 |
|
|
Ян Торчинский
СНЫ РАЗУМА И ИХ ПОРОЖДЕНИЕ (1) (беспорядочные заметки с отступлениями и приложениями) |
|
«Сон – это пустяки. Главное –
это устранить
Начну, ну, просто с гоголевского вопроса: «Знаете ли вы, что такое социалистический реализм?» И с гоголевского ответа: «О, вы не знаете, что это такое!» И не удивительно, потому что никто не знает! Если хотите убедиться, посмотрите в «Советский энциклопедический словарь», 1988, где на странице 1251-й сказано: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ, творч. метод лит-ры и искусства – эстетич. выражение социалистически осознанной концепции мира и человека, изображение жизни в свете социалистич. идеалов /…/ Важнейшие идейные принципы: народность, партийность и социалистич. гуманизм /…/ С.р. осознается как новый тип худ. сознания, представляющий собой исторически открытую систему худ. форм (стилей, течений), правдивого отображения жизни при сохранении осн. свойств, определяемых социалистич. идейностью…» Слово «социалистический» в разных вариантах повторяется столько раз, что получается какая-то тавтология, напоминающая догмат Ислама: «Магомет – пророк, потому что об этом сказано в священной книге Коран. А Коран является священной книгой, потому что ее написал пророк Магомет». Согласитесь, что приведенное выше определение сделало бы честь самым изощренным авгурам. Потому что, исходя из сказанного в СЭС, при всем желании невозможно однозначно ответить: создано то или иное произведение (почему-то литература разделена с искусством) в стиле соцреализма или нет. А это вытекает из того, что в данном определении никакого определения нет! Гораздо лучше справилась с этой задачей некая шестиклассница, предложившая свою оригинальную версию: «Если книжка хорошая – то это соц. реализм. А если плохая – то нет!» Такая дефиниция вносит некоторую ясность, однако оценки «хорошо – плохо» сугубо индивидуальны, стало быть, для оценки литературы, которая, как известно, есть часть общепролетарского дела, и тем более, для руководства ею явно не годится. Не девочку же шестиклассницу каждый раз на помощь звать… Конечно, искусство – не математика, где четко названы условия необходимые и достаточные; в терминологии искусствоведения определенный люфт неизбежен, но сумел же Буало сформулировать законы классицизма, а любой мало-мальски квалифицированный искусствовед безошибочно отличит готику от барокко, ампир от модернизма и т.д., по крайней мере, в сфере своей деятельности. А социалистический реализм, на кресте которого распинали в течение семидесяти лет советское искусство, оставался, по сути дела, вещью в себе, удобным кнутом и пряником в руках идеологов, которые пускали его в ход по своему усмотрению. Оценивая книгу, кинокартину, оперу и др. они руководствовались другими дефинициями, не столь заумными, но абсолютно точными: «Социалистический реализм – это метод, используемый в произведениях, в которых восхваляется советская власть, причем так, чтобы это было понятно и приятно властям предержащим, а также исключало возможность инотолкований». И даже если власти в своих оценках ошибались, то их ошибка становилась каноном, однозначно решающим судьбу произведения и его автора (2). Интересно, что ошибки случались, как в одну, так и в другую сторону. Например, непостижимо, как откровенно антисоветская антиколхозная повесть М.Шолохова о разгроме и люмпенизации крестьянства «Поднятая целина» была расценена коммунистическими идеологами как гимн коллективизации, прославление политики партии и государства на селе. Точно так же ядовитый антисоветский роман-памфлет В.Кочетова «Чего же ты хочешь» искусствоведы от ЦК и КГБ сочли эффективным орудием в борьбе с диссидентами всех мастей. Потом, правда, спохватились, да поздно было! И наоборот, бесцветный в литературном отношении роман «Доктор Живаго» Б.Пастернака с подачи какого-то недалекого цензора заклеймили как антиреволюционный и порочный идеологически, развернули позорную кампанию травли, загнав в могилу автора романа. A ведь могло быть иначе! Совсем иначе, как говорится, с точностью до наоборот, если бы тот цензор сумел сообразить, что роман Б.Пастернака годится для самой изощренной советской пропаганды, причем, без всяких натяжек! Хотя бы потому, что главный герой романа, Юрий Живаго, вылеплен Б.Пастернаком, так сказать, типичным представителем «гнилой», ненадежной, неустойчивой интеллигенции, о сущности которой В.И.Ленин втолковывал Максиму Горькому: «… интеллигентики, лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно». Вот на чьем примере можно было обличать буржуазный индивидуализм, бездушный эгоцентризм и социопатию! Да что говорить об официальных идеологах, если даже сам Д.Лихачев умудрился увидеть в романе «… убежденность в подлинной силе духа и внутренней ''тайной свободе'' человека, всюду остающегося самим собой и не поддающегося тирании сильной воли, собственной или чужой /…/, понимание человеческой истории, как части природы, в которой человек участвует помимо своей воли…» И это несмотря на то, что герой романа – эгоцентрист и тунеядец, предающий по ходу сюжета всех подряд: своих больных, раненых, жен, детей, возлюбленных, воистину «всюду остающийся самим собой»… (3) Вот вам и носитель «подлинной силы духа и внутренней ''тайной свободы'' человека»! А если читать роман «запятым по пятам, а не дуриком» (А.Галич), то можно найти сколько угодно мест, пригодных для самого изощренного советского агитпропа. Так что, обернись дело иначе, считаться бы «Доктору Живаго» одной из вершин соцреалистического искусства. Правда, стал ли бы его автор при этом нобелевским лауреатом – неизвестно. Словом, метод социалистического реализма именно в силу своей аморфности был могучим средством для борьбы с творческой интеллигенцией. Правда, и на «нетворческую» интеллигенцию тоже управа находилась не хуже. Здесь необходимо отметить, что термин «нетворческая интеллигенция» есть глупый оксюморон, и я его применяю вынужденно, потому что в дальнейшем речь пойдет, в основном, о литературе и литераторах. Гонение на интеллигенцию началось с первых дней советской власти, и идеологом этого был сам Ленин. Свои идеи Владимир Ильич высказывал в необыкновенно образной и динамичной форме, заявляя, что целью большевиков является «очистка земли российской от всяких вредных насекомых». Первой под ленинскую дезинфекцию попала интеллигенция, к которой он относился с беспощадной ненавистью и брезгливостью ренегата: «… в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне /…/ нет саботажников, называющих себя интеллигентами», а поэтому нужно «не тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов». А в его книжке «Материализм или эмпириокритицизм» слова «профессор» и его производные с уничижительными суффиксами звучат примерно, как «шарлатан», «бестолочь» или «сукин сын». С тех пор титулы «гнилая интеллигенция», «интеллигентский хлюпик», «перепуганный интеллигентик» и др. прочно утвердились в большевистском жаргоне. А сама интеллигенция была как бы вынесена за скобки общества, и ей отвели странную роль прослойки между рабочим классом и крестьянством, странного бастарда, «потому что батрачка – мамаша их, а папаша – рабочий и крестьянин сразу». Между тем, это было безграмотно даже с марксистско-ленинской точки зрения, согласно которой основополагающим признаком общественного класса является его отношение к средствам производства. В свете этого определения интеллигенция является типичным пролетариатом, поскольку она собственными средствами производства не располагает и вынуждена продавать свой труд (т.е. быть объектом эксплуатации) желающим его купить (т.е. эксплуататорам). Можно говорить лишь о специфике ее труда по сравнению с трудом рабочего класса, но с тем же успехом можно делать различие между рабочим-землекопом и рабочим-наладчиком электронного оборудования. Однако в том, что интеллигенты была объявлены людьми второго сорта, заключалось политическое заигрывание с так называемыми трудящимися (т.е. с рабочими и крестьянами), которые также подвергались всем видам государственного разбоя – если даже не по форме, так по существу. Рецидивы этого сохранились и при развитом социализме. Мне известен случай, когда молодой рабочий-станочник, закончив заочный ВУЗ, зашвырнул свой диплом куда подальше и категорически отказался переходить на инженерную должность: при этом он не только проигрывал материально, но и «автоматически» утрачивал привилегии представителя класса-гегемона и превращался в парию из прослойки загнивающей интеллигенции. Как говорил Остап Бендер: «Грустно, девицы!» Интересно, что в общественной структуре царской России понятие «классы» отсутствовало. Общество распадалось (или состояло, как вам угодно) из сословий: дворянство, духовенство, крестьянство, купечество и мещанство. Об интеллигенции, как самостоятельной структурной единице, слыхом не слыхивали, хотя бы потому, что ее формировали представители всех сословий: дворяне Лермонтов или Толстой, став писателями, свое дворянство не теряли, композиторы Мусоргский или Римский-Корсаков тоже расстригами не сделались и т.д. Думается, что большевикам нужно было выделить интеллигенцию в самостоятельную прослойку между двумя дружественными классами рабочих и крестьян, чтобы ее легче было загнать за красные флажки и, при случае, уничтожать по одиночке или скопом. Кстати, союз и дружба между рабочими и крестьянами – один из мифов коммунистической идеологии. О какой дружбе может идти речь, если один из друзей изначально и официально объявлен гегемоном, а второй – партнером второго сорта? Я уже не говорю о преступлениях военного коммунизма, голодомора, раскулачивания, коллективизации… Ну, это вопросы высокой государственной политики, где кто-то везде и постоянно приносится в жертву. Но давайте вспомним проходной эпизод из романа Н.Островского «Как закалялась сталь». Когда Артема Корчагина принимали в партию, его долго и с пристрастием допрашивали, как и почему он, пролетарий, представитель стало быть класса-гегемона, женился на девушке из крестьянской семьи, и не попадет ли он вследствие этого под влияние непролетарской «низшей» касты. Как вам нравится такой рабоче-крестьянский мезальянс? Отметим для справедливости, что диктатуры пролетариата в действительности никогда не было, потому что власть в Стране Советов постоянно принадлежала партийной и гебешной верхушке. Давайте пофантазируем, почему Ленин, сын русского педагога-демократа, директора народных училищ в Симбирской губернии и учительницы начальных школ по образованию, так ненавидел интеллигенцию. Задача непростая, поскольку вокруг фигуры вождя мирового пролетариата накручено столько легенд, что попробуй – разберись… Я думаю, что даже его знаменитая фраза: «Мы пойдем другим путем!», в которой, словно дуб в желуде, скрывалась программа грядущей пролетарской революции, является выдумкой ленинских мифотворцев. Откуда мог гимназист из провинциального Симбирска слышать или тем более всерьез разбираться в марксистских идеях, разве что озарение снизошло свыше. Однако эти слова стали достоянием истории, вроде знаменитой репризы Галилея: «Eppur si muove (А все-таки она вертится)!», которую он, скорее всего, никогда не произносил, не до того ему тогда было. Но легенды живучи, особенно если в них заинтересованы власть имущие. Владимир Ильич Ульянов (Ленин) систематического высшего образования не получил. С первого курса Казанского университета его исключили, по официальной версии, за участие в студенческих заварушках (по версии СЭС, в революционном движении студентов. Оказывается, и такое было!), после чего царские сатрапы отправили нашкодившего студента в ссылку в село Кукушкино, где имело место быть поместье семьи Ульяновых. Отмотав на лоне природы положенный срок, Владимир Ильич сдал экстерном экзамены за юридический факультет при Санкт-Петербургском университете. Здесь так и слышится умильный шепот профессоров - либералов: «Вы знаете, коллега, кто этот молодой человек? Это брат того самого казненного цареубийцы Александра Ульянова. И сам он гонениям властей за свои прогрессивные убеждения подвергся». – «О, Господи! Где ваш матрикул, господин Ульянов? Пятерка-с! Все, чем можем споспешествовать благородному делу!» Потом они сто раз раскаются в своем благодушии, да поздно будет. А молодой юрист начал работать помощником присяжного поверенного (адвоката) в Самаре. В этой роли он проиграл в суде несколько порученных ему дел и быстро сообразил, что тягаться со своими более квалифицированными коллегами хлопотно, а потому лучше избавиться от них, как от вредных насекомых, уничтожив заодно породившее их общество, разумеется, до основания. (4) Но если говорить серьезно, то дело, скорее всего, в том, что Ленин знал, что пролетарское мировоззрение вносится в массы извне, причем вырабатывает его интеллигенция. А раз так, то она же может разработать и антипролетарское, вернее, антиленинское мировоззрение и тоже его куда-то внести. И оно, брошенное в массы, станет… и т.д. Интеллигенция (не вся, разумеется) всегда была независима и оппозиционна к власти, а оппозицию своей власти и самому себе вождь мирового пролетариата ненавидел больше всех капиталистических режимов, вместе взятых. Впрочем, отдадим Ленину справедливость: точно также он ненавидел крестьянство и вообще всех на свете, в том числе, пролетариат, от имени которого он действовал и чьим именем клялся. И больших радостей этот класс от своего вождя не видел. (5) Получается интересная цепочка: советская власть, превратившая мозг нации в касту изгоев, есть следствие Октябрьской социалистической революции; революция эта, как и предшествующая ей Февральская, была, в частности, следствием либеральных брожений в обществе, тон которым задавала интеллигенция. «Этот день мы приближали, как могли!» – мог бы спеть хор дореволюционных фрондирующих демократов-интеллигентов всех мастей. Очень уж им хотелось «странного» (см. бр. Стругацких), новых ощущений и остроты. Помнится, у А.Вознесенского есть примерно такой пассаж: «Разрезать земной шар пополам и вставить одну половину в другую. Половина людей при этом, конечно, погибнет, но уцелевшие познают радость эксперимента». Забыли только, что этот процесс необратим: из полученных половинок прежний шар не склеить, а погибших людей не воскресить. Да и как будут жить уцелевшие на своей полусфере, тоже неясно. «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!» – пытался образумить думскую оппозицию П.Столыпин. Где там! «Буря! Скоро грянет буря!» – вещал буревестник революции М.Горький. Его бы спросить: «А зачем? Как будто в буре есть покой…» Так наоборот: радостно подхватывали: «Пусть сильнее грянет буря!», смертельно боясь, что их причислят к глупым пингвинам, которые робко прячут тело жирное в утесах, или к стонущим гагарам, которых пугал гром ударов… Им еще предстояло испугаться по-настоящему, ибо буря несла не освежающий озон, а разрушение и гибель, отбросившие страну на многие десятилетия назад. Чем это обернулось для интеллигенции, мы уже говорили. Пакостную роль в ее судьбе сыграл все тот же Горький. «С кем вы, мастера культуры?» – провокационно спрашивал он. (6) «Мы с народом, с народом!» – хором пели ему в ответ «мастера», считая себя чуть ли ни марсианами, решающими, оставаться на Земле с населяющим ее народом или, разочаровавшись, вернуться на Марс. И никто не подумал, что сам этот титул «Интеллигенция и Народ» есть зловещий софизм и провокация, противопоставление непротивопоставимого (вроде, «рыжие и народ» или «парикмахеры и народ» и т.д.), поскольку интеллигенция и есть народ, только со специфическим родом занятий. И ведь не только рефлектирующие писатели да художники – но русские капиталисты, народ твердый, разумный и вроде бы дальновидный, вдруг испугались, что останутся «не с народом», и начали жертвовать деньги большевикам, которые откровенно обещали этих самых капиталистов уничтожить. Ленин говорил, что буржуа, в погоне за прибылью, продадут веревку, на которой их повесят. А эти – дарили веревку, да еще приплачивали за согласие принять подарок. Если это не глобальное помешательство, не массовый психоз – то что? И после революции другой пласт русской интеллигенции: царское офицерство, кто по принуждению, кто добровольно, поступали на службу в Красную Рабоче-Крестьянскую Армию и воевали против своих же боевых товарищей – «белогвардейцев». И добро бы прапорщики или поручики, как Крыленко, Тухачевский и др., так ведь полковники и генералы Генштаба – туда же! Между тем, и это имело корни. Русская интеллигенция издавна (чуть ли не со времени отмены крепостного права) была заражена мазохистским комплексом вины перед так называемым простым народом. Мол, мы живем в городах счастливо, сыто и комфортно, а он, наш кормилец и страдалец, света Божьего не видит. Стыдно, господа! И ведь не только интеллигенты-дворяне, крепостники в недалеком прошлом, так ведь и разночинцы, чьи отцы-деды крепостными были, – упивались чувством все той же несуществующей вины! И старались замолить грехи, как могли. Об этом у классиков, начиная с Чехова, написано – читать, не перечитать. И сочинили теорию малых дел, и шли «в народ», т.е. в села и деревни, чтобы сеять разумное, доброе, вечное, терпели деревенский дискомфорт, в надежде, что спасибо им скажет сердечное русский народ. И будет умильно и благодарно кормиться благами свободы и демократии из ее рук, славя на все лады своих благодетелей (ту же ошибку допустил семьдесят лет спустя Горбачев). А в городах студенты выкупали из публичных домов проституток, приобщали к добродетельной жизни, а порою женились на них (что из этого получалось, см. «Яму» А.Куприна). Кстати, С.Есенин, вышедший из самой народной крестьянской гущи и прекрасно знавший русскому мужику цену, выбившись в интеллигенты и щеголяя лайковыми перчатками и лакированными штиблетами, никогда себя виноватым не чувствовал и умилению пополам с раскаянием не предавался. Наоборот: Кормилец, фефела, касатик, Торговец землей и скотом. За пару замызганных «катек» Он даст себя выдрать кнутом. Ему вторил М.Волошин: В деревнях погорелых и страшных, Где толчется шатучий народ, Шлендит пьяная, в лохмах кумашных, Да бесстыжие песни орет. А «народ» был совсем не в восторге от интеллигентской заботы о нем, подозревая если не коварство, то уж фальшивую опереточность чувствуя безошибочно, опять же см. классиков, и ждал своего часа. Мне пришлось встретить в литературе историю отца одного известного советского писателя. Он (отец) ощущал все ту же генетическую вину перед меньшими братьями, тем более, что их дедушки-бабушки были некогда крепостными его предков. Будучи адвокатом, он неоднократно представлял в судах интересы «своих» крестьян, разумеется, бесплатно. Однажды он добился, чтобы суд рассмотрел спорный вопрос, кому пользоваться озером: некому соседу-помещику или «миру» – и вынес вердикт в пользу последнего. Поступился адвокат классовой и сословной солидарностью! Так вот, когда началась революция, русский бунт бессмысленный и беспощадный, и загуляли «красные петухи», мирные пейзане утопили своего ходатая в том самом озере. Сладки плоды за все труды! Конечно, не все было так просто и так однозначно. Были подвижники, бескорыстно служившие своим убеждениям. Были люди, следующие за модой. Но не так уж редко в поведении интеллигентов, ушедших «в народ», просвечивалось откровенное или скрытое барство, снисхождение к своим меньшим братьям. Вот характерный эпизод из романа «Доктор Живаго». Либеральный комиссар Временного правительства, некто Гинц, российский патриот из остзейских немцев, поучал своих коллег по поводу «революционной» солдатской заварушки: «Пусть бунтовщики, пусть даже дезертиры, но это народ, господа, вот что вы забываете. А народ ребенок, надо знать его психику, тут требуется особый подход /…/ Я к ним поеду на вырубки и по душам с ними потолкую. Вы увидите, в каком порядке они вернутся на брошенные позиции». Когда же «разговор по душам» не получился, «он решил поговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе /…/, он напомнил солдатам, что военно-революционные суды действуют, и под страхом смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если его не послушают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы». В результате представители «народа-ребенка» растерзали незадачливого болтуна-либерала. Правда, это случилось в промежутке между двумя российскими революциями. А ведь предупреждали! Ведь предрекал Д.Мережковский приход Грядущего Хама – «хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, черной сотни…». Да что Мережковский! Декабрист С.Муравьев-Апостол вспоминал: «Пусть другие расскажут, как шесть лучших рот моего батальона, краса и гордость полка, превратилась в разбойничью шайку, в пугачевскую полную сволочь. Не успел я опомниться, как уж сделалось: как молоко скисает в грозу, так сразу скисло все. Тогда-то понял я самое страшное: для русского народа вольность значит буйство, распутство, братоубийство неутоленное: рабство – с Богом, вольность – с дьяволом». Да что Муравьев-Апостол! Сам Пушкин, отнюдь не мракобес и не ретроград, чуть ли не за сто лет до октябрьского переворота писал: Проснитесь мирные народы! Вас не разбудит жизни клич. К чему стадам дары природы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич. Так ведь не прислушались. (7) И за что боролись, на то и напоролись. А когда поняли, что случилось, поздно было. Осталось только разобраться, что произошло. По-моему, лучше всего это удалось М.Волошину. С Россией кончено… На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях. Распродали на улицах: не надо ль Кому земли, республик и свобод, Гражданских прав. И родину народ Сам выволок на гноище, как падаль.
Или:
И еще не весь развернут свиток, И не замкнут список палачей, Бред разведок, ужас Чрезвычаек – Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик Не видали времени горчей.
И тогда:
Одни восстали из подполий, Из ссылок, фабрик, рудников, Отравленные темной волей И горьким дымом городов. Другие из рядов военных, Дворянских разоренных гнезд… ………………………………… И там, и здесь между рядами Звучит один и тот же глас: – «Кто не за нас – тот против нас! Нет безразличных: правда с нами!» –
Поэт, уже, казалось бы, все видевший и все понявший, неожиданно декларирует непротивленческую позицию:
А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других. Вот она, интеллигентская мягкотелость! Ах, Максимилиан Александрович, нельзя молиться за тех и за других одновременно, как нельзя молиться за царя Ирода: Богородица не велит! А еще потому, что не поймут те и другие вашего подвига, не простят, что молились за их врагов. И все же то, что происходило, названо своими именами, без всяких попыток выдать черное за белое. Если Волошин описывал глобальные события российской действительности, многие его современники ограничивались тем, что пытались отыскать свое место в этом, вдруг свихнувшемся мире. И сама Анна Ахматова, нетленный символ достоинства и духовного патрицианства, писала:
Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда. Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд».
Соблазн немалый, даже если нечего отмывать и вынимать! И что же?
… Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.
Конечно, это написано еще в 1917 году, когда были еще какие-то иллюзии, но та же Анна Андреевна, великая страстотерпица, пережившая казнь мужа, арест и заключение сына, гибель друзей и многое другое, сполна расплатилась за грехи русской интеллигенции. «Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» – с недоумением спрашивала она уже на закате жизни. А затем, чтобы не замыкала слух, принимая разумные предложения за недостойную речь. Более счастливо сложилась жизнь украинского поэта П.Тычины, хотя он по своему происхождению и образованию тоже должен быть жертвой тех же танков по грудной клетке. Чтобы избежать этого, Тычина откровенно и настойчиво декларировал преданность советской власти, а также ненависть и презрение к представителям «старого мира», которые якобы старались сбить поэта с истинного пути. В стихотворении «Вiдповiдь землякам» он пишет:
«Немов той Дант у пеклi, стою серед бандитiв i злочинцiв, серед пузатих, ситих i продажних, серед дрiбних, помстливих, тупоумних, на купi гною жовчного, що всмоктує, затягує на дно. ''Спiвай, поете, з нами в тоні».
Это, так сказать, искушение. А вот и ответ:
«Стою – мов скеля непорушний. … О, будьте проклятi – я вас не знаю! Души моєї не купить вам анi лавровими вiнками, нi золотом, нi хлiбом, нi орлом…», (8)
т.е. всем тем, что ему чуть позже щедро отвесила советская власть. Чем взамен пришлось пожертвовать будущему «поэту-академику», не здесь разбирать. Однако интересно, что неоднократно повторяемый в этом стихотворении девиз: «Стою – мов скеля непорушний» создает впечатление, что поэт преследовал твердую цель убедить в этом не только своих искусителей и соглядатаев, и не только тех, кому он демонстрировал свою лояльность, но, в первую очередь, самого себя. Однако в арсенале русского искусства было оружие более крупного калибра, чем все перечисленные выше имена. Речь идет об Александре Блоке, поэте милостью Божьей, наследнике славы Пушкина и Тютчева. Эстет и аристократ до мозга костей, лидер «серебряного века», он никогда не чурался своего дворянства – ни сословного, ни литературного. Ему не было никакого дела до того, что «улица корчится безъязыкая, нечем ей кричать и разговаривать», а до тех, кто кричит и разговаривает на улице – тем более. Наоборот, Блок откровенно декларировал свое одиночество, даже в людском окружении:
И каждый вечер друг единственный В моем стакане отражен И влагой терпкой и таинственной, Как я, смирен и оглушен.
И он жил, если не в башне из слоновой кости, то в соловьином саду, окруженный Прекрасными Дамами, Таинственными Незнакомками или Пламенными Кармен. А, может быть, искренне верил, что живет там. Потому что такие стихи, как «На поле Куликовом», «Россия», «На железной дороге», «Авиатор» и др., а особенно поэма «Возмездие», ясно показывают, насколько был тесен поэту тенистый, его фантазией взращенный сад, где
По ограде высокой и длинной Лишних роз к нам свисают цветы. Не смолкает напев соловьиный, Что-то шепчут ручьи и листы, потому что Пусть укрыла от дольнего горя Утонувшая в розах стена, – Заглушить рокотание моря Соловьиная песнь не вольна!
Я думаю, здесь речь идет о житейском море. Блок был мудрым человеком. Он предупреждал, что вслед за совиными крылами мракобеса Победоносцева, распростертыми над Россией в конце ХIX-го века, в следующем ХХ-ом столетии над страной нависнет зловещая тень Люциферова крыла. Но приход самого Люцифера поэт не разглядел, а может, принял его за светоносного ангела (lucis + ferre, лат., носитель света) возглашавшего начало Царства Божьего на Земле. Однако послеоктябрьская действительность быстро разъяснила Блоку глубину его заблуждения. К.Чуковский вспоминал о трагедии, которая творилась в эти дни в душе поэта: «Много нужно было героического правдолюбия ему, аристократу, эстету, чтобы в том кругу, где он жил, заявить себя приверженцем нового строя. Он знал, что это значит для него – отречься от старых друзей. Остаться одиноким, быть оплеванным теми, кого он любил…» А что значит для поэта «заявить себя приверженцем нового строя»? Только одно: воспеть этот строй в стихах. Потому что журнальные откровения на эти темы типа путанной статьи «Интеллигенция и революция» не в счет. И Блок пишет поэму «Двенадцать». Ее каждый из современников поэта оценил по-своему. Одни – как сатиру на революцию, другие – как осанну ей. Да и по сей день на этот счет нет единого мнения. Литература, повторяю, не математика. И тогда, и сегодня, и завтра бессмысленно спорить, чья оценка справедлива. Тем более бессмысленно гадать, что подвигло его на сочинение поэмы, по всем координатам лежащей вне эстетического и морального поля блоковского творчества. Может быть, поэт хотел поставить крест на своей прежней, оказавшейся бессмысленной жизни, протекавшей якобы там, где
По вечерам над ресторанами Вечерний воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух…
Или увидел в революции некие христианские идеалы и хотел приобщиться к их воплощению в жизнь. Или хотел средствами поэзии понять события, происходящие в мире, который превратился в сплошной апокалипсис, только без присутствия богоносного начала. Или Блока потрясло варварское сожжение его усадьбы в Шахматово, которое он резонно расценил как «черную метку», и попытался неуклюже продемонстрировать новым властям свою лояльность… Е.Евтушенко посвятил «послереволюционному» Блоку и поэме «Двенадцать» стихи, где, в частности, сказано (здесь и далее цитирую по памяти):
… в такую высоту Взлетел поднятый страшным взрывом Больной орел последним взмывом И надломился налету.
Здесь много лукавства, поэтому давайте разбираться. Во-первых, орел был не столько больным, сколько заболевшим, потому что до «страшного взрыва» Блок был вполне благополучен. Во-вторых, «Двенадцать» не были «последним взмывом» поэта, потому что ему предстоял еще более мощный взмыв: поэма «Скифы», несравненно более совершенная во всех отношениях. И очень невезучая, ибо ее стараются не замечать. Например, в цитированном выше СЭС она вообще не упоминается. (см. статью БЛОК Ал-др Ал-др., стр.146). И даже во вступительной статье к книге А.Блока «Стихотворения. Поэмы», Спб, 1996 (автор статьи – составитель книги Н.Крыщук) о «Скифах» ни слова, хотя в книгу они включены. И, наконец, пассаж «в такую высоту». В какую «такую»? Нравственную или художественную, хотя отделить одно от другого трудно? Нравственную оценили старые друзья Блока, о которых упоминал Чуковский. А Евтушенко от их имени описал это так:
«Продался. Свой среди хамья». И в добавленье к чмоку в щеку: «А я руки не подал Блоку!» И гордый писк: «И я! И я!»
Eсли люди, близкие по духу, по происхождению, по интеллектуальности, по вероисповеданию и т.д., не подают руки – это трагично и знаменательно, и это повод для размышлений. И мне кажется, что этих людей больше всего шокировала неискренность Блока, которая сублимировалась в «достоинствах» его поэмы. Будем, однако, справедливы к Блоку. Он выполнял непосильный для себя «социальный заказ» (Маяковский), правда, самому себе сделанный, но от этого более легким не ставший. Нельзя писать о том, чего не знаешь и не понимаешь. Еще И.Бунин упрекал Блока, что тот не знает России, видимо, забыв, что, по Тютчеву, «умом Россию не понять». Но Тютчев говорил о России XIX-го века, которая лучше-хуже входила в анклав нормальных цивилизованных стран. И если ее нельзя было измерить общим аршином, то каким-то индивидуальным все же было возможно. Разобраться же в России времен большевистской фантасмагории, да еще такому человеку, как Блок, было безнадежнее, чем, скажем, Ньютону сориентироваться в мире элементарных частиц. Кроме того, большое, как известно, видится на расстояньи, а вот этого расстояния ни во временном, ни в пространственном смысле у Блока не было. И он не мог ждать, пока оно появится. Он спешил, он очень спешил, может быть, потому, что в языках пламени над крышей его усадьбы в Шахматово он предвидел будущие костры чекистской инквизиции. Вот здесь интуиция его не подвела! Итак, что же происходит в поэме? По зимнему Петербургу, то ли в конце 1917-го, то ли начала 1918-го года сквозь снежную метель, сквозь цепенящий ветер, скользя по наледи, движутся двенадцать вооруженных человек. Число «двенадцать» исполнено особым смыслом. У Христа было двенадцать учеников-апостолов. У атамана Кудеяра – двенадцать головорезов. Помните: «И призвав двенадцать учеников Своих, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь». (От Матфея, гл.10:1) И: Было двенадцать разбойников. Был Кудеяр-атаман. Много разбойники пролили Крови честных христиан. Н.Некрасов
Какие «двенадцать» больше похожи на героев Блока? Он дает однозначный ответ: Идут двенадцать человек… В зубах – цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста!
А впрочем, поэт не видит большой разницы между ними. Недаром он дает своим героям евангелические имена: Ванька (Иоанн), Петруха (Петр), Андрюха (Андрей). Для большей убедительности надо было бы Катьку заменить на Маньку, так сказать местную Марию Магдалину (помните, у А.Архангельского «Маруся Магдалина, любовница моя»?), благо, профессия у Катьки и «Маруси» одна и та же. И это каторжное отребье убийц и проституток (ну, чем не Достоевский?!) идет «державным шагом», угрожая, что
Мы на горе всех буржуев Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови – Господи, благослови! –
а пока что вершат кровавые разборки между собой. Диву даешься, читая эти строчки: неужели Блоку было мало пожара в Шахматово… Но еще интереснее персонажи, осколки старого быта, мимо которых проходят эти двенадцать. Здесь и «старушка», которая с грустью думает, «сколько бы вышло портянок для ребят» из плаката «Вся власть Учредительному Собранию!», и «буржуй», и «писатель – вития», и «барыня в каракуле», и даже «долгополый … товарищ-поп». Все, разумеется, со знаком минус. Особенно достается «буржую», чей образ в поэме возникает неоднократно. Например,
Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный, как вопрос. И старый мир, как пес безродный, Стоит за ним, поджавший хвост.
А ведь этот «старый мир, как пес безродный» дал миру Чехова, Чайковского, Репина, Шаляпина и самого Блока! Но это только цветочки, а вот и ягодки:
Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь! В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста!
Опять «без креста»! Неужели Блок отрекался не только от «старого мира», но и от своего христианства? И неужели эти строчки принадлежат тому самому поэту, который всего десять лет назад писал:
О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь…
Или:
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые – Как слезы первые любви!
Зато в поэме сколько угодно повторяемых к месту и не к месту лозунгов-рефренов, Маяковский мог отдыхать:
Вперед, вперед, Рабочий народ! Или:
Вперед, вперед, вперед, Рабочий народ!
Или: Шаг держи революционный! Близок враг неугомонный!
Или:
Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!
И это говорилось, когда большевики были у власти всего два месяца, еще до начала белого и красного террора, почти одновременно с разгоном Учредительного собрания (даже лозунг, огорчивший старушку снять не успели!). И даже ЧК была наделена только правом предварительного расследования. «С кем вы, мастера культуры?» – «Кто с кем, а я с двенадцатью!» В общем, спасибо, Александр Александрович, за подсказку насчет революционной бдительности и вражеской неугомонности! Авось, зачтется. А не зачлось, но об этом ниже. Не приходится спорить, что в литературе важно не только что и о чем писать, но и как писать. К.Чуковский вспоминал: когда Блок впервые читал «Незнакомку», искушенные в поэзии люди слушали его с благоговейным ужасом, ожидая, что эта магия звуков и образов скоро кончится: «ДышА духАми и тумАнАми… И вЕют дрЕвними повЕрьями ЕЕ упругиЕ шЕлка…». То же можно сказать о многих других стихах Блока, которые хочется читать и перечитывать. К «Двенадцати» это не относится. Поэма написана в таком разухабистом балалаечно-частушечном стиле, что выпадает из блоковской эстетики полностью и совершенно. Что это: поэт искал «революционные» формы, адекватные пришествию Люцифера, или хотел, чтобы его поняло и возлюбило «хамье», на потребу которого он потрудился – в лучших традициях социалистического реализма, с которого мы начали этот разговор… Судите сами. Вот женские портреты:
Ты рванулась движеньем испуганной птицы, Ты прошла, словно сон мой, легка… И вздохнули духи, задремали ресницы, Зашептались тревожно шелка.
И: У тебя на шее, Катя, След не зажил от ножа. У тебя под грудью, Катя, Та царапина свежа!… В кружевном белье ходила – Походи-ка, походи! С офицерами блудила – Поблуди-ка, поблуди!
Вот образы смерти:
Под насыпью, во рву некошенном, Лежит и смотрит, как живая, В цветном платке, на косы брошенном, Красивая и молодая … Не подходите к ней с вопросами, Вам все равно, а ей – довольно: Любовью, грязью иль колесами Она раздавлена – все больно.
И: А Катька где? – Мертва, мертва! Простреленная голова! Что, Катька, рада? – Ни-гугу… Лежишь ты, падаль, на снегу!..
Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку…
Таких примеров внезапной трансформации стиля можно привести бессчетно. Но более всего шокирует финал поэмы, в котором впереди уголовно-квазиреволюционной банды
… – с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз – Впереди – Исус Христос.
Христос, который волею поэта из Спасителя превратился в пахана, атамана Кудеяра, предводителя двенадцати разбойников! Я не берусь дать этому нравственную оценку. Однако любопытная деталь: когда в те романтически-революционные времена «Двенадцать» читали с эстрады, то завершали поэму так: «Впереди идет матрос!» Ну, конечно, в этом и было подлинное знаменье времени: матрос вместо Христа, в бескозырке набекрень вместо венчика из роз и маузером вместо креста. Ясное дело, задним числом легко судить да рядить по-всякому. Можно утверждать, что история все расставила по своим местам. Хотя, в действительности, ничего она не расставила, не ее это функция: расставляют люди, и каждый на свое усмотрение, так сказать, по своему образу и подобию. Разумеется, Блок не продался, он остался непроданным, вернее, не купленным. Говоря словами Д.Данина, не почувствовали сильные мира необходимого оргазма в его революционных стихах. Но и большой крамолы тоже. Его не расстреляли, как Гумилева, не отправили на Соловки, как Лихачева, но и лечиться за границу не отпустили, несмотря на ходатайства Горького и Луначарского. Наверное, унюхали власти предержащие некую неискренность в последней поэме, уж очень Блок умилялся своими героями. Однако и репрессировать его не стали, а просто обрекли на медленную мучительную смерть от голода, холода, одиночества и отчаяния. Стихи о Блоке Е.Евтушенко заканчивает таким пассажем:
А вы, замкнувшиеся глухо Скопцы и эмигранты духа! Мне, вашим страхам вопреки, «Возмездья» блоковские снятся. Когда я напишу «Двенадцать», Не подавайте мне руки!
Ну, блоковские «Возмездья» Евгению Александровичу могут только сниться, а вот свои «Двенадцать», «Тринадцать», «Четырнадцать» и т.д. он с лихвой написал еще при советской власти. Поэтому его просьбу можно обсудить отдельно. …………………………………………………………………………………… 1. Импульсом для написания этой статьи послужило эссе М.Блехмана «Загадка Александра Блока».
2. Удивительно, до чего стойки стереотипы, укоренившиеся в сознании людей! Уже много веков Дон-Кихот считается примером высокого благородства, мужества и прочих рыцарских доблестей. И почему-то никто не замечает, что Рыцарь Печального Образа – небезопасный социопат, одержимый сверхценной идеей возродить странствующее рыцарство, чтобы бороться с драконами, колдунами и прочими силами зла. А поскольку таковых в природе не существует, он, не способный адекватно оценить ни действительность, ни свои поступки, походя сам чинит зло. И чему удивляться, если сверхценные идеи являются порождением параноидальной психопатии!
Д О Н К И Х О Т
Какой удар! И в рыцарских романах Такого прочитать не довелось. И сразу – в щепки крылья великана, Стальным копьем пронзенного насквозь.
Для торжества и радости народной, Во имя Бога, света и добра… Ликуйте, люди: вы теперь свободны! Прощайте, люди: рыцарю пора…
И кляча удаляется нелепо. И всадник сдвинул тазик набекрень… Тринадцать деревень сидят без хлеба, Без мельницы – тринадцать деревень!
А дети тихо ходят на дорогу, Где иногда голодным подают. Они поют: «Подайте ради Бога…», Безумству храбрых песенки поют.
3.
ДОКТОР ЖИВАГО
Какого только дива нет на свете: Загадочная Несси или йети, Таящиеся в зарослях густых, А вплоть до третьих криков петушиных, Гуляет нечисть разная – в личинах Кого угодно, в том числе, святых.
И некто, значит, в докторском халате, А, может быть, в другой истлевшей шмате, Слегка напоминающей халат, Ко мне приходит и за стол садится, И, прежде, чем в обратный путь пуститься, Слова стихов бормочет невпопад.
А после представляется: «Живаго…» Ага! Добрались, значит, до Чикаго! Я очень рад, что вы – не только миф, Живущий в строчках скучного романа И в габаритах белого экрана, Где лицедействует Омар Шериф.
Ну, что ж, прошу! Мой стол к услугам вашим. Я вас сумею угостить лавашем, Вот горькая, а вот закуска к ней… Да перестаньте ерзать и стесняться. Я – вас – боюсь? С чего бы мне бояться: При жизни были вы куда страшней.
Итак, давайте выпьем за удачу, Потом за милых женщин – как иначе? – Когда-то освятивших ваш вигвам, Которых вы в Москве и на Урале Любили, предавали, объедали – Да я не против, на здоровье вам!
Зато, отреставрировав картину, Напомню Лару, Тоню и Марину… Да не смущайтесь, что разлили чай. А вот вино на скатерть – это слишком, Как кровь того несчастного мальчишки, Застреленного вами невзначай.
4.
У Л Ь Я Н О В
Сдав экзамены экстерном за юридиче- ский факультет при Петербургском уни- верситете, Владимир Ульянов в качестве помощника присяжного поверенного (адво- ката) проиграл в суде несколько дел – факт, тщательно скрываемый советскими биог- рафами В.И.Ленина.
– Объясните, Ульянов: такое несложное дело – Почему же его-с провалили вы так неумело? Выступали невнятно, не вникнувши в суть документов, И людей развлекали рениксой своих аргументов. Да любой первокурсник в профессиональном азарте-с Защитил бы права клиентуры моей lege artis*. Что еще вам сказать? Я всегда был врагом экстерната, Где дипломы порою дают в память старшего брата. В вашей ссылке смешной вы в науки вникали едва ли, А, скорее, развились с девицами на сеновале. Вы, милейший, уволены. Может, оно не гуманно-с, Но я вам не позволю и дальше водить меня за нос.
– Я не стану, поверенный, вас обвинять в безобразии, Ибо не о чем мне говорить со слугой буржуазии. Пусть повешен мой брат по законам преступных сатрапов, Пусть Россия лежит в паутине кандальных этапов, Пусть меня вы прогоните завтра из вашей конторы – Это все вам откликнется залпом орудий «Авроры»! А что дальше – прикиньте-ка вы веществом своим серым И оставьте меня на работе хотя бы курьером. Я пакеты и письма таскал бы, являя проворство, Ну, а вы бы спокойно творили свое крючкотворство. И воздал бы вам русский народ, преклоняя колени, В благодарность за то, чтоб не знать ему имени «Ленин». Но, поскольку меня вы сегодня так пошло унизили, Вижу, вам не постигнуть последствий возникшей коллизии. И пролетариат вас мозолисто схватит за гланды И отправит на нары откушать тюремной баланды.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью. Оно вам не поможет вновь. И вы не смоете буржуйской черной кровью, Экстерна праведную кровь! …………………………………………………. *) Lege artis (лат.) – по всем правилам искусства.
5. «Больших радостей» – это сказано очень деликатно. А было вот что. В марте 1919-го года рабочие, влача голодное и беспросветное существование, делали робкие попытки обратить внимание «рабочего правительства» на свое положение, прибегая к мирным забастовкам. В Астрахани собрался десятитысячный митинг, на котором представители класса-гегемона обсуждали свое тяжелейшее материальное положение. По рабочим был открыт пулеметный и винтовочный огонь, площадь забросали ручными гранатами. Рабочие потеряли 2000 человек убитыми и ранеными, которых тут же добили выстрелами из наганов. Не менее крупные расстрелы забастовщиков были в Петрограде, Туле и Брянске. Опубликованные в Англии данные говорят о том, что за первые три месяца 1919-го года было расстреляно 138 тысяч рабочих. Эти «подвиги» были повторены уже при Хрущеве: безжалостно были расстреляны рабочие демонстрации в Новочеркасске, Воркуте, Тбилиси и во многих других городах страны (см. И.Бунич. «Золото партии», СПб, «Шанс». 1992). Так что Никита Сергеевич, объявивший себя «верным ленинцем», имел на это все основания. Как видите, не только интеллигенция была подвержена снам разума.
6. От пламенного «буревестника революции» еще и не такое слышали! Это ему принадлежит лозунг: «Если враг не сдается, его уничтожают!» И относился он к «врагам унутренним» (А.Куприн): троцкистам, зиновьевцам и др. А «не сдаются» означало, что они не хотят разоружиться перед партией, т.е. признать себя виновными в шпионаже, диверсиях, заговорах, подготовке террористических акций и т.п., за что их поставили бы к стенке без лишних слов и колебаний. Потому что легче всего уничтожить именно врага, который сдается и разоружается. Впрочем, и разоружившихся, и нет ожидало одно и то же: пуля в затылок или, лучшем случае, бессрочная каторга. Но все равно, земной поклон Алексею Максимовичу, давшему на это свое писательское благословение!
7. Кажется, интеллигенция была начисто лишена способности адекватно оценивать ситуацию не только до октябрьского переворота, но и после него, живя в советской России. Это видно на примере героя повести М.Булгакова «Собачье сердце», профессора Филиппа Филипповича Преображенского. Он утверждал, что каждый должен заниматься своим делом: он будет оперировать, в опере пускай поют, а до испанских оборванцев ни ему, ни оперным тенорам с басами дела нет. Идеалист маниловского толка, он не понимал, что такой принцип разделения труда хорош, пока и если его разделяет все общество или хотя бы абсолютное его большинство с власть имущими во главе. Но если это самое большинство сорвалось с тормозов в безумной идее сделать так, чтобы «кто был ничем, тот станет всем», а для этого нужно «истреблять вредных насекомых», т.е. добиться, чтобы, кто был хоть кем-нибудь, стал ничем, – здесь нужно смотреть глубже и шире своих профессиональных интересов. Но профессору Преображенскому, поскольку он лечит кое-кого из представителей власти, даны временные поблажки, и Филипп Филиппович занимается «своим делом»: оперирует больных, а еще гурманствует, посещает оперу, экспериментирует. И, в плане научного поиска, создает некого Шарикова, человека-собаку. Результат оказался неожиданным: Шариков проявляет самостоятельность и опасную агрессивность, угрожая сожрать своего создателя. И сожрал бы, не преврати его профессор повторной операцией в изначальную собаку. Но кого может обмануть столь несвойственный Булгакову happy end? Джины, выпущенные на свободу из своих сосудов, обратно не возвращаются. Думаете, эта повесть-предупреждение чему-то научила? Как бы не так! И примерно в то же время великий ученый, генетик Н.Вавилов, создает не человека-собаку, а вервольфа, советского Франкенштейна, превращая полуграмотного агронома Трофима Лысенко в академика трех академий, всесильного президента Академии сельскохозяйственных наук, а еще в директора Института генетики (!!), уничтожившего и Вавилова, и отечественную генетику!
8. Перевод некоторых украинских слов: - вiдповiдь – ответ; - злочинцi – преступники; - дрiбнi , помстливi – мелкие, мстительные; - купа гною – куча навоза;
-
скеля непорушна – скала
неподвижная.
|
 |