 |
|
|
Рахель Лихт Черновик биографии Бориса Пастернака ЧАСТЬ I "О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903) |
|
Глава 9. В мире искусства 1. Домашние вечера Повальный интерес ко всем видам искусства, столь характерный для России конца XIX века, можно было бы объяснить возросшей тягой общества к образованию, если бы, порой, за этим не скрывалась определенная дань моде. На волнах этого интереса так же легко было возвыситься в глазах общества, щедро раздающего звания "гения" и "самородка", как и прослыть демократом только потому, что позволяешь своим гостям обходиться без слуг. На этой глубоко вспаханной почве быстро росли всевозможные творческие объединения и общества, широко процветала благотворительность, получило распространение устройство домашних вечеров самых разных направлений. Не обошло новое веяние и дом Пастернаков. Незаурядный музыкальный талант хозяйки дома привлекал на музыкальные вечера, проводимые у Пастернаков, талантливых исполнителей и композиторов. Ее исполнение придавало произведению новое звучание, играть с ней в ансамбле было легко и радостно. Музыка была главным действующим лицом пастернаковских вечеров. Но бывали дома, в которых устройство музыкальных вечеров считалось признаком хорошего тона. О музыке там судили поверхностно, из исполнителей приглашали тех, чье имя было модно в текущем сезоне, но зато знали толк в накрытом в соседней комнате столе. Атмосфера подобных вечеров великолепно описана Б. Пастернаком в романе "Доктор Живаго". Наподобие музыкальных, были в ходу и рисовальные вечера. Они также делились на творческие, устраиваемые профессиональными художниками, и вечера любителей живописи, успешно сочетавших светские рауты с рисованием. В Москве начало открытым рисовальным вечерам положил художник Поленов. Предполагалось, что на этих узкопрофессиональных встречах художники смогут совершенствовать свое искусство, обмениваться мнениями и получать дружеские советы. После завершения сеанса рисования художников приглашали в гостиную. Вечер заканчивался непременным московским чаепитием, на котором непременно присутствовали члены семьи Поленова, что создавало атмосферу дружеских семейных посиделок. Ярким примером иных рисовальных вечеров были светские рауты, которые устраивала княгиня Голицына – жена московского городского головы Владимира Голицына в их особняке на Большой Никитской. Хозяйка дома неплохо рисовала сама и приглашала на свои вечера известных художников. Голицынские рисовальные вечера отличались непринужденностью обстановки. Позировали на таких вечерах удивительной красоты дамы из высшего аристократического общества. Чаще всего это были родственницы или близкие подруги хозяйки дома, облаченные в исторические костюмы разных времен. Красота натурщиц и их одежды предоставляли художникам широкие возможности для решения сложных художественных задач. Для рисования был отведен огромный зал. В соседних комнатах всегда были накрыты столы с чаем, бутербродами и фруктами, доступными для каждого желающего. Слуги отсутствовали, что придавало подобным вечерам дух демократичности и непринужденности. За работой художников свободно наблюдали праздные зрители, среди которых частенько бывали весьма высокопоставленные особы. Пастернак и Серов слыли "записными охотниками" на голицынских вечерах. Леонид Осипович вспоминал один из вечеров, на котором рисовали княгиню Юсупову. Свежестью своей красоты, изяществом одежды и аристократической осанкой она напоминала художнику сошедшую со старинного полотна маркизу XVIII века. Увлеченный ее рисованием Пастернак не обернулся, услышав за спиной властные шаги и звон шпор. Только по окончании сеанса Леонид Осипович узнал в пристально наблюдавшем за его работой военном Великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора и попечителя московского Училища живописи, ваяния и зодчества. "Ну и вечер же!.. Прямо пять рублей за вход можно было бы дать!" – смеясь отозвался об этом вечере Валентин Серов. Великий князь не зря так долго наблюдал за работой Пастернака. Как видно, работа художника ему понравилась, потому что на Передвижной выставке 1898 года он приобрел несколько его рисунков: наброски портретов княгини Юсуповой, Веры Голицыной – дочери хозяйки дома и фрейлины Е. П. Ермоловой. Успехи Леонида Осиповича создавали основу семейного благополучия. Они были тем топливом, без которого невозможно продвижение семейного состава по рельсам жизни. Однако бесперебойную работу всех механизмов этого состава мог обеспечить только опытный машинист. По воспоминаниям младшего из сыновей, таким машинистом в их семье была мама. Это она следила, чтобы семейные рычаги работали плавно и бесшумно, чтобы вовремя срабатывали тормозные клапаны и при этом состав не сходил с рельсов. Розалия Исидоровна умела управлять семейным составом, не привлекая внимания мужа к сбоям механизма, оберегая художника от рутины бытовых проблем. Всегда готовая прийти на помощь, поддержать, предотвратить мелкие крушения она осталась в памяти детей и мужа воплощением доброты и преданности. Но была и другая мама. Пугливая, панически боявшаяся грозы, одно приближение которой загоняло Розалию Исидоровну в темную комнату, вызывало желание накрыться с головой, не слышать и не видеть. Возможно, так ее трепетная натура отзывалась на нарушение звуковой гармонии и красоты. И была еще одна мама, та, что эту гармонию создавала, наполняя дом музыкой. Ничего не знающий о музыке ребенок воспринимал ее как нечто привычное, принадлежащее дому. Для маленького Бориса мир, музыка и мама до определенной поры составляли единое и неразрывное целое. Мир наличествующий, обступающий со всех сторон жил по своим неведомым законам. Живым и одухотворенным его делала музыка. Она вызывала бурю чувств и наполняла окружающее тайным смыслом. Успокаивало то, что мама великолепно справлялась с этим буйством эмоций и звуков. Отказавшаяся от славы и карьеры музыканта Розалия Исидоровна оставалась верной своему призванию. Регулярные многочасовые занятия, постоянное пополнение исполнительского репертуара новыми вещами, игра в четыре руки со знакомыми музыкантами, домашние концерты, на которые съезжались известные композиторы и ценители музыки, – вот то, чем был наполнен ее досуг, когда хозяйственные дела и воспитание детей отступали на задний план. К этому следует еще добавить занятия с вокалистами и уроки игры на фортепиано, которые она вынуждена была давать ради заработка. В 1895 году, впервые после 6-летнего перерыва, Розалия Исидоровна снова вышла на сцену. Ее мартовское выступление с Гржимали и Альтшулером на концерте в пользу Училища живописи ваяния и зодчества было замечено прессой. Автор рецензии, известный своей требовательностью музыкальный критик Н. Кашкин, выражал уверенность, что прерванная ранее артистическая деятельность пианистки будет продолжена. Подтверждением успеха было приглашение выступить с концертами осенью в Малом и Колонном залах Благородного собрания. 2 октября 1895 года "Московские ведомости" объявляли, что партию фортепиано в квинтете Шумана исполнит "молодая очень талантливая пианистка г-жа Розалия Исидоровна Пастернак (супруга известного живописца)". Это выступление также вызвало немало хвалебных слов о пианистке в прессе. В заслугу ей ставились не только техничность и музыкальность исполнения, но ценное качество в камерном музицировании – равновесие звучания фортепиано со струнными инструментами. С волнением ждала она своего следующего, на этот раз сольного выступления в Колонном зале, где должна была играть Вагнера в переложении Листа для фортепиано. Сколько раз судьба бывала неблагосклонна к ней в юности, в самый последний момент уводя от триумфа, уготованного ее дарованию! Как часто ее славой играл случай. 19 ноября в Колонном зале она должна была открывать второе отделение концерта. В антракте из дома сообщили, что оба сына в сильнейшем жару. Она вышла на сцену объятая тревогой за жизнь детей и скованная невозможностью отменить выступление. Едва затих звук последнего аккорда, она, раскланявшись и не дожидаясь конца концерта, бросилась домой. Мысленно подгоняя извозчика, она обмирала от одной мысли, что в ее отсутствие с детьми случилось самое непоправимое, корила себя за свое решение играть, вместо того, чтобы мчаться домой сразу по получении печального известия. В пылу несправедливых самообвинений, мучаясь страхом неопределенности и молясь о спасении детей, она дала себе зарок не выходить больше на сцену. Дети болели и выздоравливали, но Розалия Исидоровна не нарушала данного сгоряча зарока. Только спустя 10 лет она предприняла новую попытку вернуться к артистической деятельности. Прошедшие годы не сказались на ее исполнительских способностях, потому что, отлучив себя от сцены и славы, она не оставила музыкальных занятий. Но ушедшие годы не прибавили ей здоровья. Она стала жаловаться на боли в сердце. Темпераментная исполнительница, она выкладывалась на концертах до полного изнеможения. За кулисами дежурил сопровождавший ее на концерты сын Шура. У него всегда наготове были сердечные капли. К ним приходилось прибегать все чаще и чаще. Так что со сценической карьерой пришлось снова распрощаться. На этот раз навсегда. Но до последних дней жизни Розалия Исидоровна оставалась верна музыке. С готовностью отзываясь на просьбы окружающих, она тут же садилась за рояль и поражала слушателей широтой своего репертуара и великолепием профессиональной формы. Преданная жена и самоотверженная мать она всегда вызывала у своего мужа и детей чувство восхищения, к которому постоянно примешивалось чувство вины. Но выбор, сделанный когда-то Розалией Исидоровной, был продиктован любовью. А потому не поддается анализу и не нуждается в обосновании. Отказавшись от славы и карьеры, она не предала своего призвания, и до последних дней жизни оставалась верна музыке. Маленького Борю очень рано начали водить в Колонный зал и консерваторию на симфонические концерты, устраиваемые для детей. Он часто сопровождал Розалию Исидоровну в музеи, в гости к знакомым. Это все был мир искусства, артистический мир музыкантов и художников, и в то же время это был его родной, обиходный мир, естественным образом вошедший в детские игры обоих братьев. 2. Воспитание основ Семья Пастернаков была той благодатной почвой, на которой пустили корни идеи "опрощения" и нравственного усовершенствования, проповедуемые их великим современником Толстым. Простота и одухотворенность были свойственны обоим супругам. Поэтому у них не возникало существенных разногласий ни в правилах ведения дома, ни в вопросах воспитания детей. В доме не было роскоши, только самое необходимое. Питанию уделялось ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы пища была здоровой и сытной. О духовной пище не говорили, ее наличие было естественно, как воздух. Несмотря на то, что у детей всегда была няня, а в доме - прислуга, совмещающая обязанности кухарки и горничной, мать с раннего возраста приучала детей к самостоятельности. Они должны были сами одеваться, аккуратно стелить свои постели и совершать ежедневный туалет. Мальчиков приучали содержать в порядке свою комнату. Маленький Боря страшно гордился, тем, что ему, как старшему сыну, было позволено помогать матери убирать мастерскую отца, которую она не доверяла рукам прислуги. Борис скрупулезно сортировал разбросанные по мастерской вещи согласно их принадлежности, чтобы потом разложить по местам. Временами та или иная взятая в руки вещь ощущалась им живой частью дома. И эта ее принадлежность дому, и способность рассказать о себе, о доме или о хозяине, которому она принадлежала, делали ее родной и беззащитной в глазах мальчика. С ней не хотелось расставаться, она будила самые различные воспоминания, и Борис замирал, разглядывая свою находку. - Нельзя так, Боря. Ты чего это зазевался? Ну, в чем дело? Свеча как свеча. А это! – Ленты....., - окликала его в таких случаях мама. И вернувшийся к действительности мальчик, вновь строго следовал заведенному порядку, изредка справляясь у матери о месте для той или другой незнакомой вещи. Способность одушевлять окружающий мир стала впоследствии отличительной особенностью творчества Бориса Пастернака. Одушевленный им внешний мир неотделим от внутреннего мира самого поэта – они двойники. А скрупулезность детских уборок с годами превратилась в доходившую до педантизма аккуратность поэта, содержавшего в идеальном порядке свой письменный стол и постель. Полное равнодушие к собственной одежде, как видно, тоже родилось из привитого в детстве аскетизма. Еще одной усвоенной с детства привычкой были ежедневные водные обливания. В детстве стоящего в тазике ребенка окатывали водой комнатной температуры в любое время года. В зрелом возрасте обливания сменились плаванием в переделкинском пруду до первых морозов, на удивление обитателей поселка. Несмотря на закаливание детей, к концу зимы детские болезни в семье Пастернаков учащались и поэтому лишь только в Училище заканчивались экзамены, Пастернаки всей семьей уезжали на все лето в Одессу, к морю. В Одессе жили многочисленные родственники родителей, чья южная экспансивность отпугивала не привыкшего к шумному выражению чувств Бориса. Но Одесса сулила радостную встречу с задушевной подружкой и двоюродной сестрой Ольгой Фрейденберг. Анна Осиповна Фрейденберг, сестра Леонида Осиповича, часто бывала со своими детьми в семье брата, снимавшего под Одессой дачу "Ольгино" на Среднем Фонтане, а позднее - дачу Вучина на Большом. Ее младшая дочь Ольга, ровесница Бориса, подолгу жила в семье своего дяди. "Летом я всегда у дяди Ленчика на даче. Море. В комнатах пахнет чужим. По вечерам абажур. Тысячи мошек кружатся вокруг света. Кушают чужое, не так, как у нас: гречневую кашу, например. Боря очень нежный, но я его не люблю. Тетя всегда шепчется с дядей и мамой, и есть слух, что мне придется выйти за него замуж. Это меня возмущает. Я не хочу за него, я хочу за чужого! Но Боря любит и прощает. Я гуляю с меньшим кузеном, Шуркой, и тот, затащив меня в кусты, колотит, а выручает всегда Боря; однако я предпочитаю Шурку. Мы играем в саду, Запах гелиотропа и лилий, пахучий, на всю жизнь безвозвратный. Там кусты, и в них копошимся мы, дети; это лианы, это дремучие леса, это стены зарослей и листвы... Как непроходимы чащи кустов! Сколько близости с травой и цветами! Там – первый театр. Я сочиняю патетические трагедии, а Шурка, ленивый и апатичный, нами избиваем. Мы играем, и Боря, и я – одно. Мы безусловно понимаем друг друга". Будущий великий русский поэт и будущая выдающаяся исследовательница античной литературы не могли не ощущать единения при всей разности своих характеров. Нелицеприятность оценок, суровое отношение к человеческим слабостям и недостаткам, присущее Ольге Михайловне Фрейденберг, всю жизнь наталкивалось на мягкость и необязательность суждений Бориса Леонидовича Пастернака, отличающегося уступчивостью выражаемых вслух мнений. Он всегда был готов уступить, чтобы остаться при своем мнении, которое никогда никому не навязывал, даже своим детям. Резкая и порой недоброжелательная строгость сестры неизменно наталкивалась на стремление Бориса Леонидовича к примирению. И ему удалось сохранить их дружбу на всю жизнь. Свидетельством тому их переписка - великолепный образец эпистолярного жанра, в котором отражается история не только семьи, но и целого ушедшего поколения. Но вернемся в Одессу лета 1895 года. В конце августа Пастернаки отправлялись в обратный путь. Леонид Осипович торопился успеть к началу занятий, торжественно отмечаемому в актовом зале Училища. И вот уже поезд мчит всю семью на встречу с Москвой. Во вторник молебен и акт. Но только ль о том их тревога? Не ради того и не так По шпалам проводят дорогу. Зачем же водой и огнем С откоса хлеща переезды, Упорное, ночью и днем Несется на север железо? Там город, - и где перечесть Московского съезда соблазны, Ненастий горящую шерсть, Заманчивость мглы непролазной? * * * Там город, и ты посмотри, Как ночью горит он багрово. Он былью одной изнутри, Как плошкою, иллюминован. Он каменным чудом облег Рожденья стучащий подарок. В него, как в картонный кремлек, Случайности вставлен огарок. Он с гор разбросал фонари, Чтоб капать, и теплить, и плавить Историю, как стеарин Какой-то свечи без заглавья. И вновь размеренный ритм городской жизни. Для Леонида Осиповича он характеризовался чередованием преподавательской деятельности с собственным творчеством. В феврале 1896 года на зимнюю выставку передвижников в Петербурге он повез две свои работы "Аннушка" и "Студенты". Даже в период короткого расставания из Петербурга в Москву летят письма. Художник спешит поделиться с женой своими новостями и признаться, что ее прощальный взгляд на вокзале, подобно освежающему дождю, смыл все наносное и вернул его в молодые годы. Он вспоминал, как был покорен когда-то взглядом девушки, безоглядно дарующим ему свою любовь и преданность. На полях письма отец приписал печатными буквами: "Цалую тебя родной мой Борюшка и тебя родной Шурочка ваш папа". В ту зиму 1895 года Розалия Исидоровна начала обучать Борю грамоте, и отец надеялся, что его слова будут им прочитаны. Каково же было его изумление и восторг, когда он получил в ответ несколько слов, написанных рукой старшего сына. "Впервые читал "письмо сына" – этого описать невозможно!!!" – ответил он 7 февраля 1896 года. Начатая этой строчкой переписка отца и сына, будет продолжаться всю жизнь с перерывами на те годы, когда они жили рядом, и прервется лишь смертью отца. Жюри Передвижной выставки с большой неохотой приняло работы Пастернака и снова ограничило их показ Петербургом и Москвой. Оставалось только утешаться тем, что картину "Студенты" высоко оценили Репин и Н. Кузнецов. Они пророчили картине блестящее будущее. И действительно, через год под названием "Перед экзаменом" она получила золотую медаль на Международной выставке в Мюнхене, и в 1900 году с Парижской всемирной выставки была приобретена Люксембургским музеем. Иллюстрации к главе "В мире искусства" 1. Домашние вечера В качестве иллюстрации домашних музыкальных вечеров я приведу отрывок из романа Б. Пастернака "Доктор Живаго" (Ч. 2, гл. 20): "Громеко были образованные люди, хлебосолы и большие знатоки и любители музыки. Они собирали у себя общество и устраивали вечера камерной музыки, на которых исполнялись фортепианные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты. В январе тысяча девятьсот шестого года, вскоре после отъезда Николая Николаевича за границу, в Сивцевом должно было состояться очередное камерное. Предполагалось сыграть новую скрипичную сонату одного начинающего из школы Танеева и трио Чайковского. Приготовления начались накануне. Передвигали мебель, освобождая залу. В углу тянул по сто раз одну и ту же ноту и разбегался бисерными арпеджиями настройщик. На кухне щипали птицу, чистили зелень и растирали горчицу на прованском масле для соусов и салатов. С утра пришла надоедать Шура Шлезингер, закадычный друг Анны Ивановны, ее поверенная. <...> Шура Шлезингер знала математику, индийское тайноведение, адреса крупнейших профессоров Московской консерватории, кто с кем живет, и, Бог ты мой, чего она только не знала. Поэтому ее приглашали судьей и распорядительницей во всех серьезных случаях жизни. В назначенный час гости стали съезжаться. <...> Шел снег, и, когда отворяли парадное, воздух путано несся мимо, весь словно в узелках от мелькания больших и малых снежинок. Мужчины входили с холода в болтающихся на ногах глубоких ботинках и поголовно корчили из себя рассеянных и неуклюжих увальней, а их посвежевшие на морозе жены в расстегнутых на две верхние пуговицы шубках и сбившихся назад пуховых платках на заиндевевших волосах, наоборот, изображали прожженных шельм, само коварство, пальца в рот не клади. "Племянник Кюи", - пронесся шепот, когда приехал новый, в первый раз в этот дом приглашенный пианист. Из зала через растворенные в двух концах боковые двери виднелся длинный, как зимняя дорога, накрытый стол в столовой. В глаза бросалась яркая игра рябиновки в бутылках с зернистой гранью. Воображение пленяли судки с маслом и уксусом в маленьких графинчиках на серебряных подставках, и живописность дичи и закусок, и даже сложенные пирамидками салфетки, стойком увенчивавшие каждый прибор, и пахнувшие миндалем сине-лиловые цинерарии в корзинах, казалось, дразнили аппетит. Чтобы не отдалять желанного мига вкушения земной пищи, поторопились как можно скорее обратиться к духовной. Расселись в зале рядами. "Племянник Кюи", - возобновился шепот, когда пианист занял свое место за инструментом. Концерт начался. Про сонату знали, что она скучная и вымученная, головная. Она оправдала ожидания, да к тому же еще оказалась страшно растянутой. Об этом в перерыве спорили критик Керимбеков с Александром Александровичем. Критик ругал сонату, а Александр Александрович защищал. Кругом курили и шумели, передвигая стулья с места на место. Но опять взгляды упали на сиявшую в соседней комнате глаженую скатерть. Все предложили продолжать концерт без промедления". 
|
 |
