Любовь Рубанова

Наследство моих бабушек


   У меня было две бабушки: папина мама и мамина мама. Я помню их с трёх лет. Они любили меня. По очереди я ездила к каждой из них и не могу сказать, что какую-то уважаю больше, хотя они были очень разные.

Папина мама, Анна Степановна, жила в деревне Власиха, что под Барнаулом, в небольшом деревянном доме, и её огород упирался в красивый сосновый лес, тот самый знаменитый Ленточный бор на Алтае, что причисляют к чудесам света. А чудо это действительно великое. Хотя огород у бабушки был большой, мне в нём всегда оказывалось тесно и, облазив все кусты и грядки, я непременно уходила в лес, где были поляны земляники, костяники, черники, кусты малины и смородины. Известно, какая бы смородина ни росла дома, лесная всё равно вкуснее, и я наедалась ею до поноса. Тогда бабушка с необидной бранью начинала отпаивать меня пижмой.

В пять лет я прекрасно ориентировалась в лесу, знала все грибы и ягоды. До сих пор моё самое любимое занятие – поход за грибами, в выборе их никогда не ошибаюсь. Мне кажется, лес дал мне больше: выносливость, силу, жизнеспособность и мечтательность. Когда ты один на один с природой, то невольно сочиняешь.

Моя бабушка Анна была, наверно, самым бедным человеком в селе. Её небольшая изба состояла из одной комнаты, где она жила с шестью детьми и свекровью. Одну треть жилья занимала русская печка. Вокруг дома не стоял забор, лишь огород был обнесён деревянными жердями. Но зато недалеко от крыльца была сделана глиняная печка с трубой. Летом обед варился именно на ней, чаще всего щи с капустой или суп. Бабушка Анна была невысокая, худенькая, она всегда ходила в одной и той же юбке и кофте с неизменным фартуком. По крайней мере, разнообразия в её одежде я не видела. Вещи она носила одни и те же, жила без обновок. В обновках нуждались её дети (даже когда они стали взрослыми). И она постоянно была озабочена тем, что кому-то из младших нужны сапоги, шапка или пальто. Эти заботы не прекращались никогда. Пять сыновей и одна дочь всегда нуждались во внимании. Правда, три старших сына (один из них – мой отец) рано ушли из дома и жили в городе. Но те, что остались рядом с ней, так и не научились обходиться без её помощи. Во всём, казалось, их жизнь была связана с мамой, хотя каждый уже имел свою семью и детей.

Летом бабушкин огород засаживался картошкой и другими овощами, а осенью всё это благополучно разносилось по домам её детей. Почему-то брать у неё было не стыдно, а принято, и бралось легко и просто. Кончились солёные огурцы – надо к матери сходить, свёкла и морковь тоже брались из материнского погреба. Осенью бабушка всегда была обеспокоена, она оглядывала своё хозяйство, пересчитывала и распределяла мешки, корзины, перекладывала, пересыпала, сушила что-либо, и всё это для того, чтобы обеспечить своих детей в зиму всеми необходимыми продуктами, отдать их в хорошем, готовом состоянии. Когда последняя вязанка лука выносилась из дома, она успокаивалась, садилась на крыльцо (пообщаться с соседками), и месяца два в её доме никто не появлялся. Сходиться начинали в ноябре, когда резали её поросёнка. И снова из дома дети выходили с сумками, свёртками и мешками. Сама же она едва дотягивала до весны на каше.

Не забывала она и детей, живущих вдалеке, нас, городских, передавала через кого-нибудь из деревенских, чтобы и мы непременно явились за продуктами. Но мой отец Михаил и его братья Иван и Фёдор никогда этого не делали, понимая, сколько едоков осталось рядом с ней.

Приобретать, собирать, копить бабушка Анна не умела совершенно, вернее, делала это только, когда кому-то из младших детей нужен был шифоньер или телевизор. Тогда на её лице появлялась озабоченность, и она несла на рынок последнее: килограмм творога, курицу, солёную капусту. Себе же она отказывала во всём, даже чай пила без сахара, а уж о любимых пряниках и говорить не приходилось, зато через некоторое время у одного из младших детей появлялась обновка. Их семьи просто физически не могли существовать без материальной поддержки матери. Она же относилась к этому, как к норме жизни. Когда к ней приходила какая-нибудь старушка, то разговоры касались только того, что в очередной раз нужно кому-либо из её детей и где взять деньги. Никто никогда не спрашивал, что она хочет купить для себя, ни у кого не возникало даже мысли, что она в чём-то нуждалась. В семье было много дней рождений, но никогда не праздновался её. Сначала всё отдавалось детям, а впоследствии внукам. Так проходила её жизнь. В своей бедности она никогда никого не винила и никому не завидовала, а удары судьбы принимала с достоинством, смиренно, произнося фразу: «Господи, Твоя воля, раз уж так, пусть так».

Похоронив пять детей (выжил из рождённых лишь каждый второй) и мужа, она недолго оплакивала их, потому что знала, что нужна тем, кто жив. Большая семья не вызывала в ней ни озлобленности, ни истеричности. Она всё воспринимала как должное.

Лишь в одном она была отмечена судьбой: старшие сыновья воевали и вернулись живыми. На «Катюше» прошёл до Праги Иван Гаврин, лётчиком освобождал Украину Фёдор. Моего отца на фронт не брали ни под каким видом, так как лучшего механика и тракториста не было в округе. А хлеб в военные годы был необходим так же, как оружие. Старшие братья вернулись с наградами, есть они и на груди у моего отца – за доблестный труд в тылу.

Примерно один раз в три месяца она приезжала к нам в город. Заходила тихо, как-то стесняясь, оставляла на кухне банку с молоком, говорила: «Утрешнее» и садилась на диван в комнате, всегда с краю, в уголок, примостившись, как птичка, маленькая, худенькая, в неяркой одежде, похожая на луговую перепёлку. Говорила тихо, никогда не командовала в нашем доме и ничего не требовала. Я замечала, что она побаивалась мою маму, ведь мама была учитель, завуч, и это для простой неграмотной крестьянки много что значило. Тёплых душевных взаимоотношений между ними я не видела. Они никогда не разговаривали, не советовались, не делились секретами, тайнами, не смеялись и не пили чай вместе. Они были чужими друг другу, но, к счастью, не врагами. Однако именно мама понимала, что бабушка живёт трудно, и одна из всех невесток и детей помогала ей материально, каждый месяц отправляя ей денежный перевод, а сумму всегда предварительно обговаривала с отцом. Так продолжалось, пока бабушка была жива.

Мама никогда не спрашивала, куда она тратит деньги, и не осуждала её за чрезмерную доброту, но её строгое молчание на этот счёт было труднее перенести, чем вопросы. Создавалась какая-то напряжённость в их отношениях, что-то недоговаривалось (может, отсюда и шёл холодок, а может, было и другое, чего я не знала).

У нас же, у детей, контакт с бабушкой был, напротив, замечательный. Общались мы с ней легко и просто. Она была хорошей рассказчицей, потому что знала и помнила старину. Но больше всего бабушка любила описывать обряды: свадьбы, крестины, сватовство, знала их в совершенстве, во всех подробностях, потому что когда-то принимала в них активное участие. В селе слыла известной певуньей и плясала по-особенному, так, что все заглядывались. А её талии могла позавидовать любая балерина. Я убеждена, что в ней была какая-то врождённая артистичность, пластика. А когда я подросла, поняла и другое: она не там родилась и не так прожила жизнь, предназначение у неё было какое-то другое, но уж как прожила, так и прожила. Сама она этого не понимала и никогда ни о чём не жалела.

Движенья её были плавными, походка неслышной, руки гладкими, когда она касалась тебя, то было ощущение шёлка. Иногда она вязала мне носки, и тогда по всей комнате распространялось какое-то удивительное спокойствие и тишина, мне хотелось спать, я сворачивалась клубочком и быстро засыпала, а утром она показывала мне результат своего рукоделия: «Примерь-ка!» Кажется, я даже забывала сказать ей «спасибо», просто надевала их и шла на улицу кататься с горки. 

Посуду она никогда не била, кастрюлями не гремела. Кажется, и не готовила ничего особенного: пусто было в закромах, но стоило прийти кому-то в дом, она тут же, как фокусник, доставала на стол простое угощение, отказаться от которого было невозможно. Обыкновенная варёная картошка была особенно вкусна в её доме, и ели мы всегда с аппетитом.

Когда летом в бабушкином доме собирались дети из двух или трёх семей, то обязательно происходило что-нибудь невероятное. Вспоминается такой случай: мы решили разыскать варенье, которым бабушка угощала нас после бани. Кто-то предложил во что бы то ни стало найти эту банку и один раз наесться досыта, но, облазив все шкафы и полки, мы убедились, что оно надёжно спрятано. Озадаченные и невесёлые мы с сестрой Ольгой сидели на сундуке, а наши двоюродные братья Александр и Виктор затеяли игру в «третьего лишнего», потом в «чеку». Провозившись таким образом на полу примерно полчаса, мы вдруг обнаружили, что сундук, на котором висел замок, был без дна, всей компанией дружно навалились на него, приподняли корпус и подставили лавку. Перед нами открылись все бабушкины ценности: постельное бельё, новая юбка, расшитые полотенца, отрезы ситца, шаль, и тут же стояла заветная банка, которая была закрыта обыкновенной бумагой и перетянута у горлышка шнурком.

Оставив сундук, мы бросились есть варенье. Очень скоро в литровой банке не осталось ни ложечки. Чтоб как-то скрыть следы преступления, я предложила налить в банку воды и размешать остатки, но вода тоже оказалась вкусной. Запах малины настолько понравился нам, что мы выпили и воду. Тогда пустую банку закрыли вновь и поставили на место, водрузили сундук в угол, где он стоял до этого, и отправились гулять.

В субботу бабушка, как обычно, напарила нас в бане, одела в чистые, белоснежные хлопчатобумажные рубахи и усадила за стол пить чай. Когда обнаружила, что варенья нет, запричитала:

-Ах вы, окаянные, да кто ж так ест не по-людски! У себя же украли! Где моя хворостина?

Упоминание о наказании придало нам сил и смелости. Разрумяненные, потные, мы, тем не менее, дружно прыгнули с лавки и побежали через огород в лес. Со стороны это выглядело так: четверо детей: две девочки и два мальчика – бегут по огороду босиком, в длинных белых рубахах, только голые пятки сверкают. А за ними семенит бабушка, по очереди окликая каждого по именам. В лес за нами она не пошла, это было бесполезно, да и убежали бы мы далеко. В этот раз она обратилась за помощью к соседу Петрухе. Тот, не раздумывая, снял с пояса ремень и отправился нас искать. Он без труда обнаружил беглецов в густорастущем малиннике и с возгласом «Вот вы где!» поднял над головой ремень, но ударить никого не успел. Мы выскочили из кустов и ещё быстрее побежали назад к бабушкиному дому, так как дядя Петя был человеком ловким и догнал бы нас обязательно. Когда мы приблизились к крыльцу, бабушка стояла на нём, раскинув руки, и вылавливала нас как цыплят по одному, быстро прятала за спину от разъярённого соседа.

- Тише, тише, - повторяла она, - всё, всё, мои детки, отступись, Пётр Данилыч, отступись!

Но дядя Петя не унимался и пытался непременно достать хоть кого-нибудь ремнём. В нём, по-видимому, кипела досада, что зря бегал в лес и обратно.

Так из-за собственной шалости вместо чая с вареньем после бани, в результате, каждый из нас получил по тазику с горячей водой. Мы сидели в рядок на лавке в тех же самых белых рубахах и парили ноги, чтобы не оказаться простуженными. Поздно вечером, засыпая, я помню, как бабушка стояла у иконы Божьей Матери, о чём-то просила её и шептала наши имена.

Бабушка Анна была религиозна, ходила в церковь, соблюдала посты, но нас с сестрой приобщить к этому было непросто: мама, атеистка, строго следила за тем, чтобы в доме не было ни крестиков, ни икон, ни тем более Библии. Книг в нашей семье было много, в основном классика. И вот постепенно, небольшими фрагментами бабушка стала рассказывать нам библейские сюжеты, житие святых, читала молитвы. Мы с сестрой слушали, а иногда возражали:

–  Бога же нет!

Она отвечала:

–  По-вашему, может, и нет, а без молитвы не проживёте.

И терпеливо учила с нами «Отче наш». Много раз эта молитва спасала меня, помогала тогда, когда надеяться было уже не на что и не на кого. Это единственное наследство, которое осталось мне от бабушки Анны Степановны. Вот уже много лет, когда я вхожу в храм, то непременно ставлю свечку за упокой её души и прошу у неё прощения, не знаю за что, но прошу.

 

II

Катерина Ивановна, мамина мама, была из тех людей, на которых мир стоит и Земля держится. Она столько работала, что подсчитать это или измерить невозможно. Будучи по профессии железнодорожником, она ходила в тёмно-синей форменной шинели с металлическими пуговицами, а за кожаным ремнём я всегда видела два флажка: жёлтый и красный. Когда бабушка собиралась на работу, мне всегда хотелось спросить, почему только два флажка, а не три (жёлтый, красный, зелёный, как на светофоре). Но я молчала, лишь наблюдая за её сборами, потому что знала, отвлекать вопросами нельзя: у бабушки ответственная смена. Хотя вряд ли когда у неё были простые или лёгкие смены.

Она пришла работать на станцию ещё до войны, а во время Отечественной ей приходилось бывать там сутками, принимая и отправляя воинские эшелоны. С одним из таких эшелонов уехал на фронт её муж, мой дед, Василий Лукич, оставив бабушку с тремя детьми. Он погибнет в 1943 году в Белоруссии.

 Железнодорожники – это особая категория людей, военными их не назовёшь, но и от гражданских они отличаются. Дисциплиной, ответственностью и взаимовыручкой. В этой профессии нельзя быть одному, надо работать в команде и качественно. К счастью, эта профессия была бабушкиным призванием. Тридцать лет она отдала железной дороге, никогда не жаловалась на трудности. Начальник станции, на которой работала бабушка, говорил:

-Там, где прошла бригада Екатерины Ивановны, ни переделывать, ни проверять ничего не надо, великая труженица.

Дома у бабушки были те же порядки, что и на станции.  Вещи лежали на своих местах, всего было вдоволь. Каждый член семьи знал свои обязанности и неукоснительно выполнял их. Спрашивала бабушка Катя строго. Всё свободное время она отдавала домашнему хозяйству. Её трудовой день начинался в пять часов утра и до того, как уйти на очередную смену, она успевала обойти хоздвор, накормить скотину, приготовить нам еду, под запах которой мы и просыпались. Это могли быть пельмени, наваристый суп с большим куском мяса или пироги с калиной или черёмухой. Еда в её доме всегда была обильной и разнообразной. Когда мы сидели за столом, она часто стояла рядом и сыпала пословицами и поговорками, как солью или сахаром: ешь калачи, да поменьше лапачи, где блины, там и мы, где с маслом каша, тут и место наше. Каникулы у бабушки Кати не проходили даром, мы возвращались домой окрепшими и здоровыми. Даже труд на воздухе шёл нам на пользу: нетяжёлую работу по хозяйству бабушка доверяла нам: принести охапку сена, посыпать дорожку песком.

На её усадьбе не было ни одного метра свободного пространства. В огороде даже по краям грядок росли какие-то редкие овощи, вроде бобов или карликовой тыквы.

Однако главным в хозяйстве бабушки был всё-таки скотный двор, ему она уделяла больше внимания. Да и нас он привлекал, так как все животные имели имена, находились в хороших, чистых загонах и клетях. Кормить же их бабушка разрешала только в строго определённое время и только тем, что было полезно для них. Любимицей бабушки была корова Зорька, с которой она общалась как с человеком: разговаривала, гладила её, мыла ей не только вымя, но и ноги, иногда разрешала нам дать ей корочку хлеба или морковку. Когда бабушка подходила к скотному двору, то вся живность: поросёнок, козы, овцы, куры, гуси, индюки – начинали подавать голоса, и она каждому говорила что-то такое, от чего животные успокаивались. На самом же деле она внимательно прислушивалась, присматривалась, здоровы ли?

Животные, действительно, были всегда ухоженные, сытые. Когда она успевала следить за порядком, мы, дети, не знали, только видели в углу сарая вёдра, вилы, лопаты и веники, которые тоже были очищены от навоза.

В трудовой отпуск она уходила всегда во время сенокоса, и получалось так, что самый жаркий летний месяц она проводила в лугах, и только скосив последнюю делянку, снимала с головы платок, вытирала им пот с лица и говорила:

-Ну, Слава Богу, управились. Летом не вспотеешь, зимой душу не согреешь.

Бабушка Катя умела и лечить животных, в чём никогда не отказывала соседям. В сенях её дома располагалась, если говорить современным языком, настоящая фитоаптека: стояли банки с высушенными кореньями, лепестками цветов, сушёными ягодами, а под потолком висели многочисленные букетики лекарственных трав. От этого в сенях всегда стоял сладковатый пьянящий запах. Часто вечером к бабушке приходили соседки, тогда она о чём-то разговаривала с ними вполголоса, потом вела их в сени и давала ту или иную траву, а нерадивым наказывала: «Сначала заведи хлевину, а потом скотину. Животные, как и  человек, от сквозняка заболеть могут». Знала она заговоры и молитвы, которые имели лечебное свойство. Всем этим она делилась с людьми щедро, никогда не отказывая просителям. Дети, что росли на нашей улице, тоже почти все прошли через её руки. Неудивительно, когда бабушку встречали, то не просто здоровались, а чуть склоняли голову в знак уважения.

С работы бабушка возвращалась поздно, уставшая, кажется, без сил, но просто сидеть на стуле она могла не более пяти минут. И за это время, как бы мысленно составляя маршрут, куда она пойдёт и что будет делать. Потом переодевалась и уже до десяти часов вечера, а то и позже хлопотала по хозяйству. Даже когда она смотрела телевизор, её руки не знали покоя, она что-то вязала, шила, перебирала семена.

Это трудолюбие было основной чертой её характера, стержнем жизни. Мне кажется, всё шло из её детства. Она родилась на Урале, а после эпидемии холеры осталась сиротой, ей ещё не было десяти лет, когда она была вынуждена работать: девочку-подростка взяли в дом состоятельные люди присматривать за ребёнком. Расторопная и смышлёная Катя вскоре научилась готовить, шить, вязать, содержала дом в чистоте. Она самостоятельно научилась читать, любила книги, позже выяснилось, что обладала врождённой грамотностью, которая благополучно передалась по наследству моей маме, но не мне. В 14 лет бабушка переехала в Барнаул и по рекомендации работала домработницей у хозяина кожевенного завода, который через три года согласился быть на её свадьбе вместо отца, благословил молодых и одарил немало. Ведь Катя приглянулась мастеру его же завода Василию Лукичу Дорогину, которого он ценил и уважал больше других. Именно ему в 1917 году, когда шла массовая национализация промышленных предприятий он отдаст ключи от складов, документы и произнесет негромко: «Владейте». А сам уйдёт, не сказав куда. Я думаю, что начав жизнь таким образом, бабушка Катя уяснила чётко, что дом должен быть  полной чашей, а для этого надо много работать, вот и работала с утра до ночи.

Мама в шутку называла бабушкин двор «маленьким свечным заводиком». Когда я подросла и прочитала «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, то поняла эту иронию. Бабушкино хозяйство было некой осуществлённой мечтой, ведь в её доме производилось всё: масло, творог, сметана, мясо, хлеб, она почти ничего не покупала в магазине: своего было вдоволь. Даже коврики и дорожки она умела ткать сама на специальном деревянном станке, который в разобранном виде стоял в сарае.

Этот достаток не отделял её от других людей. При всей строгости и иногда педантичности, бабушка Катя не была чёрствым, бездушным человеком, к ней шли люди, с ней советовались, её мнение уважали. На улице она была вроде третейского судьи: разрешала споры, скандалы, усмиряла буйных мужей. Никто не знал, о чём она разговаривала с пьяницами и дебоширами, но они действительно переставали скандалить. Когда кто-то стоял перед решением жизненно важного вопроса, советоваться шли к Катерине Ивановне. Позже я узнала, что бабушку за глаза называли «Столыпин» и говорили, что она государственного ума человек. Помню одну из часто повторяемых ею фраз: «Народ надо кормить, либо условия дать, чтобы сам кормился». Речь её, складная, короткая, но в то же время образная и ёмкая не только удивляла меткостью суждений, но и помогала увидеть главное. Я думаю, что о теперешнем времени с его реформами, ошибками и поисками она бы сказала: «Сегодня с барышом, а завтра нагишом».

Больше всего меня удивляло её отношение к голодным и бездомным. Часто это были репрессированные, много пережившие, перестрадавшие люди. Они возвращались из лагерей и ссылок, плохо одетые, измождённые, голодные. Когда такой человек шёл по улице, женщины давали ему хлеб и мелкие деньги. Бабушка же, кроме милостыни, заводила во двор и кормила горячим обедом, топила баню для него, давала одежду и продукты на первое время. А нам объясняла: «Упавшего не считай за пропавшего». И вот однажды случилась в её жизни встреча, которая, быть может, заслуживает романа, а не нескольких строк в рассказе. В её дом пришёл тот самый хозяин кожевенного завода, который когда-то так много сделал для неё, сироты. Только теперь это был седой сгорбленный старичок, он прожил у нас три дня и категорически отказался остаться навсегда.

-Страх его гонит, - вздыхала бабушка, - шутка ли, двадцать пять лет в лагерях, а за что? Теперь вот за мою семью боится, жизнь, она что луна: то полная, то в  ущербе, и души человеческие – не одежда, их на изнанку не вывернешь.

Но скоро я стала свидетелем того, что душу человеку можно вывернуть не только горем, но и радостью. Было это в 1975 году, тогда праздновали 30-летие Победы над фашистской Германией. В городе Новоалтайске, где жила бабушка, открыли памятник воинам, ушедшим на фронт в самый страшный год, когда фашисты стояли под Москвой, среди этих добровольцев был мой дед. Он умер от ран в госпитале города Гомеля, в Белоруссии. После войны туда ездила бабушка, чтобы отыскать могилу мужа, но с большим трудом обнаружила лишь два братских захоронения, а в котором точно её муж, так и не узнала. Постояла у каждой могилы, положила цветы и вернулась домой.

По дороге ей вспомнилась вся их совместная жизнь, а она не была спокойной. Василий Лукич всегда находился на руководящих должностях, он носил строгий китель, фуражку военного образца и хромовые сапоги, что соответствовало занимаемому им положению и моде того времени. Как старый большевик и член партии, он часто получал новые назначения, так как работать умел, к тому же был образованным и начитанным человеком. Умело управляя коллективом, он каждый раз оставлял после себя работоспособную, сплочённую команду. Пришлось ему потрудиться на восстановлении промышленных объектов, организовывать колхозы в сельской местности.

Жизнь моего деда нельзя считать какой-то особенной или героической: в то время у многих людей личные судьбы были тесно связаны с тем, что происходило в стране. Это было нормой жизни для целого поколения, они отдавали все свои силы, ум, талант Отечеству и гордились тем, что в нём создавалось, гордились своей сопричастностью  к большому настоящему делу.

Когда в центре города Новоалтайска проходили торжества по поводу открытия памятника, народу на площади собралось много, только вот моей бабушки там не было. В этой предпраздничной суете о вдовах, как это часто бывает, просто забыли. Она придёт к памятнику позже, когда на опустевшей площади не останется  никого, а невысокая стела будет почти полностью закрыта большим количеством цветов. Катерина Ивановна встанет на колени перед памятником и, убрав букеты, прочитает имя своего мужа, заплачет и поклонится ему, обретя, наконец-то, пусть не настоящую, но символическую его могилу.

Вскоре после этого бабушка стала часто болеть. В её хозяйстве оставалось всё меньше и меньше живности. Потом она слегла совсем, и со двора свели корову Зорьку. Бабушка Катя умирала тяжело и долго. Мы дежурили возле неё сутками, но облегчить её страдания было почти невозможно. Душа моя была ранена, когда её не стало, я всё плакала и не верила, что больше никогда не увижу её. Но остался в памяти её голос, россыпь пословиц и поговорок, строгий взгляд тёмно-серых глаз и руки, которые умели делать всё.

Прошли годы прежде чем я поняла, любовь  матери - святая, любовь бабушки – тёплая. Она как солнечный свет, без которого ничто по-настоящему не вырастет и не созреет.

Обе они, папина мама и мамина мама, жили трудно, но знали, что людям делать добро легче, делали его: своим, чужим, это была их судьба, их доля. Частицу этой необыкновенной, и в то же время такой простой, жизни я несу в себе, иногда с улыбкой, иногда с грустью улавливая черты их характеров в своих поступках и поведении. Это то наследство, которое не потеряешь, не растратишь, оно всегда с тобой. Только помни об этом…