это крестьянские девушки, получившие к тому же рабочую закалку. Из них самые верные, самые преданные жены получаются. Декабристки! Ведь ваших лейтенантиков по медвежьим углам растыкают родине служить. А там ой как нелегко придется. На кого же опереться, кроме жены? Причем такой, что никаких житейских трудностей не испугается - сама к ним с детства приучена…

   Сказать честно, Снежков и сам не знал, зачем завел такой разговор, но был уверен, что поступает правильно. И видя, что начальник училища, генерал-лейтенант, внимательно слушает его, не прерывая, все больше и больше укреплялся в своей правоте.

   Терпеливо выждав, когда Леонид выдохнется, генерал покачал головой и печально произнес:

   - По-моему, вы  и сами не представляете, насколько правы… Я-то эти проблемы не понаслышке знаю. Чего там, даже моя семья пострадала. Сын перед окончанием училища женился. Наверное, рассчитывали, что папа-генерал пристроит сыночка на теплое место. А папа не стал, обманул надежды… Хотите правду? Потом сто раз жалел: почему я должен быть лучше других, святее Папы Римского? Ну, сидел бы в каком-нибудь штабе еще один генеральский сынок… Словом, поехали молодые, как вы говорите, в медвежий угол. Поселили их в офицерское общежитие, две семьи в одной комнате, посредине простыня на веревке. Там и это комфортом считалось. А моя невестка, между прочим, филолог, специалист по каким-то  западноевропейским литературам, два языка знает в совершенстве. Красавица и умница. Ну, помучилась, сколько смогла. Думаю, сына любила. Даже на работу устроилась, в школу за 8 километров бегала. А когда забеременела, уехала к маме рожать. И правильно сделала:  где сын служил, ни акушеров, ни детских врачей, ни яслей. Говорила: "Рожу, выкормлю и к тебе вернусь". Может, и сама искренне в это верила. А не вернулась. На второй раз сил не хватило. Пожили они врозь два года, да и развелись. Я ее не осуждаю. В таких условиях жить - подвиг. А разве можно требовать подвиг от рядового человека? Не война же сейчас… (Снежков вновь вспомнил слова секретаря райкома: "А сейчас не война? Все равно война, только пока не стреляют…") Теперь внук без отца растет. И мы с женой его почти не видим. А сын запил. Хорошо,  у него умные командиры нашлись. Взяли парня в шенкеля, спасли. Только две звездочки с погон слетели, и начинай службу сначала лейтенантом. И про академию забудь надолго… Может, женись он на девчонке с вашей фабрики, иначе бы его судьба сложилась. Хотя, кто его знает… Ладно! - Он хлопнул рукой по столу, круто меняя тему разговора. - Я вижу, вы храбро воевали, вон орденов сколько. Где войну кончили?

   - В Польше, товарищ генерал. Варшаву брали в составе 44-ой гвардейской армии.

   - Вот это да! Мы с тобой, оказывается, однополчане. Ну, по такому случаю… - он вызвал адъютанта и приказал: - Гриша, сообрази нам… И ко мне никого не пускать…

   После того,  как они распили бутылку коньяка, окончательно расчувствовавшийся генерал сказал:

   - Значит, так. Свадьбу отгрохаем по-гвардейски, по высшему, значит, разряду. Чтоб запомнилось надолго. Это ко всему дело политическое: армия и пролетариат браком сочетаются! А поскольку армия сегодня богаче рабочего класса, все расходы возьмем на себя: и зал, и оркестр, и подарки молодым, и чтоб выпить-закусить было… А вы помогайте, чем сможете. В училище выпуск скоро, к нему все и приурочим. Да, есть у меня один курсант, стихи пишет. Будущий офицер, а чем увлекается… Уж как его ни песочили, а все без толку. Так я ему прикажу приветствие в стихах написать, оду или как оно называется. Пусть и от поэта хоть какая-нибудь польза будет.

   Ох, уж эта свадьба была, всем свадьбам свадьба! Может, стоило жениться, только чтобы ее героем сделаться. И всем надолго запомнилось, как ломились столы от яств! Как гордо стояли рядом с бутылками водок и вин графины с прозрачнейшим самогоном, привезенным родителями невест из деревни! Как хлопали пробки от "Шампанского"! Какими подарками завалили молодых! Какие тосты в стихах и прозе провозглашались в их честь! А потом, когда грянул медью и литаврами военный духовой оркестр, как весело кружились в вальсе, как степенно плыли в па-де-катре и па-де-грассе, как лихо отплясывали краковяк и танцевали гордую гусарскую мазурку новоиспеченные лейтенанты и прекрасные "снежинки", девушки с галантерейной фабрики, прозванные так в честь Леонида Семеновича! И верилось, что это - начало счастья, а конца ему не будет. И порукой тому - два мудрых и добрых посаженых отца: начальник училища и директор фабрики. А собственно, что здесь особенного: каждая свадьба, богатая или бедная, или просто унылая запись в ЗАГСе без всяких  торжеств воспринимается с одинаковой надеждой на вечное счастье, а уж как потом получится, никому не ведомо, может, один Господь-Бог в курсе дела, поскольку именно в его канцелярии, на небесах, и заключаются браки.  И то вряд ли…

                                                               *       *       *

   С этого дня на галантерейной фабрике имени Клары Цеткин началась новая эра, знамением которой была высокая цель - попасть на Доску Почета.

   Бесстрастная статистика подтвердила: девушки, заслужившие такую честь, выходили замуж скорее и удачливее других. Поэтому Доску Почета прозвали Почетной Свахой, а недоброжелатели - Почетной Сводней. Председатель месткома решил проявить запоздавшую инициативу и предложил увеличить количество мест на Доске до двадцати пяти. Но Снежков решительно воспротивился:

   - Этак у меня всех девушек по гарнизонам растащат!

   Фабрику сотрясал мощный, почти лихорадочный подъем производительности и эффективности труда. Выполнение плана составило 110 процентов, и этот показатель неуклонно полз вверх. Достойных и равноценных претенденток становилось все больше. Соревнование между ними превращалось в откровенную борьбу. Особенно ее подхлестнуло новое решение руководящего "треугольника" - обновлять Доску Почета не раз в квартал, а непрерывно. Работаешь лучше - честь тебе и слава, милости просим, и фотограф уже ждет тебя. А произошел в работе какой-то срыв, что ж, извини, подвинься… Теперь, если маячила угроза потерять "место под солнцем", начинались трагедии и слезы. Проштрафившиеся девушки умоляли мастеров, чтобы им разрешали остаться после работы и наверстать упущенное. Растерявшиеся мастера отправляли работниц к начальникам цехов, а те - к директору.

   Снежков  пожимал  плечами:

   - У нас нет денег, чтобы оплачивать сверхурочные.

   - Какие сверхурочные! - отвечали ему. -  Это наша вина, так нам и исправлять.

   Директор, поколебавшись, писал на заявлениях: "В порядке исключения разрешаю". Однако исключения начали превращаться в норму. Леониду Семеновичу намекнули, что так недолго попасть под прокурорский надзор за грубое нарушение КЗОТа. И он во всеуслышание заявил:

   - Все! Никаких переработок! Если кого-нибудь с Доски снимут, то не помрет, а Земля не остановится.

   Но девушки его перехитрили. Они организовали комсомольские звенья имени Зои Космодемьянской, Ульяны Громовой и даже Раймонды Дьен и выступили с почином: "Работать за себя и за девушку, погибшую на фронте, а 5 процентов зарплаты отдавать в фонд мира". Замужних и тех, кто постарше, в эти звенья не принимали. О девичьем патриотизме узнали в Горкоме комсомола, о них написала республиканская газета.

   Оказавшись между двух огней, директор побежал советоваться в райком.

   - Знаю о ваших делах, - сказал ему секретарь. - Наслышан. Мымра твоя уже дважды приходила. Заварили кашу, а как расхлебывать? Если хочешь знать, понятия не имею, что посоветовать: и так плохо, и иначе нехорошо. А правда, что у  тебя выполнение плана уже под 120? Что-то не верится.

   - Самому не верится, но факт.

   - Ну-ну! Ладно, возьмем грех на душу. Почему нужно зажимать комсомольскую инициативу? Нехай трудятся, пока молодые. А я тебя прикрою в случае чего. И "комиссаршу" твою, Викторию-Победительницу окорочу. А надо будет, мы на героев Магнитки или Комсомольска-на-Амуре сошлемся.

   Радости, как и огорчения, не приходят в одиночку. И на следующий день Снежкову позвонил начальник главка.

   - Здравствуй, Снежков. С тебя причитается!

   - Раз причитается, считайте, что уже выпили и закусили. А что случилось? Неужели план уменьшили?

   - Ишь, какой умный нашелся! "План уменьшили…" Наоборот, план мы тебе скоро увеличим. Но зато вашу заявку от 20 июня удовлетворим полностью.

   - Ух ты! - удивился Леонид Семенович. - Действительно, сюрприз. А вы говорили: "В следующей пятилетке…"

   - Э-э-э, молодой ты еще, не все понимаешь. Подумай сам: фабрик много, а импортных машин мало. Отдашь их в плохие руки - пропадут без пользы. Пока мы к тебе присматривались, резину тянули, лапшу на уши вешали. А поняли, что ты - мужик стоящий и директор из тебя хороший получается, так почему бы не помочь. Словом, готовьтесь, как следует. Со следующего квартала монтаж начнется.

   Снежков немедленно вызвал ведущих специалистов, и они начали азартно обсуждать, в каких цехах разместить долгожданные машины. Шутка ли, сколько времени ждали, мечтали, как о чуде, как о манне небесной. Хоть проект был давным-давно разработан, каждому хотелось пусть немножко, но улучшить его.

   Внезапно в приемной раздался странный шум. Он проникал сквозь двойные, обитые войлоком и дерматином двери и отвлекал от дела. Директор звонком вызвал Елену Михайловну, но она почему-то не появлялась. Тогда Снежков сказал начальнику цеха, сидящему поближе к двери:

- Взгляните, что там… И пусть Леля зайдет.

  Но тот вернулся через минуту, недоуменно разводя руками. Директор понял, что без его вмешательства не обойтись, и обратился к главному инженеру:

   - Лев Аронович, проводите совещание, а я посмотрю,  что там случилось.

   В приемной оказалось более десятка женщин, обступивших диван. Посмотрев через их головы, Леонид увидел одну из лучших портних, Элю Мотовилову, которая, заливаясь слезами, отчаянно причитала:

   - Ой, погибла я, погибла! Он же мне в любви клялся, в жены звал. Говорил: "Как твой портрет на Доске увидел, так и влюбился до гроба". С мамой своей познакомил. Она мне: "Доченька да доченька… всю жизнь о такой невестке мечтала". Мы документы в ЗАГС подали… А он уехал, куда - неизвестно, ни адреса,  ничего. Мне теперь хоть в петлю полезай… Ой, погибла я совсем…

   - Ну, чего ты, Элька,  ревешь,  убиваешься  раньше времени? Мало ли чего бывает. Сходи к его маме. Она, наверное, знает, куда ее сыночек делся. Если ты ей так понравилась, пусть вправит ему мозги.

   - Мама, какая мама… Он алкоголичку за бутылку нанял, чтобы та роль сыграла. Обманули меня. А что я своей мамочке скажу? Она меня убьет, из дома выгонит… -  и Эля снова заплакала навзрыд.

   Снежков решительно растолкал женщин.

    - Элечка, - сказал он, - ну, нельзя же так. Ну, успокойтесь, пожалуйста. Может, радоваться нужно, что с таким негодяем жизнь не связали. И слава Богу, что он раскрылся вовремя. А вы совсем молодая, у вас еще будет…

   - Будет?! - истерически закричала девушка. - Будет… У меня уже есть. Ребенок у меня будет. Ой, погибла я совсем, погибла… Пропала…

   Вдруг она отбросила руки женщин и вскочила на ноги.

   -  А все ты, ты и Доска твоя проклятая! - с ненавистью крикнула она в лицо директору. - Сводники вы! А я, дура, сколько вечеров бесплатно проработала, чтобы на нее попасть, да не соскочить, утвердиться…Сколько  мастеру бутылок поставила, только бы разрешил в цехе после смены остаться… И гадючке твоей, Лелечке, шоколадки дарила, чтобы к тебе в кабинет попасть, бумажку вручить: "Разрешите, товарищ директор, лишних три часа на дурняк проработать…" Да что я одна такая! Вражина ты, эксплуататор, кровопийца! Работорговец ты!

   И вдруг она разразилась такой отборной бранью, которую Снежков слышал лишь один раз в жизни, в Крыму, когда его батальону придали несколько взводов морской пехоты… А девушка, словно потеряв последние силы, рухнула на диван, и женщины опять сомкнулись над ней.

   И Леониду, на которого никто больше не обращал внимания, вдруг показалось, что его несет утлая льдина, плывущая посреди мутной стремительной реки. Края льдины истаивают и крошатся,  она уходит из-под ног, и он, директор Снежков, все глубже и глубже погружается в пронзительно холодную воду…

 *)   Стихи К.Симонова.