Ян Торчинский

 Кто вы, Михаил Александрович?


 

Окончание

 

Отступление седьмое. Личность Кошевого гораздо значительнее, чем это может показаться. Дело в том, что он, исчадие советской власти, несет в карикатурной форме все ее пороки. Вот характерный пример. На вопрос хуторян, куда девались при советской власти соль и другие товары, «Мишка долго рассказывал старикам о том, как белые при отступлении уничтожали имущество, взрывали заводы, жгли склады. Кое-что он видел сам во время войны, кое о чем слышал, остальное вдохновенно придумал с единственной целью – отвести недовольство от родной советской власти. Чтобы оградить эту власть от упреков, он безобидно врал, ловчился, а про себя думал: ''Не дюже большая беда будет, ежели я на сволочей и наговорю немножко. Все одно они сволочи, и им от этого не убудет, а нам явится польза"». Это не просто безответственная выходка мелкого недалекого функционера, но постоянная практика советской власти и всех ее вождей.

В повести Э.Казакевича «Синяя тетрадь» Ленин втолковывает Зиновьеву, что политика большевиков – говорить массам правду, не полправды, не четверть правды, а всю правду, какой бы горькой она ни была. Я не знаю, сам ли Казакевич придумал эту прекраснодушную фразу или отыскал ее среди каких-то ленинских откровений. Главное, в другом, а именно, в том, что ни коим образом это не совпадало с большевистской практикой. Наоборот. «Правдолюбец» Ленин, изворотливый и хитрый политик, всю жизнь лгал, ловчил и дурачил эти самые, доверчивые массы. Началось это еще в 1903 году, на II-м съезде РСДРП. Именно там, стараниями Ленина и его присных, партия эсдеков раскололась на два непримиримых лагеря. И Владимир Ильич, потерпевший сокрушительное поражение в идеологическом и организационном плане, облыжно назвал свою немногочисленную фракцию «большевистской», а своих сторонников – «большевиками», как бы намекая, за кем реальная, а не формальная победа. С тех пор и пошло. Ложью были знаменитые ленинские «Апрельские тезисы», четырехкратным обманом был лозунг «Власть – Советам, мир – народам, заводы и фабрики – рабочим, земля – крестьянам». Результатом чудовищного обмана было то, что объявленная диктатура пролетариата была быстро и споро заменена диктатурой партийных чиновников и органов охранки. А потом уже врал Сталин и его мелкотравчатые преемники. То ли советские и российские вожди не могут жить не во лжи, то ли народ мечтает быть обманутым, то ли все вместе. Именно такую партийно-государственную идеологическую установку интуитивно, большевистским сердцем, почувствовал Мишка и, как мог, претворял ее в жизнь.

 

Конечно, любая война возникает из-за многих причин: социальных, экономических, политических… Но кроме подлинных причин есть еще и повод, casus belli, служащий искрой в пороховом погребе, сработавшим капсулем-детонатором. Так что послужило роковой искрой, спровоцировавшей казачье восстание? Ведь даже генерал Духонин грустно отмечал: «Казаки (донельзя замордованные четырехлетней германской войной. – ЯТ) заняли непримиримую позицию – не воевать с большевиками».

Шолохов дает вполне однозначный ответ. «Разложившиеся под влиянием уголовных элементов, обильно наводнивших отряд, красногвардейцы бесчинствовали по дороге. В ночь под 17 апреля, расположившись на ночевку под хутором Сетраковом, они, несмотря на угрозы и запрещения командного состава, толпами пошли в хутор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспорядочную стрельбу на площади, ранили одного из своих. Ночью заставы перепились (спирт везли на каждой повозке обоза). А в это время трое верховых казаков, высланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах сполох. Ночью в потемках седлали казаки коней, снаряжались, наскоро сколачивали отряды из фронтовиков и стариков и под руководством живших на хуторах офицеров, а то и вахмистров, стягивались к Сетракову, окружали красногвардейский отряд, копились в балках и за буграми. Из Мигулинской, с Колодезного, с Богомолова двигались в ночи полусотни / … / Через час завершено было дело: отряд разгромлен дотла, более двухсот человек порублено и постреляно, около пятисот взято в плен». Вот и начало. Демоны выпущены на свободу – попробуйте загнать их обратно!

И еще: «Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых / … / а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор – под пулеметную очередь».

Может, зря говорили? Как бы не так! «При штабе Сиверса организовался революционный трибунал, творящий крутой суд и расправу над захваченными белогвардейцами».

Или: «Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговоренных, наспех рыли им ямы, причем в работе участвовали и смертники, и часть красногвардейцев (из расстрельной команды. – ЯТ)». Подумать только, смертники рыли себе могилы! – а мы-то думали, что это фашистское изобретение.

Таких сцен в романе можно найти множество. Удивительно ли, что ответ был адекватным – и попробуйте потом отыскать в этом кровавом кошмаре правых и виноватых. Шолохов и не пытается, наоборот, у него чуть ли не с каждой страницы трех последних томов романа явственно звучит отчаянный вопль: «Чума на оба ваши дома!» И все же – не Тихий Дон напал на Россию, а большевистская военная армада навалилась на казачество, чтобы насильно приобщить его к социалистическим радостям (какие они, эти радости – чуть ниже, когда пойдет речь о «Поднятой целине»). Многомиллионная Россия против немногочисленного мужественного народа, желающего жить своей жизнью! Результат был предопределен несоизмеримостью борющихся сил. А мечта «тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный мир!» – тешила лишь наиболее безумные головы Всевеликого Войска Донского. Хотя современной маленькой Чечне что-то в этом роде удавалось. Но и чеченский и казачий геноцид – откровенные близнецы-братья, несмотря на то, что их разделяют, как уже говорилось, восемь с лишним десятилетий. Стало быть, история не всегда повторяется в виде фарса, бывает, что и в виде еще большей трагедии. Однако, возвращаясь к нашей теме, заметим еще раз, что очень странным подхалимом обзавелась советская власть и ее адепты в лице Михаила Александровича!

«Тихий Дон» стоил бы немного, если бы в нем наряду с жестокостью, ненавистью и прочими гадостями не было бы места высоким страстям. Связанный объемом публикации, я, к сожалению, не могу подробно рассмотреть примеры роковой любви – благословения и проклятия героев романа, потрясающих своим драматизмом «треугольников»: Григорий – Аксинья – Степан; Григорий – Аксинья – Наталья; Григорий – Аксинья – Листницкий и даже Листницкий – Ольга – Борис (Горчаковы); последний «треугольник», как правило, не обращал серьезного внимания литературоведов, а зря: он окрашен горькой безнадежностью и предчувствием крушения последней зыбкой надежды хотя бы на покой, если уж счастье не суждено. Или говорить о душераздирающей скорби, которой переполнены сцены кончины Натальи, смерти Ильиничны или гибели Аксиньи: «В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца».

Но было бы грешно не остановиться и на других чувствах, может быть, еще более высоких и, казалось бы, невозможных в тех бесчеловечных условиях: Милосердии и Сострадании. Оказывается, есть им место в человеческих сердцах, пока люди остаются людьми. Вот Григорий, узнав о готовящейся расправе над пленными Сердобского полка, спешит к ним на помощь: «Захватить бы живьем Мишку, Ивана Алексеевича /… / Дознаться, кто Петьку убил (как раз, Мишка! – ЯТ) / … / и выручить Ивана, Мишку от смерти! / … / Кровь легла промеж нас, но ить не чужие ж мы?!».

А вот еще более потрясающий пример. Ильинична, видя, как мучается в приступе "лихоманки" (малярии) Мишка Кошевой, убийца ее старшего сына Петра, говорит внуку: «Возьми, чадунюшка, одеялу и отнеси ему, антихристу, нехай накроется». А после: «Чем больше всматривалась Ильинична в сутулую фигуру ''душегуба'' (все того же Мишки. – ЯТ), тем сильнее испытывала чувство какого-то внутреннего неудобства, раздвоенности. И вдруг непрошенная жалость к этому ненавистному ей человеку – та щемящая материнская жалость, которая покоряет и сильных женщин, – проснулась в сердце Ильиничны. Не в силах совладать с новым чувством, она придвинула Мишке тарелку, доверху налитую молоком, сказала: ''Ешь ты ради Бога дюжей! До того ты худой, что и смотреть на тебя тошно… Тоже, жених!''».

Вот она – высшая правда жизни, если хотите, христианское всепрощение и абстрактный гуманизм, не имеющие ничего общего с классовой ненавистью, пролетарской непримиримостью и прочими аморальными максимами, утверждаемыми социалистическим реализмом. И еще неприятие насилия – та самая истина, о которой глаголют миру уста младенцев. И во время избиения обезумевшими людьми сердобских красногвардейцев, «… мальчишка лет семи вцепился в подол матери и со слезами, градом сыпавшимися по исказившимся щекам, с визгом, истошно закричал: «''Маманя! Не бей его! Ой, не бей! Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!..'' Баба, замахнувшись колом на одного из еланцев, вдруг вскрикнула, бросила кол, – схватила мальчонку на руки, опрометью бросилась в проулок. И у Ивана Алексеевича, тронутого детским плачем, ребячьей волнующей жалостью, навернулась непрошенная слеза, посолила разбитые, спекшиеся губы».

Я думаю, что высокий нравственный потенциал «Тихого Дона», наряду с широтой охвата исторических событий и документальной достоверностью их описания, глубоким проникновением во внутренний мир героев, убедительностью психологического анализа и другие художественные достоинства, подымает этот роман-эпопею на такую высоту, что даже в богатейшей русской литературе рядом с ним мало что можно поставить: «Война и мир», «Жизнь и судьба», может быть, «Живые и мертвые» – и я буду признателен каждому, кто доказательно продолжит этот список.

Однако высокие достоинства романа неожиданно обернулись против его создателя, о чем уже говорилось выше. Потому что оспаривавшие авторство Шолохова заявили, что от «подпаска малолетнего, по младости, по глупости» нельзя ждать такого литературного подвига. Не мог он написать ничего подобного! Не мог – и все! Такого не может быть, потому что такого не может быть никогда! Непонятно, правда, почему же в этом случае Шолохов смог написать 2-й и 3-й тома романа, хотя с момента завершения работы над 1-м томом «состарился» всего на три-четыре года (я не буду возвращаться к пошлой версии, что Шолохов вообще сам ничего не написал). А, кроме того, и в искусстве, и в науке имеется множество примеров раннего творческого созревания. Чтобы далеко не ходить, Пушкин и особенно Лермонтов к возрасту, в котором Шолохов сочинял «Тихий Дон» успели создать столько, что большинству людей на два века хватило бы. Или более свежий, но, увы, ставший уже далеким пример: К.Симонов написал свои великолепные поэмы «Суворов», «Пять страниц» и «Первая любовь» между 23-я и 26-ю годами.

 

Отступление восьмое. Я предвижу возражение: «Можно ли сравнивать?! Пушкин, Лермонтов… – они же были гениями. Им дано от Бога, а здесь…». Это не верно. Гениями они не были, а стали. И они, и многие другие гении утвердились в этом высоком сане после смерти. А при жизни…

 В петербургском высшем свете никто и пальцем не пошевелил, чтобы уберечь Пушкина от выстрела профессионального военного, офицера французской королевской гвардии. Мол, если этот рогоносец хочет стреляться, то зачем ему мешать. А Дантес, видимо, считал, что он, французский дворянин и приемный сын голландского барона, оказывает честь какому-то камер-юнкеру из варварской России, принимая его вызов. Воистину, «не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку подымал». Ни в тот миг, ни позже. Много лет спустя, когда Дантеса спросили: «Как же вы могли убить такого поэта?», он обиженно ответил: «А если бы он меня убил? Меня – будущего сенатора Франции!». В конце концов, его вызвали на дуэль, он честно дрался и был ранен. Пусть Бог, если захочет, простит Дантесу его ограниченность. Что взять с иностранца…

Но вот пример из жизни соотечественников. Как известно, П.Чайковский покончил с собой (а не умер от холеры, как внушали нам долгие годы). Но не всем ведомы подробности этого дела. А было так. В канцелярию императора Александра III поступила жалоба какого-то барона с немецкой фамилией, что композитор совращает недоросля-баронета. К несчастью, это письмо попало в руки канцеляриста, который много лет назад учился с Петром Ильичем в Петербургском училище правоведов. Всполошившись, этот чиновник собрал однокурсников, и они, во избежание огласки и для спасения чести училища, предложили Чайковскому добровольно уйти из жизни. И он подчинился их решению! Вот вам и гений, если ценность его жизни оказалась ниже достоинства паршивого училища стряпчих. Между прочим, Александр III, слывший бурбоном, узнав о кончине композитора, горестно воскликнул: «Вот беда какая! Баронов у нас хоть пруд пруди, а Чайковский один». Но было поздно.

Так что пусть Шолохов скажет спасибо, что в него стреляли только фигурально, все же время не то. Но во все времена нет человека, уязвимее гения, если он, конечно, не гений дзюдо или других боевых единоборств.

 

Можно, хотя и с трудом, представить, почему Шолохов, автор «Тихого Дона», ушел из рук костоломов ГПУ – все же роман был как бы исторический и к тому же завершился описанием победы советской власти над мятежным казачеством. Но что спасло его, написавшего «Поднятую целину», – понять совершенно невозможно. Ведь эта повесть сразу превратила своего автора чуть ли ни в первого советского диссидента. Причем заявившего о своих враждебных строю идеях не только громогласно, но и широко, тиражируя их во многих миллионах экземпляров. То есть, обеспечивая к этим идеям доступ миллионов читателей.

«Это Шолохов – диссидент?! – слышу я возражение. – Баловень советской власти, дважды Герой, орденоносец, лауреат Сталинской, Ленинской и Нобелевской премии! Столп соцреализма, партией и правительством объявленный классиком при жизни!» Представьте, да! Я мог бы напомнить, что академик А.Сахаров был трижды Героем и лауреатом тех же премий, а стал диссидентом номер один, совестью своего несчастного народа. Но аналогии – слабый аргумент. Поэтому лучше обратимся к «Поднятой целине».

Эта повесть посвящена сталинской коллективизации, беспощадной ликвидации кулачества как класса, а вместе с ним – крестьянства, как такового. Шолохов не одинок в своем интересе к тем роковым событиям. Но в отличие от других прекрасных книг на ту же тему (Б.Мажаев «Мужики и бабы», В.Тендряков «Кончина» и др.), первая, наиболее сильная часть «Поднятой целины» была написана и опубликована одновременно с уничтожением села, так сказать, в эпицентре событий. И упор в повести был сделан именно на том, что это было безжалостное уничтожение и ничего более. Почему партийными идеологами «Поднятая целина» была занесена в литературный актив ВКП(б) и советской власти, каким образом прошли они мимо подлинной сути шолоховской прозы – для меня остается загадкой по сей день. Не иначе, как приняли желаемое за действительное или поверили писателю на слово. Или предпочли пройти мимо «бунта Шолохова против тиранической системы, и не его вина, что сама система предпочла этот бунт не заметить» (Ю.Финкельштейн. «7 Дней» №124, 2000).

То, что коллективизация проходила при одновременном уничтожении кулачества, – понятно. Только ограбив кулаков в пользу колхоза, да еще бросив кое-какую мелочь бедноте, можно было как-то обеспечить колхозную производственную базу и одурачить народ, утолив неизбывную классовую или скорее биологическую ненависть лодырей и неумех к своим преуспевающим односельчанам.

«Уничтожить кулака как класс, имущество отдать колхозам, факт, – говорит Давыдов. – Товарищ Сталин точно / … / сказал: уволить кулака из жизни!». Еще раз перечитайте эту фразу: уволить из жизни граждан страны, не совершивших ничего противозаконного. А почему бы и нет, если Давыдову охотно вторят будущие колхозники, предвкушающие сладость грабежа: «Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем (в колхоз. – ЯТ)! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство».

А кто они такие – кулаки? Вот один из них – Тит Бородин (Титок). Он – в прошлом бедняк, добровольно вступивший в Красную гвардию, награжденный за храбрость командованием. Но вот гражданская война завершилась, и: «… ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвернувшись домой. И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения / … / Мы вызывали его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным стыдом, говорили: ''Брось, Тит (добросовестно работать! – ЯТ), не становись нашей дорогой советской власти поперек путя! Ты же за нее страдалец на фронтах против белых был…"». И вот реакция «товарища рабочего» (Давыдова): «… раз предал – значит, враг, и никакой пощады!».

Предал! Враг! Никакой пощады! Где, когда в мировой истории было, чтобы крестьянину ставили в вину и считали преступлением трудолюбие и преданность своему делу? Для чего это нужно? В чем он встал советской власти «поперек путя»? Все очень просто: продолжалась начатая еще Мишкой Кошевым борьба с «казачьей сытостью». С голодным человеком проще. Ему не до высоких материй, демократические идеалы для него, по большей части, – пустой звук, он за обещанный кусок хлеба на многое готов.

Что ж, сказано – сделано. И вот: «Собрание бедноты постановило (как вам нравится такой, ни одним законодательством не предусмотренный, полномочный судебный и карающий орган! – ЯТ) тебя, гражданин Фрол Домасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот / … / выгружайся из дому».

И началось! Началось то, что послужило репетицией сталинских депортаций неугодивших властям народов: семью за семьей, детей, женщин, стариков, безжалостно вытаскивали, в чем они стояли, из родных куреней, бросали на подводы и отправляли на верную гибель в холодные края. Впрочем, случались и отдельные проблески пролетарского гуманизма: «Не моги ее телешить (т.е. раздевать девушку. – ЯТ)! Что успела надеть, – черт с ней, а узел забери». А однажды произошла вспышка откровенного негодования: «Я раскулачивать больше не пойду! Я не обучен! Я… Я… с детишками не обучен воевать!» – кричит Разметнов и тут же получает отпор: «Ты!! Как ты можешь жалеть?!». И действительно, не может, не имеет права. Надежная все же вещь – несгибаемый большевизм! «Гвозди бы делать из этих людей…»

Потом беднейшим казакам раздали кое-что из реквизированного барахла, и те охотно расхватали чужую, кажется, еще теплую одежду, не задумываясь о нравственной стороне своих поступков. Более того, примеряя конфискованный у Титка полушубок, дед Щукарь гордо говорит: «Вот он полушубочек-то! Своим горбом заработал». Помните, мы уже говорили, как лишали народ химеры, именуемый совестью?

Следующим этапом этого чудовищного беззакония было создание колхоза. Большого труда это не представило, потому что центра возможного сопротивления в лице кулаков уже не существовало. И: «… предлагаю / … / присвоить нашему колхозу имя товарища Сталина / … / лучше прозвания имени товарища Сталина не может быть». Сколько сарказма скрыто в этом пассаже! Конечно, не может быть лучшего «прозвания»! Все бы колхозы так прозвать! Да чего мелочиться: весь бы Советский Союз было бы наречь единым колхозом имени великого вождя и учителя товарища Сталина!

После успешного разгрома кулачества последовали новые этапы насилия, которым подвергались уже середняки-единоличники, да и сами колхозники тоже. Все это довело казаков до отчаяния и чуть не спровоцировало восстание (то самое, в организации которого облыжно обвинили Шолохова, и только чудо уберегло его от гибели). И буквально в последний момент выходит статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой осуждались партийные и советские функционеры, допускающие перегибы и «увлекающиеся» стопроцентной коллективизацией (можно подумать, что они действовали не по сталинским указаниям!). Это был ход, достойный Макиавелли: люди почувствовали поддержку и защиту самодержавного владыки и успокоились, восстание перестало представляться единственно возможным выходом, а потому и не состоялось. Казаки начали легально покидать колхоз. «Дураки, Богом проклятые! Они не понимают, что эта статья – гнусный обман, маневр!» – надрывался в отчаяньи есаул Половцев. И был прав.

Да, людей из колхоза отпустили, но им не отдали тягловой скот и инвентарь, а к тому же нарезали землю, мало пригодную для хлебопашества. И оказавшись на краю гибели, казаки вынужденно возвращались в колхоз, однако, если раньше их уговаривали и агитировали, то теперь просителями оказались одураченные люди.

Такими были первые «этапы большого пути». И я описываю их по Шолохову, дословно, «запятым по пятам, а не дуриком», как говорил А.Галич.

А что было дальше, после одержанной «исторической победы революции в деревне»? Праздник освобожденного труда, так сказать, «сладки плоды за все труды»? Ничего подобного, никаких следов идиллии, «Кубанских казаков» или «Страны Муравии» нет на страницах «Поднятой целины». Не пошло на пользу, не приумножилось отнятое у кулаков добро. Кто был ничем, тот ничем и остался, да еще и превратился, как пророчил есаул Половцев, в крепостных при колхозной земле. Не потекли молочные реки в кисельных берегах. Вот, например, как живет колхозник-инвалид Устин Рыкалин: «Хата набок схилилась, вот-вот рухнется, в хозяйстве одна коровенка да пара шелудивых овечек, денег сроду не было и нет / … / Зимой все (дети. – ЯТ) как есть на печке сидят, на баз выйти не в чем, летом бегают, лохмотьями трясут». Подобных откровений в «Поднятой целине» можно найти немало. Раньше в нужде и нищете был, ясное дело, виноват кулак-кровосос. Его ликвидировали, «уволили из жизни» – так чья вина сейчас? И стоило ли вообще огород городить и эту самую целину поднимать?!

Не будем мучиться риторическими вопросами, а давайте лучше беспристрастно приглядимся к руководителям колхоза имени товарища Сталина и хутора Гремячий Лог. С ними, что ни говори, связаны надежды колхозников на лучшее будущее, да и наши тоже.

 

Отступление девятое. Люди моего поколения помнят, как в десятом классе мы писали сочинение на тему: «Образы коммунистов в повести Шолохова ''Поднятая целина"». Ох, уж эти образы! Какими былинными богатырями, бесстрашными, бескорыстными борцами за счастье народа, за светлое коммунистическое будущее, за мировую революцию рисовались они нашему комсомольскому воображению.

 Русскую литературу нам преподавала пожилая учительница Раиса Павловна Ильинская. Как говорили И.Ильф и Е.Петров, «таких уж нету и скоро совсем не будет». И только много лет спустя, я понял, как мучилась она, вдалбливая в наши доверчивые головы заведомую кривду казенных оценок творчества Шолохова, Горького, Маяковского, как горел ее рот, источающий скверну фальшивых идей. И еще позже я понял, что она спасала не только себя, но старалась уберечь нас от раздвоенности, от опасной язвы неверия и опустошенности.

Мир вашему праху, дорогая Раиса Павловна. Пусть Господь оценит вашу жертву, отпустит вам вольные и невольные прегрешения и упокоит вашу душу в Царствии Своем.

 

Отступление десятое. Если уж речь зашла о школе… Любовь Брежнева в книге «Племянница генсека», М.1999, приводит любопытный эпизод. На каком-то высокопоставленном рауте ей довелось танцевать с Шолоховым. Оскорбленный тем, что юная фрондерка демонстративно не узнает его, знаменитый писатель проворчал: «Плохо же вас обучают в школе литературе». Она, однако, не согласилась с Михаилом Александровичем: «Это было явной несправедливостью по отношению к нашим учителям. В школе мы довольно основательно изучали его ''Поднятую целину'', пресловутый гимн коллективизации».

И она права: видимо, хорошо учили в школе, если на всю жизнь вдолбили в голову, что Шолохов – певец коллективизации, что и через десятки лет Люба Брежнева оказалась не в состоянии отрешиться от усвоенных в детстве догм. А ведь могла бы! Потому что в той же книге она так описывает жизнь своего «венценосного» дяди: «В 1927 году под лозунгом ''Кулаки – бешеный враг советской власти'' развернулась антикулацкая кампания, бессмысленная, кровавая, унесшая миллионы жизней. Леонид (Брежнев. – ЯТ), разъезжая по селам, видел, как изымались из кулацкого и середняцкого хозяйства ухваты, столовые ложки, бабские юбки / … / приходили грабить своих соседей, отбирали одежду, утварь, срывали одеяла со спящих детей. Видя своими глазами, как происходит кампания коллективизации, он мало-помалу начал понимать, что идет самый настоящий разбой».

Не станем гадать, принимал или нет будущий Генсек личное участие в этом разбое. Но обо всех разбойных «подвигах» коллективизации рассказал Шолохов, причем, повторяю, находясь в самой гуще событий, то есть рискуя жизнью. И слава Богу, не устаю повторять я, что, в силу какой-то аберрации и куриной слепоты, литературоведы от госбезопасности и партии увидели в «Поднятой целине» не больше, чем незадачливая племянница Леонида Ильича. А то бы пополнил Шолохов список жертв культа личности, и ожидала бы его посмертная реабилитация и все приятное, связанное с нею, но не нужное покойнику. Совсем по Высоцкому:

 

«Убиенных щадят, отпевают и балуют раем.

 Не скажу про живых, а покойников мы бережем».

 

Однако вернемся к героям «Поднятой целины».

Главные гремяченские руководители: Семен Давыдов, Андрей Разметнов и Макар Нагульнов. При всех различиях, у них есть одна общая черта: они (а также Гай, Гуляев, Максим и прочие советские руководители, революцией мобилизованные и призванные) – кровные братья Мишки Кошевого, выдвиженцы партии и советской власти, направленные на руководящую работу. По сути дела, это – типичные «кухарки», которым доверили управление их крохотными государствами, грубо вырвав из органичной им среды. Данная процедура сплошь и рядом заканчивалась трагедией и для государства, и для самих «кухарок», если они – не откровенные карьеристы, стяжатели или просто подонки. А гремячинская руководящая тройка, по воле писателя, к таковым не относится. Так кто же эти руководители?

Давыдов, председатель колхоза. Рабочий, бывший матрос. По-своему порядочный человек. Не пьяница, не вор, не развратник, не лодырь. Делу партии и колхозному движению предан всей душой. Однако, по его собственным словам, «я в сельском хозяйстве – телок телком» или «не знаю я людей в колхозе, не знаю, чем они дышат / … / Какой из меня руководитель, к черту, если я людей не знаю, не успел (или не сумел? – ЯТ) узнать?». Самоубийственная характеристика, настоящее харакири! Она говорит о самокритичности Давыдова, но лучшим руководителем он от этого не стал. И вряд ли станет, поскольку нет у него ни опыта, ни подготовки, ни профессиональных знаний, ни общечеловеческой культуры. А еще – ни малейшей толерантности, умения выслушать своего собеседника и согласиться, если тот прав. Наоборот, он болен недоверием и подозрительностью, и чуть ли ни каждый, кто с ним не согласен, сразу же удостаивается аттестаций «контрик», «беляк» или «подкулачник», будь тот хоть трижды бедняк или красногвардеец в прошлом. Так что же имеется в активе Давыдова-руководителя? Только революционный энтузиазм и преданность известным большевистским парадигмам: «Не знаем что, но доведем до конца», «Если враг не сдается – его уничтожают, и так далее. Явно мало. И поэтому Давыдов, сам того не замечая, постоянно идет на поводу то у завхоза Островнова, то у секретаря райкома Нестеренко, то у Макара Нагульнова («… он усвоил грубую нагульновскую манеру обращения с людьми, разнуздался». Помните Подтелкова, дорогой читатель?), то даже у Лушки. А дед Щукарь откровенно хвастался (да не будет это принято всерьез): «Как мы с Давыдовым решим, так и будет». Осуществляем, так сказать, коллегиальное руководство колхозом.

А вот «мнение народа» о своем председателе, высказанное сельским пролетарием, кузнецом Шалым: «С виду, поглядишь на тебя, ты – настоящий председатель, а копни тебя поглубже – ты в колхозе не председатель, а так – пришей-пристебай, как говорится». Какие к этому нужны комментарии?

Кстати, в образе Давыдова есть немалая капля яда: он – бывший матрос, а матросские отряды сыграли значительную роль при подавлении казачьего восстания. Поэтому память о них осталась здесь не очень приятная. А Давыдов этого совсем не стесняется, наоборот. «Ты, мамаша, матросов не трогай! – говорит он матери своей невесты Варвары. – Как мы воевали и били ваших казачишек – про то когда-нибудь напишут, факт».

Андрей Разметнов, председатель сельсовета. Из беднейших казаков. Даже на военную службу его отправляли в свое время за счет войска, т.е. «на общественные средства». Самый человечный из всех гремяченских коммунистов. Может быть, от природы такой, а возможно, потрясла и смягчила его сердце трагическая гибель жены и сына. А чего он стоит как руководитель?

Вот что говорят о нем хуторяне: «Андрюшка Разметнов – энтот рысаком живет, внатруску, лишнего не пробежит, пока ему кнута не покажешь / … / Значит, что ему остается при его атаманском звании? Руки в бока – и распоряжаться, шуметь, бестолочь устраивать, под ногами у людей путаться».

Или Макар Нагульнов: «… ты фуражечку на бочок сдвинешь и по целым дням сидишь в своем Совете, либо замызганную свою бумажную портфелю зажмешь подмышкой и таскаешься по хутору, как неприкаянный».

А вот что говорит о себе сам Разметнов: «С дурна ума выбрали меня казаки председателем / … / Да и я-то согласился на этакую муку не с большого разума / … / Вскорости я откажусь от председательской должности». А «вершиной» его руководящей деятельности был … отстрел кошек, так же как у Макара Нагульнова – война с неугодившими ему петухами. Вам это не напоминает избиение воробьев в маодзедуновском Китае десятки лет спустя? Наверное, большевистские гены неизменны во всем мире и во всякие времена!

В конце повести Андрей Разметнов становится секретарем партячейки, следовательно, идет на повышение, согласно советской табели о рангах. В общем, у Гремячьего Лога все впереди, и хуторским кошкам не позавидуешь. А хуторянам?..

Макар Нагульнов, секретарь партячейки. Участник гражданской войны. Краснознаменец. Раненый и контуженный. Эпилептик и параноик. Ослепленный верой в мировую революцию и готовый идти по трупам, чтобы приблизить ее приход. Не знающий жалости и сострадания к «классовому врагу», невзирая на пол, возраст или национальность. «Гад! – кричит он Разметному, который, как вы помните, отказывался с детишками воевать. – Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я … тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета всех порешу!». А вот, к слову сказать, не менее жестокий и беспощадный есаул Половцев, оказывается, любит детей: «…маленьких. Очень люблю, даже как-то болезненно. Детских слез не могу слышать, все во мне переворачивается». И кошек он, в отличие от Разметнова, тоже любит.

Беспощадность Макара распространяется и на хуторян, которые режут свою скотину: «Я вот что предлагаю: нынче же вынести собранием ходатайство, чтобы злостных резаков расстреливать!». Правда, «умеренный» Давыдов предлагает более гуманные меры: «На два года посадить, лишить земли можно, злостных выселить из края». Это, повторяю, за свою же собственность, беднякам к тому же принадлежащую! Впрочем, признается Макар, у него к хлеборобской собственности «с мальства ненависть».

Революционная ненависть – вот доминанта личности Нагульнова. Причем эта ненависть имеет глобальный характер, переходя одновременно в сентиментальную жалость ко всем угнетенным, о которых он имеет весьма далекое представление: «… буржуи рабочий народ истязают, красных китайцев в дым уничтожают, всяких черных побивают / … / В сердце кровя сохнут, как вздумаешь о наших родных братьях, над какими за границами буржуи измываются». А то, что он, разговаривающий с хуторянами на языке угроз и рукоприкладства, сам измывается над собственными «родными братьям», ему, разумеется, в голову не приходит.

Картина глобальной несправедливости так мутит голову и душу Макара, что он уже сегодня готовится к грядущим классовым боям «в мировом масштабе», для чего начинает изучать английский язык, хотя эта учеба «трудная до невозможности! Я за эти месяца толечко … восемь слов выучил». Зачем же такие мучения, как он собирается использовать непостижимый английский язык? Ответ однозначный: «На английском языке буду без нежностев гутарить с мировой контрой! Пущай гады трепещут заранее! От Макара Нагульного им, кгм… Это им не кто-нибудь другой! От него помилования не будет. ''Пил кровя из своих английских рабочих классов, из индейцев и других угнетенных нациев? Ксплоатировал чужим трудом? – становись, кровяная гадюка, к стенке!''. Вот и весь разговор! Эти слова я перво-наперво разучу». А другие ему, похоже, и не нужны.

Вот такой он, Макар Нагульнов – одержимый и беспощадный, фанатичный и легковерный, и в то же время – жалкий и нелепый в своей социопатии и мизантропии, а в сущности, горько обиженный судьбой, людьми и собственной неверной женой Лушкой, которую он любит безнадежно и безрадостно, даже не пытаясь вырвать это горькое чувство из своего сердца. Ну, ни дать, ни взять, Рыцарь Печального образа с поправкой на большевистскую ментальность, так сказать, Дон Макар Гремяческий: как и его испанский предшественник, он не ведает, что творит, и не представляет социальных последствий своих поступков, а потому столь же небезопасный для общества. Кстати, дорогой читатель, вам не кажется, что создать образ такой силы в «процессе творческой деградации», как бы это сказать поделикатней, затруднительно?

 

Отступление одиннадцатое. Когда я думаю о Макаре Нагульнове, мне становится страшно. Шолохов создал, конечно, гротескный, почти инфернальный образ, зарядив его черной разрушительной энергией. Абсурдность его мыслей, чувств и поступков такова, что он представляется выходцем из ночных кошмаров, героем некой антиутопии, зловещей фантастики, а не реалистической повести, каковым он является на самом деле. И реальные прототипы за ним стояли. Поэтому Нагульнов есть обобщенный образ, экстракт сил зла, разбуженных революцией. И он, разумеется, не одинок. Преступный большевистский посев дал на потеху дьяволу богатые всходы по всему свету. И еще я думаю: что бы вышло из Макара, повернись его жизнь по-другому? Кем бы он сделался: заплечных дел мастером в ГПУ, террористом-камикадзе или советским Че Геваррой? А возможно, слепая революционная стихия забросила бы его на трон Великого Инквизитора, с которого все людоедские идеи можно было бы осуществить быстро и в полном объеме? Почему бы и нет: Робеспьер, Наполеон, Сталин и Гитлер вышли из провинциального ничтожества, Киевский князь Владимир Святой был сыном рабыни, а Чингисхан в молодости и сам был рабом. В определенных кругах общества периодически возникает повышенный спрос на людей такого сорта. Помните, у В.Высоцкого:

 

 «Мы не делали скандала –

 Нам вождя недоставало:

 Настоящих буйных мало –

 Вот и нету вожаков».

 

Мало, но есть. И когда нужно, они тут как тут. И все одним миром мазаны, и даже флаги у них одного цвета: красные – а то, что на одних серп и молот, на других - пять звезд, а на третьих – белый кружок со свастикой – велика ли разница?

 Так, может быть, Шолохов в конце книги «уволил из жизни» Макара Нагульнова в целях социальной профилактики?!

 

И, наконец, два слова уже не о руководителях, но о «примкнувшем к ним» деде Щукаре. Это – непростой персонаж повести: если в доколхозные времена он был в амплуа комического старика – вечного, с детства, парии и неудачника, то, по мере развития колхозной эпопеи, Щукарь появляется почти на каждой странице повести и при этом начинает приобретать жутковатые черты. Дело в том, что он становится унылой карикатурой на трех гремячинских заправил сразу. Его отличает давыдовское незнание сельского хозяйства, разметновская леность и безрукость, нагульновская неприкаянность. При этом Щукарь далеко не глуп и прекрасно понимает расстановку сил на селе и поэтому: «Сказано русским языком: хочу поступить в партию. Затем и пришел узнать, какая мне выйдет должность, ну, и прочее / … / У нас все партийные при должности». Видно, не очень-то верили простые колхозники, что единственная привилегия коммунистов – первыми подняться в атаку и умереть в бою! Вот вам и «натужный грубый юмор»! И не юмором, а злым сарказмом над партийной идеей всеобщего образования сочатся строки, касающиеся «работы» Щукаря над толкованием непонятных терминов из толкового словаря русского языка. «Читай и становись культурным стариком», – напутствовал его столь же культурный Макар. И его подопечный таковым становится: «''Акварель'' – это хорошая девка, так я соображаю, а ''бордюр'' вовсе даже наоборот, это не что иное, как гулящая баба, ''анфилады'' крутить – это и есть самая твоя любовь», – соображает Щукарь. Уж не является ли этот гремячинский дед с его тягой к самообразованию предтечей шукшинских «полу-интеллигентов» из рассказов «Микроскоп» и «Срезал»?

 

Однако пошутили, и хватит. Вернемся к серьезным делам.

Как известно, кадры решают все. Гремяченские руководящие кадры решали все, «не ведая правил, не зная закона». А под конец, отправились ликвидировать на свой риск и страх гнездо заговорщиков, свитое в доме Островного. Наобум, без разведки, не зная численности и вооружения противника, не вняв предостережению мудрого кузнеца Шалого: «Ежели у Рваного мы пулемет нашли, то у Островнова где-нибудь на гумне трехдюймовка зарыта!», – сунулись под пулемет и ручные гранаты. И бессмысленно погибли двое из трех, и только Разметнову подарил Шолохов жизнь – самому бесцветному, но зато самому человечному: от него в будущем можно ожидать вреда поменьше…

 

Отступление двенадцатое. Говорят, что первоначально Шолохов задумал другое завершение «Поднятой целины», не столь романтическое, но зато более правдоподобное и в духе времени: Давыдов и Нагульнов были арестованы ГПУ, первый – за троцкизм, второй – за кулацкое происхождение. И якобы сам Хрущев уговорил писателя придумать для своих героев более героический конец. Таковым и стал их «подвиг» их «последний, решительный бой», столь же беззаконный и безответственный, как и вся колхозная авантюра. Это удовлетворило политические и художественные вкусы секретаря КПСС, поскольку подлинное понимание авторской аллегории было за пределами интеллектуальных возможностей дорогого Никиты Сергеевича. Если такой факт имел место, то, по-моему, это не была очередная «беспринципная переделка». Наверное, Шолохову было бы тяжело описывать или даже представить мучения Давыдова и Нагульнова в чекистских застенках.

Когда чекисты арестовали есаула Половцева, он сказал: «… я ко всему готов и все вытерплю / … / Мы проиграли, и жизнь для меня стала бессмыслицей / … / И я готов оплатить проигрыш своей жизнью. Ей-богу, не страшно!»

А вот Давыдову и Нагульнову, скорее всего, было бы страшно: одно дело, принять муки и смерть из рук врага, а совсем другое – от своего же однопартийца, ужаснуться, до чего бессмысленно прожита жизнь, и запоздало понять, что и на твоей совести немало загубленных, ни в чем не виновных людей. Ясно, за что собирался расплатиться жизнью есаул Половцев. А за что должны были расплачиваться Давыдов и Нагульнов? Что они проиграли и кому? В чем провинились? – разве что в собственной глупости. Хотя, конечно, и за глупость приходится платить, да еще по самому большому счету. И не только за свою глупость, но и за чужую, что мы с вами делали и делаем бесконечно и безропотно. Так, может быть, и вправду лучше, чтобы герои «Поднятой целины» погибли, ощущая себя плотью от плоти и кровью от крови родной коммунистической партии и советской власти? Гуманнее, во всяком случае. А уж гуманизму Шолохова учить не приходилось.

 

Ну, чем, скажите, не срывание «всех и всяческих масок» (В.Ленин), и не только срывание, но и убийственная характеристика скрывающихся за этими масками лиц при точном отражении политической, идеологической и экономической ситуации того времени. И открытым текстом, без всяких иносказаний, намеков и недомолвок, громогласно на весь мир. Какому диссиденту снилось такое?!

А хочу закончить свои заметки монологом непримиримого врага советской власти Якова Островнова, обращенным к дереву, обреченному на сруб. Этот монолог начинается горьким реквиемом нормальной, веками осмысленной крестьянской жизни, а заканчивается гневным протестом и отчаянной надеждой на будущее:

 – Сколько лет жил ты, браток! Никто над тобой был не властен, и вот подошла пора помереть. Свалют тебя, растелешат, отсекут топорами твою красу – ветки и отростки, и повезут к пруду, сваей вроют на месте плотины / … / И будешь гнить ты в колхозном пруду, покуда не сопреешь. А потом взломной водой по весне уволокет тебя куда-нибудь в исход балки, – и все тебе, конец! /…/ То ли уж помиловать тебя, не рубить? Не все же колхозу на пропастишшу / … / – И с радостным облегчением решил: – Живи! Расти! Красуйся! Чем тебе не жизня? Ни налогу, ни самооблогу, ни в колхоз тебе вступать / … / Живи, как Господь тебе повелел!

 И, похоже, что последние фразы Островнова обращены не только к спасенному дереву, но и ко всем нам.

 

Отступление тринадцатое и последнее. Илья Куксин завершает статью «Тайна ''Тихого Дона"» сардоническими стихами «замечательного российского поэта» (так у И.Куксина) М.Дудина:

 

 «Михаил Александрович Шолохов

 Для советских читателей труден.

 Вот поэтому пишет для олухов

 Михаил Александрович Дудин».

 

Не хочется комментировать эти странные вирши. В конце концов, каждому свое: кто пишет для олухов, а кто и нет. И цитирует тоже.

Поэтому я, в свою очередь, тоже хочу процитировать другого, не менее, как мне кажется, замечательного российского поэта:

 

 «Живая власть для черни ненавистна.

 Она любить умеет только мертвых».

 

Именно так, включая власть таланта, дарования, незаурядности, может быть, в первую очередь, ненавистна власть именно такого рода. Только в одном ошибся процитированный мною классик: чернь одинаково ненавидит и живых, и мертвых, если они талантливы.

 Это, если хотите, и есть тест на принадлежность к интеллектуальной черни.

 

Так кто же он – Михаил Александрович Шолохов? На это писатель ответил всем своим творчеством.

Но вот вопрос: кто такие мы, если одни из нас отплясывают кощунственный канкан на могиле писателя, другие равнодушно взирают на это, третьи, как ничья бабушка из «Золотого теленка», сочувственно приговаривают: «Так его, болезного…», четвертые, пятые, шестые…

Впрочем, на этот вопрос пусть каждый ответит самостоятельно.

 

 

*) Для любителей пикантных подробностей могу сообщить, что за рукопись заплатили полмиллиона долларов, причем благодаря помощи российского правительства. Это одно из немногих деяний, которое, безусловно, можно поставить ему в заслугу.

**) При всей антипатии к сленгу «братков», прочитав такое название, не могу удержаться от известного титула: «За базар ответишь!»