Алиса Ханцис

 Подражание Вирджинии Вулф

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» – просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой, но как точно – словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец – отпустило – толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака – как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти – слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра – и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.

После «Хаммерсмита» поезд выдергивается из-под земли – как всегда, неожиданно – в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами поудобнее – никакой эротики, не виолончель, но при этом в одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал об этом? – Джулия рассказывала – о господине в футляре, не помню, но с этим господином – обвенчана, обвенчана, без любви – вначале – но какая любовь у подростка в 12 лет? Все пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и – кажущуюся! – неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и теперь – гармония? – наверное... надеюсь. Что он – без меня? Что я – без него? Обнимаю черный строгий наряд его – дерево, обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри – скрывающий от нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по несчастью – таких же спешащих на работу людей, которым, в отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? – нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя – кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки – уже сейчас, едва я вспомнила об этом – по рукам, голым, худым, обвивающим кофр – стоило только подумать о бёрдовской «Гальярде», которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией – распрямляю спину, разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами пейзаж – вот только что мелькнула наша улица, хотя самого здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь, Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? – шагаю по платформе, мысленно напевая «Гальярду», и сердце стремится мне подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок, как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым футляром в руке.