ЧАСТЬ I

"О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903) 

Глава 8. Признание  

1. Меценаты и художники

Преследование произведений искусства и их авторов, так же, как полное равнодушие к тем и другим, в той или иной степени можно встретить в любой период, в любой стране, при любых правителях. А вот небывалым расцветом меценатства, поддерживающего искусство, могла похвастаться только Россия конца XIX - начала XX века.

Бурный рост благотворительности в России являлся следствием не менее бурного развития российского предпринимательства, накопления частного капитала в руках, так называемого, "третьего сословия", которое в борьбе за влияние со своим вечным соперником дворянством сделало ставку на культурное просветительство общества.

По мере того как московские предприниматели и купечество набирали силу и умножали свои капиталы, столица обрастала доходными многоэтажными домами, новыми фабриками и заводами. В Москве все чаще можно было услышать: "Бывший особняк князя такого-то, сейчас дом купца такого-то..." Переселясь в княжеские хоромы, московские нувориши наследовали и чужой обиход. Выросшее в этой обстановке молодое поколение купечества быстро впитывало новую культуру. И вместе с дымом и угаром городской перестройки стали появляться центры российского просвещения, возникать театры и музеи, построенные на средства купцов-меценатов.

Гражданская направленность устремлений нового московского купечества удачно сочеталась с их желанием вкладывать капиталы в развитие всевозможных отраслей отечественной культуры. А благоприобретенный вкус и чуткость восприятия новых направлений в искусстве поставили некоторых московских купцов-меценатов вровень с создателями произведений искусства.

Поэтому имя Мамонтова произносится всякий раз, когда мы вспоминаем имена таких известных художников, как Поленов, Васнецов, Коровин, Врубель, Серов, Левитан. Не только потому, что они входили в мамонтовский кружок московских художников, а еще и потому, что кого-то Мамонтов обеспечил заказами, кому-то помог поверить в свои силы и всем дарил внимание и приют в своем доме, душевная обстановка которого располагала к творчеству. Мы помним, что голос Шаляпина впервые прозвучал на сцене частного оперного театра Мамонтова. А заговорив о Художественном театре, мы вспоминаем Морозова, на чьи пожертвования он был построен и существовал первые годы. Велика роль Щукинской коллекции, познакомившей москвичей с искусством импрессионистов, тогда мало кому известных. Благотворной была и всеохватывающая благотворительная деятельность семьи Бахрушиных. И, конечно, в этом же ряду стоит всемирно известная Третьяковская галерея, которая увековечила имя ее создателя.

Уже в 1881 году П. М. Третьяков придал своей частной коллекции картин статус музея. И хотя галерея осталась частным владением, любой человек "без различия и рода" мог бесплатно любоваться приобретенной Третьяковым богатейшей коллекцией картин российских художников, икон и других экспонатов прикладного искусства. Так что идея "искусство принадлежит народу" была им воплощена задолго до того, как она возникла в горячих головах революционных вождей.

Владелец уникальной коллекции обладал даром угадывать новые таланты. Он первым купил картину 18-летнего Левитана, первым оценил самобытность художественного дара Врубеля. А купленная им картина "Вести с Родины" работы никому неизвестного Л. Пастернака помогла художнику определиться и поверить в свои силы.

После смерти младшего брата коллекция П. М. Третьякова пополнилась картинами зарубежных художников, которые собирал С. М. Третьяков. Прежнее здание галереи стало тесным. И тогда П. М. Третьяков принял решение не только расширить помещение галереи, но и подарить обе коллекции Москве. В августе 1893 года "Московская городская художественная галерея братьев Третьяковых" вновь открыла свои залы для бесплатного посещения. Это знаменательное событие московское общество любителей художеств отметило созывом Первого съезда русских художников.

На торжественном вечере в честь Первого съезда художников, проходившем на сцене Благородного собрания 24 апреля 1894 года, были представлены основные этапы развития пластических видов искусства. Специально для этого вечера композитор Аренский написал одноактную оперу "Рафаэль". Художником-декоратором пригласили Л. О. Пастернака. Это был его театральный дебют.

Волновался художник, волновались исполнители оперы – студенты консерватории. Однако публика приняла оперу весьма благожелательно, чему, возможно, способствовал ее сюжет: любовь художника и молодой натурщицы. Сюжет был "списан" с биографического факта: история любви молодого Рафаэля и дочери булочника, лик которой художник увековечил в образе Сикстинской Мадонны.

Съезд художников проходил в помещении Исторического музея. Леонид Осипович Пастернак  был избран в Совет съезда и участвовал в его подготовке. На съезде обсуждались вопросы эстетики, истории искусства, охраны авторских прав художников. Много внимания было уделено состоянию художественного образования, организации выставок и музейного дела. С проектом "университетского музея античного искусства" выступил И. В. Цветаев, будущий основатель Музея Изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Никто тогда не знал, что в семьях двух участников Первого съезда художников подрастают Первые поэты России. Пути самих поэтов впервые пересекутся только спустя 24 года. Борису Пастернаку к тому времени будет уже 28 лет, Марине Цветаевой на два года меньше.

На закрытии съезда выступил, приехавший с опозданием художник Н. Н. Ге. Художники, ученые, общественные деятели и гости съезда с энтузиазмом аплодировали словам мудрого старика о том, что искусство есть всеобщее достояние, способствующее совершенству человека. Это было последнее выступление художника. Через месяц его не стало.

2. Лекарство от гигантомании

Первое знакомство Л. Пастернака с Н. Н. Ге, если вы помните, состоялось в декабре 1889 года у Поленовых. Я писала о том, как смутили Леонида Осиповича слова известного художника, увидевшего в нем своего последователя. Заинтересованный работами Пастернака Николай Николаевич непременно хотел познакомиться поближе с их автором.
- Я всё хочу у вас высмотреть, всякую малейшую вашу вещь, чтобы вас узнать, - объяснял он свое любопытство и тщательность, с которыми осматривал мастерскую художника и гостиную.

Визит Ге к Пастернакам мог происходить в один из длинных январских вечеров 1894 года, перед совместной поездкой художников в Петербург к жюри Передвижной выставки. Хотя не исключено, что это было чуть раньше, в один из наездов Ге в Москву к своему "единственному другу", каковым он всегда называл Льва Николаевича Толстого. В описываемый мною день Ге неожиданно приобрел еще одного друга.

Во время обеда в гостиную вошел четырехлетний Борис. Взгляд его широко раскрытых карих глаз недоуменно остановился на незнакомом "дедушке". К удивлению родителей обычно дичившийся чужих людей сын, не отводя взгляда от явно заинтересовавшего его гостя, пересек комнату и молча устроился у него на коленях. Николай Николаевич был очень горд таким признанием и не спускал мальчика с колен во все время обеда, приговаривая: "Вот видите, как мы с Борей уже и подружились".

Не подружиться с Ге было невозможно. Леонид Осипович вспоминал, что в тот день добродушный гость очаровал в их доме всех, включая няню.

Вскоре произошла встреча Бориса и с другим великим старцем, посетившим Пастернаков в другой знаменательный вечер, на котором собрались желающие послушать a-moll-ное трио Чайковского в исполнении хозяйки дома и московских профессоров: скрипача Гржимали и виолончелиста Брандукова.

Леонида Осиповича некоторое время смущало то обстоятельство, что комната, где стоял рояль, была проходной. Его опасения были не напрасны. Во время исполнения пьесы через комнату, громко скрипя половицами, важно прошествовала няня. Но увлеченные слушатели, казалось, не слышали никаких внешних раздражителей, и поэтому отчаянный плач Бори, проснувшегося от тревожных звуков музыки, был услышан только в перерыве между частями трио. Розалия Исидоровна кинулась к сыну. Плачущего мальчика вынесли к гостям, чтобы он сам мог убедиться, что причин для страха и слез не существует.

Именно эту ночь, посреди которой он проснулся от тревожных, как крики о помощи, звуков музыки, Борис Пастернак впоследствии назвал межевой вехой между младенчеством и детством, между блаженной беспамятностью и пробудившимся сознанием.

В памяти сохранилось и непривычное звучание струнных инструментов, и голые плечи дам в обрамлении черных мужских сюртуков, и кольца дыма, неотличимые от седин двух старцев. Память связала облик одного из них с образом того седобородого "дедушки", который называл его своим другом и на чьих коленях он однажды сидел. Облик другого - запомнился и позднее связался с образом Льва Николаевича Толстого. Но это произошло гораздо позже, когда  в доме появились выполненные отцом портреты Толстого, когда слова: Толстой –Ясная Поляна - "Воскресение", - связались в один неразделимый узел.

Память подвела четырехлетнего Бориса только в одном предположении. Николай Николаевич Ге не мог сидеть среди слушателей. Ведь прозвучавшее в тот вечер трио Чайковского было исполнено в память о недавно ушедших великих: пианисте, композиторе и дирижере Антоне Рубинштейне и художнике Н. Н. Ге.

Дата вечера достоверно известна из дневниковой записи Софьи Андреевны Толстой за 1894 год: "23 ноября... Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым".
Это было единственное посещение Толстым семьи Пастернаков. Как тут не вспомнить шутливое замечание Анны Андреевны Ахматовой по этому поводу: "Боренька знал, когда проснуться".

Борис Леонидович знал не только, когда проснуться. Он также знал, что великие современники, посещавшие в годы его детства родительский дом, уберегли его самого от романтического восторга перед любым проявлением сверхчеловеческого и гигантского. Что всю "дозу необычного, заключающуюся в мире" он получил в детстве. "И когда по ее приеме человек гигантскими шагами вступал в гигантскую действительность, поступь и обстановка считались обычными".

3. Признание таланта и достоинства

Вскоре после окончания торжеств, связанных с Первым съездом художников, Леонида Осиповича посетил инспектор московского Училища живописи, ваяния и зодчества, он же секретарь Московского художественного общества князь Алексей Евгеньевич Львов. Он предложил художнику место преподавателя инспектируемого им Училища. Князь Львов подчеркнул, что предложение исходит от совета общества и лично от него, князя. И для завершения процедуры требуется только личное ходатайство самого Леонида Осиповича.

Высока была оказанная честь. Но тяжела была мысль, что при зачислении на государственную службу непреодолимым препятствием может оказаться еврейское происхождение.

История знает много примеров того, как во имя карьеры и уверенности в завтрашнем дне, которую обеспечивала государственная служба, евреи меняли свое вероисповедание. Делали ли они это по собственному желанию или поддавшись давлению обстоятельств, это не меняло сути. Леонид Осипович  понимал, что если это требование не последовало из уст интеллигентнейшего князя Львова, то никто не гарантирует, что оно не появится в виде резолюции на заявлении художника. Тем более что окончательное решение должен был принимать председатель Московского художественного общества Великий князь Сергей Александрович, известный своими антисемитскими взглядами. Ведь это его августейшему высочеству, если вы помните, принадлежал указ о выселении из Москвы евреев-ремесленников и отставных солдат.

Без долгий раздумий Пастернак написал московскому художественному обществу слова благодарности за оказанную ему честь, и прибавил:

"...Мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях".

Подобное признание требовало силы духа и исключительной порядочности. Государственная служба сулила безбедное существование семье и возможность заниматься творчеством. Вещи несоразмеримые с тем падением, которое сулила смена веры ради жизненных благ.

Не дожидаясь постановления совета, Пастернаки уехали на лето к морю. Официальное письмо князя Львова последовало за ними в Одессу, на дачу Бортневского (Средний Фонтан).

"Милостивый государь Леонид Осипович!
Контора Совета имеет честь уведомить Вас, что Августейший Председатель Московского Художественного Общества, вследствие Вашего ходатайства от 24 мая с.г. постановил определить Вас с 1 сентября 1894 года младшим преподавателем в Фигурном классе училища Живописи, Ваяния и Зодчества с окладом жалования в 600 р. годовых, квартирой и мастерской Общества.
Секретарь Совета Кн. Львов".

Следовало успеть вернуться в Москву к началу учебного года в Училище. Следовало попрощаться с домом Лыжина и перебраться на предоставленную Училищем казенную квартиру.
25 августа "Московские новости" оповестили о назначении Архипова, Пастернака и Савицкого преподавателями Училища живописи, ваяния и зодчества.

Это значит, что описанный мною музыкальный вечер памяти двух великих людей, музыканта А. Г. Рубинштейна, бывшего наставником пианистки Розалии Исидоровны, и художника Н. Н. Ге, поддерживавшего работы Леонида Осиповича, проходил уже на новой квартире.

4. Жизнь во флигеле

Новая квартира, на которую семья Пастернаков перебралась к началу учебного года в Училище живописи, ваяния и зодчества, находилась в первом этаже кирпичного флигеля, стоявшего посреди училищного двора. Флигель делил двор на две части. Прямо перед ним высились могучие деревья тенистого сада, который был облюбован мамой и няней для прогулок с детьми.  Но ухоженные дорожки, зеленые газоны и чинная тишина сада не разжигала любопытства мальчиков и не содержала тайн. Зато на заднем дворе, сразу за флигелем, стояли сараи и где-то там, в глубине хлева, мычала корова. Корову мальчикам увидеть не довелось, но ее присутствие подтверждалось не только мычанием. Время от времени хлев чистили и тогда на белоснежный покров вперемешку с навозом летели клочья почерневшей коровьей подстилки. Горячие, они дымились на морозе густыми клочьями пара. Точно такие же клубы пара дымились возле морд лошадей, мчавшихся по зимним улицам. Жизнь подталкивала к самым неожиданным сближениям:

И, всего живитель и виновник,
Пахнет свежим воздухом навоз.

Разжигал детское любопытство и ближайший к флигелю большой кирпичный сарай, чьи огромные ворота были хорошо видны из окна детской. Прижимаясь носами к заиндевелому стеклу, мальчики наблюдали, как исчезают в широкой пасти распахнутых настежь ворот сарая огромные плоские ящики из свежеоструганных досок с черным бокалом на боку. Ящики отличались от виденных раньше и своими размерами, и тем, что их везли на розвальнях, стоймя, и тем, как бережно их сгружали училищные сторожа. Розвальни с удивительным грузом прибывали всю зиму. И всю зиму продолжалось таинство их перенесения в сарай. Некоторые были так тяжелы, что их приходилось поднимать вчетвером, а то и вшестером. Высокие, они слегка покачивались на руках носильщиков и оттого казались таинственными кораблями, нашедшими свою гавань. Неведомыми кораблями с черным бокалом на борту.

По весне выяснилось, что в ящиках хранятся картины, отобранные жюри Передвижной выставки для просмотра в Москве. Что с первыми лучами апрельского солнца загадочные ящики покидают своё зимовье. И хранящиеся в них картины тут же, во дворе, прямо на глазах детей, освобождались от деревянных оков упаковки, чтобы вновь исчезнуть, только на этот раз в здании Училища. Что черный бокал означает предупреждение: "Осторожно! Искусство!"

Здание, в котором располагалось Училище живописи, ваяния и зодчества, и сейчас украшает угол Мясницкой и Боброва переулка нарядной полуротондой. Только переулок раньше именовался Юшков, по имени хозяев необычного дома Юшковых – известных в Москве своим богатым состоянием, расточительством, хлебосольством и принадлежностью к масонской ложе. Имя Юшкова надолго сохранялось за домом, несмотря на то, что промотавшие свое состояние Юшковы были вынуждены его продать представителям нового поколения российских предпринимателей. А вот имя создателя дома достоверно неизвестно.

Большинство знатоков склоняются к мнению, что "Юшков дом" был перестроен по проекту известного художника и архитектора В. И. Баженова. Это предположение невозможно ни опровергнуть, ни подтвердить. Однако известно, что к предполагаемому времени строительства дома Юшкова (1780-е годы)  Баженов впал в немилость у Екатерины II, прознавшей, что архитектор имел тайную встречу с цесаревичем Павлом. Предполагая политические интриги, царица отстранила Баженова от государственной службы.

Исходя из того, что, встречаясь с цесаревичем, Баженов выполнял поручение кружка масонов, членом которого он являлся, другой член кружка масонов, Юшков, имел все основания предложить оставшемуся без средств к существованию талантливому архитектору проект перестройки своего дома на Мясницкой.

Современники подтверждают, что Баженов был частым гостем Юшкова, чей дом славился великосветским салоном. Немногие посвященные знали, что наряду с блестящими приемами в доме Юшкова проводились тайные собрания масонской ложи, которые посещали книгоиздатель и общественный деятель Н. И. Новиков, поэт М. М. Херасков, писатель Н. М. Карамзин.

Когда-то дом был ложею масонской.
Лет сто назад он перешел в казну.

В казну дом перешел в 1844 году. То есть попросту был куплен Московским художественным обществом для Училища рисования, живописи и ваяния, которое и раньше арендовало в нем классы для занятий. Свое название "Училища живописи, ваяния и зодчества" здание получило только в 1865 году, приняв под свое крыло Московскую дворцовую архитектурную школу. И как впоследствии ни менялись названия, располагавшихся в нем школ - ВХУТЕМАС, ВХУТЕИН или нынешняя Академия живописи, ваяния и зодчества – Юшков дом оставался прибежищем для искусства. Может быть, поэтому он счастливо избежал пожара 1812 года, поглотившего 2/3 всех московских домов, и чудом уцелел в пожаре 1816 года, когда горела вся Мясницкая улица.

В то время, когда семья Пастернаков поселилась во дворе Училища, Мясницкая уже ничем не напоминала ни ту улицу петровских времен, на которой 

Москва восторженно встречала триумфальное шествие полков, возвращавшихся из военных походов, ни ту царскую дорогу, по которой Петр ездил в милое его сердцу Лефортово. И ни ту престижную улицу, сплошь заселенную царедворцами, где проходили гуляния, маскарадные шествия и "огненные потехи". Аристократическое население улицы сохранялось вплоть до середины XIX века. Любознательный путешественник и в наше время сможет обнаружить на Мясницкой дома, в которых бывали Пушкин, Грибоедов, Жуковский, Гоголь.

С годами менялся облик улицы и общественное положение его жителей. На рубеже XIX –XX веков Мясницкая превратилась в своеобразный деловой центр. На ней селились купцы, финансисты, коммерсанты, юристы и инженеры. Она связывала Петербургский вокзал с центром Москвы и по-прежнему оставалась центральной улицей, по которой проходили наиболее важные шествия.

Таким шествием была траурная процессия 30 октября 1894 года, сопровождавшая прах Александра III. Гроб с прахом везли из Ливадии в Санкт-Петербург. По дороге была сделана остановка в Москве, где гроб с императором-миротворцем три дня стоял в Архангельском соборе Кремля.

Траурное шествие было парадно обставлено и собрало толпы любопытных вдоль всей Мясницкой. Их теснили подальше от мостовой охранявшие улицу солдаты. В лучшем положении были жители домов, чьи окна выходили на посыпанную песком мостовую Мясницкой, застывшую в немом ожидании. Но самым выгодным местом для наблюдения был полукруглый балкон Училища, на котором в тот момент сгрудились преподаватели и учащиеся.

Розалия Исидоровна стояла у самых перил балкона. Так что Боре, сидевшему на ее руках, казалось, что под его ногами разверзлась пропасть. Вдруг уныло и протяжно зазвонили колокола московских церквей. И тотчас, словно по неслышимой команде всколыхнулась волна рук.

"Москва снимала шапки, крестилась. Под отовсюду поднявшийся погребальный перезвон показалась голова нескончаемого шествия, войска, духовенство, лошади в черных попонах с султанами, немыслимой пышности катафалк, герольды в невиданных костюмах иного века. И процессия шла и шла, и фасады домов были затянуты целыми полосами крепа и обиты черным, и потуплено висели траурные флаги".

Воспроизведенное спустя шесть десятилетий в автобиографическом очерке "Люди и положения" воспоминание на удивление точно совпало с отчетом, помещенном в "Московских ведомостях" за 31 октября 1894 года.

Жизнь во флигеле пришлась на первые годы сознательной жизни Бориса. Поэтому так точно врезались в память детали траурного шествия. Не менее точной была память об удушливом чаде пирожков на сале и жареных котлет, которые отпускали учащимся Училища в полуподвальном помещении флигеля. Квартира Пастернаков находилась площадкой выше. Был и еще один этаж, на котором располагалась квартира письмоводителя Училища.

И был еще один двор. Не тот "парадный", в саду которого любили гулять мама и няня. И не тот задний – полный тайн, но лишенный детских голосов. Друзей для игр следовало искать в третьем дворе, называвшемся "швейцарским". Название ко двору прилепилось не потому, что в самом его центре располагался небольшой холм, летом зараставший густой травой, а зимой превращавшийся в отличную ледяную горку, с которой, если повезет, можно было на санках домчаться аж до самого подъезда флигеля. Швейцарским двор назывался потому, что в доме, который его окружал с трех сторон, жили служащие Училища: швейцары, дворники, сторожа, конюхи.

И была мастерская отца. Впервые она была вынесена за пределы их квартиры и располагалась в крыле здания Училища по Юшкову переулку. Попасть в мастерскую можно было, не выходя со двора, через небольшую дверь в торце здания. Лестница вела в коридор со множеством дверей, за которыми находились мастерские художников. За одной из дверей была мастерская Леонида Осиповича. На пороге Бориса встречал знакомый с младенчества запах скипидара и красок. В мастерской всегда лежала груда непонятных вещей, до которых запрещалось дотрагиваться и сдвигать с места. Зато никто не запрещал смотреть в окно, занимавшее почти всю стену мастерской, через которое была видна еще одна достопримечательность района – церковь Флора и Лавра. Туда Борю водила няня. Но об этом не следовало рассказывать никому, это было их тайной, сладкой и беспокойной, как все недозволенное.

5. "Я вишу на пере у Творца..."

Церковь святых мучеников Флора и Лавра, что стояла в Юшковом переулке на противоположном углу от Училища,  дала когда-то название всему приходу. Переставив  буквы в удобопроизносимом порядке, москвичи именовали район "Фроловкой".

Пожар 1812 года пощадил каменную церковь. Но то, что оказалось не под силу пожару, с легкостью разрушил "Метрострой" в начале 30-х годов следующего века.

Прилегающий к церкви район Флоровки изменил свои очертания еще в начале века, когда бурное строительство доходных домов в Москве полностью преобразило лик города.

Сейчас от церкви Флора и Лавра остались только старинные фотографии, а от "Фроловки" – название Фролов переулок.

Но в тот год, когда Пастернаки поселились при Училище, Фроловка сохраняла еще свой старый облик, и звон колоколов от Флора и Лавра естественно вливался в окружающую действительность столичного захолустья, свято чтившего старинные церковные обряды.

Братья Флор и Лавр издревле считались покровителями коневодства, поэтому в день поминовения святых мучеников – 18 августа – в церкви Флора и Лавра проводилось освящение лошадей. В этот день церковный двор был полон лошадьми и сопровождавшими их на освящение кучерами и конюхами. Не уместившиеся во дворе лошади ожидали своей очереди снаружи, заполонив весь Юшков переулок вплоть до самых ворот Училища.

Вычищенные до блеска бока лошадей лоснились на солнце. В причесанных гривах красовались шелковые ленты и цветы. Наряженных по случаю праздника лошадей окроплял святой водой не менее празднично одетый священник. Священнодействие привлекало внимание Бори своей добротой и сказочностью.

"Мученики достохвальнии, всечестнии братья Флор и Лавр, - слышались непонятные слова молитвы, - услышите всех притекающих к вашему заступлению, и как при жизни вашей вы исцеляли коней, так и теперь избавляйте их от всяких недугов". Последняя фраза находила отзвук в отзывчивом детском сердце.

На службы в церковь Борю водила няня. По-видимому, она и поведала ему не только о царствии Божьем, в которое перейдет все живое на земле, но и о том, что и для него, и для его родителей вход в это "царство всеобщего благоденствия" закрыт. И тщетны будут все его усилия измениться, совершить нечто героическое. Обычными стараниями этой отверженности не поправить. Мальчик не знал, как преодолеть это неизвестно кем придуманное препятствие, чтобы стать "как все".

Тайна присутствия на церковных службах волновала своей недозволенностью и притягивала таинственностью. Доподлинно неизвестно, какой шаг предприняла его добрая няня, чтобы "узаконить" присутствие ребенка-иноверца в церкви. Но абсолютно достоверно, что причастность к христианству всегда была для Бориса Леонидовича "предметом редкого и исключительного вдохновения". Он писал, что христианский образ мысли сильнее всего владел им в юношеские годы, когда закладывались основы его своеобразных взглядов на вещи, мир, жизнь. Свое отношение к христианству он полнее всего выразил в романе "Доктор Живаго". И отказывался рассуждать на эту тему, когда к нему приступали с вопросами корреспонденты. Свой отказ он объяснял тем, что любое его мнение о Святом Духе ничего не стоит по сравнению с присутствием самого Святого Духа в произведении искусства.

Только однажды, примерно за год до смерти, в частном письме к своей французской приятельнице, профессору русской литературы Жаклин де Пруайяр, Борис Леонидович обмолвился, что был тайно крещен няней в младенчестве. Выдумал ли он этот факт тут же, в процессе написания письма, или же просто пересказал ловкую выдумку своей доброй няни, не имеет значения, потому что ни о каком настоящем крещении и, тем более тайном, не могло быть и речи.

По церковным правилам крещение ребенка не могло происходить без официального согласия родителей, и должно было быть занесено в метрическую книгу. Так как такая запись не сохранилась, зато сохранилась запись в университетских документах Бориса об "иудейском вероисповедании", остается предположить, что няня Акулина Гавриловна Михалина, человек глубоко религиозный и добрый, сама окропила мальчика во имя Отца и Сына и Святого Духа. Она считала, что таким образом убрала все препятствия к участию своего любимца в церковных службах. 

"...Недоступно высокое небо наклонилось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками. Боженька – батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в бога этого леса, как в лесничего".

Несомненно, что эти чувства и мысли маленького Юры Живаго перекликаются с воспоминаниями самого Пастернака о своем собственном детстве.

Рассказы няни о божественном, ложились на благодатную почву детской восприимчивости, обостренную у Бориса повышенной впечатлительностью и сострадательностью к окружающей действительности.

У этой действительности было свое лицо. И неважно, в чем она проявлялась в каждый следующий момент жизни. Были ли это ветки деревьев, касающиеся неба, или это было само небо отраженное в лужах садовых дорожек, из которого, зачерпывая, пили, склоненные ветки. Был ли это таинственный свет настольной лампы, или еще более таинственный призрачный свет той, отраженной, висящей в ночном сумраке за оконным стеклом. Но все вместе - и нагой горизонт, и сжатые углы площадей, и всех примиряющие и вбирающие в себя городские заставы - весь этот мир линий и красок приходил сам не свой, себе не принадлежащий, объятый единым желанием – быть запечатленным.  

 

И был еще мир звуков. Четкий ритм конских копыт треском колотых орехов прокатывался по булыжной мостовой, заставляя детское сердце биться в том же бешеном ритме. Дыхание сбивалось в зимние сумерки, вторя глухому одышливому шороху санных полозьев. Свой ритм навязывали свистки, уносящихся вдаль паровозов, вслед за которыми срывались и уносились вдаль близлежащие поля. И несся над городом такой родной и привычный радостный перезвон московских сорока сороков.

Этот мир красок и звуков требовал воплощения. Отчасти таким воплощением были музыкальные произведения, исполняемые матерью. Отчасти мальчик находил отзвук виденного и пережитого в отцовских работах.

А все непонятное, не поддающееся объяснению, уходило в разряд фантазий. Не было приятнее наслаждения, чем отдаться на волю своего воображения и брести вдоль него и сворачивать туда, куда ведет оно и чувствовать себя самого и свои фантазии в чьих-то могучих руках, будь то руки неведомого Лесничего, Природы или самого Бога.

Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр,

напишет он на излете своей жизни, в безудержной благодарности к Создателю.

Я вишу на пере у Творца
Крупной каплей лилового лоска...

написано им в самом начале творческого пути.

Отстоявший в детстве не одну церковную службу ("Ты значил все в моей судьбе..."), знающий наизусть многие литургии, молитвы и псалмы, Борис Пастернак не был человеком церковным, но оставленное им творческое наследие, по образному определению Томаса Мертона, является "космической литургией Книги Бытия".

Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою.

Что есть творчество как не чудотворство? Из чьих рук получает поэт этот огромный дар: видеть, чувствовать и творить? Эти и подобные вопросы придут позже, а пока что маленький Борис растет в окружении детских фантазий и страхов. То воображая себя в руках волшебника, превратившего его из девочки, какой он помнил себя в младенчестве, в мальчика. То страдая от уверенности, что он подкидыш, иначе как объяснить свое несходство с родителями.

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут,- а слова
Являются о третьем годе.

Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать - не мать,
Что ты - не ты, что дом - чужбина.

Что делать страшной красоте
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.

Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он - Фауст, когда - фантаст?
Так начинаются цыгане.

Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.

Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком.
Так затевают ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

Иллюстрации к главе "Признание"

История Фроловки в фотографиях

Фотография 1900-х годов. Вид на Мясницкую со стороны Мясницких ворот. Справа в глубине видна полуротонда Училища живописи, ваяния и зодчества.

История этого дома, стоящего на углу Мясницкой и Юшкова переулка, помнит еще во владельцах генерал-лейтенанта И. И. Дмитриева-Мамонова, участника многих прославленных военных баталий, среди которых и Полтавская битва, и Персидский поход. История помнит, а вот дом вряд ли. Потому что в конце XVIII века он был перестроен новыми владельцами, Юшковыми. Генерал-губернатор И. И. Юшков не принимал участия в битвах, хотя его род происходит от сына князя Зеуша, покинувшего Золотую орду для службы князю Дмитрию Донскому. Свои чины он заслужил на государевой службе: главный судья судного приказа, президент камер-коллегии, генерал-полицмейстер в Санкт-Петербурге и, наконец, московский губернатор. Он умер в 1781 года. Именно в этом году вышел в Преображенский полк его воспитанник и внучатый племянник, проживший в семье Юшкова 12 лет будущий журналист и писатель П. П. Сумароков.

Думаю, что где-то в это же время, вскоре после смерти отца, его сыну Петру Ивановичу Юшкову пришла в голову идея полностью перестроить родительский дом. С той поры за ним закрепилось название: "Юшков дом".
 

Юшков дом после этого подвергался неоднократным перестройкам, которые, к сожалению, лишили его первоначальной уникальности. Но даже исчезновение некоторых архитектурных деталей, по мнению специалистов, не испортило благородный облик здания и сохранило замысел его создателя. Изменения не коснулись основного украшения дома – полукруглой ротонды.
 

Фото Т. Бутузовой. 2004 г.

На старинной фотографии Юшкова дома видно, как близко к Училищу располагалась церковь Флора и Лавра, одна башенка которой видна на фотографии справа. Так же тесно были связаны с этой церковью детские воспоминания Бориса.

Им с няней надобно было только выйти за ворота Училища, перейти на противоположную сторону и немного пройтись вдоль низеньких домиков в сторону Мясницкой. И... во-он он там, вдали - шпиль церкви едва виднеется за крышами домов.

Фотография 1900-х годов.

Когда-то Флоро-Лаврская церковь стояла не тут, в Мясниках, а у Спасских ворот Кремля. Она была перенесена на новое место, считавшееся в то время самым высоким местом Мясницкого холма, по приказу Ивана Грозного. Деревянная церковь тех лет сгорела в московском пожаре 1547 года и, спустя 110 лет, на ее месте была воздвигнута каменная церковь.

Как я уже писала, это здание церкви пощадили страшные московские пожары последующих лет. Но самый разрушительный пожар разгорелся в годы воинствующего атеизма.

Первый раз на храм подняли руку в 1925 году. Но, благодаря заключению специально созданной комиссии при Главнауке Наркомпроса, писавшей, что здание церкви "отлично сохранилось во всех почти деталях" и вместе с соседним зданием, бывшим Училищем живописи, ваяния и зодчества, составляет "чрезвычайно интересную группу" архитектурного ансамбля, - беду удалось отвести. Однако в начале 1930-х годов здание церкви занял "Метрострой". То, что осталось после него, уже трудно было назвать архитектурным памятником, поэтому в 1934 году храм разрушили.

Флигель, в котором Пастернаки прожили при Училище 8 долгих лет, можно увидеть тоже только на фотографии. Вдали хорошо видна дуга "рога изобилия" – тыльная сторона Юшкова дома, в прежние времена обращенная к парку усадьбы. Именно в это крыло Училища, на последний этаж, переедет семья в 1902 году.

Фотография В. Н. Домогацкого. 1900-е годы.
 

Сохранившийся "рог изобилия" оказался куда более долговечным, нежели то изобилие, которое оставил своим наследникам генерал-губернатор Юшков и которое они шумно промотали. Да и как было не промотать, если великолепные балы, которые закатывал у себя на даче сын генерал-губернатора, масон и московский хлебосол Петр Иванович Юшков, продолжались неделями, собирая вокруг толпы рабочих близстоящих фабрик. И даже монахини из соседнего монастыря дивились с высоты монастырских стен небывалым фейерверкам, громкой музыке и цыганскому пению.