Рахель Лихт
Черновик биографии Бориса Пастернака

 ЧАСТЬ I

"О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903)

Глава 11. Пересечение судеб

1. Россия Толстого

Октябрь еще только-только начался, а в Москве уже стояли холода. В Ясной Поляне даже выпал снег, не имеющий, впрочем, никакого отношения к нашему повествованию. Татьяна Львовна Толстая, зашедшая к Пастернакам под вечер 4 октября 1898 года, передала Леониду Осиповичу просьбу отца как можно быстрее приехать в Ясную Поляну.

Рано утром 6 октября на железнодорожной станции Козлова Засека Леонида Осиповича ожидали присланные из Ясной Поляны лошади. Толстой встретил его на застекленном крыльце. Не скрывая своего нетерпения, он взволнованно прохаживался вдоль стола, пока гостя кормили завтраком. Едва с завтраком было покончено, Толстой объяснил художнику причину столь поспешного вызова. Он предложил Пастернаку иллюстрировать готовящийся к печати новый роман "Воскресение".
"Пойдемте, я дам Вам рукопись. Начните читать. Я думаю, что Вам понравится". И после небольшой паузы добавил: "Пожалуй, это лучшее из всего, что я когда-либо написал".

Чтение романа заняло несколько дней.
"...Сейчас узнал, что Михаил Львович едет в Москву. Спешу передать тебе, что я, слава Богу, здоров, хорошо себя чувствую и занят чтением рукописи, - писал Леонид Осипович жене. - ...Как много я перечувствовал, читая рукопись и беседуя со Львом Николаевичем. Повесть - Льва Николаевича, вот все, что могу сказать тебе".

Уже через неделю первые наброски портретов главных персонажей романа были представлены на суд писателя. "Утром Пастернак привез из Ясной хорошие вести и доброе письмо от Л. Н.", - отметила в своем дневнике 19 ноября Софья Андреевна Толстая. Позднее, когда Толстой перебрался на зиму в Москву, Леонид Осипович показывал ему свои новые работы уже в Хамовниках.

Борис познакомился с персонажами романа "Воскресение" гораздо раньше, чем прочитал сам роман. Готовые к отправке в издательство Маркса рисунки отца спешно сушились фиксативом, наклеивались на картоны, упаковывались и вручались кондуктору курьерского поезда, следовавшего из Москвы в Петербург, чтобы успеть к очередному номеру журнала "Нива", где публиковали роман Толстого.

Спешка была вызвана тем, что Толстой задерживал корректуры и без конца переделывал написанное. Переписанные главы не расходились с уже готовыми рисунками художника только потому, что зарисовки делались там же, "откуда писатель черпал свои наблюдения, - в суде, пересыльной тюрьме, в деревне, на железной дороге". Писателя и художника объединяла "общность реалистического смысла".

Борис Пастернак рос именно в той России, в которой металась в поисках выхода душа моралиста, всеобщего уравнителя и гениального писателя Толстого. Отражения толстовской совестливости можно найти и в семейном укладе Пастернаков, и в определенных поступках Бориса. Недаром Ставский, занимавший в 1936 году пост ответственного секретаря СП СССР, взбешенный отказом Пастернака подписать очередную групповую низость, упрекал поэта в толстовском юродстве.

И при этом как по-разному смотрели на мир, как по-разному размышляли о степени свободы личности в истории оба мастера: автор романа "Война и мир" и автор "Доктора Живаго".

Характеры персонажей Толстого и мотивация их поступков обусловлены психологией и писательской волей. Колесо истории, разогнавшись, подминает под себя тех, чья участь предопределена исторической закономерностью.

Мотивы поведения героев романа "Доктор Живаго" не поддаются анализу. Колесо истории вертит случай. Каждый сам на собственный страх и риск ищет свой путь и возможность противостоять роковой круговерти. Безволие героев Пастернака и есть величайшая степень свободы! В основе такого безволия лежит неограниченное доверие жизни как самому высшему проявлению природы.

"Всё, кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрожжах существования. Восхищение жизнью, как тихий ветер, широкой волной шло, не разбирая куда, по земле и городу, через стены и заборы, через древесину и тело, охватывая трепетом все по дороге".
"Как хорошо было перестать действовать, добиваться, думать и на время предоставить этот труд природе, самому стать вещью, замыслом, произведением в ее милостивых, восхитительных, красоту расточающих руках!"

Но мы забежали вперед, далеко обогнав то время, когда в "Ниве" публиковались главы "Воскресения", и журнальные публикации рисунков приводили художника в ужас. По репродукциям грубо прошлась рука ретушера. И хотя в дальнейшем грубая правка была устранена, во всех последующих книжных изданиях качество репродукций оставляло желать лучшего.

Предполагая, что жюри Передвижной выставки вновь откажется экспонировать уже опубликованные работы, Л. О. Пастернак повез оригиналы иллюстраций на Всемирную выставку в Париж. В 1900 году в русском павильоне Всемирной выставки были выставлены оригиналы всех 33 иллюстраций Л. О. Пастернака к роману Толстого "Воскресение". Мастерство художника отметили медалью выставки.

Еще более высокую оценку этим работам дало время. В последующие годы вплоть до наших дней любое упоминание о художнике Л. О. Пастернаке неизменно сопровождается упоминанием его иллюстраций к "Воскресению". Так что сбылись пророческие слова Л. Н. Толстого, которыми он утешал удрученного низким качеством репродукций художника: "...Помните, Леонид Осипович, что все на свете пройдет: и царства и троны пройдут; и миллионные капиталы пройдут; и кости, не только наши, но и правнуков наших давно сгниют в земле, но если есть в наших произведениях хоть крупица художественная, она одна останется жить вечно!"

К сожалению, не всем работам Леонида Пастернака было уготовано бессмертие. Во время бомбардировок Москвы часть их пустили на заделку выбитых стекол поселившиеся в московской квартире зенитчики, часть сгорела вместе с чужой дачей. Более подробно об исчезновении картин художника мы поговорим, когда наше повествование докатится до военных лет. А пока что из счастливого лета 1900 года вернемся к весне 1899-го. Из России угнетенных и обиженных перенесемся в сказочную Святую Русь.

2. Святая Русь немецкого лирика

В апреле 1899 года в мастерской Леонида Осиповича Пастернака неожиданно появился незнакомый молодой человек.  Пока художник читал рекомендательные письма от своих немецких друзей, вручивший их незнакомец с любопытством осматривал помещение. С не меньшим любопытством Пастернак исподтишка поглядывал на гостя. Удлиненный овал лица, крупный нос, мягкая небольшая светло-русая бородка, широко распахнутые светлые глаза. Цепкий взгляд художника отметил и восторженный интерес гостя ко всему окружающему.

Звучное имя - Райнер Мария Рильке - ни о чем не сказало художнику, хотя гость из Германии был автором уже трех стихотворных сборников. Стихи, благодаря которым Рильке приобретет всемирную славу великого лирика, еще впереди. А пока что неизвестный немецкий поэт пленил российского художника искренностью восприятия окружающего и страстным желанием узнать как можно больше о России, о русском человеке и русском искусстве. Более конкретным было его желание познакомиться с Толстым, олицетворяющим в глазах приезжего иностранца все три ипостаси.

Пастернаку, часто встречавшемуся в то время с Толстым в связи с подготовкой иллюстраций к "Воскресению", не составило труда на следующий же день представить писателю Рильке и его спутников: немецкого востоковеда, ориенталиста Карла Андреаса и его жену Лу Андреас-Саломе. Именно она была духовным инициатором этой поездки, поэтому о ней следует рассказать подробнее.

Урожденная петербургская немка Луиза Саломе – дочь генерала русской армии Густава фон Саломе,  ведущего свою родословную от изгнанных из Авиньона гугенотов, – была широко известна в немецкоязычных интеллектуальных кругах Европы. Писательница, эссеистка, литературный критик, она во всем демонстрировала свой живой ум, строптивый нрав и неукротимое свободолюбие. Она слыла то ли "совершенным другом", то ли "абсолютным злом" Ницще. Ею восторгался Фрейд, чьей сподвижницей она стала в свои зрелые годы. Среди ее собеседников были Ибсен,  Тургенев, Гамсун и Вагнер.

Рильке познакомился с Лу Андреас-Саломе в 1897 году в Мюнхене, когда ему было 22 года. Он инстинктивно почувствовал в этой женщине ту силу духа, которой так не хватало ему, особенно в пору становления поэтического творчества.

Отныне вся жизнь и искусство Рильке подчинены обожествляемой им женщине, которая на 14 лет его старше. По ее совету он изменяет свое подлинное имя Рене на более мужественное – Райнер, он копирует ее почерк, проникается ее философскими, религиозными, эстетическими идеями. Он нашел в ней союзницу в своем давнем увлечении Россией и русской культурой.

Рильке и Лу Андреас-Саломе с мужем поселяются в Шмаргендорфе, недалеко от Берлина, у самого леса. Дружба с Лу и новая жизнь целиком поглотили Рильке. Их совместные прогулки босиком по лесным тропинкам в сопровождении косуль, которые доверчиво искали лакомства в его карманах, колка дров, простая русская пища и свободная русская одежда - все это было захватывающе ново. В своих воспоминаниях о нем Лу Андреас-Саломе писала:
"Райнер нередко помогал готовить, особенно когда варилось его любимое блюдо - русская каша в горшке или борщ; <...> в синей русской рубахе с красным орнаментом он помогал колоть дрова и вытирать посуду..."

Все это можно было бы назвать барской блажью и игрой, если бы за этим не стояло совместное изучение истории русского народа, русского языка и русской культуры. Увлеченные "святой Русью" берлинские отшельники предприняли весной 1899 года свое первое путешествие в Россию.

Россия потрясла Рильке.
"Мой голос потонул в звоне кремлевских колоколов, а от сияния золотых куполов слепнут глаза", – писал он своей петербургской знакомой.

Впрочем, впечатлила его не Россия, которую он не успел узнать за короткое время пребывания в Москве и в Петербурге, а определенная сторона российской жизни. Так, его привела в восхищение молчаливая толпа молящихся в Кремле в ночь на Святое воскресенье. И первый удар Ивана Великого расколовший благоговейную тишину, и праздничный перезвон пробудившихся следом московских колоколов.

Он увидел Россию именно такой, какой рисовал ее в своих мечтах: страной сохранившей духовность, благодаря религиозности народа, не испорченного развратом цивилизации. Поэтому в русской живописи его приводили в восторг религиозно-сказочные работы Васнецова, а в поэзии умиляли стихи Спиридона Дрожжина, подражательные и слабые, но исходящие из уст настоящего "народного" поэта.

Восторги Рильке и его спутников не встретили поддержки Толстого. Встреча с Толстым, глубоко запавшая в душу Рильке, не оставила никаких следов в дневниковых записях самого Толстого.

Обладавший своеобразным взглядом на христианство, идущим вразрез с церковным, Толстой не смог скрыть своего отношения к восторгам очередных иностранцев, идеализирующих Русь, ее мессианскую роль в истории культуры, и самого русского мужика. Тому, кто знал об истинном положении России и о бесправии этого самого мужика, трудно было разделить умиление иностранных гостей. Того, кто видел несомненное зло в приверженности безграмотного российского мужика религиозным суевериям, раздражало восхищение образованных людей обрядовой стороной религии. Между Толстым и Лу Андреас-Саломе завязался спор, Андреас и Рильке были его безмолвными свидетелями.

Однако Толстому не удалось поколебать любовь путешественников к патриархальным устоям страны-сказки. В продолжение всей своей жизни Рильке называл Россию своей "духовной родиной": "Чем только я ни обязан России, она сделала меня таким, каков я ныне, из нее я вырос духовно, она — родина каждого моего побуждения... "
Получается, что именно та Россия, которую увидел Райнер-Мария Рильке, дала миру величайшего немецкого лирика XX века, оправдав тем самым все его заблуждения.

По возвращении в Берлин Рильке и Лу Андреас-Саломе продолжили изучение русского языка и истории русского искусства. Рильке прочитал в оригинале Толстого, Достоевского, переводил на немецкий Лермонтова и Чехова. Вместе с Лу Саломе они написали очерк о Лескове, и вместе строили планы следующего совместного путешествия в Россию.

Во время второго путешествия Рильке по России произошла краткая встреча, молниеносное пересечение судеб великого немецкого лирика и десятилетнего мальчика, лирический дар которого еще никому не ведом.
Мистическая неслучайность этой встречи в дальнейшем будет для Бориса Пастернака одним из знаков правомерности выбора им поэтической стези.

3. Неслучайные случайности

Через год Рильке и Лу Андреас-Саломе вновь приехали в Россию. На этот раз они вдвоем собирались совершить длительное путешествие по стране, чтобы как можно ближе познакомиться с жизнью российской глубинки. Посетив Киевскую Лавру, Полтаву и Харьков, они добрались до Саратова и оттуда пароходом отправились в путешествие вверх по Волге. Некоторое время им даже удалось пожить в крестьянской избе где-то за Ярославлем в селе Кресто-Богородское. Правда, эта изба мало напоминала те задымленные покосившие домики, что стояли по соседству. Недавно срубленная, еще не утратившая запаха древесной смолы, пустая изба стояла в ожидании своих хозяев, молодых супругов, подавшихся куда-то на заработки.

Скамейки вдоль стен, самовар да тюфяк, набитый специально для них свежей соломой, – такова обстановка их временного жилища. Все приводило немецких путешественников в полудетский восторг и вселяло уверенность, что таким образом они приобщаются к российской жизни. И то, как куры подходят к самому порогу их дома, и то, как пыхтит стоящий на полу закипающий самовар, и среднерусский ландшафт. Райнер и его спутница так свято верили в придуманную ими страну, что видели только то, что укладывалась в их представления о ней.

После кратковременного пребывания в Москве немецкие путешественники вновь отправляются в российскую глубинку. На этот раз целью их путешествия была деревня Низовка Тверской губернии, где проживал крестьянский поэт Спиридон Дрожжин. Похоже, что если бы не этот визит Рильке, имя Дрожжина не сохранилось бы в истории русской литературы. Сын крепостных, он в 12 лет  отправился в город на заработки и вернулся в родные места только после того, как достиг известности на литературном поприще. Так что землепашцем Дрожжин никогда не был. Но жизнь в русской глубинке, в простоте и бедности,  делали его в глазах наших иностранцев человеком духовно слитым с природой, с Богом. При этом человек "из народа" дивится чудачеству немецких гостей гуляющих босиком по деревенским окрестностям. Сам он на прогулку с ними обувает городские сапоги.

Пиши я биографию самого Рильке, я бы более подробно остановилась на этапах его российского путешествия. Но меня интересует один единственный день пребывания Рильке в России, вернее, несколько минут одного единственного майского дня 1900 года.

В тот день семья Пастернаков, как всегда в преддверии жаркого лета, направлялась в Одессу. На одной из станций между Москвой и Тулой вышедший из вагона Леонид Осипович неожиданно увидел на перроне Рильке и его спутницу. Радостная встреча, обмен новостями и планами. Стоявший рядом с отцом 10-летний Борис стал невольным свидетелем этой встречи.

Ему запомнился необычный вид незнакомца, его странный немецкий выговор и чувство безмерной теплоты отца по отношению к своему собеседнику. Из всего этого мальчик понял, что отец был знаком и с немцем, и с его дамой. А когда иностранцы вскоре появились в купе у Пастернаков, Борис догадался, что они едут в том же поезде и пришли за советом. Из дальнейшего разговора взрослых выяснилось, что молодой мужчина и его спутница едут к Толстому, который не только не предупрежден об их приезде, но и местопребывание его им неизвестно.

Леонид Осипович принимает самое живое участие в создавшейся ситуации. Он представляет немецких путешественников, следующему в поезде близкому другу дома Толстых, Буланже. По совету Буланже путешественники решают остановиться в Туле, откуда легко добраться, как до Пирогово, где в имении Оболенских по предположению Буланже, мог находиться граф Толстой, так и до Ясной Поляны, если окажется, что граф уже покинул Оболенское. Буланже не ограничился советом, а попытался оказать и более действенную помощь, отправив из Серпухова телеграмму в Ясную Поляну к Софье Андреевне, где просил сообщить местонахождения ее мужа в ближайшую пятницу. Ответная телеграмма должна была поступить в Тульскую гостиницу, где предполагали остановиться путешественники.

Казалось, все благополучно разрешилось. Иностранцы прощаются с родителями. Из окна уносящегося вдаль поезда, мальчик видит, как машут им платками недавние спутники. Он еще успевает заметить, как ямщик подсаживает пассажиров и поправляет барыне фартук. Сейчас лошади тронутся, но еще раньше, курьерский уходит на закругление, и полустанок вместе с седоками медленно скрывается из глаз, словно перевернутая страница прочитанной книги.

Как выяснилось позднее, книга осталась недочитанной. И исчезнувший на полустанке силуэт незнакомца возникнет вновь через три года, только на этот раз в виде стихотворного сборника, который выпал из груды приводимых в порядок книг на отцовской этажерке. По непостижимой случайности книга не водворена на место, а унесена к себе и внимательно прочитана.

К этому времени мальчику уже 13 лет. Его уже коснулась пьянящая боль обожания. Он боготворит Скрябина и его музыку. Это ничего, что ритм музыки говорит ему пока что больше, чем ритм слова. Вкус к слову придет позднее. И не последнюю роль в этом сыграет унесенная к себе книга в серой выгоревшей обложке.

Пройдет еще три года и Борис увидит у отца вторую книгу того же автора с дарственной надписью написанной той же рукой. Неожиданная догадка потрясет его, разрешение вопроса авторства покажется невероятно важным. Отец подтвердит, что автор стихотворных сборников и тот иностранец, который остался на летнем полустанке Тульской губернии, – одно и то же лицо.

Борис еще не понимает, почему его так взволновало это открытие. И только спустя годы, когда он, уже 36-летний известный российский поэт, мучительно изживающий в себе лирика во славу требовательно шагавшего по стране эпоса, прочтет в отцовском письме фразу о Рильке: "Он о тебе, Боря, с восторгом пишет", - станет мыслимым все то, что считалось невообразимым и несбыточным.
"Я не больше удивился бы, если бы мне сказали, что меня читают на небе, - признавался Борис Пастернак. - Дуга, концы которой расходились с каждым годом все больше и никогда не должны были сойтись, вдруг сомкнулась на моих глазах в одно мгновенье ока".
"Это как если бы рубашка лопнула от подъема сердца, - напишет он сестре. – Я совсем как шальной, кругом щепки, и родное мое существует на свете, и какое!"

Но все это будет еще не скоро. Пока что о Толстом Борис знает только то, что это имя "играет скрытую, но до головоломности прокуренную роль в семье". Еще меньше он знает, чем станет для него творчество сошедшего с поезда иностранца. И какую бурю чувств вызовут в его душе обращенные к  нему слова Рильке. Сила переполнявших его чувств будет такова, что ему захочется тут же разделить их с Мариной Цветаевой, став таким образом инициатором дружбы двух поэтов, чья переписка по своему поэтическому и лирическому накалу не знает равных.

Такова цепочка случайностей. Тех самых, которые Пастернак считал неслучайными и придавал им определяющее значение в жизни отдельного человека или в истории человечества.

Но вернемся снова туда, где ничего еще не знающий о своей будущей славе Рильке идет со своей спутницей по лесной аллее толстовской усадьбы. Не дождавшись ответной телеграммы и напрасно съездив в Пирогово, в Ясную Поляну они прибыли, прямо скажем, нежданными гостями, от которых хозяева сначала пытались отделаться всеми правдами и неправдами. "Граф нездоров", – пыталась выставить их из дома Софья Андреевна, не зная, что за два часа до этого гости уже столкнулись на крыльце с Толстым, и тот попросил их прийти попозже. Но ни сухость оказанного им приема (напротив, гостей радует, что вместо "общей трапезы" Толстой предложил им пройтись по парку), ни очередная "нотация", которую Рильке пришлось выслушать от писателя, ополчившегося на всю лирику разом, как только узнал, что его гость пишет лирические стихи, не нарушили у путешественников чувства благости и значительности этой встречи.

 Впрочем, они больше наблюдали за своим кумиром, нежели прислушивались к его словам. Им больше говорили неосознанные действия писателя, нежели суть его высказываний. Поэтому Лу Андреас-Соломе больше всего поразило, "как Толстой, не переставая живо и поучительно говорить, вдруг стремительно наклонился, раскрытой ладонью - так обычно ловят бабочек - схватил и сорвал пучок незабудок, крепко прижал их к лицу, точно собираясь проглотить, и затем небрежно уронил на землю."

На железнодорожную станцию путешественники возвращались, так же как и пришли в Ясную Поляну, пешком, переполненные благодарностью и "щедрыми дарами" души писателя. Нет, они не разделяли его тревог, не видели противоречий между нищетой одних и богатством других, напротив видели в этом проявление родственных понятий "одной и той же жизни, воплощенной, ликующе и беззаботно, в сотнях различных форм".
"Если бы я пришёл в этот мир как пророк, я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну", - написал Рильке после первой поездки в Россию.

После своего второго путешествия он написал стихи, составившие его новый поэтический сборник "Часослов" с выходом которого в свет родился великий немецкий лирик Райнер Мария Рильке.

В 1909 году боготворивший Рильке 19-летний Борис Пастернак познакомил с его стихами поэта Юлиана Анисимова, накануне читавшего ему свои переводы из Демеля. Это знакомство имело продолжение в виде вышедшей в 1913 году в России книги Рильке в переводах Анисимова под названием "Книга Часов".

Но и в 1956 году Борис Леонидович считал, что переводы на русский язык стихов Рильке не в состоянии передать самого главного – тона сказанного, которым, собственно, и велик немецкий лирик. Тогда же он сделал два замечательных по силе перевода.

ЗА КНИГОЙ

Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно еще раз было оглянуться
Из-за охваченных зарей оград.
А вот как будто ночь по всем приметам.
Деревья жмутся по краям дорог,
И люди собираются в кружок
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.
И если я от книги подыму
Глаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко все, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему.
Но надо глубже вжиться в полутьму
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земле мала
Околица, она переросла
Себя и стала больше небосвода,
И крайняя звезда в конце села
Как свет в последнем домике прихода.

СОЗЕРЦАНИЕ

Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвется непогода,
Сквозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа,
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств, как стих псалма.

Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем, - малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет борцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого завета
Нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.

Кого тот ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя
В сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ.

Иллюстрации к главе "Пересечение судеб"

1. Россия Толстого ("Воскресение").

Техника воспроизведения иллюстраций до 1921 года была настолько несовершенной, что ни одна попытка воспроизвести факсимильные иллюстрации Л. О. Пастернака, включая Лондонское издание (изд. Henderson, London, 1900) не удалась. Предлагаю вашему вниманию несколько иллюстраций из 33-х помещенных в Альбоме, изданном в 1901 году Чертковым. (Альбом художественных иллюстраций Л. О. Пастернака к роману Л. Н. Толстого "Воскресение". Издание *Свободного слова* ?65 Chistchurch, Hants, Чертков, 1901.)

"Катюша у заутрени".

"За чтением. Нехлюдов-студент читает Катюше".

"Катюша бежит за поездом".

" Посетители у ворот тюрьмы".

" Возвращение Катюши в камеру после приговора".

2. Святая Русь немецкого лирика

Рильке и Л. О. Пастернак неоднократно обменивались письмами. Причем, Рильке пытался писать по-русски. Была и третья их встреча снова неожиданная, но уже не в Москве, а в Риме. Летом 1904 года путешествующий по Италии художник столкнулся на римской улице с немецким поэтом. Оживленная беседа старых  друзей была продолжена вечером в доме у Рильке.

И еще одна не менее неожиданная короткая встреча, на этот раз в проходе Швейцарского вагона, под шум пенистых волн бурного горного потока.

С началом Первой мировой войны прервались многие и более тесные дружеские связи. Но когда в декабре 1925 года Западная Европа бурно отмечала 50-летний юбилей Рильке, Леонид Осипович решился послать старому другу свое поздравление. Художник жил тогда в Берлине, возможность новой встречи с Рильке показалась ему вполне реальной, в письме было выражено желание написать его портрет.

К сожалению, их встреча не состоялась. Поэт был тяжело и неизлечимо болен. Ровно через год после празднования своего 50-летия, за два дня до начала нового 1927 года Райнер Мария Рильке умер.

Портрет Рильке работы Л. О. Пастернака был создан художником уже после смерти немецкого поэта.

Л. О. Пастернак. Набросок к портрету Рильке. 1927.

Этот набросок Л. О. Пастернака из московского семейного архива, также как и эскиз, хранящийся в Оксфордском семейном архиве, являются подготовкой к портрету "Рильке в Москве". Сам портрет написан позднее.

Л. О. Пастернак. "Р. М. Рильке в Москве". 1928. Холст. Масло. Собрание Йозефы Байер, в Веймаре.
Недавно умершая хозяйка собрания была внучкой Райнер Мария Рильке.
Репродукция сканирована из каталога выставки "Леонид Пастернак в России и Германии" ("Пинакотека", М., 2001), проходившей в Третьяковке в 2001 году.