Рахель Лихт

 Черновик биографии Бориса Пастернака

ЧАСТЬ I

"О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903)

Глава 7. Предназначение искусства

1. Взрослый мир глазами ребенка

Для маленького Бори Пастернака мастерская отца была привычным миром, состоящим их картин, которые висели на стенах, стояли на мольберте или на полу вдоль стен мастерской. Некоторые, не уместившиеся в мастерской картины, выходили из отцовских владений и располагались на стенах гостиной. В гостиной стоял и рояль, в гостиной жила музыка. А где-то там, за окнами гостиной притаилась улица, мир непостижимый и потому пугающий. Но как удивительно он преображался под звуки маминой музыки. Звуки рояля смешивались с дождевыми ливнями, раскатами грома и детскими фантазиями.

- Это мама едет с больным сыном, и он умирает у нее на коленях, - комментировал старший брат младшему особенно трагически звучащее место исполняемого матерью музыкального пассажа.

Детство Бори протекало в доме, где искусство было плодом ежедневных усилий, где и живопись, и музыка, будучи только искусством, не замещали собою окружающее, но впитывали его, превращая зрителя в сообщника, а своего творца - в раба. Но в детской - творцы становились любящими мамой и папой, а в гостиной - веселыми и гостеприимными хозяевами дома, чье служение искусству великолепно сочеталось с безудержным весельем частых дружеских сборищ. Эти сборища всегда были приправлены остроумными шутками и вином, пустые бутыли из-под которого пылились в кладовке, вызывая восхищение детей своими размерами и нарисованной на этикетке печатью с таинственными буквами: "Двора Е. И. В."

Вино покупалось "четвертями" – огромными стеклянными трехлитровыми ёмкостями высотой чуть ли ни  с младшего брата. Их название вызывало у детей  недоумение. Предполагалось, что взрослые, эти вечные путаники, совершенно напрасно называют бутыли "четвертями". Ибо кому, как не детям знать, что четверть – это нечто очень маленькое, что уговорами пытались заставить проглотить за обедом: "Ну еще немножечко! Ну хотя бы четверть ложечки!"

Между четвертью детской ложечки и четвертью 12-литрового ведра – единой на Руси мерой жидкости – пролегала пропасть не меньшая, чем между детской и взрослой жизнью.  Ведь это только взрослые могли себе позволить так небрежно надламывать сургучную печать на получаемой корреспонденции, разрушая выдавленную на ней надпись: "Двора Е. И. В. ". Те самые буквы на той самой печати, которая рельефно была изображена на этикетках винных бутылей и вызывала восхищение детей именно своей "всамделишностью".

Сутолока дружеских вечеринок и домашних застолий сочеталась с четким распорядком дня и твердыми жизненными устоями, возводимыми главой семьи в достоинство и служащими предметом его гордости. С тем большей раскованностью отдавались в семье праздникам, несущим в себе элементы розыгрыша и карнавала.

Особенного размаха российское карнавальное празднество достигало на святки. Детские колядки, ряженые, непременные балы-маскарады, которые в состоятельных домах устраивали для детей. И не только для детей. На святки 1894 года Татьяна Львовна Толстая задумала совершенно необычный маскарад. Ей вздумалось нарядить своих гостей в знаменитых современников, посещавших Льва Николаевича Толстого.

Вооружившись маскарадными костюмами и всеми необходимыми аксессуарами, а также прихватив с собой костюмера-парикмахера, вся шумная компания ввалилась в дом Пастернаков. Леонид Осипович с удовольствием принял участие в игре. Да и задача была не из простых: загримировать ряженых под Антона Рубинштейна, Репина, Вл. Серг. Соловьева и, конечно, самого Льва Толстого.

Из Оружейного переулка все поехали в Хамовники к Толстым. Когда объявили о приезде ряженых, Толстой не выразил особого удовольствия. А когда вместо ряженых в залу вошло несколько почтенных и весьма известных художников, литераторов и ученых, на лицах присутствующих появилось недоумение. Все встали, чтобы поздороваться с гостями. Какого же было всеобщее недоумение, когда среди вошедших заметили самого Льва Николаевича в его излюбленном одеянии последних лет - подпоясанная ремешком темно-серая блуза. Было забавно наблюдать, как двойник Толстого, это был его друг Лопатин, подошел ко Льву Николаевичу с приветствием.

Толстой, смеясь, пожимал руку своему двойнику. Не меньший эффект произвели другие загримированные. Недоумение сменилось бурным весельем.

В доме Пастернаков детские елки сопровождались веселыми шарадами, играми, розыгрышами с переодеванием и, конечно, угощением и подарками. Рождество, елочная мишура, запах мандаринов – все это смешалось в памяти Бориса Пастернака в единое ощущение праздника, детства и ожидания чуда. И вернулась к нему потом стихами и описанием святочной Москвы в романе "Доктор Живаго".

Как я люблю ее в первые дни
Только что из лесу или с метели!
Ветки неловкости не одолели.
Нитки ленивые, без суетни
Медленно переливая на теле,
Виснут серебряною канителью.
Пень под глухой пеленой простыни.

................................................

Только в примерке звезды и флаги,
И в бонбоньерки не клали малаги.
Свечки не свечки, даже они
Штифтики грима, а не огни.
Это волнующаяся актриса
С самыми близкими в день бенефиса.
Как я люблю ее в первые дни
Перед кулисами в кучке родни!

................................................

Как я люблю ее в первые дни,
Когда о елке толки одни!

Святочная жизнь Москвы, клубы пара, поднимающиеся над мордами горячо дышащих лошадей, дома в морозной дымке, мерцающие мотыльки газовых фонарей и одинокая свеча на окне, протаявшая своим теплом маленький черный глазок на стекле, "точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало"... Эти дома с заиндевелыми стеклами, были похожи на драгоценные ларцы, внутри которых протекала своя жизнь, толпились гости, дурачились ряженые.

 

В этой зловещей сладкой тайге
Люди и вещи на равной ноге.
Этого бора вкусный цукат
К шапок разбору рвут нарасхват.
Душно от лакомств. Ёлка в поту
Клеем и лаком пьет темноту.

...........................................

 

2. Передвижная выставка 1894 года.

"Живопись – язык, - писал Леонид Осипович. - Сюжет, т.е. "литература" (беллетристика), в живописи значения не имеет. "Литература" – враг живописи. Эскизы, пастели, наброски – вот что есть непосредственная передача жизни в живописи или на рисунке, они фиксируют, схватывают жизнь. Картины с эскиза – сущее мучение! В картине пропадают первые творческие вспышки, самое драгоценное в искусстве, пропадает и теряется след их".

Высказанная художником мысль почти полностью совпадает с размышлениями его старшего сына, Бориса Пастернака, о поэзии. О поэзии ничего не знающей о "литературе". О поэзии, которая начинается как раз там, где кончается сюжет и многие готовы поставить точку в повествовании. О том, что никакой вымысел не способен затмить собой замысел окружающей нас действительности. Что действительность служит поэту не столько натурой и моделью, сколько примером для подражания. Что единственная задача поэта - "суметь не исказить голоса жизни, звучавшего в нас".

И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье – лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.

На очередную Передвижную выставку 1894 года Л. О. Пастернак подготовил три небольших холста. Лев Толстой и Ге на картине "За чтением рукописи" не только узнаваемы, энергия их духовности ощущается и в полумраке комнаты, в свете свечи, и в положении фигур российских старцев. Название второй картины -  "Чижик-пыжик" – должно было подсказать зрителю, что человек, тычущий одним пальцем в клавиши рояля, к музыке никакого отношения не имеет. И хотя в его внешности легко угадывались черты художника Левитана, для картины это несущественно. Как второстепенно и то, что слушающий незамысловатую мелодию мальчик смутно напоминает старшего сына художника. Моделью для третьей картины - "Любитель искусства" - послужил Карл Евгеньевич Пастернак, чей характер, занятия и образ жизни не имели никакого отношения к изображенному любителю искусства. Кроме перечисленных работ Леониду Осиповичу хотелось выставить в Петербурге четыре акварели – иллюстрации к роману Толстого "Война и мир". К тому времен альбом иллюстраций был уже издан. Однако низкое качество печати побуждало Пастернака искать возможности познакомить зрителей с оригиналами своих работ.

Леонид Осипович вызвался быть помощником Николаю Николаевичу. Он взял на себя некоторые организационные заботы, а когда выяснилось, что Ге тяжело справиться со сплошным потоком посетителей, стал дежурить на просмотрах и стал невольным свидетелем реакции Толстого на "Распятие".

Пока писатель внимательно смотрел на полотно, его автор, не выдержав напряженного ожидания реакции главного своего судьи, выбежал из мастерской в прихожую.

Толстой был потрясен реальностью изображенной казни, натуральностью переданной боли, вызывающей не привычное умиление, а сострадание и понимание кошмара и безграничности человеческой злобы. Выйдя в прихожую, где смиренно ожидал его Н. Н. Ге, писатель протянул навстречу художнику обе руки. Друзья обнялись, пытаясь скрыть выступившие слезы. Едва сдерживая рыдания, Толстой произнес: "Так оно и было... Так оно все и было".

Взгляды обоих мастеров на искусство и его предназначение совпадали. Толстому претило "искусство для забавы", как характеризовал он в письме к дочери картину Касаткина "Трамвай пришел!" В том же письме от 26 февраля 1894 года Толстой сообщал: "В 4 часа проводил Н. Н. Ге на жел. дорогу. Они едут вместе весело, Касаткин, Пастернак, Левитан".

Все перечисленные Толстым художники, кроме Пастернака, уже были членами Товарищества передвижных выставок, единственного тогда в России крупного объединения художников. Организованное когда-то в противовес консервативной Академии Художеств, оно с годами превратилось в не менее консервативную организацию, для которой тематика произведения искусства была важнее самого искусства.

Пастернак не мог этого не видеть и все же мечтал получить признание самого крупного художественного сообщества тех лет. В то же время он понимал, что Товарищество передвижных выставок признавало только реализм с критически заостренной социальной тематикой. Опираясь на сомнительную истину, что искусство призвано служить народу, жюри Товарищества оставляло лишь за собой право знать, что нужно и понятно пресловутому существу под общим названием "народ".

В 1894 году чести стать членом Товарищества удостоился Серов. Коровину пришлось дожидаться этого еще пять лет. Работы Пастернака, по мнению Товарищества передвижных выставок, не отвечали народным требованиям.
И хотя на этот раз все три картины Леонида Осиповича были приняты жюри, а отказ принять акварели имел вполне легитимную причину (работы уже были опубликованы), Пастернак не смог скрыть своего огорчения по поводу того, что и на этот раз его "не признали".

Огорчение молодого собрата возмутили Ге: "Да ведь Вас-то сам Лев Николаевич любит и уважает – чего же это стоит?"

Пастернак подробно описал в письме к жене, как пришедший к нему в номер меблированных комнат Ге успокаивал, прочил успех и славу в будущем, а пока что предлагал ему свою дружбу и любовь: "Если Вы знаете хоть одного человека, который Вас любит, как я, – то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье".

3. Судьба картины Н. Н. Ге "Распятие"

Печальная судьба ожидала последние работы самого Николая Николаевича Ге.
Передвижную выставку посетили члены царствующего семейства. "Это бойня!" – будто бы воскликнул император Александр III, остановившись перед "Распятием". Этого возгласа было достаточно, чтобы министр императорского двора распорядился картину снять.

Удаленную с выставки картину сын художника после смерти отца увез в Швейцарию. Когда умер сын художника, картина попала в частную швейцарскую коллекцию. Прошло много лет, и вдруг она вновь возникла из небытия и была предложена для продажи министерству культуры СССР. Министры всех времен и правительств не отличались ни большой культурой, ни самостоятельностью решений. Предложение было отвергнуто по причине "религиозности" полотна. С тех пор следы "Распятия" Ге утеряны.

Остановившись напротив картины Л. О. Пастернака "Чижик-пыжик", император будто бы сказал наследнику Николаю: "Вот так я тебе маленькому одним пальцем наигрывал "Чижик-пыжик". Это замечание не вызвало никаких распоряжений со стороны царского клеврета.

Пройдут годы, сменятся правители, а произведения искусств неугодные власти будут преследоваться в России едва ли с не большим усердием.

Иллюстрации к главе "Искусство не для забавы"

1. Взрослый мир глазами ребенка

Мне хотелось бы показать те картины Леонида Осиповича, которые маленький Борис мог видеть в описываемый мною период в доме. Но, не располагая ни фоторепродукциями собрания всех картин Леонида Осиповича, ни каталогом составленным профессором русской литературы Колорадского университета Римой (Римгайлой) Салис ("Леонид Пастернак: Годы в России: 1875-1921"), я могу предложить вниманию читателей лишь имеющиеся у меня фоторепродукции из семейного архива художника.  

Из московского семейного архива.

Набросок. "Боря ест". 1894.

"В четыре руки". Бумага, акварель. 1893.

Еще один набросок "В четыре руки". 1894 год.

Рядом с Р. И. Пастернак за роялем  Я. М. Ромм. Яков Максимович был близким другом семьи Пастернаков. Музыкант-любитель, он часто играл с Розалией Исидоровной в четыре руки, его сын Миша был дружен с Борисом.

"Москва. Красная площадь". Карандаш. 1894.

Следующие несколько картин сейчас являются собственностью внуков Леонида Осиповича (детей его дочери Жозефины: Элен Рамси и Чарльза Пастернака), живущих в Оксфорде.  В 1999 году усилиями Элен Рамси в доме на Парк Таун, 20, в Оксфорде, где художник провел последние шесть лет своей жизни, открылся дом-музей художника Леонида Пастернака.  Приводимые ниже картины из собрания этого музея.

"Московский бульвар в конце XIX века". Холст, масло. 1890-е годы.

"Портрет Софьи Ивановны Штерн". Петровское-Разумовское. Холст, масло. 1891.

"Спящая". Холст, масло. 1892.

"Розалия Исидоровна за роялем при свечах". Бумага, акварель. 1892.

2. Работы Л. О. Пастернака на Передвижной выставке 1894 года

Жюри Передвижной выставки 1894 года отвергло четыре акварели Пастернака, являющиеся иллюстрациями к роману Толстого "Война и мир". Похоже, что оригиналы этих иллюстраций не сохранились. Возможно, что они сгорели в том самом сундуке, о котором Борис Леонидович писал К. И. Чуковскому, переживавшему по поводу того, что фашисты разграбили Ясную Поляну и вывезли копию иллюстрации Л. О. Пастернака "Наташа Ростова на балу". 

Прежде чем показать фоторепродукцию картины Л. О. Пастернака "Любитель искусств", мне хочется поместить здесь фоторепродукцию другой работы художника: "В уборной". И не только потому, что мне понравился изображенный на ней "бонвиван", эдакий любитель посещать артистические уборные. Но еще и потому, что он чем-то напомнил мне персонажа картины "Любитель искусства".

Л. О. Пастернак. "В уборной". Холст. Масло. 1893.
Была опубликована в журнале "Артист", 1894, № 40-43.
(http://hri.shef.ac.uk/rva/images/c0389-01/c0389-01x.html)

Л. О. Пастернак. "Любитель искусства". Холст. Масло. 1893.
(Московский семейный архив художника.)

Картины никак между собой не связаны.

Так же, как не связан характер изображенного художником любителя искусства с характером двоюродного брата художника, послужившего моделью для последней картины. Леонид Осипович ценил деловую хватку своего старшего по возрасту и по жизненному опыту кузена и был признателен ему за бесценную помощь и поддержку. Между обеими семьями отношения были теплыми и родственными.

Давно уже нет в живых ни художника, ни его модели. А вот стул, на котором стоит рассматриваемая  любителем искусства картина, сохранился, и по сей день стоит в квартире у старшего правнука Леонида Осиповича, художника Петра Пастернака.

Мне известна только черно-белая репродукция второй картины "Чижик-пыжик", представленной на выставку 1894 года. Неизвестно является ли она копией окончательного варианта картины. По крайней мере, оригинал наброска к ней мне нравится больше.  

Л. О. Пастернак. Набросок к картине "Чижик-пыжик". Карандаш. 1983.
(Московский семейный архив художника.)

Как я уже писала, в ребенке, сидящем за роялем вместе с художником Левитаном, легко угадываются черты Бори Пастернака. Позднее, когда набросок сменила картина, художник отказался от явного портретного сходства мальчика на картине с сыном.

Л. О. Пастернак. "Чижик-пыжик". Холст. Масло. 1893.
(Московский семейный архив художника.)

Третей картиной на выставке был двойной портрет великих старцев, Ге и Толстого. Пастернак познакомился с Ге в доме у Поленова по настоятельной просьбе Николая Николаевича. О первом визите Ге в дом Пастернаков и о произошедшем при этом курьезе, с улыбкой вспоминавшемся в семье, я напишу позднее. Сейчас отмечу только, что именно Ге, друживший с Толстым, заинтересовал писателя работами молодого художника и способствовал знакомству Толстого с Пастернаком. В результате мы имеем целую серию портретов Толстого работы Пастернака. Среди первых была его картина "За чтением рукописи".

Л. О. Пастернак. "За чтением рукописи". Хост. Масло. 1893.

В Государственном музее Л. Н. Толстого, где хранится оригинал картины, она известна под названием "Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге в зале под сводами". О дружбе этих великанов эпохи и об их отношении к творчеству друг друга говорит их обширная переписка.

"Он открыл мне все", - писал Ге о Толстом.

"По моему мнению, это был не то что выдающийся русский художник, а это один из великих художников, делающих эпоху в искусстве", - писал Толстой после смерти Ге критику В. В. Стасову.

3. Судьба картины Н. Н. Ге "Распятие"

К теме "Распятие" Ге подбирался неоднократно. Поэтому его современники видели, по крайней мере, два варианта картины – 1892 и 1894 года. Третий вариант был уничтожен самим художником.

Н. Н. Ге. "Распятие". 1892.

Н. Н. Ге. "Распятие". 1894.

Именно этот вариант был выставлен на Передвижной выставке 1894 года и заслужил эмоциональную оценку царствующего то ли величества, то ли высочества.

Автора картины должна была бы обрадовать подобная оценка. Ведь он сам писал о своей работе:

"Я долго думал, зачем нужно Распятие, - для возбуждения жалости, сострадания оно не нужно... Распятие нужно, чтобы осознать и почувствовать, что Христос умер за меня. Я сотрясу их мозги страданиями Христа. Я заставлю их рыдать, а не умиляться".

Но высочайшие повелители судеб не хотели рыдать. Не имея возможности умиляться, они распорядились картину с выставки снять.

Ге получил уведомление об этом решении по почте. Прикрываясь заботой о неведомом "народе", которому картина кажется "карикатурной", официальные лица не могли допустить снижения темы там, где речь шла "о столь высоких материях". Мнения о том, кто произнес решающие слова: "Это бойня" - расходятся. Биограф и последователь Толстого П. И. Бирюков приписал их президенту Академии художеств вел. кн. Владимиру Александровичу. В письме М. Л. Толстой к своей сестре-художнице Татьяне Львовне это хлесткое определение приписано самому императору.

Толстой не удивился отлучению картины от зрителей. Более того, он проникся глубоким смыслом высочайшего определения: "Это бойня".

"Слова эти всё говорят, - написал он Ге, - надо, чтобы была представлена казнь, та самая казнь, которая теперь производится, так, чтобы на нее было так же приятно смотреть, как на цветочки. Удивительная судьба христианства! Его сделали домашним, карманным, обезвредили его и в таком виде люди приняли его, и мало того, что приняли его, привыкли к нему, на нем устроились и успокоились. ... Снятие с выставки - ваше торжество. Когда я в первый раз увидал, я был уверен, что ее снимут, и теперь, когда живо представил себе обычную выставку с их величествами и высочествами, с дамами и пейзажами и nature morte'ами, мне даже смешно подумать, чтобы она стояла". 

После смерти художника Толстой приложил немало сил, чтобы убедить Третьякова в  необычайном художественном значении полотен Ге, противопоставляя ему выставленное в галерее "Распятие" Васнецова:

"...Различие главное между Ге и Васнецовым еще в том, что Ге открывает людям то, что впереди их, зовет их к деятельности и добру и опережает свое время на столетие, тогда как Васнецов зовет людей назад, в тот мрак, из которого они с такими усилиями и жертвами только что выбираются, зовет их к неподвижности, суеверию, дикости и отстает от своего времени на столетие".

Сохранилось свидетельство, как оба реалиста возмущались, глядя на ангелов с картины Васнецова, при совместном их посещении галереи Третьякова. "Нет, вы скажите, зачем тут птицы-то, птицы-то эти!" – будто бы восклицал Ге. Негодовал, глядя на большекрылых ангелов с картины Васнецова, и Толстой.

Как видно, Толстому удалось убедить Третьякова. В 1897 году сын художника передал галерее 8 больших полотен отца. Однако после смерти Третьякова работы Ге вновь попали в опалу. Все это привело к тому, что сын художника в 1899 году покинул Россию, увезя с собой среди прочих работ отца множество эскизов и оба варианта "Распятия".

Некоторые эскизы Ге к "Распятию" хранятся в музеях России и Украины.

Христос и разбойник. Эскиз. 1893. Киевский музей русского искусства.

Распятый Христос. Эскиз. 1894. Русский музей. Петербург.

Пока Ге-сын был жив, он пропагандировал творчество отца и нашел его работам надежное пристанище в одном из залов замка, расположенного недалеко от Женевы. Там было организовано нечто вроде мемориала художника, открытого для широкой публики. После смерти Ге-младшего в 1938 году все картины перешли в собственность хозяйки замка Беатрисы де Ватвилль. После ее смерти в 1952 году все имущество замка пустили с молотка, и оно попало в неизвестные руки.

Больше повезло варианту "Распятия" 1892 года. Ге-сын передал картину  на временное хранение в Люксембургский музей в Париже, позже она попала в парижский музей Д`Орсэ. Удивительной оказалось судьба рисунков Ге, найденных архитектором и коллекционером Кристофом Болльманном на каком-то рыночном развале в Женеве. Мятые рисунки валялись на земле, заляпанные грязью, и были куплены Болльманном за бесценок. Только позднее он установил принадлежность этих рисунков Ге. Это были наброски к "Распятию".

Распятие. Эскиз. Бумага, уголь. Собрание Кр. Болльманна.

Распятие. Эскиз. Бумага, уголь. Собрание Кр. Болльманна.

Я уже упоминала, что выплывшая из небытия картина "Распятие" 1894 года была предложена неким частным швейцарским коллекционером министерству культуры СССР. После отказа министерства приобрести картину она исчезла, и в настоящее время ее местонахождение, как и судьба многих других работ Ге, вывезенных в Швейцарию, остается неизвестной.