Наталия Май 

 О преемственности

 на примере анализа творчества Алексея Петрова

Способные литераторы, подлинные таланты, гении… Как оценить истинный масштаб личности пишущего человека? На мой взгляд, только Время дает ответы на эти вопросы – кто писатель так называемого «первого ряда», кто писатель «второго эшелона», кто подражатель, кто графоман… Сомерсет Моэм, например, по мнению некоторых исследователей, «первоклассный писатель второго эшелона». Суд потомков – каким будет он? Этого мы не узнаем. Но есть то, о чем мы, безусловно, можем судить. О преемственности в литературе – дореволюционной, советской, постсоветской, а проще говоря, русской. Нашей, отечественной.

Есть писатели, в творчестве которых эта преемственность очевидна. Трепетные и внимательные ученики наших классиков, продолжатели их традиций… но не подражатели, Личности. И один из них – Алексей Петров.

Аналогии с Антоном Павловичем Чеховым напрашиваются сами собой: Алексей Петров – медик с большим опытом работы в провинциальных больницах, он пережил много трудностей, разочарований.  Как и Чехов, он живо интересовался достижениями науки и мечтал применить новейшие методы лечения в своей практике. Очень переживал, понимая, что вряд ли это удастся – больницы-то бедные, на новое оборудование и лекарства нет средств, умирают больные... По роду своей деятельности А. Петров очень много общался с людьми – наблюдал, делал выводы. Видел своих пациентов в разных ситуациях, где они были то беспомощными, то агрессивными, то павшими духом, утратившими веру во что-либо или, напротив, им удавалось, несмотря ни на что, сохранить оптимизм. Но таких ведь всегда немного.

Врачам, чтобы сохранить хладнокровие и не раскиснуть, надо психологически защищаться, некоторым образом «зачерстветь», иначе пользы от них не будет. Они, вместо того, чтобы реально оказывать необходимую помощь, будут рыдать над каждым больным. Обо всем этом откровенно пишет писатель А. Петров, отнюдь не желая выставить себя в лучшем виде, признаваясь читателям в том, что испытывает врач после долгих лет практики – усталость, злость из-за отсутствия необходимой для больниц материальной базы, неверие в свои возможности, желание бросить все, забыть о работе. Но вместе с тем понимаешь, что это – признания человека по-настоящему добросовестного, требовательного к самому себе, его цель – делать дело, оказывать помощь, а не любоваться собой или «набирать очки» в глазах начальства. И это особенно подкупает, потому что такие люди – редкость всегда, во все времена.

Сходство с Чеховым у Алексея Петрова не только в выборе профессий (врач и писатель), в жизненном опыте, оно глубже. Отношение к Слову у этих авторов очень похоже. Бережное, нежное, трепетное. Они не терпят небрежности, неточности, литературных штампов, излишней «красивости», некого словесного «позерства» - так называемого литературного нарциссизма. Их язык тонок, отточен, меток. Ни одного лишнего слова, ни одной лишней фразы. Но что у меня вызывает особенное уважение – язык у этих писателей при всем его достоинстве не самоцель, а Средство для передачи мыслей и чувств. На мой взгляд, так и должно быть. Мне импонируют те писатели, которые говорят что-то, когда им действительно, есть что сказать, а не ради того, чтобы покрасоваться своим умением плести словесное кружево.

«Кто сказал, что роды всегда кончаются благополучно? Иногда ведь случается совсем наоборот… Хорошо тем, у кого в голове пусто. Они знают только одно: то, что нас всех когда-то родила мать, и все обошлось. Но врач, профессионал на это слепо надеяться не может. Тут как раз тот самый случай, когда говорят: «Горе от ума». Тем более что акушерство – штука подленькая: иной раз как будто бы все нормально, а роды ни с места. То ли плод крупный, то ли таз узковат. И едва допустишь ты в голову малейшее сомнение – становится вдруг страшно. Ждешь любой неожиданности. Знаешь, что справишься с ней, но все равно боишься ее. Страх этот рациональному объяснению не поддается. Должно быть, это просто атавизм, суеверный ужас наших предков: роды всегда были священным таинством. Ты врач и вооружен знаниями, но тебе неуютно, одиноко, жутко, ты не можешь ни читать, ни сидеть, ни лежать. Ах, скорее бы все закончилось!» - читаем в рассказе «Как я Верку искал» из сборника «Ночной вызов». Даже комментировать это не нужно – настолько пронзительно, ясно и точно выражено, понятно практически каждому то, о чем говорится.

А зарисовка сельской жизни в то же рассказе: «А тут кто-то еще заиграл на баяне, все запели. Нет, не «Миллион алых роз» и не «Симону». Это было потом. А сначала зазвучало светло и щемяще – «Там вдали за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала…» А дальше еще одну – «А есаул у нас догадлив был, он сумел мой сон разгада-а-ать…» Как ни исхитряются наши композиторы, как ни пытаются они сочинить что-нибудь новое, такое, чтоб надолго, на годы осталось, а поем мы все равно одно и то же – вот уже сколько лет… Лена сразу же включилась в общий хор; голос ее был крепок и чист. Румяная, статная, со своим веселым бутузом на руках, она пела, улыбалась и, казалось, излучала чистый и пронзительный свет. Баян для оттаявшего, захмелевшего сердца – инструмент сильный!.. И я вдруг… черт его знает почему, размяк, что ли, не в меру расфантазировался? – ощутил себя деревом, которое словно бы не замечало прежде ничего на свете, кроме воздуха, неба и дождя, а теперь с жадностью и болью почувствовало внезапно свои переполненные соком корни в теплой надежной почве…»

Как просто сказано! И вместе с тем понимаешь, что такая «простота» в литературе дорогого стоит. Картину, которую автор «рисует» словами, буквально видишь перед собой – все пронизано светом, добротой, радостью и светлой грустью одновременно. И, конечно, поэзией, которая всегда присутствует в прозе хороших писателей (даже если они стихи и не пишут).

Продолжая разговор о близости к Чехову, хотелось бы еще сказать о двух вещах: чувстве юмора и душевной тонкости персонажей Алексея Петрова. Не хотелось бы произносить банальную фразу, что в наше время душевная чистота, чуткость, отзывчивость – редкие качества, на самом деле, наверное, это – редкость всегда. Но мы действительно живем во времена, когда рационализм, прагматизм и натурализм явно преобладают в литературе, культуре, менталитете. Если слово «душа» и произносится, то священнослужителями или верующими. Очень жаль. В XIX веке не все из наших писателей были верующими, многие вообще были антиклерикально настроены, не так уж и «дружила» творческая интеллигенция с церковью, однако слова «душа» не чурались. И это шло «в плюс» литературе, культуре, общению, развитию человеческой личности. Чехов как раз был неверующим, но в нем таилось, по мнению Мережковского, желание верить. Не крест носить, не в церковь ходить, а действительно верить во что-то… в душе. Не примитивно в сидящего на облаке доброго дедушку, который на всех нас смотрит, может быть, не в Христа, как Достоевский, а в некую Истину, высшую справедливость… Каждый ведь свое вкладывает в понимание «Бога».

Есть ли это желание у писателя Алексея Петрова? Вот цитата из рассказа «Цирроз»:

«В городе, где Александр вырос, кажется, и церквей-то не было, а к тем, кто истово верил в бога, носил крест и открыто чтил религиозные праздники, относились чуть насмешливо, с недоверием, с жалостью и сочувствием, как к рыночным попрошайкам, алкашам и умалишенным. В том безоблачном прошлом, которое казалось теперь таким далеким и светлым, были пионерские костры и комсомольские собрания, первомайские демонстрации и страстные диспуты о тлетворном влиянии церкви, школьников пугали коварством священников, умело заманивающих молодежь в липкие сети сект, а в бога верили разве что только темные старухи и тихие костлявые девушки с полубезумными глазами, с загадочным влажным блеском в глубоких зрачках – таких людей немного боялись, от них шарахались, как от заразных больных, они казались пришельцами из давнего мрачного вчера…» Это так точно отражает умонастроения многих современных людей! Я тоже вспоминаю советские времена как «далекие и светлые», прекрасно отдавая себе отчет, что тогда было много «минусов» и серьезнейших.

Но была вера в науку и разум, в справедливость, порядочность, честность, бескорыстие, в некое Светлое Будущее страны, человечества.

И ассоциировалось это не с институтом церкви, не с сектами, не с юродивыми, не с ясновидящими – это как раз казалось «мрачным средневековьем», такие персонажи для меня были просто картинками из учебника истории. И не потому, что я – законченный атеист. Я – не атеист и не воинствующий марксист. Но меня угнетает этот «исторический возврат». Не потому, что я отрицаю пользу, которую могут приносить эти люди – думаю, в определенных ситуациях, могут. Но жаль, что в наше время получается так, что иной отдушины просто нет. А все мы в этом нуждаемся.

Вот и герой рассказа под впечатлением минуты начинает размышлять о нравственности… присутствие священника на него действует, и он совершает гуманный поступок, нарушая инструкции, дает пациентке морфий. Очень типично было бы и для чеховского героя – сквозь скептицизм просвечивает желание верить, и само это желание человека минутами даже смешит, но совсем без веры – нельзя. Хотя и в церковь не тянет, иллюзий-то нет насчет этого института. (Их, кстати, и во времена Чехова не было, и даже верующий всей душой Достоевский церковь в своих произведениях критиковал – и как! Если внимательно почитать его…) Вот и дилемма для человека.

Но лучше всего сказал об этом герой повести Алексея Петрова «Париж-Луговая». На вопрос своего друга, заданный в шутливой манере, не верующий ли он, он ответил, что в этом вопросе он непоследователен. Когда умер друг главного героя, тоже писатель, он сделал все, что мог, чтобы была издана книга его произведений. И у героя временами было ощущение, что «там», где находится его друг, ему хорошо – он знает, что о судьбе его сочинений «здесь» позаботились. Очень трогательный момент повести – но сказано об этом кратко, так – между прочим. Акцент на этом не сделан. Скромность, отсутствие самодовольства – тоже важная черта, которая видна в творчестве писателя, «светится» через текст.

Я затронула только один аспект нравственности персонажей Петрова – работу врача, его отношение к пациентам. В глаза это не бросается, вроде бы «мелочи», фоновые ситуации – когда его главный герой повести «Париж-Луговая» может возмутиться, услышав вопрос своего легкомысленного приятеля, является ли его жена после удаления матки полноценной женщиной. Он «ждал» этого вопроса и сразу же резко осадил друга. Зная равнодушие (это еще мягко сказано) многих из наших врачей, меня это возмущение по-настоящему тронуло. Тем более что это уже к лечению никакого отношения не имело, а просто задевало чувства его пациентки, пусть даже она не слышала этого разговора. Способность оскорбиться за другого человека – редкое качество. В рассказе «Апрель» Сергей, узнав, что у Ольги день рождения, бросается приглашать гостей («Мне хотелось, чтобы у тебя были гости»). А с Ольгой они давно расстались, причем по ее вине, она для него сейчас – случайная гостья. Этих нюансов в произведениях автора много, всех не перечислишь, надо читать и вчитываться.

А вот еще одна тема – тоже о нравственности. Мы помним и чеховскую Каштанку, и образ собаки у Булгакова… Вот рассказ «В разбитых окнах – луна…» - повествование от лица животного. Но речь идет о человеке.

«С болью глядел он на все это запустение и укорял кого-то мысленно. Ведь это же все наше, родное (размышлял Ставрогин), Бунин это, Лесков, Тургенев… Зачем же так вот безжалостно, по живому? Дом ведь руками крестьян сложен, так почему бы не отдать его народу деревенскому? Пусть бы людей радовал, служил им, все веселее было бы… И решил Ставрогин взять ссуду и устроить здесь небольшой пансионат или, для примеру, отель для новобрачных, назвать его, допустим, «Медовый месяц» или еще как. Ну, и закипела работа бойкая. Подрядчики прикатили, потрудились на совесть, да и деньжат отхватили неплохо. А когда отель готов был – с бильярдной, сауной, кинозалом, спортплощадкой, кабинетом грязелечения и уютной гостиной на первом этаже, куда постояльцы могли бы по вечерам спускаться к чаю и общению несуетному, - тут-то сверху и пришла бумажка, возбраняющая Ставрогину устраивать в здании, «представляющем собой памятник архитектуры»… это… мм… дай Бог памяти… ага, вот: «Притон для сексуально-развратной молодежи». И поник тогда наш Ставрогин, сломался бедолага».

В результате герой поселил в пансионате бездомных собак, «со всей округи собирал, лаской заманивал». Организовал «развлечения и кормежку», нанял сиделку, а сам замкнулся в себе. «Получается так, что людям Ставрогин оказался без надобности, а вот нам, шавкам безродным, очень даже по душе пришелся…», - так завершается этот рассказ, оригинальный и трогательный. Животное – о человеке. Эта тема представлена в рассказах Петрова с особой любовью, знанием.

О юморе  тоже хочется поговорить отдельно. Мне очень понравился рассказ из сборника «Это только секс» «Ты – мне, я – тебе». Врач приходит к портному, портной торгуется: за это надо добавить, за это – тоже добавить, за это – еще добавить. Короче, он денег хочет. И вот ситуация меняется – портной с приступом аппендицита попадает к врачу на операционный стол. И у врача возникает искушение «свести счеты»:

«Вызывают меня в приемное отделение. Э, да это ты братец!

- Что случилось? – спрашиваю.

- Это… это вы?

- Я, дорогой мой человек, я. Ну-с, я вас внимательно слушаю».

И тут торговаться начинает уже врач:

«- Пойду, пожалуй, пообедаю. Да и поспать бы мне не мешало», - равнодушно говорю я, почесываясь.

- А если пораньше чуть-чуть?

- Пораньше? Тогда…мм…

- Понял. Сколько?

Делаю вид, что сержусь.

- Да за кого вы меня принимаете?

- Да ладно вам, доктор! Тут не до того: болит…»

Герой рассуждает так: «Ну, ничего, я тоже не лыком шит: дырочку-то небольшую в апоневрозе все-таки оставил. Будет знать! А и то: это ему не с инженерами беззащитными…»

И смешно, и жутковато. Но почему все же рассказ юмористический, почему не остается дурного осадка от измывательств врача над портным?

«- Поднимайся. Примерку проспишь.

Я вздыхаю, влезаю в тапочки и иду умываться.

Жаль, что наши победы нам только снятся», - вот окончание.

И таких смешных рассказов в сборниках «Это только секс» и «Ночной вызов» у Алексея Петрова много. «Средство от графомании», например: «У нас в полуклинике один доктор умом подвинулся: писателем себя возомнил. Решил, что ему все дозволено. Есть такая болезнь, графоманией называется. Вот и наш доктор туда же, стал писать целые дни напролет. И что интересно: нашлись люди, которым его сочинения приглянулись». Мягкий юмор, самоирония, жизнелюбие.

Отмечу и то, что особенно меня подкупило в писателе: умение стилизовать речь разных людей. Писать от первого лица, вживаться в образ, чувствовать себя «в чужой шкуре» как в своей собственной. Этим мало кто владеет. И женщины, и мужчины, разные по характеру, темпераменту, интеллекту, получаются у Петрова живо и убедительно. Вот фрагмент из рассказа «На Тойоте»:

«- Ты вот что, милок, - отвечает Клавка, - ты здесь обалдуя не строй. Ступай себе с Богом. Нам с тобой, обормотом, в бирюльки играть недосуг, мы женщины порядочные, так что прости-прощай, голубок. Освободи лыжню!

Это она, Клавдия, умеет: как сказанет чего!»

Детектив «Это только секс» написан от разных лиц – подозреваемого в преступлении и сотрудника милиции. Разная энергетика речи, разная интонация передана умело и точно. Это говорит о том, что писатель увлекается театром, актерской игрой, в натуре пишущего человека должно быть драматургическое зерно, иначе у него такого рода «игра» не получится. И «театральный» опыт в биографии Алексея Петрова тоже есть – игра и постановки в Народном театре.

Жизнелюбие – это, пожалуй, то, что отличает Петрова от меланхолии Чехова, на мой взгляд. Если продолжать аналогии, то самое время начать разговор о месте, которое занимает музыка в творчестве этих писателей. Любил ли Чехов музыку? Да, был знаком с Чайковским, ценил оперу «Евгений Онегин»… хотя порой иронически относился к увлечению музыкой у своих персонажей (если вспомнить «Попрыгунью», «Ионыча»).

Алексей Петров тоже музыку любит и пишет о ней (здесь мы можем вспомнить и другого нашего классика – Куприна, который, по мнению музыковедов, от лица своего героя Желткова написал о сонате Бетховена так проникновенно, найдя такие слова, каких не нашел ни один музыкальный критик). Для него это - особая тема. Из повести Con amore мы видим, как с детства у писателя формируется музыкальный вкус, как много он почерпнул у своего первого учителя, как музыка уже тогда, несмотря на детское раздражение и нелюбовь к регулярным занятиям за инструментом, стала неотъемлемой частью души этого человека.

«Лёня резко захлопнул сборник этюдов Черни и поднял пюпитр, показывая этим, что ноты ему вовсе не нужны. Чего там, играть так играть... по памяти – пусть с ошибками, но смело, не боясь упрёков и замечаний, играть так, как хочется, ни на кого не обращая внимания, отбросив прочь сомнения... Злорадная мыслишка мелькнула в голове маленького музыканта: «Вот и славно! Сейчас он услышит. Не будет больше просить...» Ему опять захотелось плакать, но он снова справился с собой и опустил руки на клавиши, взял несколько аккордов, прислушался. В напряжённой, спрессованной ожиданием тишине чистым, по-человечьи живым звуком отозвалось фортепиано. Словно фарфоровая чашка упала на пол и разбилась с прозрачным звоном; тонкие осколки закружились в хрустальной круговерти горной речушки стремительно и весело. Это был как будто голос детского хора, голос прошлого и будущего, трепетный, взволнованный, безнадёжно печальный. А потом мотив подхватили взрослые; альты и баритоны запели о чём-то своём, тактично и осторожно, стараясь не нарушить гармонию негромкого детского пения. Поток воды, столкнувшись с гранитной твердью тяжеленных гладких валунов, разбивался у подножья водопада в радужную прозрачную пыль, и эту завесу сырости пронизывали последние лучи закатного остывающего солнца...», - вот один из самых выразительных фрагментов повести Con amore, смысловая и эмоциональная кульминация.

С возрастом музыка стала интересовать автора еще больше. Она для него стала не просто хобби, а параллельным миром – мечты, фантазии и надежды. Этот мир дает ему и внутреннюю силу, и вдохновение как вечный источник чистой, незамутненной радости. Главный герой-врач из повести «Париж-Луговая», человек, у которого мало осталось иллюзий, надежд, музыку любит так, как мало кого из людей. Для него она – отдушина, область, куда устремляется воображение. Он «отдыхает» от повседневной больничной рутины, слушая джаз. Сам играет на фортепиано, учит своего сына, аккомпанирует на новогодних концертах в больнице.

Кроме того, А. Петров пишет очерки об истории отечественной эстрадной музыки – обстоятельно, аккуратно, ссылаясь на источники, стараясь дать читателям объективную картину происходящего, а не каким-то образом исказить, передернуть историю, легкомысленно навешать ярлыки на музыкантов, выдать свои личные вкусовые пристрастия за истину, как это свойственно журналистам многих изданий. Очерки о выдающихся личностях из истории музыки, театра, кино. Он проделал кропотливую работу и самостоятельно сделал аранжировки клавирных пьес детей Баха, продемонстрировав развитый вкус и такт, бережное отношение к музыкальному материалу.

Личность Алексея Петрова – врача, музыканта-любителя, литературного редактора с большим опытом работы с разными текстами и переводчика польской прозы на русский язык, читателя с разнообразными увлечениями (реализм, юмористическая, приключенческая литература, фантастика, философская проза, драматургия)  – лучше всего раскрывается в его творчестве. Человека большой культуры. Писателя.