Виктория Андреева

Телефонный роман

  

7 января
У меня какое-то такое настроение жуткое. Я, наверное, отравилась. И мой приболел. Я дала ему оливкового масла. Оно помогает. Оно здесь отличное. Самое лучшее в мире. Оно импортное, нерафинированное. Он с такой жадностью набросился – оно даже пахнет оливками. Здесь одна женщина есть. У нее маленькая собачка, вроде пуделя. Она простая женщина. Тут встречает меня и говорит: “Скажите, может, Вы знаете, как моей собаке помочь. Я уж и к врачам обращалась, но они ничем не помогли”. Я ей говорю: дайте ей натощак две ложки оливкового масла, а потом еще морковки – и все будет в по¬рядке. Я всем пропагандирую оливковое масло. Да что у меня может быть хорошего? Нога ноет. Погода как психопатка ска¬чет. Утром встаешь – темно, туман и какая-то мокрота. Я бо¬рюсь со своей ногой. Да нет, я мяса вообще не ем. Я с детст¬ва мясо не ем. Я была вообще странное существо. Очень свое¬вольная. Дикая девочка. И моя бабушка была странное существо. Ей всюду пески чудились. Словно она была из Египта. Ее все время тянуло туда. Она была верующая, но в церковь не ходила. Ей это не было нужно. Я, наверное, в нее. Да, Оля, я должна своего лендлорда добить. Иначе Он не успокоится. Я сказала им, позвоните Ему и скажите: я в прошлом году платила Ему на 30 долларов больше каждый месяц, и у него уже набралось 300 долларов. Он не должен был брать с меня на 50 долларов больше. Он должен был с меня брать только 20 долларов – так мне в вэлфере объяснили. Я им сказала: вы позвоните им и объясните все как общественная организация. Нет же такого закона, чтобы повышать настолько квартплату. Они имеют право повысить только на девять процентов.
Я тут так разволновалась со всеми этими разговорами о поездке Ромашки в Москву. Он вроде бы согласился зайти к моей приятельнице. Хотя она уже сказала одному моему при¬ятелю: “Что вы ко мне пристали. У меня ничего нет”. Да нет, что вы! Я ей много своих вещей отдала. Ну, конечно, она зна¬ет, что это мои собственные вещи. А картины, которые у нее, так она даже не знает, чьи это картины. Они без подписи.
Ромашка там 10 дней пробудет. Я ему каждый день зво¬ню. Я не знаю, будет ли она с ним говорить. Она небось за¬пугана до смерти всей этой историей. Я ей писала: “Ира! Вот уже шесть лет как нет моего отца. Напиши мне, хотя бы ради него, что произошло. Ради Бога, напиши. Я ничего не пони¬маю. Напиши мне”. Все это так меня взволновало. Москва вдруг стала так близко. То это было как на другой планете. Мы только гадали, что там да как там. Это осталось в какой-то прошлой жизни, в которую нельзя было вернуться. И люди были нереальными, и вдруг все это как-то приблизилось. Это меня так взволновало. Это ведь только у нас, русских, такой ужас. Никто этого даже понять не мог, когда я говорила, что не смогу назад вернуться. Какой-нибудь индус паршивый и он может поехать в свою Индию и вернуться назад. Только в этой проклятой стране все запрещено. Ну, вот, может, Ромаш¬ке удастся съездить. Я даже подарок для Иры приготовила, нанизала итальянские бусы. Они и здесь пользуются успехом. Их тут очень любят. Но почему-то нигде не продают. Я знаю, что ей они очень нравились, они разноцветные, как конфетки. Делают их только в Мурано. Не в Мураново, в Мурано, в Италии. И секрета никто не знает. Он идет из средневековья. У мамы были такие бусы глубокого синего цвета. Мне они страшно нравились. Мне здесь как-то повезло, и я купила нитку таких бус за 100 долларов. Здесь можно достать италь¬янские камеи и в золоте, и в серебре, и они недорого стоят. Ну так, Оля, вот я с вами и поговорила. А то меня все это железной хваткой схватило. Трудно возвращаться к тому, с чем, ты думал, расстался навсегда. Вот эта женщина из Джуишъ коммюнити туда съездила, говорит, с одной стороны, я рада, друзей повидала. А с другой стороны, это тяжело. Мы понимали, что больше друг друга не увидим. Мы уже не мо¬лодые. И поездка для меня дорогая. Я у нее спрашиваю: “Ну, хоть одно приятное впечатление осталось?” А она говорит: “Ну, конечно. У меня было одно очаровательное впечатление. По дороге назад мы два часа блуждали по центру Копенгаге¬на. Я там так отдохнула. Это смыло все мрачные российские впечатления”. Я подумала: “Хорошо все-таки, что я оказалась здесь, а не осталась там”.
Знаете, Оля, мне так хочется побывать в Копенгагене. Это же андерсеновский город. Моей мечтой всегда были Гол¬ландия и Дания. Вот бы где я хотела побывать! Может, Бог когда-нибудь поможет. Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не жалею, что уехала.
Я так и написала своей приятельнице: “Ну что ж, меня судьба забросила и здесь забыла”. Сколько людей мечтали, как сумасшедшие, эмигрировать. А я здесь бьюсь, как рыба об лед. Вот у этой Веры была коллекция. Она так хотела уехать. Она была как одержимая. Вообще она была роковая женщина. У нее был роман с Маяковским. Я Вам рассказывала. В нее был бешено влюблен Брик. И при этом у нее был муж. Он был настоящий интеллигент. Он из-за нее потерял ноги. Обморозил. А она со всеми крутила. Так вот она так хотела уе¬хать – и у нее ничего не получилось. А она была человеком решительного характера и крутого нрава. И она была одержи¬ма манией величия. Она выставляла чужие работы как свои. Об этом знала только моя мама. У нее была целая папка с Родченко. Она как-то принесла эту папку к нам и показывает маме будто бы это ее иллюстрации к Достоевскому. А мама знала, чьи это были работы. И муж другой нашей соседки знал, что это работы Родченко. А теперь они и понятия не имеют, сколько это стоит. Этот жулик все у них скупил. Оля, я так устала сидеть голодной. Я не знаю, что делать, у меня свет отключают. Я им послала 40 долларов. А они говорят, что надо еще. Я уж и не знаю, на что надеяться, что здесь может раскрыть перед нами стены и двери.

17 февраля
Оля, я не знаю, что предпринимать. Все прелестно, все хорошо, а что делать, не знаю. Я не знаю – тут у меня такие ветры. Я вообще не понимаю эти ветры. В какую сторону не пойду – всюду ветер. Он дует со всех сторон, куда вы ни повернули, он всюду вам навстречу дует не переставая. Знаете, у Андерсена есть сказка о ветре. Помните? Здесь такие хулига¬ны ветры. Они какие-то бывалые.
Мой не любит ветреные дни. Когда здесь безумные ветры, он высунет башку – и обратно. А вот у Веры большая собака Надя. Так как дождь, она не ест, не пьет, не какает, не писает. А в Москве у меня был совсем очаровательный пес. Он любил дождь. Этот прижимается к стене и не хочет идти. А тот с размаху бросался в лужу, и вокруг – брызги. Они очень разные. Мой этот – чудо. Вы просто далеки от этого. Если бы вы завели собаку, то я знаю по вашей восприимчиво¬сти, вы бы ее боготворили. Это удивительные существа. Сей¬час здесь много несчастных собак. Мне из Нью-Джерси при¬сылают брошюры и конвертики для помощи бездомным соба¬кам. Я, когда можно, посылаю им 2-3 доллара. Мне симпа¬тично в этой стране, что они любят собак. У них есть какое-то уважение к животным. Нет, я даже рыбу не ем. Я, практиче¬ски, вегетарианец. Я давно не ела ни мяса, ни колбас. Я люб¬лю молочные вещи. В Москве я любила сладости, чаи, соки, салаты. Я супы никогда не ем. И не нужны они. Поляки и французы пишут, что супы – это яд. Это просто отвар из шлаков. Мама тоже никогда не любила супы. Она ела только ботвинью и щавелевый. Я люблю творог, сыры, сметану. А масло я вообще не ем. Фрукты хорошо, овощи, салаты, огур¬чики, помидоры. Я бананы люблю. Но они здесь странные. Съешь банан и почему-то раздуваешься как шарик. Почему здесь такие бананы? А в Европе таких не было. В Вене про¬давались чекуины. Я их ела, как сумасшедшая. А в Москве, если дикая очередь, то ясно. “За чем стоите?” “За бананами”. Здесь вообще-то они какие-то дикие. Я сегодня хотела зака¬зать Кельн, а телефонистка спрашивает меня: “А это где нахо¬дится, во Франции?” Я говорю: “Нет, в Германии, в Вест Джемени”. “Нет, – говорит она, – в Италии”. Ну, хорошо, Кельн они могут не знать. Я звоню в Афины, я говорю: “Атен. Грис”. Она меня спрашивает: “Ар ю шуе?” А другая говорит: “Кельн. Такого города нет.” Я говорю: “Как нет? Моя подруга там живет”. “Ар ю шуэ? ” Они дальше своего носа ничего знать не хотят. У них сейчас выборы. Вы будете голосовать? А я не могу голосовать. У меня все документы ук¬радены. Мне нужно гражданство получить, да мне не до того, я воюю с лендлордом. Он на всех имеет зуб, но на меня осо¬бенно зол. Я думала, вот будет дом у Наташи, я туда все свои книги свезу. А она говорит: “Нет никакого дома. Одни стены гнилые”. Что мне делать ума не приложу. Он каждый год ме¬ня по судам таскает. А как вы? Ведь у вас даже лиса нет. Здесь все мрачно. Они к нам так относятся, будто мы ничто. Мы должны здесь мыть окна, хоть у нас есть образование. Имеете вы образование или нет, не имеет значения, это их общество. Оно очень скрытое, в него не попасть. Хоть по сво¬ему образованию и по душевным качествам мы выше их, они плевали на это. Все, кто приехали, работают таксистами и наташин Юрка тоже ходит в таксистах, хоть прекрасный пиа¬нист. Никому нет дела. Они нас считают за ничто. Ну, ладно Оля, я пойду своего мальчишку выгуливать.

европа паводками сна
и светлым обмороком чуда
откуда-то из ниоткуда
и сосланная в никуда
европа памятью себя
той детской радостью творенья
когда меж водами и твердью
границу небом подтвердя
в европу ощупью придя
вслепую
будто бы по зову
узреть открытую позору
на рыжих всхолмиях быка
рыжеволосый возглас дня
еще дрожит розовопенный
но цепко крепкие ступени
остаток суши сторожат

16

25 апреля
Да, они начинают менять окна. Они такие огромные в подвале стоят. Их легко сменить. И мыть легко. Они не из стекла – плюнешь и протрешь. Сейчас надо все отодвинуть и убрать с окон. Я это письмо написала, но его надо напечатать. Там пропечатываются белые буквы. Надо купить ленту, а де¬нег нет. Я спрашиваю в этом письме, почему суд был без ме¬ня. Я загнана. Я потеряла всякое самообладание. На меня об¬рушилось все это с картинами. Капа говорит, что я идиотка, все меня обманывают. Я так воспитана, меня в детстве обожа¬ли. Я не говорю, что это хорошо. Но меня научили не воро¬вать, не обманывать. Мой отец делал только добро. Пусть считают, что я – идиотка, но на таких, как вы да я мир дер¬жится. За меня Лига заплатила все издержки. Письмо мне не¬обходимо, чтобы с меня не брали деньги, а брали с Него. Там сумасшедший дом. Никто ничего не слышит. Я должна себя защитить. Поэтому, я буду себя защищать. А потом это обви¬нение, что я получала чеки, а Ему посылала копии, – на него же надо ответить. Ну, конечно. Он за такую квартиру, как моя, берет теперь 700 долларов. Поэтому Он меня хочет вы¬бросить. Я раньше не снимала копий, а поскорее отсылала че¬ки – ведь они имеют короткую жизнь. А надо было снимать копии. Меня некому защитить. Я сама должна себя защищать от этой дряни. Мне нужно так написать, чтобы Его разбом¬бить. Он довел меня до отчаяния. Да, Оля, та история с кар¬тинами перешла в эту – несколько лет длится. Меня охватывает иногда такая волна отчаяния. Оля, а вы не смотрели Буд¬ду? Ну я же вам говорила – такой толстенький пузатенький, добродушный, страшно симпатичный. Он сидит в окне за 600 долларов. Хозяин такой боров, арабистый здоровый. Нет, он не индус. Он – психопат – за такую цену продает. Да, есть какие-то работы, которые мы могли бы делать, но как их най¬ти? Я так от этого измучилась. Мне как-то встретился один американец. Он сказал: “В Америке надо драться ногами. И тогда все будешь иметь – это простая истина”. Пусть они друг с другом дерутся ногами. Это не для меня. Да, когда эта жара и хюмидити, то словно марево висит. Кажется тронь воздух – и потечет. Мне было так плохо – я же не титан, я – обыкновенный человек. Когда кондишен, то от этого не страдаешь. Потом есть кондишены с лесными ароматами – будто в лесу. Да, деньги есть деньги. Здесь все можно за деньги. А где Лимонов? У него эйдса нет? Тут все с ума по¬сходили с этим эйдсом. Один старик, бывший адвокат, теперь он работает дормэном, подошел ко мне и говорит, что прове¬рялся после проститутки, нет ли у него эйдса. И говорит: там столько народа. Все, как безумные, проверяются. Он безумно боялся, не подхватил ли он у проститутки. Вот Либераччи по¬дох. У него и рожа бабская была, и голос бабский. Папа гово¬рил: “Как одесская рыночная торговка бычками”. Даже не мог себе представить, что может быть такая откровенная похабщи¬на. Ну, он был хороший пианист, а потом стал разлагаться. Он в Лондоне огромную толпу собирал. Людям нравится такая вульгарщина. Мне надо набрать денег за телефон и еще два доллара для мани ордера и еще своему малышке на морковку и курицу. Он у меня избалованное существо. Это сокровище не для меня, а для богатых. Он добрый, он хороший, он ко всем идет, но вдруг может взбеситься и выскочить, как птица из рук – лапы в стороны, шерсть летит, как на японской гравю¬ре. Знаете, как японцы рисуют собак. Он совершенно отчаян¬ный и бесстрашный. Он похож на дракона. В Москве я гуляла с Мики по Тверскому, и навстречу – Баталов. Он остановил¬ся, погладил и говорит: “Интересно, с них рисовали драконов или с драконов их?” Вам бы хорошо завести афганскую – она, как дама в дорогих мехах. Шелковая шерсть бежеватая. Вам пойдет. Я от этих пород сходила с ума. Моя мечта с Вены – завести афганскую. Мы увидели ее в Вене и шли за ней де¬сять улиц. Вам бы она очень пошла. И маленькие колли тоже хорошие. Может, Вам лучше маленькую псинку завести? Это тоже в вашем стиле.

28 апреля
Как я живу? Да вот повесили люльки под окнами и что-то латают. Им ничего не стоит разбить окно и войти в комна¬ту. Они таких людей понабрали. Он, по-моему, кооператив де¬лать собирается. Вокруг все в надписях: “Ко-оп. Ко-оп”. Вам есть смысл где-то здесь снять сейчас. Потом он вам даст от¬купные. Так-то оно так, но вы, во всяком случае действуйте поактивнее. Вы бы подписали с ним лис на два года и жили бы спокойно. Вон сынку Перельманов давали за его квартиру 15 тысяч. Эти люди такие хапуги. Они живут по восьмой программе и получают эс-эс-ай, а он преподает, у него учени¬ки идут один за другим. И сама Капа еще подрабатывает. Эти со своей люлькой окончательно доломают мой телевизор. Совсем ничего не видно. Сейчас там идет серия о Хемингуэйе. Знаете, почему он покончил с собой? Он не мог писать. Ему было 62 года. И первая сцена как раз об этом. Отлично напи¬сана с большим подтекстом и с настроением. Я люблю его ранние рассказы: “Кошка под дождем” и про мальчика. Я не знаю, как он звучит по-английски, на русский он хорошо пере¬веден. Понимаете, прелесть, когда вы читаете, а когда вы бо¬ретесь с текстом – это не очень приятно. А я пока борюсь с английским. Вчера я хотела посмотреть и не смогла из-за этих дурацких работ. Сброд какой-то торчит под окнами, из-за них нельзя было этот фильм посмотреть. Оля, знаете, у меня то ли сегодня, то ли завтра день рождения. Мама считает, что 28-го, а папа – 29-го. Говорит, что она никогда чисел не помнит. Ужас, какие у них рожи, у одного совершенно зверская рожа и какой-то одурелый вид. Другой черный поприличнее, и еще один там по крыше ходит. Это он прихорашивает дом для коо¬ператива. Я одному говорю из соседнего подъезда, что дом идет под кооператив, а он мне: “Это манки бизнес”. Мне одна американка сказала, что теперь весь Нью-Йорк станет кооперативным. Так выгоднее. Никакой это не манки бизнес. Если захочешь съехать, можно будет получить откупные.

10 мая
Это май называется! Какой-то серый, дождливый. Я вчера и сегодня плохо себя чувствовала. У меня глаза – неве¬селое дело. Я вчера ходила в Джуишь коммюнити, чтобы они послали чек. Тот парень, которому дали 15 лет за поджог до¬ма, он кончил Джуллиард. Взял в наем дом и разорился. Пу¬эрториканцы не платили за квартиры. Он и поджег дом, чтобы свои страховочные получить. Да, скрипач. Ну, куда скрипачам лезть в такие дела. Учился – учился музыке, а кончил тюрь¬мой. Да, не мог устроиться. Тут они кричали по радио сейчас амнистия, и они дают гражданство всем. И сколько людей они примут сейчас на вэлфер. А эти мне все шлют и шлют чеки назад. Он не хочет принимать их. Он собирается меня выставить. Вы знаете, вы звоните Ему насчет квартиры. Он не склочный. Он хочет деньги. Он – гнусная скотина, но есть хуже. У одного парня в соседнем доме рухнул в квартире по¬толок, и у него теперь с головой что-то. Он хотел подать на них в суд. Пришли два супера здоровенных и хотели его из¬бить. А наш хоть свой дом любит. А Наташа с Юркой совсем с ума сошли. Купили гнилушку. Теперь разрушили стены и даже продать дом не смогут. Хотят проводить газ и воду. Она устала, но будет жить под своей крышей. Хозяйка их любит, дорожит ими, не хочет отпускать. А там уже очередь на их место. Жаль, что вы не согласились. Наташа не хочет такую работу больше. Она хочет работать как сестра дантиста. Я ей говорю, где ты найдешь работу – у тебя ж нет экспириенса. Они с ума сошли. И вообще, что творится. В Польше револю¬ция. Во главе Валенса стоит. А в России была напечатана ста¬тья, что все ошибки совершили партия и правительство. Что там творится! Там же два месяца шли друг на друга два рай¬она, и парни здоровые избивали друг друга цепями. Там же они из-за джинсов могут растерзать человека. Там из-за джинсов и жратвы революция может быть. Все, кто туда езди¬ли, не хотят возвращаться. Что там хорошего? Оля, я тут хотела купить шампунь на 24-ой улице. Там есть свиден формула. Очень хороший шампунь. Он есть в “Дуана Рид”, где меня ограбили. Я там покупаю. Он нежный и хороший, и приятный. И он дешевый. У меня, правда, денег нет. Я хочу из света взять. Теперь я вообще без документов. У меня есть только айди карт. Все у меня украли. Оля, а вы купите себе лаковые туфли. Сейчас продаются забавные лако¬вые туфли. Они не промокают. Они называются в Москве галошками. Они стоят 12 долларов. А сейчас такие сумасшедшие туфли роскошные в “Блюмингдейле” и в “Мейсе”. Я давно нигде не была. А в “Трам тауэре” “Джордан” продаются фан¬тастически красивые. Я купила еще при папе за 45 долларов, а стоили 400 долларов. Я не ношу их. Я боюсь их надеть. У меня есть роскошный французский костюм бордовый и эти туфли. Я купила его в Вене в хорошем месте. Я тогда написа¬ла им материал на “Свободе”, и они прислали мне 250 марок, и я купила себе этот костюм. Он роскошный – из бордового букле на розовой подкладке, и подкладка выходит на рукава, и жакет весь прострочен квадратами. У меня жакет есть краси¬вый замшевый и пальто кожаное. Куда я пойду в нем? На вэлфер? У меня вещи для очень богатых людей. Я все, что ношу – что ни надену – все говорят: “Ой, какая красота!” У меня много итальянских вещей. Если есть какие-то вещи, то надо покупать очень дорогие. Давайте завтра пойдем. Я вчера шла мимо обувного и подумала: “Может, купить?” Примерила, они аккуратненькие. Лаковые. Они не промокают. Вы знаете, в Вене был странный парень. Он был вегетарианец и не мог носить кожаную обувь. Мы там подзаработали деньжонок – у отца прошло пять статей и у меня пять. Мы там жили в отеле. Что там творилось. Это страшное место. Там двух поляков парней убили. Их отравили, а чем – никто не знал. У них есть какие-то кристаллы, они бросают их в окно, они растворяются и убивают человека. Вечером, накануне мне хозяйка показыва¬ла машину под окнами отеля, там сидело двое. А женщина, которая сняла комнату парня-вегетарианца, того, что не мог росить кожаную обувь, погибла от газа. Никто не знал, что он пересдал свою комнату и поехал во Францию. А, знаете, в Москве со мной была странная вещь, перед отъездом. Я поехала к одной женщине за кастрюльками. Мне сказали, что они пригодятся. Я приехала к этой женщине. Она говорит: “Возьмите такси, но не говорите, что у вас кастрюли, скажите, что это краска”. Сажусь я в такси. Он меня спрашивает: “А это что? ” Я говорю: “Это краска”. Он говорит: “Ну, ладно”. Потом везет меня и говорит: “Это не краска. Это кастрюльки. У меня глаз наметанный. Я работал на разведку. Я попал в одну школу. Знаете, как берут? Они завязывают глаза и ве¬зут, как мешок. И там было полно иностранцев. Их там обу¬чали”. И там ему устроили экзамен, а потом приговорили к расстрелу. А потом помиловали. И он стал на них работать. Потом он бежал от них. Устроился таксистом. И теперь ждет, что его не сегодня-завтра убьют. Его с 15-ти лет в Москве не было. Прямо, детектив. Ну, ладно, я слышу, вы торопитесь. Вам надо идти. Я вас заговорила. Я много баек знаю. Извини¬те, что я иногда вас забалтываю.

15 июля
Слушайте, я тут шла как-то и купила за восемь долларов туфли. Они из замши, очень глубокие. Похожи на средневеко¬вые, темно-зеленые с кнопочками. Я надела их, и на меня тут все смотрят: “Ой, какие туфли! Ой, какие дорогие!” Ну, поче¬му они-то ничего не видят? У них столько всего, а они залезли в свои сникерсы, а чуть что другое наденешь, глаза раскрыва¬ют. Да, туфли у меня очень забавные. У них такой глубокий мысок, как морда у таксы. Я со своим сегодня гуляла, делала свой квадрат, а там стоял педерастический парень – а они ведь понимают толк в туфлях – и он говорит: “Ой, какие хо¬рошие туфли”. Они типично средневековые. Вот почему я на них клюнула. Я очень люблю туфли. Они меня затягивают – я не могу спокойно пройти мимо обувного магазина. Я тут чита¬ла про одну девку-миллионершу. Они купили усадьбу. И она отвела одну комнату только для туфель – у нее их несколько сот пар. Это я понимаю. У меня у самой такая же слабость.
Вот Ромашка вернулся. Он увидел мою приятельницу. Ну, конечно же, она все отдала – она сама ему сказала. Я так расстроилась. Поговорила с ним и расплакалась. Я все-таки надеялась, что он мне другие новости привезет. Я думала, “Ну, не может же тот быть таким подлым! Ведь мы же эмигранты. Мы все здесь в таком трудном положении. Как же можно так поступить по отношению к нам! Значит, можно. Вот онa бусы взяла, а говорить не хотела. Значит, он ее за¬пугал. Он ведь и на меня орал, и его сын начал орать, что я хулиганка и бандит и что он позвонит в эту самую Америку, и там они наведут порядок. Я вообще не понимаю, человек та¬кого фантастического богатства, и он еще жульничает. Как же он ее мог напугать, что она боится слово сказать. Я знала, как все было, но не могла в это поверить. Когда вас обжуливает такой же нищий, как мы, – это еще можно понять. Но когда это богатый человек – это уже пахнет серьезной подлостью. Я не могу себе места найти. Недаром не стало моего отца. Он не мог этого перенести. Ну, теперь пусть Ромашка знает, кто его друг. Если бы она написала мне хоть пару строчек, я бы нача¬ла против него дело. Но она этого не сделала. Я ее не пони¬маю. А что я могу сделать. Вот я с вами поговорю, и мне легче. А то я тут вывела своего погулять и носилась расстроен¬ная, и мой бегал за мной с потухшим хвостом.

за серым желтизна
потом
потоки света
все залито волной мучительного лета
все полутени смыты
свет затопил
сей жалкий остов дня

17

25 августа
Все настолько плохо. Я потрясена поведением людей до глубины души. Эти отфутболили меня в Джуишь коммюнити. Ну, я и пошла к Перельманам узнать, что сейчас там за люди. Они же все время пасутся там. Звоню к ним, она открывает, стоит на пороге и говорит: “Больше не приходите сюда. Я вас просила никому не говорить о книгах. А вы привели людей к Наташе. Он заплатил ей 150 долларов, а вывезли книг на полторы тысячи. Вы же понимаете, что они и нахватали книг, сколько хотели. Они же хапуги. Я же просила вас никого к Наташе не приводить. Это же хищники, хапуги. Они все ее благодарили. Конечно, нахватали книг на тысячи, потому и благодарили”. Ну, я пошла к Наташе. Та У мне: “Вы больше не приводите ко мне никаких людей. Они украли у меня деньги. Они были спрятаны: вот тут в глубине в шкафу стояла пустая книга, и там были деньги. Да, он возился в этом шкафу в комнате мужа”. Я ей говорю: “Да что Вы глупости говорите. Зачем ему этот шкаф? Здесь же только французские книги, а он не читает по-французски”. И Перельманша тоже выдала мне, что они украли деньги у Наташи.
Что они наговаривают! Люди спасли ее книги. У нее же книги рассыпались. А они сразу купили увлажнители, заверну¬ли книги во влажные тряпки. Им бы только оскорблять людей. Я не знаю, как теперь выкрутиться из всего этого. Я две ночи не спала. Я думала: “Ну, как люди могут так вести себя! Неужели вы еще недостаточно меня наоскорбляли? Вспомните, как вы себя вели со мной. Сколько же можно оскорблять че¬ловека? ” Она мне сказала, что я теперь получаю эс-эс-ай и что теперь я в ней не нуждаюсь и потому я предложила книги этим хапугам. Причем здесь эс-эс-ай? Наташа меня просила найти ей покупателей на книги. Я вот и вас спрашивала про книги по философии. Почему это: “Подождите, вы должны были”. Почему, собственно, я должна 6ыла ждать, когда ее Гога проинспектирует все? У людей свое дело, им нужна лите¬ратура. Я привела людей с деньгами. Они с ней расплачива¬лись наличными. Что плохого я сделала? Вы знаете, позавчера у Наташи был Ромашка. Позвонил, что он едет и чтобы уточ¬нить квартиру. Не могла же я его остановить. Он уже был в пути. Он посмотрел – там было много книг по философии, а это ему не нужно, он хотел собрания сочинений – а там были только разрозненные книги. Он взял у нее книги по русскому искусству и спросил: “Можно мне чемодан” Нет. Почему? Мне нужно книги до такси донести. Я верну чемодан”. “Нет, нельзя, он порвется”. “Ну, ладно, я вам десять долларов. Я его рентую”. “Нет, он лопнет”. Наконец, согласилась. А она мне такое устроила. И книги продала, и даже из чемодана выгоду извлекла. Меня уже действительно наоскорбляли. За что они меня так ненавидят. Я бы хотела, чтобы вы у нее хоть что-нибудь купили. Там для вашего Андрея много чего можно было найти. Раз уж мне так досталось за эти книги. Не знаю, что мне теперь делать? Вокруг меня какая-то сплетня. Я теперь не знаю, как это остановить. Я прямо не знаю, что мне делать. Я не пойму, почему на меня валится, как из рога изо¬билия. Я так потрясена этой Перельманшей – она, видите ли, две ночи не спала – я обобрала эту несчастную Наташу. Я не знаю, как остановить этот поток грязи. Единственное, что ме¬ня утешает, это то, что я сделала не для Наташи, а для книг. Они бы у этой старой дуры погибли. А теперь они в хороших руках. Они их спасут.

29 октября
Я что-то совсем простудилась. Понимаете, он сейчас не топит. И мой собачонок простудился. Я все время сую себе в нос тетрациклин. У меня дня три назад эдак стремительно на¬чалась простуда. Я ее сразу остановила тетрациклином, да тут он не топил – и опять все началось. Да, я была в Патрике. Я понимаю, у вас своих забот хватает. Да как-нибудь в другой раз съездим. Я посидела. Свечки поставила. Там так хорошо. Папа так любил этот Патрик. Я побыла там и на душе легче стало. Он такой мощный, как крепость. Будто тебя охраняют. Если бы я жила в тех краях, я бы туда каждый день бегала. А из моих страшных краев туда трудно выбираться.
Сегодня пришел чек из эс-эс-ай и два медикейта. Ну, как вам это нравится! То ни одного, а то сразу два. Один из вэлфэра, а другой из эс-эс-ай. Тут вот встретила своих милых соседей. Так она от меня голову воротит. А эта дрянь Наташа хоть бы 10% заплатила мне за книги. Есть такой неписаный закон – если тебе человек помог продать что-то, ты платишь ему за услугу. Ведь я же ей привела людей, они возились в ее грязи, сколько они пыли наглотались – ужас. Он разделся по пояс и работал, как грузчик. Ведь со смерти ее мужа к этим книгам никто не прикасался. Все книги были покрыты слоем пыли. Они сами все разгребли, погрузили и увезли – эта ста¬рая дура даже пальцем не пошевелила. Сумку мне свою старую совала, вместо того, чтобы заплатить. А теперь еще привязалась ко мне с этим старым чемоданом, который одолжила Ро¬машке за 5 долларов. Вот вынь ей да положь сейчас этот че¬модан! “Да отдаст он Вам эту рухлядь, – говорю я ей. – За¬чем он ему нужен? ” А эти Перельманы, смотрите, как – точ¬но вцепились в свою миллионершу и сосут ее со страшной си¬лой, и им все мало. Вот уж кто действительно хапуги. Она им и квартиру для их гениального сыночка и два рояля подарила, и им все мало. Еще к этой старой дуре примеряются, а я им дорогу перешла со своими знакомыми – вот они мне и не мо¬гут простить. А эта кретинка старая умиляется, что она ей приносит ненужный суп. Та ей, факт, слила со всех тарелок и понесла, а эта: “Ах какие они хорошие люди!” Я, вот, жду, чтобы второй чек пришел. Хорошо бы они по ошибке присла¬ли, я бы себе плащ купила. Сейчас такие чудные плащи и на теплой подкладке – как раз на эту погоду. Если бы набрать немного денег, я бы себе долларов за 120 купила хороший плащ. В “Саксе” такие красивые плащи – сзади отлетистая кокетка и погоны на плечах. Там есть, знаете, такой темно-синий белым горошком. Вряд ли он будет по сейлу. Он сейчас стоит 400 долларов. Мне так хочется такой плащ. Я уже вижу здесь их носят. Я вот и думала, если придет второй чек, я пойду и куплю – чтобы там ни было, а потом как-нибудь пе¬ребьюсь. Здесь такая погода, нельзя без плаща. А то я вся обносилась. Я тут заходила пару раз посмотреть на них – не¬которые уже снижены – черные в крапинку уже можно купить за 120 долларов. Но я почему-то побаиваюсь черного цвета. Я заглянула в магазин и только расстроилась – думаю, что это у меня одни только неприятности. Расстроилась, даже чай забы¬ла купить, сижу и пустую воду пью. Да еще и простудилась к тому же. Да, сегодня папин день рождения. Ему было бы 76 лет. А его уже шесть лет как нет на свете. Сейчас встретила эту парочку – она две сумки тащит, он две сумки тащит – отоварились. Ему – 84 года. Он – маленький, а тащит две огромные сумки, ну, прямо муравей. И носится он с такой скоростью, я еле поспеваю за ним. Папа тоже был подвижный. Он и йогой занимался. А этим и гимнастика не нужна. Ника¬ких забот не знают. Живут себе припеваючи. Я не знаю, по¬чему она вышла замуж за еврея. Она же ведь полугрузинка-полуукраинка – антисемитка. И там они были Полевыми – по ней, а здесь стали сразу Перельманами. И сыночка своего она правильно воспитала. Ему старушка не просто дарит. Здесь старушки жадненькие. Просто так они дарить не будут. Они ее подловили и продали ей мальчишку. Ей же 80 лет. Ее еще Кислинг рисовал. Она была брюнеткой, носила волосы на пря¬мой пробор, я ее сразу узнала. А теперь она, видите ли опека¬ет их сыночка. Ну, послушайте, с чего бы ей дарить ему “Стейнвейны”, квартиру, одевать его с головы до ног. Мало им одной старушки, так они, видите ли, еще эту идиотку На¬ташу себе присмотрели. Я понятия не имела, что они ее счи¬тают своей. Дернуло меня предложить книги Светлане. Мне хотелось их в хорошие руки пристроить. Они бы у нее все рассыпались. Ведь там жара страшенная в его комнате. И многие книги превратились просто в труху – нельзя перевер¬нуть страницу. А Светин муж любит книги, он додельный – он их спасет. Да их сыночку-то, может, две-три книги какие-нибудь нужны были, и те, наверняка, они не взяли – им же были нужны только по искусству. Так он их и сейчас взять может. Я не замечала, чтобы он особенно интересовался кни¬гами. Да и вообще не знаю его, плохо знаю – он у них в основном разъезжает – он здесь не сидит. Да у него была ка¬кая-то девочка-бразильяночка, потом еще кто-то у него жил. Да нет, он жениться не собирается. А зачем ему? Когда у него его девочка жила, он еще куда-то бегал. Да нет, она симпатичная. Она тоже пианистка. Закончила парижскую консер¬ваторию. Да нет, он слишком самовлюбленный, чтобы женить¬ся. Они вообще все очень самовлюбленные, вся эта семейка. Знаете, это так неприятно, когда от тебя голову воротят. Я же им ничего не сделала, ведь по-человечески ничего. А эта ста¬рушка ой-ей-ей! Так все разыграла. Деньги у нее пропали. Мои знакомые взяли ее деньги, видите ли. Да что вы, у нее денежки есть. Да и вещи у нее есть хорошие. У нее есть па¬жеское кольцо – это такое кольцо с гербом российским. И еще есть одно кольцо – широкое, золотое, сделано, как кусо¬чек коры, на которой сидит крошечная бабочка бриллиантовая. Я ей говорю: “Может, Вы согласитесь продать мне это кольцо в рассрочку. Светлана сказала, что самое большое оно может стоить 350–300 долларов, потому что брыллиантики мелкие”. Я ей говорю: “Я бы в рассрочку купила и расплатилась бы с Вами”. Она: “Ну, нет, я его за 1000 купила”. Ну, я сразу за¬молчала. Я думала: “Я ей одолжение сделала. Может, она мне продаст”. Мне надо ей сказать, чтобы она мне 10% от выруч¬ки за книги дала. Или пусть ей Светлана скажет. Мне все это не нравится. Среди этих людей я сама впала в полное ничто¬жество. Вы уж меня извините, что я Вам всякой ерундой голо¬ву забиваю. Настроение у меня жуткое. Мне все это надоело. Я так устала от этой квартиры, от этого района, от этих соседей. В этом районе я сама превращаюсь во что-то мрачное. Это засасывает. Это убивает. Мы с папой отсюда так рвались. Я здесь перестала быть человеком. Я так устала ото всего.

31 октября
Вчера я потащилась в Джуишь коммюнити. Я нашла там русскую, очень милую женщину. Той старой уже нет. Я этой кое-что уже рассказала. Она мне сказала, чтобы я взяла чеки. Но я отказалась. Тогда она позвонила и попросила прислать их ей. Она мне сказала, чтобы я положила чеки на оба имени в банк. Пускай они теперь разбираются. Пока я с ней разгова¬ривала, сто людей звонили ей, что они хотят бесплатно полу¬чить мацу и сыр. Это люди вроде Перельманов. Эта Наташа придумала, что у нее деньги исчезли. Она говорит, я так тя¬жело работала и набрала эти деньги. А у самой уже два года как рука сломана – как она могла работать? Маразм какой-то. Светлана теперь боится к ним звонить. Если все-таки будут какие-то отношения, я попытаюсь взять у нее какие-то книги. В самом деле, она должна была дать мне какие-то деньги. Она должна мне дать 10% или 15% – 100 долларов. Я же привела людей. Мне захотелось спасти эти книги. Так, если что-то еще продолжится, я просто возьму эти книги. Мне все надоело. Это какая-то маразматическая гадость. Они, видите ли, реши¬ли, что все эти книги их. Им мало своей миллионерши, мало, что они ее сосут. Они еще за Наташу взялись. Оля, вы не упустите эту квартиру. А то она уйдет. Супер Вам может по¬казать ее, но ему нужно заплатить. Он ко мне вроде бы ни¬чего относится. Вчера вдруг меня огорошил. Идет пьяный, еле на ногах стоит, и кричит мне: “О, ю лук найс, вери найс тудэй”. Такой длинной и связной фразы я от него не слышала за все годы. Это уже предел его возможностей. В основном он выражает себя междометиями или одной фразой: “Аи донт ноу”. А вчера вдруг таким комплиментом разразился. А все потому, что я себе рожу цинком намазала. Да-да, цинком аксайтом. Он лечит крапивницу. У меня началась вдруг крапив¬ница. Проснулась, а рожа красная, вся зудит. Три дня я ходи¬ла такая перекошенная, а потом вдруг вспомнила про эту мазь. Я со своими дурацкими неприятностями совсем забыла о ней. Побежала, купила цинк аксайт, и у меня стало белоснежное лицо. Его хорошо добавлять в любые крема. Я мечтаю купить комочек и положить в хороший крэм – тут есть необыкновен¬ные французские крема из “Сен Лорана”, которые кладут под глаза. Маленькая баночка стоит 35 долларов. Я все хожу и облизываюсь. А “Стендаль” стоит 100 долларов. Эти фирмы стоят фантастических денег, их продукция анти эйдж. Это удивительно! Посмотрите на американок. Какие у них фанта¬стические рожи! Как они выглядят! Идет женщина за пятьде¬сят, и у нее ни одной морщинки на лице. Они очень следят за собой, и у них есть все для этого. Посмотрите, какие здесь роскошные мыла! А эта Перельманша – идиотка, когда приехала, купила себе в супермаркете этот страшный “Дав” и умывалась им. Это же мыло не для лица, а для загрубелых пя¬ток, им только мозоли отдирать. Меня Вена поразила. Все старушки чистенькие, опрятные, личики напудренные, они без возраста, никогда не угадаешь, сколько им лет, смотришь на них и глаз отдыхает. Вот в нашем доме много старушек живет, многие из них из Европы – венские и немецкие еврейки, так они не так выглядят. Они, правда, аккуратненькие вроде бы, но личики у них скукоженные старушечьи, будто они всю жизнь умывались “Давом”.

5 ноября
Оля, милая, Вы все-таки позвоните лендлорду. Здесь края лучше становятся. Ну, конечно, не такие, как ваши, но у вас там такие махровые шопингбэг леди бродят и столько за¬росших бродяг, каких даже у нас не встретишь. Пуэрторикан¬цы, они все-таки получше. Теперь повсюду кооперативы уст¬раивают, и здесь публика почище селится. За кооперативами они сами следят, возле своих домов подметают, и некоторые даже моют. Я предпочитаю пуэрториканцев советским. Они все-таки лучше. Ну, они любят кричаще одеваться. Ну и что. Как умеют, так и одеваются. Им кажется, что это красиво. Здесь даже негры старательно одеваются. В воскресенье они одевают розовые шляпки и перчатки и идут в церковь. Я со своим выхожу утром, вижу стоит старушка, рожа, как кора де¬рева, а на голове шляпа вся в розовых цветах. Это по-своему даже живописно. Как посмотрю я на наших советских, по мне эти лучше. Те невесть во что обмотаны, вроде Перельманши, и все осуждают. Злобные такие. Я тут надела свое любимое кольцо, а мне Капа говорит с ужасом: “Ой, что-то вы такое на себя одели?” А ее матушка отвечает: “Ну, что ты ее в пер¬вый раз видишь что ли? Она всегда не знает, что одевает”. Ну, что вы от них хотите? Это и есть советские. Вот так и в Москве было. Что бы я ни надела, мне говорят: “Прости¬тутка”. Почему? Какая связь? Почему они все такие злобные, отвратительные? Вот и эта кулема Капа ненавидит все, что на нее не похоже. Это она меня сглазила. Теперь у меня вторая нога стала болеть. А я не могу ходить без каблуков. Когда вы идете на каблуках, вы опираетесь при ходьбе на большой па¬лец – это походка балетная, легкая, стремительная. А когда вы без каблуков, то ступаете на пятки, как обезьяна. Вы толь¬ко посмотрите, как она ходит! Она идет, ступая на всю пятку, ну совсем обезьяна, и руки висят. По походке, как горилла. Да, вот если бы Вы перебрались сюда, мне было бы с кем хоть словечком переброситься, а то вокруг меня только эти страшные люди. Слушайте, у вас там есть птицы? Здесь столько птиц! Они орут и утром, и ночью. Вот приезжайте послушаете. Я вчера плохо себя чувствовала. И мой малышка разболелся. Когда он плохо себя чувствует, он совсем дикий становится. Нос у него раскаленный. Ему глотать трудно. Он у меня все время болеет. Он слабого здоровья. А у меня весь тетрациклин вышел. Оля, от аллергии, мне тут одна сказала, есть таблетки алерджик. И они ей очень помогают. Она съест одну-две, и ей легче. Вы попробуйте, может, вам поможет.

2 декабря
Сегодня очень хорошая погода. Они кричат по радио: “Горджиес дэй!” Знаете, что мне безумно хочется? Салмон. Я вообще-то почти ничего не ем, а что съем, так мне плохо ста¬новится. Вы знаете, в Доме журналистов я участвовала в ан¬самбле, и мы два раза давали концерт в Кремлевском дворце. И оба раза нам перепало с барского стола. После концерта мы шли в буфет и все набрасывались на икру. Сбрасывали со всех бутербродов на один кусок хлеба и поглощали, как безумные. А потом мы попробовали любимый торт Хрущева – “Маренго”. Это взбитые белки, да-да, как бизе, и с малино¬вым вареньем. Это так вкусно. Мы попробовали и уставились друг на друга, как дураки. Такого мы в своей жизни не пробо¬вали – ни до, ни после. Нет, ну, бизе я, конечно, ела. Они продавались у Филиппова. Мы с мамой знали, когда их приво¬зят, приходили заранее, ждали, а потом покупали штук десять сразу. И все удивлялись: “Ну, что вы делаете! Вы же пустоту покупаете! Там же ничего нет!” Я очень любила бизе и халву. Вот халва здесь очень неплохая. Да, в греческом месте. Я от¬крыла этой Вере, и она теперь жрет. Накупила себе халвы фирмы “Кринос” и пожирает ее в огромном количестве и кри¬чит: “Что ты со мной делаешь! Я не могу остановиться, а мне этого нельзя есть, я и так толстая”. А я в п р ы н ц и п е считаю, что надо слушать организм. Он сам знает, что ему нужно. И если он требует сладкое, значит ему не хватает сладкого. Вот, они, например, считают тут, что нельзя есть яйца. А вот врач из Чикаго провел исследование и сказал, что обязательно нуж¬но есть в неделю два яйца – в них содержится то, чего нет ни в чем: ни в мясе, ни в молоке. Я мяса вообще не ем. И в Мо¬скве не ела. Нет, я не веджетериан, я просто не люблю мяса – мне от него плохо. Нас с папой несколько раз угощал этот негодяй, когда за нами ухаживал. Один раз он закатил обед и заплатил за него 200 долларов. Так меня после этого знамени¬того обеда так рвало. Я уж не рада была, что пошла. Я тогда папе сказала, лучше бы он нам эти деньги дал, чем пригласил в ресторан. Я бы их лучше употребила. Да, нет, мясо было свежее – филе-миньон. Знаете, что это такое? По-русски это – вырезка. Ну, конечно, ели. А здесь это называется филе-миньон и безумно дорого стоит. Ну, вот я нажралась, а оно было довольно жирное. Да нет, неплохое. Я просто мяса не переношу. Здесь они вообще считают, что марбл мит – это что-то страшное. Оно может привести к харт аттак. Они со¬ветуют его всячески избегать. Марбл мит – это мясо с про¬жилками, ну да, оно выглядит, как мрамор – поэтому его так и называют. Мы ему тогда помогали купить ожерелье и он еще купил эти сумки из змеиной кожи за 180 долларов – ка¬ждой по сумке: одну жене, одну мне и одну любовнице – и все за стоимость одной такой сумки в “Саксе”. Я их присмот¬рела на Даленси. Это такая большая сумка розовато-сиреневая с лиловым. Они ее подкрашивают. Сумка ручной работы, очень добротная, хорошей выделки. Я ее берегу. Здесь же ее нельзя носить. Так что, не знаю, все как-то вкривь и вкось. Здесь столько соблазнительных вещей. Если бы у меня были деньги, я бы в неделю истратила миллион. Нет, в лотерею я не верю. Те, кто выигрывает, у тех компьютеры, и они высчиты¬вают на компьютерах все варианты, а без компьютера туда не¬чего соваться. Это бессмысленно, лучше на этот доллар лиш¬нюю пару чулок себе купить.
Вот у меня теперь новые окна в квартире. Тут гуляет ветер, пахнет зеленью, нет ваших страшных химических запа¬хов. Я бы хотела повесить занавески. Но некому прибить кар¬низ. А в той квартире на третьем этаже всегда прохладно, с реки тянет ветром, и в квартире хорошо без кондишена. Так что Вы звоните лендлорду, теребите его. А то у вас ее уведут.

24 декабря
Вы знаете, Оля, я тут нашла интересный журнал, и там была статья о камнях. Называется “Роман с камнями”. Пишут, что камни удивительные, что они оказывают большое влияние на человеческое тело, они увеличивают силу воздействия при гипнотических сеансах. Такие камни, как агат, сердолик, бирю¬за приносят силу, а самый мощный камень – это кристалл. Он дает силу, когда на нем концентрируешься. Там писали даже про такую вещь – если положить кристалл в холодильник, то продукты будут оставаться холодными, а количество потребляемой энергии уменьшится. Кристалл – удивительный камень. Это как бы телефон между божеством и человеком. У меня есть связка бус из хрустая. Он непрозрачный. Такая гигант¬ская нить австралийского хрусталя. Это резной хрусталь, а не литой. Он успокаивает. Еще кварц успокаивает. Да, он розо¬вого цвета. У него с аметистом одинаковая структура. Их очень полезно носить. А Вы почитайте Ферсмана. Папа каж¬дый камень держал в руках, как святыню. Это Бог подарил нам такую красоту. Они, ведь, живые. Я тоже люблю камни. Яшму пейзажную, нефриты. У меня были алтайские нефриты. Их за Алтаем видимо-невидимо. Китайцы много знают о неф¬рите. Здесь есть сиреневый нефрит. Я тут увидела такое ко¬лечко и спрашиваю: “А это что за прекрасный камень? Сколь¬ко стоит это колечко? ” А мне отвечают: “75 тысяч”. А еще мне очень нравится камень “Собрание Любви”. Он мне безум¬но нравится. Он коричневый и усыпан золотыми крапинками. Он такой нарядный. Его здесь много. Они любят эти камни. Вот в Южной Америке много камешков. И бирюза у них есть. Она яркая, как кусочек озера. Я бирюзу очень люблю, но на¬стоящую бирюзу – персидскую. Она очень дорогая. Это – мамин камень. Она декабрьская. Ее камни – топаз, аквамарин. А сейчас все увлекаются кубик- цирконием. Он делается на каратах. Он похож на брыллиант. Они здесь его гранят или как брыллиант, или как аметист и пускают его в серебре или золоте, и стоят они по 600-800 долларов. Он сверкает и при свете выглядит как брыллиант. У меня ощущение, что их вы¬возят из совдепа. Они его выращивают в лабораториях и тайно продают. Да, камни выращивают. И аметисты выращивают. По структуре никто не может определить, что они выращены. Они такие огромные, красивые. А американцы сейчас помешались на этих кубиках-циркониях. Они приятные, их в ушах носят, и капельки сверкают, как бриллианты. Здесь такие драгоценно¬сти продаются, я даже не представляла, что такие драгоценно¬сти бывают. Я просто любуюсь ими, смотрю на них в витрине, когда они выставлены. Туг я прочитала, что в “Тифани” будут продаваться инкрустации из камней, и там будут анютины глазки. Я очень люблю анютины глазки. Один французский художник, я забыла его имя, любил их рисовать. И другой ху¬дожник-сюрреалист, тоже не помню его имени, такой стран¬ный, задумчивый, и у него тоже эти анютины глазки. Я вооб¬ще-то иногда захожу в “Тифани”. Последний раз я там видела, правда, такую безвкусицу. Там лежала одна пендант – нитка бус и в середине была вставлена какая-то безобразная штука. Мне не понравилось, но стоит 12 тысяч. Я не понимаю, как такая безвкусица может продаваться в “Тифани”? А камушки – это хорошая вещь. Они могут говорить. Вот мои ко¬раллы. Когда мы купили эти бусы и смотрели их, вдруг все мои итальянские плошки упали и разбились. Как они упали – непонятно. Папа говорит: “Эти камни какие-то бешеные, у ме¬ня с ними нет общего языка”.
Оля, я вот зачем позвонила, я идиотка, болтаю Бог знает о чем. Я этого типа встретила, соседа нашего. Он мне говорит: “Вы же писатель, я Вам вот что скажу. У меня есть приятель. Он мне сказал, что здесь где-то есть “Новая американская энциклопедия”, и у них есть русский отдел, и там у них фанта¬стически хорошо платят”. Он случайно проговорился, что он там работает. Но как узнать, где это? Здесь все русские друг от друга все скрывают. Он такой дуб. Непонятно, как он туда устроился? Он ни по-русски, ни по-английски не говорит. Та¬кие-то все знают, но они все скрывают. Нет, они не странные, они просто ортодоксальные. И исключают все, что на них не похоже. Да, конечно, ортодоксально бездарные.
А Тупиловы Ваши уехали. Я бы попросила их зайти к мо¬ей приятельнице и спросить про письмо. Мне этот адвокат сказал, если бы было письмо, он бы открыл против него дело. Да, забыла вас поздравить с Рождеством. Ну, по-новому сти¬лю уже Рождество. А вы нарядили елочку? Здесь так укра¬шают елки. Они такие нарядные. А вы помните, какие в Мо¬скве были елки? Надо было купить несколько елок, чтобы сделать одну, приличную. Здесь елки такие пышные – будто пачки у балеринки. А там не елки, там калеки, как люди. Пойдешь на базар за елкой, пустой базар, купить нечего. Жрать нечего. А как они выпутываются? – враньем. В основном они заняты только своими задницами. Ну, окей, Оля, спа¬сибо, что вы позвонили. Вот я вам про энциклопедию и про камушки рассказала. Нам надо пойти в “Блюмингдэйл” по¬смотреть камушки. Тут есть много соблазнительного. Но нет денег. А вы знаете, эта Наташа она все время звонит, хочет, чтобы я к ней пришла. Я не пойду, я от нее устала. Она по-моему хочет опять книги продавать. Как бы раздобыть у нее для вас книги по философии. Нет, вы все-таки молодцы, вы как-то все-таки шебуршитесь. Во всяком случае, если вас нач¬нут вышвыривать, то имейте в виду, что моя крыша для вас – на улице вы не будете. Не знаю, насколько она моя. Но пока я здесь живу, вы можете здесь переждать и подыскать тем временем что-нибудь для себя. Сейчас за меня эта Джуишь коммюнити. Там теперь хорошие люди. Они мне помогают. Так что знайте, что крыша над вами есть. Плохонькая, но есть. И узнайте про эту энциклопедию. Может, там тепленькое место для Андрея. Это же прямо для него работа – он же человек энциклопедических знаний. Сейчас – хорошее время: Кристмас. Сейчас все бегут и сообщают: “Мери Кристмас”. Идет индус навстречу и говорит мне: “Мери Кристмас”. Я думаю: “Какой у тебя Кристмас? У тебя Будда и тысячи бо¬гов, а ты мне “Мери Кристмас”. Такая путаница в Нью-Йорке. А, может, это и хорошо?

день Рождества возник как в сновиденьи
весь в серой дымке – пасмурный туман
и марево зеленого свеченья
и ночи нескончаемый обман
деревьев призраки и игры с тенью
свинцовый траурный овал
дня Рождества
как серое знаменье
прорыва в вечность
окна печаль

18

6 января
А как я могу быть? Я в пятницу плохо себя чувствовала. Я вам звонила, хотела взять у вас десятку и купить себе ле¬карство. У меня так тяжело на душе. Приятель наташиного мужа работает на “Свободе”. У них был мальчик 14 лет. Так он погиб. Как-то очень страшно. Хоть не знаю этого мальчи¬ка, а все равно страшно. И мальчик был жизнерадостным. И что, и почему – никто не знает. Мать валяется без памяти. Родители развелись. Она его прогнала, а он не хотел уходить. Мальчик очень переживал. А кто знает почему? Может по¬этому. А может, он был педерастом – теперь уж никто не может сказать почему. Сейчас педерасты от страха нивесть что вытворяют. Нет нищеты там никакой не было. И отец, и мать хорошо устроились. Отец я не знаю как работал. У него было что-то с глазами. Он почти ничего не видит и водит машину, и дико пьет. Хорошо получает. И мать работает на телевидении, зарабатывает большие деньги. Она над мужем издевалась. Не пускала его домой. Он чуть ли не под дверью спал. Потом жил у друзей. Потом встретил кого-то. Но, говорят, он – од¬нолюб. Мальчик, естественно, переживал. Это очень страшно. Молодое существо, которое только начинает жить. И вдруг такое. Здесь вообще случаются страшные вещи. В нашем доме жил один приятель того великого, который в Вермонте обита¬ет. Он вообще-то и не другом его был, а учился с женой этого вермонтского деда. Как-то он вызвался помочь и отвез им что-то на дачу в Подмосковье. Ну, там его, естественно, встретили ребятки и избили так, что у него шрам на голове остался. И сказали: будешь молчать – все будет в порядке, а начнешь шуметь – пеняй на себя. Но он тут же сообщил в “Би-би-си”. Об этом передавали и по “Би-би-си”, и по “Голосу”. Ну, его тут же вышвырнули – Андропов его вызвал и сказал, чтобы он убирался. Его погнали с работы. Он ездил на Север, в Воркуту, пробовал устроиться. Он рассказывал, что в Воркуте, где ни пнешь землю, везде торчит проволока. Столько там бы¬ло лагерей понастроено. Их строили еще при Ленине. И сколько там людей погибло – никто не считал и никогда уже теперь не сосчитает. Да, там была страшная жизнь, а мы здесь тоже почему-то мучаемся. Вот я тут узнала, что наш сосед умер. Да, сердце. Я позвонила его приятельнице, журналистке из Москвы, она никак не могла поверить. Так удивилась. А чему удивляться? Здесь все трудно живут. Даже те, кто вроде бы устроен как-то.
Да, какой-то страшный год. Для меня он вроде бы не¬плохой должен быть – это год Дракона. Мой ведь дракошка. И на стене у меня дракон висит. Нет, я его из Москвы при¬везла. Я купила в “Дружбе”. Там тогда еще продавались книги из коллекции Сукарно. У меня было это роскошное не¬мецкое издание. Еще в этой же серии есть Кранах. Я его очень люблю. Я все продала, а его и Ботичелли оставила. Это два моих самых любимых художника. Вчера мне позвонил один журналист – он из Ташкента. Там он преподавал русский язык. Он меня удручил. Он живет в отеле для вэлферников. Там у него кабинка с цементным полом. Его хотели выбрасы¬вать оттуда, потому что он не ночевал шесть ночей. Он окон¬чил ювелирные курсы и работал курьером – носил посылки по 300 тысяч. Там, где он работает – там пол усыпан золо¬тыми шариками, и он ни одного шарика не поднял. Он пишет прозу. Он пошел на “Свободу” и предложил работать волонте¬ром. А те ему ответили: “А мы платим. Нам не нужны волон¬теры”. И выставили. Они тут боятся пишущих людей. Они их близко к себе не подпускают. Иначе станет ясно, что они из себя представляют. Я так раздавлена всем этим. Вы знаете, тут один был из Чикаго. Он ездил в Москву. Приехал совсем подавленный. Все там такие серые, как прибитые. Вроде как в крематории побывал, где все подмели, и выставили вазончики с цветами. А от этого не стало веселее. Меня уговаривай, плати, я туда не поеду. Что там может измениться, если там правят те же комсомольские вожаки?

8 января
Да? А что с ним? А Вы купите спирт робин. Натрите ему грудь и плечи. Да-да, плечи тоже. Это должно помочь. У меня тоже мой малышка болеет. У него было что-то с ушком. Он еле на ногах стоял. Я ему тетрациклин давала и спиртом промывала ушко. И еще запустила в ухо оливковое масло с тетрациклином. Меня очень воодушевил этот мексиканский ре¬цепт для глаз. Я даже купила три лимона и морковку. Но мне надо купить джус экстрактор. Я так загорелась этой идеей, что решила не платить за свет. Пусть будет что будет. Я им как-нибудь объясню. Вдруг мне это поможет! У меня же Бог знает что со зрением сейчас. Когда я иду ночью, у меня все лампы принимают огромные размеры. Надо пойти в “Мэйси”. Там можно купить на распродаже. У них там бывают фанта¬стические кофеварки. Мы с папой все ходили туда и смотрели. Они были безумно дорогие. А тут раз как-то пришли и смот¬рим: 100 долларов стоит. Ну, мы обрадовались, начали деньги считать. Считали-считали – не досчитали 10-15 долларов. А на следующий день пришли с деньгами – а они опять 270 долларов стоят. Оказывается, это на другие кофемейкеры была распродажа, а этот стоил столько же. Так мы ни с чем и удалились. А вчера я была в “Александерсе”, так там напротив в “Строберри” была распродажа – и совершенно дикая распро¬дажа. Там были виниловые сапоги за колено и стоили всего 19 долларов. Внутри они проложены паралоном, хорошо защища¬ют ногу. Я бы с удовольствием купила их, но сейчас я думаю только об экстракторе. И там не было 10 размера. За окном все шумит, кричит. Вчера была ужасная погода. Я своего за¬ворачивала в одеяло и выходила с ним на прогулку. Вы знаете, а мне еще прислали из вэлфера счет на 300 долларов и просят оплатить. Не знаю, что делать. Ну, спасибо, что Вы со мной поговорили.

14 января
Я заболела. Не могу глотать. У меня никогда этого не было. Это может быть долго. Вот Наташа четыре недели про¬болела. Нет, я выходила с ним. Ужас что там творится. Такой ветер. Я купила себе бейгел и стала пить кофе и вдруг думаю: “Что-то мне в горле неуютно”. Оказывается, я разбаливаюсь. Я много ездила последнее время – вот и подхватила. Да, надо бы попить малины. Здесь очень хорошая малина презервд и такой запах прелестный. Наверху “Брейер” написано. Даже мой собак любит малину с творогом. Я знаю, как я простуди¬лась. Понимаете, я хожу без чулок, с голыми ногами. А ку¬пить у меня денег нет. Надо кружевные, по сейлу они стоят долларов семь-восемь. У меня чулок нет. И мне сапоги надо купить. Я видела тут в наших краях, они синтетические, внут¬ри паралоновая прокладка – и тепло. А так они симпатичные сапожки – лаковые, черные. Вот сейчас у меня есть проспект. Так там сапоги стоят 180 долларов. С такими сапогами и чу¬лок не надо – они до задницы. Они продаются в этом знаме¬нитом магазине “Барст” на 17-ой стрит и 7-ом авеню. В общем добрый новый год. А елочки у меня нет. Я вам позвонила – хотела поздравить. Я тут мечтала игрушки купить. Здесь есть такие игрушки итальянские: амурчики с золотыми крылышками. Они пухленькие, расписанные от руки. Когда я увидела их в журнале, я сразу послала им письмо. Они при¬слали мне каталог. У мамы были французские амурчики. Это была такая редкость. Я с детства помню этих пухленьких амурчиков на елке. Мне очень хотелось себе такую же елку. Здесь же все есть. Были бы только деньги. А новый Новый год я уже встретила. Думаю, надо надеть что-нибудь красивое. Надела такое платье-пальто вишневое. Это мне папа еще ку¬пил. У меня еще есть громадное мини-платье роскошное беже¬во-кремовое. Оно стоит 500 долларов. “Сакс” закрывал этаж, и я вижу, что теперь оно стоит 90 долларов. Ну, я раздобыла деньги и купила его. Правда, его страшно одевать – все при¬нимают за миллионершу. Здесь есть передача “Дайнасти”. Так там одна героиня была в таком же платье, как у меня. Ой, Оля, вы не откладывайте, приезжайте посмотреть квартиру. У него сейчас есть вэйканси. А то квартира уйдет.

19

Мы с сыном вышли на сто миллионной улице в испан¬ском Гарлеме, не совсем уверенные в правильности направле¬ния. Где тут Хавен стрит? – спросила я у высокого, ирланд¬ского типа, прохожего, старательно копируя эммино произношение названия ее улицы. Хевен стрит, как мы тут говорим, – сказал он мне с усталым высокомерием – второй поворот направо. Мы безошибочно подошли к Эмминому дому, свернув сразу на набережную и миновав тусклый городской дворик в провале между двумя – эмминым и соседским – домами с аляповато-наивными цветами, посаженными вдоль серых казар¬менных времен Второй мировой войны крепостных стен. От¬крыв стеклянную нью-йоркскую дверь, мы оказались в про¬зрачном предбаннике со списком жильцов в два столбика и с эмминой фамилией, завершающей этот послужной список. С облегчением нажав последнюю кнопку звонка, подождали, по¬том уже с некоторым нетерпением нажали второй-третий раз. Не дождавшись ответа, заглянули через стеклянную дверь в вестибюль и увидели Эмму с глазами горе, бледную, отсутст¬вующую с “личностью” в обнимку. Она подслеповато взгляну¬ла на нас, раз-два, и, наконец, узнав, тяжело поднялась, бережно прижимая к себе свою личность, и открыла нам. На го¬лове у нее – седовато-дымчатый соседкин парик, на щеках – кирпично-розоватые тени, веки над потускневшими и устало выцветшими глазами – голубовато-перламутровые. Из-за саборбного старушечьего парика она была вся словно бы припо¬рошена пылью, и я разглядывала ее в будто запотевшем зерка¬ле, пугаясь разрушительных следов времени и стараясь не вы¬казать своей растерянности в присутствии этой новой Эммы. Как обычно, глядя сквозь нас, словно бы пробиваясь сквозь толстое увеличительное стекло к набранному петитом тексту инструкции к купленному крему, она, сунув под мышку “существо”, величественно повела нас по мраморному сарко¬фагу своего вестибюля. “Да, это очень хороший дом”, – с чувством согласилась она в ответ на мою фальшивую похвалу искусственных цветов и фальшивого камина, дешевой репро¬дукции Ван Гога и уродливого саборбного старушечьего кресла цвета “тела испуганной нимфы” – неприятно напомнившего мне аляповатые грязно-розовые дареные кресла с заскорузлы¬ми пропорциями и формами в нашей первой эмигрантской квартире в окрестностях Вашингтона.
“В этом районе нет таких хороших домов! Вы представ¬ляете здесь все облицовано мрамором! Тут приходил парень смотреть квартиру, так он прямо обалдел, какой хороший дом. Он обошел добрый десяток домов и нигде не видел мрамор¬ного вестибюля. И квартира хорошая, большая, удобная. Там и вам будет хорошо, и вашей маме, когда она приедет. Подож¬дите меня здесь, я посмотрю, где Марта – у нее точно такая же квартира. “Марта”, – звонко позвала Эмма, стуча крепким кулачком в дверь. “Марта”, – капризными английскими инто¬нациями повторила она, прислушиваясь к герметично молчащей двери. “Нет ее, – объяснила Эмма миролюбиво сама себе, – и где это она все время носится? ” – и повернула толстые лин¬зы своих очков в сторону коротышки-соседа, угрюмо дожи¬давшегося лифта: “Хай! – сказала она с механической привет¬ливостью. – Кам хир”, – хозяйски помахала она нам рукой, эгоистично отгораживаясь от чужака-коротышки громкой мос¬ковской речью.
“Николай, садись! – кивнула Эмма на стул в лифте. – Ну, тогда стой”, – разрешила она и решительно перевела разговор на свое “существо”. “Вы ведь еще не видели мою личность, – и она повела тупой меланхолической мордой, тор¬чащей у нее под мышкой, перед нами. – Мою миленькую штучку. Смотрите, как она тяжело дышит. Она очень тяжело переносит эту погоду. Мы с ней спасаемся только в вестибюле. Там прохладно от каменных полов. Я с ней спускаюсь сюда в самую жару. А то она просто погибает”. “Да, – согласилась я, – мы о нем много слышали, но еще не виделись. Очень ме¬ланхолическое существо”. “Смотрите, какие у него глаза – тяжелые, огромные. Правда, он похож на дракона? Это мой маленький дракон! Имперская собачка. Это существо не для меня, оно нуждается в роскоши. Нам сюда, да, совсем возле лифта”. И Эмма близоруко стала шарить в своей сумке. “С тех пор, как я потеряла свои документы, я все прячу так, что сама не могу найти. Да вот они!” Неверно потыкавшись в дверь парой случайных ключей, Эмма, наконец, распахнула дверь, ошеломив нас одновременно беспощадным полуденным солнечным светом, затопившим ее квартиру, и полным запусте¬нием и небрежением, воцарившимися в ней со времени моего последнего посещения, которые она, однако, не замечала с ис¬тинно царским высокомерием. “Эта Марта тащит мне всякую рухлядь с помойки”, – снова, как в прошлое посещение, – объяснила она мне происхождение тюков, загромождающих ее коридор вдоль стен с грязными подтеками. “Мне нужны пол¬ки, – кивнула она на стоящие посреди комнаты в том же мес¬те нераспакованные ящики с книгами. – Мне совсем негде хранить книги”. Распахнутые барские двустворчатые стеклян¬ные двери были в грязных черных разводах. “Идите сюда, смотрите, как здесь прохладно. Видите, эти окна выходят на Гудзон. И в ЗС окна тоже смотрят на реку, и там не нужен кондишен – Вашей маме там будет приятно, и у вас будет от¬дельная комната. Да, это Пьеро. Я люблю Пьеро. Эту лампу мы еще с папой купили. Вы любите английские кенди? Я вчера так захотела сладкого, что не выдержала и купила себе эти лакрицы. Я помню, я их пробовала в Вене, и они мне очень понравились. А эти почему-то невкусные. Берите-берите! Не хотите! Ну, Николенька, наверное, хочет. Николай, возьми кенди, может, они тебе понравятся. Ну, вот, когда пойдете домой, не забудьте взять. Я их не могу есть. А то я думала их Марте отдать – она всему рада. Это святой человек. С утра до ночи носится – всем помогает. И улицу перед домом под¬метает, и раздобывает вещи для всех. Я, как ни приду, у меня обязательно что-нибудь висит в сумке – это Марта притащит для меня какую-нибудь мелочь: “Вам пригодится, а у меня много всего – мне уж ничего не нужно”. И если ей что-нибудь дашь – какой-нибудь пирожок или ветчину – уж она так радуется и благодарит. Я если не могу что-то есть, отдаю Марте – она всему применение найдет и будет счастлива. Вот вы, когда сюда переедете, я вас с ней познакомлю, она вас бу¬дет опекать. Вот этот диван она мне притащила. Как она его дотащила на себе – ума не приложу, я его не могу с места сдвинуть – а ей хоть бы что. А вот это кресло мы с папой купили – это единственная мебель, которую мы приобрели. Оно было на распродаже в “Саксе”. Я как увидела его, так и сказала папе: “Я отсюда не уйду, пока мы не купим его”. А папа говорит: “Ты с ума сошла! У нас нет денег на него”. Ну, мы наскребали-наскребали сумму – никак не получается. По¬ехали одолжить у знакомых, приезжаем на следующий день посмотреть, а его еще уценили. Видите, какое оно уютное – оно сделано в форме яйца – верх снимается и сюда садишься”. И Эмма любовно ткнула рукой в синтетическое углубление, похожее на толчок от некогда белого унитаза. “Моя личность полюбила это место – она предпочитает здесь спать, поэтому я постелила сюда одеяло”. Ну, пойдемте посмотрим, какие я вам книжки набрала. Шопенгауэр ушел. Когда я привезла Ни¬не деньги, она говорит: “Берите все, что осталось”. А осталь¬ное, видимо, Перельманы забрали. Уж они хапали-хапали, пришли с пятью телегами и грузили, не глядя. Вот как надо жить. Ничего не пропустят. Пришла и увезла без денег пять телег с книгами. Поэтому Нина потребовала деньги от меня – она видит, что эти ей ни копейки не заплатили и решила: хва¬тит. Поэтому мне вчера и пришлось ехать к вам за деньгами. Ну вот, пока я ездила, Бердяев ушел и Соловьев – остались только разрозненные тома. Смотрите, вам попались только нечетные. А четные, видимо, у нее. Да нет, Вы не звоните, это бесполезно. Она вам ни за что не отдаст. Нет-нет, звонить бесполезно. Это такие люди! С ними разговаривать бесполез¬но. Если ей в руки попалось, она ни за что не отдаст. Ведь она хватает в Джуишь коммюнити все подряд – мацу, сыр – лишь бы бесплатно. Я же Вам говорила, туфли бесплатно по медикейту получает. Что Вы хотите от этих людей? Я просто не понимаю, как можно так жить. Может, и неправа. Я не знаю. Может, так и надо, как они. Но я так не могу. Меня иначе воспитывали. Это же надо! Пришла и пять телег книг увезла. А Светлану называла хапугой. За что? Человек при¬шел и заплатил деньги за книги – так она хапуга, и ее Ната¬ша еще оскорбила, что она украла какие-то деньги. А эти на¬грузили гору книг, не глядя – и они не хапуги. Да ну их! Да Вы садитесь, что же Вы стоите. У меня, правда, все завалено, ну Вы вот на этот стул сядьте. Хотите воды? Чай у меня кон¬чился. Я хотела в магазин сходить, да малышка моя разболе¬лась от жары. Я не могла ее оставить. Ну, ты чего опять так тяжело дышишь? Жарко? Жарко! Ну иди в ванную, там про¬хладно. Да, здесь нужен хороший ремонт. Посмотрите, что в кухне творится. Смотрите, какие там ужасные полы. Да, ко¬гда-то это был очень хороший дом. Наташа говорит, что когда она въехала, они платили 40 долларов, но по тем временам это были хорошие деньги. Она говорит, что это снял ее брат. Но здесь сплетничают, что никакой он не брат ее. Он эмигрировал еще 1904 году, он работал при царском посольстве, и все эти книги принадлежат ему. Он ей покупал шубы и драгоценности. А она его бросила. И вышла замуж за американца – нининого отца. Это был прекрасный человек – Нина в него – спокой¬ный, доброжелательный. Она его тоже бросила и вышла за Николая Павловича. Мне его так было жалко – она к нему так плохо относилась. Он мне все время жаловался на нее. Да, она здесь прожила 40 с лишним лет. Это был хороший район. И здесь жили только состоятельные люди. Да Вы знаете, ка¬кой это был дом! Да Вы только посмотрите – видите это окошечко на кухне? Думаете это для чего? В это окошечко подавали готовую еду. Они заказывали по телефону, приезжа¬ла машина и привозила им еду. Да, они здесь совсем не плохо устроились. Не то что мы. А я теперь забиваю это окно гвоздями, потому что через него соседку обокрали – оно выходит на крышу, воришка пролез в ее квартиру. Теперь эти окна, как видите, иначе используют. Квартира хорошая, только ре¬монт нужен. Посмотрите, какие страшные полы на кухне, здесь нельзя ходить босиком, не то занозишь ноги. Я сюда не пускаю свою личность. Видите, я застелила все картоном. Он хоть окна поменял нам, теперь их можно мыть, и они двойные, утепленные:. Да, там живут американцы. У них недавно ребе¬нок родился. Да все видно, но я не люблю занавесок, и в Мо¬скве у меня их не было. Там все с ума сходили по импортному тюлю, а я люблю, когда в окно небо видно. Надо купить венишен блайндс – хочешь, опустил, а нужно – поднял. Но у меня нет денег – они дорогие. Я видела в “Альтмане” розо¬вые венишен блайндс. Они бывают разные, есть очень краси¬вые. Это у дешевых казенный вид. Здесь у нас всегда тихо. Вот вы переедете, увидите. Мы с вами будем заниматься гим¬настикой по йоге. Вот видите мост там, так по нему можно в Нью-Джерси ходить, а там прекрасный парк. Я одна боюсь туда ходить. Я как-то пошла со своим существом, а мне со¬седка говорит: “Ты – крези. Разве можно там одной гулять. У тебя же маленькая собака, она тебя не защитит”. Ну, а вме¬сте нам не будет страшно. Особенно с вашим Николаем. Да, Николенька?

19

Я вконец разболелась. Наверное, простудилась. Безумно кашляю. А тетрациклин уже весь пожрала. Я воду всю пью. По-йоговски. Это самое лучшее. Сижу и не знаю, что мне теперь делать с этой посылкой? Или послать долларов 10? Это уже вторая посылка. У меня тут уже валяется одна посылка с полотенцами. Они написали: “Будет стоить 20 долларов”, а оказалось 38 долларов. Они меня поймали, а теперь надо 10 долларов им отослать. Я вот влипла два раза. Я им не посылала заказа. В общем не знаю, что мне делать, я сижу и думаю, что мне надо купить за 10 долларов туфли. Я хожу вокруг и думаю: взять мне десятку купить жратвы или туфли пойти ку¬пить? Подождите, минутку! Ты что с ума сошел? Хочешь выброситься? Он подошел к окну, встал на задние ножки и смотрит в окно. Да и он у меня погибает. Я вчера так одурела, я не знала, как ему помочь. Когда ветерок с реки, то еще ни¬чего. А когда нет, то не знаешь куда деваться. Крыша же раскаляется. Она покрыта какой-то черной дрянью. Я сейчас никуда не выхожу. Я боюсь его одного оставлять. Дома я ему все время что-то прикладываю, чтобы ему легче было. Он, ведь, как маленький ребенок. Моей соседке не до меня. Она сейчас занята своей квартирой. Она так довольна. Там такая кухня, как игрушечная. Все электрическое. И особенно ее при¬водит в восторг дишвошер. И там у них дормен. Она одна живет, что ей дишвошер? Как в отеле. Она тут все время твердила своей собачке: “Вот мы переедем скоро, и ты будешь гулять там. Там много дорогих собачек”. А Вы знаете, одна русская живет в доме возле ООН. Там роскошный дом. Она за двуспальневую квартиру платит 600 долларов. Не сама, за нее вэлфер платит. Это очень привилегированный дом. Мы тогда с папой искали, и в одном из таких домов была одно¬спальная квартира за 475 долларов. И нам никто не сказал, чтобы мы брали. Мы были, как два ребенка, а вокруг нас бы¬ли пройдохи или идиоты: “Вам надо снять квартиру за 150 долларов”. Мы с вами тогда еще не были знакомы. У Вас го¬лова светлая. Вы бы посоветовали нам – вы же уже здесь давно жили. А мы тогда были, как два взрослых младенца – ничего не знали. Я не знаю, что мне сделать. Как мне отсюда выбраться.

20 июля
У меня состояние ужасное: завтра 10 лет как мы покинули Россию. Не знаю, что-то очень тяжко. Это не Россия, конеч¬но, а Советский Союз. Но там были друзья, а здесь мне и поговорить не с кем, разве что с песиком. Город-то мне нра¬вится. Но здесь мы попали на дно, и никак не вырвешься. Здесь есть один русский. Он ко мне цепляется, поговорить все хочет. Но о чем с ним говорить? То рассказывает, как он по¬лицейского избил, то показывает проститутку, с которой спал. Не знаю, что мне делать. Я все думала, за что мне заплатить – за телефон или за свет, а потом съела эти деньги. Не знаю, что делать. Встретила свою польку. Она все кричит, что у нее траблы. Мы с ней говорим на чудовищном языке – смесь русского, польского и английского. Не знаю, меня все что-то безумно удручает. Тут какие-то дикие люди. Тут на третьем этаже жила пара. Он – врач, у них родился сын. Через год она дала ему под зад, и сейчас у нее черный муж. И она в него влюблена. А тот приходит к ребенку гулять, сумрачный, ни с кем не говорит, в лифте смотрит в одну точку. Может, дерьмо он, раз она его выставила. Между прочим, возле вас сейчас идет такая распродажа в “Барсте”. Это легендарный “Барст”. О нем все журналы пишут. Мы там с отцом были и купили пиджак из “Сан-Лорана”. Я уж и не знаю. Я здесь уже десять лет. Здесь люди умеют устраиваться: тот алкого¬лик получает эс-эс-ай и еще получил чек на 2 тысячи. А отцу ничего не дали. Он интервью давал о нефти. Я писала в Ва¬шингтон, что нам не помогли. Мы не получили ни копейки. А этой пьяной грымзе просто так дали денег. Уж и не знаю по¬чему. Слушайте, сейчас передавали по радио, что деятель со¬ветский выступил, что надо говорить о жертвах Сталина. Что он хочет, чтобы ему башку скинули? Вот поехали бы туда на две недели за 1500 долларов. Это Греция устраивает. Да мог¬ли бы здесь что-нибудь купить, продать там. Привезти сюда что-нибудь. Но вы не умеете, как и я. Вчера ваш Андрей про¬вел со мной беседу, что мне работать надо устраиваться куда-нибудь. Мне он вчера сказал, что моя собака наводит порядки в моей жизни. Он считает меня полной идиоткой из-за моей песы. Сама не могу жить, а еще пса завела. А вчера, знаете, я иду, а здоровенный мужчина приклеивает что-то к столбу. Он говорит мне: “Вы меня знаете. У меня собака тоже”. Я го¬ворю: “Знаю”. Он подбежал ко мне: “Моя собака пропала. Я сам виноват. Я его привязал, а она нервничала, рванула пово¬док и убежала”. Он плачет: “Я всю ночь не спал и на работу не пошел”. Я от страха схватила своего и убежала. Да что Вы; я бы никогда не поехала в Бруклин, ни в Квинс. Я Квинс очень не люблю. Я так устала. Не знаю, что предпринять. Мне надо денег набрать на квартиру. Я хотела идти в сэйлс-леди. Дизайн начинается с продавца. А сейчас ничего не хочу. Я так устала. У меня сегодня и вчера голова кружится и нога, как зуб, ноет. Знаете, вот уже 6 лет нет отца, и я только сейчас прихожу в себя и все время без денег, на нервах. Те¬перь моя личность, она у меня задумчивая, и глаза с длинными ресницами. Это мое единственное сокровище. Ко мне подходят и говорят: “Горджиес, юрджиес”. Вот если бы Вы завели со¬баку. Вы бы привязались к ней и через год боготворили бы ее. Я всегда росла с собаками. И он ко мне пришел. И у меня не было сил отказаться. Зачем она это сделала? Она же дрянь, она же знает, что у меня нет денег. И она зачем-то привела его ко мне. Оля, Вы бы не могли мне подвезти долларов 15 – 20 до завтра? У меня такое головокружение. Я не могу стоять на ногах. Я встала и грохнулась. Я в понедельник и четверг плохо себя чувствовала, а сегодня не могу стоять на ногах – голова кружится. Я уже с шести утра не могу выйти. Он про¬сится, а у меня совсем нет сил выйти с ним.

28 августа
Да как я? Вы знаете, Оля, это все тянется. И когда это кончится? Я уж позвонила в Джуишъ коммюнити, она мне говорит: “Не надо волноваться. Не беспокойтесь”. Я ей: “Это легко сказать. Я же так не могу”. Я же все время в подве¬шенном состоянии. Вчера утром из лифта вываливаются Он и Его сынок. И вдруг: “Гуд монинг, мисс Случевский”. Я про¬мямлила ему что-то в ответ, а потом домой пришла и меня трясло от встречи с ним. Я совсем схожу с ума. Он меня за¬травил совсем, Оля!
Вы знаете, у меня к Вам просьба. Сейчас в магазинах на Пятом авеню в окнах выставлены маленькие фигурки из слоно¬вой кости. И там есть фигурка Будды. Ну, я зашла в один, он просит 600 долларов. А потом зашла в одну китайскую лавоч¬ку и спросила, сколько стоит стоящий Будда. Он говорит, 16 долларов. Но мне хочется сидящего, с большим животом и с рожей добродушной. Не знаю, почему мне его хочется. Вы не могли бы посмотреть в Вашем районе у китайцев. Я позавчера была в центре, и там в окнах полно нецек. Вы что не слышали про нецки? Это всевозможные фигурки не только Будды. Опять не знаю, что девать, мне надо и за свет платить, и за телефон, и за квартиру. И чайник мне надо купить. Поехала и в “Александрсе” и купила себе чайник беленький с цветочками, как фарфоровый. И еды купила. И сегодня какой-то еды себе купила. В “Александрсе” есть чайники – Вам же легко туда добраться. Сели в поезд, вышли из метро, купили чайничек и опять в метро. Они совсем очаровательные. А так вы посмот¬рите этих нецков? У вас там их довольно много. Можно ку¬пить за гроши прелестного Будденочка. Там могут быть лю¬бые: и нефритовые, и из слоновой кости. Тот на Пятом авеню – он такой желтый, кость немолодая, рожа добродушная. Знаете, я тут встретила русских. Они вечером с собакой гуля¬ли, и в них стреляли. Они так напугались. Схватили собак и домой. Потом к ним подошел черный парень и говорит: “Не бойтесь, Вас больше не тронут”. Недаром наша удрала отсю¬да, как безумная. Она теперь в мидтауне. Хоть там и рос¬кошная квартира, но она выросла здесь, и она скучает. И у нее нет мебели. Она спит на полу. И все ждет, когда ей при¬везут конвертабл софу. Там она никого не знает. И звонит мне: “Я не хочу вас потерять. Я скучаю”. А там сейчас что-то страшное. Там под Москвой Люберцы, и в этих Люберцах ог¬ромная банда. Они убивают, и им милиция помогает. Там страшно, там теперь одна национальность – советские. Все перемешались. России нет сейчас. Избивают интеллигенцию – кто там что не то сказал. Там же сейчас гласность. Ну, Вы посмотрите, понюхайте моего Будду. У Вас настроение поднимется. Оля, Вы купите себе этот чайничек, получите удоволь¬ствие. Я вскипятила в нем воду и пью, и теперь счастлива. А то я сожгла свой чайник, пила чай, не могла понять, почему вода с привкусом. Я сошла с ума. Я совсем издергалась из-за этого лендлорда. Я же нервный человек. Я больше не могу всего этого переносить.

1 октября
Знаете, я не могу, когда моя собачонка погибает. Сегодня топят, а он отоспался в удовольствие. Он спит и во сне хво¬стом махает. Я пошла погладила его. Я решила выпить кофе, потому что я как пьяная. Я выпила – оно горькое. Оно было в мешочке запечатано. Это как коробка. Оно свежее. Не знаю только, почему такое горькое. Да, может, это такой сорт. Оля, а какой у Вас размер? Я купила по сейлу известного “Кенона Келли”. Я купила девятый размер. А они мне малы. Они вырезные, очень хорошие. Жалко. Я хочу их подарить кому-то. Пусть кто-то получит удовольствие. Кенон Келли – у него есть магазин, и там обувь по 300-400 долларов. А это я купи¬ла в “Мэйсе”. Мне надо надевать не на очень высоком каблуке – не 5 инчей, а 4,5-5. Мне очень хочется танкетки. У них сплошная подошва. Я никак не могу поймать, чтобы было и дешево, и на мою ногу. У меня нога так нехорошо болит. Да она у меня вывернутая. Поэтому я и люблю каблуки. Я была балерина, и у меня невероятно вывернутая нога. Мне нужен каблук, только небольшой. Я все время ходила на каблуке, по¬тому что я была жирная. Для женщины необходим каблук. Вся фигура становится легкая. А здесь они ходят в сникерсах. Так нарядятся – и платье шелковое, и серьги в ушах, а на ногах сникерсы. Они так фантастично богаты, а вкуса у них нет. Во¬обще, Оля, надо что-то предпринять. Я так больше не могу, я совершенно измучилась. Польки здесь активны, но они актив¬ны иначе. Одна полька соблазнила старика “Джонсон и Джон¬сон”, и теперь она самая богатая женщина в Америке. Мне нужно открыть какую-нибудь лавочку. Вы понимаете, у Анд¬рея в голове издавать книжки. Но это страна, где не читают. А то может быть только мечта. Это могут позволить себе только богатые люди. Это не для нас. Вы знаете, на Пятом авеню открывается магазин за магазином. Нет, не ждать, а на¬до жить. Мне все омерзительно. То, что я получаю, это меня уничтожает. Оля, надо выкарабкиваться. Я не могу. Меня все это уничтожает.

Под заунывный посвист вьюги
Вы верно грезите о юге
А нам под стрелами лучей
Милее Ваш Гиперборей.
В прохладной памяти блуждая
Портрет Ваш – лучший проводник
Вчера и здесь соединяя
И случай – верный наш магнит.
Все та же ты
И мы все те же
Все тот же дол
И то же небо
Мешая смыслы и слова
Нью-Йорк-поганище-Москва
И междометья, как решетки,
И частокол, как профиль четкий
Тасуют время и пространство
Тоски вселенской постоянство

6 октября
Оля, была у меня кейс воркер. Я ей показала все чеки, повестку из суда. Она взяла все. Я ее уговорила позвонить в маршалл офис. Ока пойдет в суд и будет меня защищать. У нее такое дикое имя – ее зовут – Одесса. Она мне говорит: “Я Вам помогу. Мы – черные, и у нас большая нежность ко всем людям. Может, мы имеем плохую кожу, но мы добрые”. Она взяла у меня все, и все сделает за меня. Я так сидела тут и ждала ее, я думала. я сойду с ума. Он хочет меня выбросить и взять эту квартиру. Посмотрите, Он начал с февраля и не дает мне покоя. Он все пути избирает лишь бы меня выста¬вить. Это не человек – это малограмотное животное. Я вооб¬ще всю ночь не спала. Я же совсем одна. Мне надо с кем-то поговорить. Когда я звоню, мне просто надо поговорить, мне надо два слова хоть с кем-то сказать. Я справляюсь с делами, ни к кому с просьбами не обращаюсь, стараюсь сама все сде¬лать. Я знаю, что люди забитые, замученные жизнью. Я те¬перь не знаю, что будет. Я бы убежала из этой квартиры без оглядки. Она мне только несчастье приносит. Тут я прочитала в телевизионной программе, что будет передача из Москвы. С Красной площади. Как прочитала, так мне нехорошо стало. По крайней мере я там не хожу. Я их ненавижу. Они вынудили многих людей уезжать. Многие уехали, чтобы просто пожрать. Сейчас у меня опять жара начинается, и мой собачушка зады¬хается. После двух часов у меня всегда дикая жара.

7 октября
Оля! Этой осенью все журналы полны новой модой – бу¬дут очень короткие юбки. Так что, подрезайте свои все свои юбки. А сейчас такие короткие юбки стоят 500 долларов. Мне бы на работу устроиться. Да на кой черт им вкус? Им ничего не нужно. Это в “Саксе” и “Гудмане” нужно. Тут когда была эта Бетси, она говорила: “Я не понимаю, почему они вас не берут. Если бы я пришла в магазин, я бы к Вам подошла. У Вас и вкус есть, и вид такой нежный и приятный”. Ведь есть надоедливые продавцы, от них никакого толку. Вы знаете, а в “Гудмане” так: продавец или продавщица помогает, богатые люди кладут сотню в карман, если им нравится, как вы их об¬служиваете. Мне хочется устроиться на работу, вырваться из этого ужаса, но не знаю, как это сделать. Мне гороскоп обе¬щал удачу в этом году, но пока конец апреля и ничего. Все гнусно и грустно, и неизвестно, что делать. Я думала Серяти¬на продать. У меня есть его гравюра. Он ведь сейчас хорошо идет. Мне Ромашка даже больше сказал, – одна или две его вещи висят у главного раввина. Скажите, а вы не знаете, кто этот Серятин? Он еврей? Говорят, осетинский еврей. Да, слишком горючая смесь. Ромашка четвертый день сидит дома в халате. Переел своего ресторана. Он все-таки человек интел¬лигентный, а для этого занятия надо быть с лакейскими на¬клонностями. Что мне делать, я не знаю. Теперь Он требует с меня за крышу. Он же знает, в каком я положении. Мне же ничего не дали за то, что у меня украли. Наоми – милая де¬вочка. Она позвонила, и ей объяснили, что я никаких дополни¬тельных чеков не получала. Мне никто ничего не платил. Все было бестолку. Чего они теперь валят на компьютер. Ведь они же сами в него информацию закладывают. Я им звонила. Я им объяснила, что я получила 400 долларов и из них 370 долла¬ров – за квартиру, и у меня не остается ни за телефон, ни за свет. Не понимаю, что это за бред – то ли хаос, то ли бред. Мне эта русская из вэлфера говорит: “Что здесь творится! Они не то закладывают в компьютер, ничего не хотят делать. Я здесь пробовала что-то делать, но это невозможно”. Они у меня вычитали – вычитали за что-то и еще спрашивают, откуда я беру деньги. Бред. Сейчас уже два дня по радио орут про каких-то испанцев. Они в прошлом году выиграли два миллиона, а сейчас их убили. Он окачурился, а она еле дышит. Свои же родственники. Почему только их зовут испанцами? Какие они испанцы? Они – латиноамериканцы Метисы. Здесь почему-то много джипси. Мне одна все объяснила про них. Я удивилась, откуда она так все знает. А потом поняла: “Да ты же сама джипси!” Там в России они резко отличаются, а здесь они все крикливые, вертлявые – что джипси, что мексиканцы не разберешь. Оля, я у Вас хотела спросить: а когда ясное небо, вы видите звезды? Я даже в бинокль не вижу. Я давно Вас хотела спросить, почему я вижу пустое небо? Я безумно любила звезды, они меня страшно успокаивают. Ведь небо-то здесь есть все-таки. Ведь оно должно быть с планетами. Планетам-то безразлично, какая часть света. Луна здесь очаровательная – тоненькая, хрупкая. Когда мне было десять лет, я очень любила смотреть в небо. Один раз у меня возникло ощущение бесконечности, такое реальное. Оно меня испугало. Я вдруг увидела эту бесконечность. Это состояние не было какое-то обморочное. Я просто совершенно потеряла ощущение земли. И не могла выйти из этого. Очень мощное состояние. Звезды, небо возвращают вас к жизни с такой си¬лой и дают вам силу. А здесь я каждый раз смотрю и удивля¬юсь этому пустому небу. Нет, Оля, вам надо переехать сюда, поближе к парку, снять здесь. Это все-таки своего рода трам¬плин. От одесситов надо держаться подальше. Нельзя и ду¬мать про Брайтон.

17 октября
Да я сама не знаю. И нога у меня ноет. Я ее здорово подвернула. Пока хожу. Не так как в прошлом году. Нет, я не пью. У меня денег никаких нет. Я бегала в Джуишь коммюнити. Там есть один, у кого есть юридическое образование. Он говорит: “Вам надо заплатить, что он требует. Иначе он не примет восьмую программу. А знаете, какая это хорошая про¬грамма. Я сам о ней мечтаю. Вы будете платить 120 долларов. Сколько денег сэкономите”. Я уж у Андрея спрашивала. Мо¬жет, он знает кого, кто любит этого дурацкого Серятина. У меня хорошенькая гравюрка. Такой яркий плевок – плюнули и растерли. Ну, и плевок может быть красивым. А он говорит: “Да кому он нужен”. Я теперь влипла с этой ногой. Я звонила Андрею, хотела ему тетрациклин привезти, а он говорит не на¬до. Он вроде сам справился. Я не знаю, что это может быть. Папе вообще один советовал принимать цинк. Это все жизнь не такая, какая должна быть. Вот она боком и выходит. Мой собачонок опять простудился. Надо ему купить масла. Я ему все промазываю оливковым маслом. Здесь масло есть потря¬сающее. Оно не рафинированное. Оно как букет цветов пахнет. Мой как унюхал, просить стал. Это масло буквально от Бога. Вот Вы купите его в “Забаре”. Я там и сливочное покупаю. Хорошее масло фармер. Оно очень приятное. И есть француз¬ское. От того вообще можно задуреть. Мне сейчас кальций надо принимать. Я думала, вам тетрациклин нужен и позвони¬ла. Я тут поехала в Патрик в субботу. У меня какие-то гроши остались, и я хотела поставить папе свечку. Завтра придет чек. Наш милый мэйл мэн появился в три часа. Почему это так не понимаю. А другая путает имена, и не знает разницу между журналом и каталогом. Какие-то они здесь все безграмотные. А этот ваш Кашкашкин просто холуй. Недаром он держался за задницу Туля. теперь он держится за другие задницы. Своего мнения у него никогда не было. Уж на что людям было трудно в России. Я ходила по редакциям, и там были люди. А здесь какой-то зверинец. Да, куда бы ни шло, все идет к веселью. Я вообще не понимаю, на чем что стоит. Это же русский журнал. Почему они не могут нас использовать? Потрясающе, как итальянцы и испанцы друг другу помогают. Почему же рус¬ские так относятся друг к другу? Мне неприятно, вроде как я в липкую грязь залезла с этим журналом. Зачем-то предложи¬ла им свой рассказ. Да зачем им хороший русский – им и их калеченого достаточно. Они не могут отличить хороший язык от плохого. Даже в России многие говорят на калеченом рус¬ском. Что уж говорить об этих. Хороший язык только у не¬многих. Это всегда было роскошью.

2/ октября
Ох, Оля, мне надо убраться на тот свет. Мне опять ленд¬лорд вернул чек. Я не знаю, я так устала. Он в том году по¬лучил на 700 долларов больше. Теперь он опять хочет получить. Он же подписал секшен 8, а мне говорит, что не будет получать секшен 8, пока я не расплачусь с ним. Пускай он подаст в суд. Я нашла бумагу, что у меня от сырости в квар¬тире погибло много вещей и решение суда, чтобы он сделал полный ремонт. Он ничего не сделал. У меня книг погибло на 2000. Он только починил крышу и теперь хочет содрать с ме¬ня за это 500 долларов. Я так устала, я просто не знаю, что предпринять. У меня сплошная усталость. Только и думаю: то меня обокрали, то у меня нет денег. Здесь какие-то совершен¬но оголтелые люди. Мне приходит этот сплетенный журнал “Стар”. Я его весь понимаю. Он написал таким вульгарным языком, разговорным. Я понимаю, что это бульварный журнал. Но мне он доступен по языку. Я прочитала там про Марио Шриверс. Она вышла замуж за какого-то немецкого актера. Он ее обожает. На Кристмас он прислал ей три шубы, чтобы она выбрала, а она не смогла выбрать, и он купил ей все три. Сейчас она брала интервью у Кастро, так ее муж там встретил и повез в Париж и накупил ей кучу подарков. Там еще напи¬сано про внучку знаменитого Гетти, с которой разводится муж – у нее эйдс, и он говорит, что за ней нужно следить. Она устраивает оргии. Это дерьмо, у которой столько денег, она устраивает оргии с гомосексуалистами. Здесь есть группа “Би-Джи”. Это три брата. Когда мы приехали, я ими заинтересова¬лась. Они поют немного женскими голосами. Энди Гипс – 30 лет – только что умер. Он занимался кокаином. Он все свое состояние вложил, он жил в Лос-Анжелесе у брата. У него не было денег на дорогу. Он лечился от наркотиков. Я его как-то понимаю. Он выступал по телевизору, говорил, что у него бы¬ла тяжелая жизнь. Он начал выступать в десять лет в шоу-бизнесе. У него не было детства. Он никогда не играл с деть¬ми. Он всю свою жизнь тяжело работал. И ему нужно было забыться. А эти бездельники, которые ничего не делают и устраивают оргии. Девчонка. У нее не сам эйдс, а разносчик болезни, и неизвестно, куда этот вирус может ударить. Он сейчас везде. Его очень много в Африке. Оттуда его и завез¬ли.
Вы знаете, Оля, у моей соседки Веры был инфаркт. И ей сделали операцию на сердце. Это такая страшная операция. Она вся раскромсана, от груди до живота вся черная. Ей делал не врач, а резидент. По медикейту врачи не делают. Опера¬ция длилась четыре часа. У нее не действовал желудок, ее рвало зеленым, и ей вставили в нос трубку и выкачивали. Они сказали, что 10 лет ей обеспечены. Здесь многие русские сде¬лали операции. Резиденты на всех пуэрториканцах, а теперь на русских проводят опыты. Они как подопытные кролики. Нет, врач не имеет права делать. Если врач сделает операцию по медикейту, его отдадут под суд. Тут мрачно. Медикейт ничего не оплачивает. Только медикер оплачивает. А медикер дают только по старости. Так ее сразу выставили. Ей сказали: “Вы здоровы. У вас есть сын, он за вами присмотрит. Бай!” Она мне вчера говорила: “Не могу поверить”. Это же чудовищная операция. Как же можно так? Ее отключили на четыре часа от жизни, а потом включили. И ей не дали нянечку для присмотра. А все просто. Врач рассердился на нее, что она не заплатила ему 500 долларов и не дал ей сестру. Они просто рассчитывают на богатых людей, а мы для них – мусор. Я вчера сказала это Ромашке, а он раскричался: “Если ты ни¬щая, то я наполовину нищий”. Тут как хочешь, так и живи. А тут Юрка звонит: как я живу? А то его знакомая попала под машину. Легко отделалась, но ее проверили, и у нее оказался рак с метастазами по всему телу. А сегодня письмо от ленд¬лорда бабахнуло меня, и еще нога ноет. Не знаю, мне так ве¬село, что просто ужасно. Я пошла сегодня и еще раз подвер¬нула ногу. Я же человек нервный, мнительный. Я совсем оду¬рела. Я и так не знаю, как я держусь на этом свете. Я дер¬жусь, потому что у меня собачек маленький. Я его обожаю. Я молюсь на него. Он такой умный. Я тут хожу к польке, и у нее собачонка. Когда я прохожу мимо, он становится на задние лапки. Я сегодня закричала: “Кам!”, его позвала. А он не за¬лаял, а закричал в ответ: “А-а-а!” Вот маленькая личность. Я своего мою, мою глазки пеницелином. А то у него из носика вода и из глазок тоже. Я хочу его вылечить и глазки выле¬чить. За ним следить надо. Он больной, и это меня удручает. Окей, я Вам надоела. А как снимешь одиночество? Более про¬стые люди легче сходятся. Более сложные – трудней. Я попы¬талась сойтись с кем-то и решила: лучше сидеть одной, чем общаться с какими-то неудобоваримыми личностями. Знаете, тут мне звонит один писатель. Говорит: “Давайте встретимся, поговорим”. А речь у него ужасная, как у мужика. Я не могу с такими людьми. Я с такими людьми никогда не общалась. Я уж лучше с черными буду общаться. Там хоть не понимаешь, на каком языке они говорят: на хорошем или на плохом. Вчера я иду, а тут ваша Соня проскользнула – рожу отвернула. Мне про нее сказали, что она занимается тем, что ворует по мага¬зинам. Она всюду сует нос, примеряет, но никогда ничего не покупает. Она тут кого-то обманула. Она где-то купила ста¬рую фарфоровую фигурку, приделала ей из пластилина руки, замазала их и хотела продать долларов за 500. Ее разоблачи¬ли. Ой, извините, у меня чайник выкипел. Ну вот, теперь все в порядке. Здесь все болеют дайерией и советуют кипятить воду по десять минут. Я забываю, что поставила чайник и сжигаю. Нужен фильтр, но нет денег. Как Андрей? Вы купили ему оливковое масло? Хорошо бы в это масло положить не¬много антибиотика, чтобы воспаление ушло. Надо выпустить капсулу тетрациклина в масло и воспаленные места смазывать. Тетрациклин очень помогает. Он вымывается, а пеницилин вы¬мыть невозможно. Я знаю – папа же об этом писал. Он об одной бабке писал, она все из грибков создавала. Знахарка. Он написал и спросил, как назвать. Я ему посоветовала: “В колбу по грибы”. Так в редакции такой скандал начался. Папа говорит: “Вечно ты меня подведешь. Своей экстравагантно¬стью. Из-за тебя мне досталось”. Оля, так вы не забудьте про масло для Андрея. Я все делаю с маслом и мылом. Меня мама научила, я так и делаю. И мама всегда так делала. У нас была одна знакомая дама, врач. Она мне говорила: “Необходимо все промывать, все вымывать, тогда будешь здоров”. Такой про¬стой совет. Не знаю, Оля, я здесь полностью погибаю. И еще такие жуткие вещи вокруг. Вчера Вера мне наговорила такого ужаса. А сегодня еще этот мальчик, который с собаками бега¬ет. Пуэрториканец. Я его спрашиваю сегодня: “А где Джей-си?” Он говорит: “Ее машина задавила”. Я испугалась, схва¬тила своего подмышку и домой.

24 октября
Оля, Вы знаете, у Веры рука не работает. Они задели ей какие-то нервы. У вас там на Бликер есть аптека с травами. Посмотрите там для нее трав. Травы – единственное что ей поможет. Травы – Божье дело. После операции ее перевели в такую страшную палату. Там были одни черные. Места не бы¬ло. Она валялась чуть ли не на полу. Ужас какой-то. Нет, травками нужно лечить, а не ножом. Когда папа был очень бо¬лен, мама его березовым листом поила. Папа был в бессозна¬тельном состоянии. Хотел пить. Березовый сок его поставил на ноги. А врач сказал, что он и до завтра не доживет: “Давайте увезем его в больницу. Ему нужно делать операцию”. А мама говорит: “Он не хочет делать операцию”. Она начала отпаи¬вать его березовым листом. Он пил и пил и пришел в себя. И вылечила его. А я себя никак не могу поставить на ноги. У меня опять с ногами плохо. Я думаю, меня сглазили. Я вам говорила, как она ни встретит меня: “Ой, на каких вы каблу¬ках. Как вы ходите?” Даже надоела. Папа говорил: “Ой, она тебя сглазит”. А тут я их встретила. Они от меня рожу отвер¬нули. Я на нее посмотрела: “Ой, она меня сглазила”. Я ничего не могу против нее сделать. Я знаю, что у нее очень много плохой силы. Я к ним ходила и все время болела простудами. Они несут в себе какую-то злобу. Если я их встречу – всегда все будет неудачно. А когда Наташу встречу, все будет хоро¬шо, хоть она и злая. И от меня никому плохо не будет. Когда я на Новый год поздравила Наташу, а она меня обрезала: “Мужчина должен поздравлять первым, а если женщина, то весь год плохой. У меня из-за тебя будет плохой год”. Я ей говорю, что из-за меня ни у кого плохого не бывает. Оля, не знаю, что делать. У меня стоит этот стол, а стекла нет. Он очень красивый, но торчат только ножки. У меня денег совсем нет. Вообще-то мне очень нужна лампа. Есть огромный аба¬жур, а лампы нет. У меня свет только в ванной и на кухне. Мне нужна лампа и занавески, и у меня нечего продать. Вы знаете, здесь у нас есть магазин “Трифти”. Там можно все задарма купить. Давайте переезжайте сюда, мы будем туда хо¬дить. Знаете, Оля, почему я держусь за этот дом? Это луч¬ший дом из того, что я видела. Один пришел: “Ой, какой дом. Он весь мрамором отделан. Я таких домов не видел”. Кварти¬ра очень приятная. Попробуйте, может, у вас что и получится. Все-таки надо иметь порядочную квартиру.

30 октября
Ой, такая погода ужасная. У меня настроение поганое Мне одна женщина сказала: “Это все Чернобыль”. Он прорвал атмосферу, и погода стремительно меняется. Этот месяц гнус¬ный для меня. Он отнял у меня и мать, и отца. Воспоминания меня мучают. Так грустно все. У меня денег нет. Я сегодня со своим с утра гуляла. Да нет, я тут с ним везде брожу. Нет, не боюсь. Не знаю, пока черные относятся ко мне симпатично. Когда я гуляю, они подходят к моему существу, гладят его. Оля, я тут присмотрела для вас – в одном доме есть свобод¬ные квартиры. Дом хороший. Он стоит на углу. Это район не¬плохой. На первом этаже у них кафе. Туда студенты и про¬фессора бегают. Там симпатично. Не знаю, Оля, у меня такое жуткое настроение. Если я не заплачу, у меня через неделю отключат телефон. У меня 15 долларов. Я не знаю – мне надо то ли за свет заплатить, то ли за телефон. Я же их могу про¬сто съесть. Мне же надо с чаем что-то есть. А у меня денег совсем нет. Я не знаю, что продать. У меня совсем ничего не осталось. Я так измучилась. Не знаю, что мне делать. Мне бы хоть что-то продать, чтобы за телефон заплатить. Я позвонила Ромашке. Хотела ему книги продать. А он говорит: “А мы си¬дим и думаем, как бы “Кон Эдисону” заплатить”. Я ему гово¬рю: “Тут объявился один парень с рецептами. Его бабка хоро¬шо французскую кулинарию знала”. Он говорит: “Пусть он в зад засунет свои рецепты. Мы скоро прогорим. Они не хотят к нам ходить. Они едят одни свои хамбургеры и бигалсы с этой рыбой ужасной”. Тут анекдот ходит: “Если американец голод¬ный, он съедает один хамбургер. Если голоднее – два, если зверски голодный – то три хамбургера”. Мне моя полька говорит, что здесь все-таки мяса можно поесть, а в Польше со¬всем есть нечего. Пока что я вожусь с ногой. Я не могу нику¬да устраиваться. Я стараюсь себя поставить на ноги. А вы пьете кальций? Здесь у всех что-то с ногами и руками. Чуть ли не все люди страдают этим. Потому они, как безумные, бегают в любую погоду – в дождь, в снег, везде носятся: по мосту, под мостом, по парку. Здесь климат очень трудный. С ним надо бороться. Я на таком дне сейчас сижу, что не знаю, что делать. Мне нужны туфли. Мне парик надо купить. А в этом я не могу нигде появиться. Это какая-то пакля. Денег нет даже на дорогу. А с работой я не знаю, что делать. Я ведь разболелась. И кроме того, я боюсь. Я тут встретила одного русского. Он переехал в другой дом. Его обворовали. Они за¬брались через балкон. Все, что можно, было забрали: телеви¬зор, одежду, даже бритву. Одни голые стены оставили. Я во¬обще боюсь – у меня хорошего замка нет. Вот и зима пришла. Так грустно. Вещи какие-то нужны, а у меня денег нет. Ой, Оля, я так устала от всего этого. Я тут в одном журнале такое роскошное пальто видела – длинное бирюзовое роскошное. Они мне прислали “Популяр клуб”. Там можно что угодно по¬купать. Но у меня нет таких денег, чтобы купить это пальто. Где мне взять эти деньги? Наташа платит 450 долларов за во¬семь комнат. А Перельманы лучше всех устроились – они за четыре комнаты платят 100 долларов. А мы вот такие идиоты. Мы как только получили какие-то деньги, мой папочка позво¬нил и отказался сразу же от вэлфера. Вот такой дурак был. Ушел из жизни и меня такой же оставил. Представляете! Если бы кто-то написал бы про него, что у этого шустрого старичка ученики целыми днями вереницей ходят, с них бы все сняли. А то они говорят про моих друзей, что они хапуги, а сами они кто? До сих пор не вернули мне мои книги. Вот какие это лю¬ди. Потому я и сижу одна. Я вам позвоню, если телефон не выключат. Мне надо продать Достоевского и Анатоля Франса. Знаете, мне тут сказали, что Шемягин выпустил альманах со Шкафовой во всех видах. Она в Москве такая же была. У нее был покровитель – такой маленький художник с большим раз¬махом. Он построил себе студию трехэтажную. Он расписывал иконы и продавал через “Советский экспорт”. Про него гово¬рили: “Рыночный дурак”. И еще, что он поставляет девочек в эмиграцию. Да, пойду сейчас гимнастику делать. Это очень полезно. Она поначалу кажется легкой, но потом вас всю вы¬ворачивает.

12 ноября
Как я могу жить? Как у Христа за пазухой. Что может быть лучше? Не знаю. Ничего у меня не получается. Надоел мне мой лендлорд. А как вы? Не знаю как. Здесь люди живут и какими-то биллионами заправляют. Мне тут приходит журнал. Я за него не плачу. Скоро перестанут присылать. Да, “Стар”. Нет, тот тоже присылают. А “Вэнити фер” переста¬ли. Им надоело. Теперь биллы будут присылать. Сейчас по радио передают: одна женщина прибежала – у нее ребенка ук¬рали. Оказалось, она его убила. Ей пришел счет из госпиталя на 7000. Она трудно рожала. И у ребенка проблемы. Она по¬лучила счет – ее довели. Видно, в невменяемом состоянии бы¬ла. Ее признали невиновной. Оля, не знаю, что мне делать. Мне бы продать этого Шемягина. Я бы отдала за 500. Это ведь помещение денег. Он же растет. Можно перепродать за 2000. У него под Парижем усадьба большая. Там в журнале фотография его усадьбы и лошади. Он в восхищении от Горба¬чева, Вера читала и мне рассказывала. Она говорит мне: “Я поняла: мы на самом дне. Над нами гарбедж, а потом уже лю¬ди”. Вы знаете, я бы хотела забрать рукопись из этого гнус¬ного журнала. Все равно они не напечатают. В таком месте за¬чем моему рассказу появляться? Да нет, Вы меня не утешайте, я знаю. Это бесполезно. Спасибо, милая Оля. А как Андрей? Я тоже держусь от врачей подальше. По русскому радио пе¬редают про каких-то врачей. Кто знает хорошие они или пло¬хие. Они заплатили за рекламу – вот про них и говорят. Здесь же все на рекламе держится. Я вот знаю только Мительмана, потому что он наш сосед. Я каждый день мимо его вывески прохожу с моим существом. Тут есть еще какой-то Гильсон. Он на Форте Вашингтон практикует. У него есть оборудование. К нему все русские бегают. Я не люблю врачей. Я им не верю. Что они могут знать эти нынешние врачи? Вы знаете, я тут в “Стар” прочитала смешное. Тут есть актриса Ширли Маклей. Про нее написаны интересные вещи. Она появилась на “Оскаре” в виде леди Макбет. Она – интелли¬гентная женщина. А другая актриса Голда Хауэрр – хоро¬шенькая рыженькая девочка. Ей 40 лет. У нее двое детей. У него ребенок. Но они влюбились друг в друга. Они, как здесь говорят, свит бердс. Ширли Маклей их встретила и убедила их, что они жили в Египте и были братом и сестрой. А их ребенок был их королем. Они сорвались и поехали в Египет. Эта Ширли очень в это верит. Она говорит, что жила когда-то в Атлантиде. Тут еще есть какая-то знаменитая баба. Она обык¬новенная блондинка, и в нее вселился дух средневекового мудреца, и она говорит не своим голосом. Она делает предсказания. К ней идет поток. Все голливудские красотки к ней бега¬ют. Она стала миллионершей. У нее теперь уже биллионы. Нет, в меня не вселяются, слава Богу, никакие потусторонние духи. Я в другой плоскости верчусь. Я много читала Кржижановской. У нас в доме жила одна женщина. Она была женой мужа Кржижановской, я вам говорила. Он был сластолюбивый старик. Он ее вылечил и женился на ней. Так он рассказывал, что Кржижановская впадала в сомнабулизм и писала совер¬шенно удивительно. Когда она приходила в себя, она не умела ни читать, ни писать. Она была неграмотная. У Веры были все ее книги. Да нет, не местная Вера, Господь с вами. Москов¬ская, та танцевала и была художницей и рисовала людей в гробах. Ее отец знал санскрит. Он когда-то распродавал Цар¬ское Село и усадьбу Сумарокова-Эльстона. Я Вам рассказы¬вала. Он купил переписку Екатерины Великой, эмали Цезаря Борджия работы Бенвенутто Челлини. У нее остался Сомов, Судейкин, все вещи “Голубой розы”. Но это еще ничего. У нее был Кранах, Дюрер. Она жила в Москве на Тверском бульваре. Она кормила 40 кошек, как сумасшедшая. У нее бы¬ло зеркало, от которого я дурела. Все выточенное, а с другой стороны знак святого Марка. Рама черная с серебром, перла¬мутровое, сумасшедшее зеркало. В нем была глубина. Оно притягивало, и вы его пугались. У нее еще Врубель был. Я не знаю, куда все это делось. У нее была гигантская библиотека. Библии в переплетах с бирюзой. Всю Кржижановскую я у нее читала. Написано не очень. Но она обладала силой. Папа ее очень любил. И еще она мне подарила Марселя Пруста. Не подарила, а обменялась со мной. Она менялась. У меня здесь есть два его тома, которые вышли позже, но они совсем дру¬гие. Тот перевод мне больше нравился. Я безумно любила Марселя Пруста. И еще был Дос Пассос. Я сюда привезла только свои сказки и еще “Портреты знаменитых женщин”. Там Самсония Прекрасная – я ее безумно люблю. Я не могла расстаться с этой книгой. Так они же не давали увозить ста¬рые книги. Мне даже не дали моего Хемингуэя увезти. Старая такая книжка была, забавная, его рассказики. Они ничего не давали увозить. У меня был черный шкаф, и на нем был ог¬ромный черный амур с крыльями, такой пузатенький. Мне его все равно было не вывезти. Вера увидела этого амура и вцепи¬лась в него мертвой хваткой: “Дайте мне этого амура”. Ну, что ей этот амур? Она была фантастической жадности человек. Сама никогда ничего просто не даст. Ее отец странный был человек. Он говорил: “Что же это такое? На Цветном бульва¬ре было столько публичных домов, куда же они все подева¬лись?” Она ему: “Помилуй, ну что ты говоришь! Сейчас же советская власть”. А он: “Ну и что ж, что советская власть, публичные дома все равно нужны”. Когда ему к 80-летию университет подарил скульптуру Ленина, то не могли ее внести в комнату и поставили на кухню. У них кухня как красный уголок была. Там, где она жила, был здоровый мужик. Вера как-то пришла к нам и рассказала про него. Этот парень был дежурным в Кремле. Работал в охране. Они время от времени менялись и раз его заставили дежурить в мавзолее. Он поси¬дел там ночь и после этого запил страшно. Он был такой страшный, огромный, вечно пьяный. Потом у него белая го¬рячка началась. Словом, мавзолей его добил. Вернее, его обитатель.

14 ноября
Да как я? Меня только держит моя мальчишка мохнатень¬кая. Сегодня вроде хороший денек. Мы с моим на солнышке сидели, и я ему голову грела, у него ушко болит. Он очень хрупкий, как цветочек. Невероятно хрупкое создание. Сейчас он не желает есть куриные ножки. Ест только два-три кусочка печенки. А потом ему нравится есть брест. С картиной ничего нового. Как я ее вывезла? Мы положили в коробку – много-много картинок снизу. А сверху одеяла и шампунь. Потом шампунь весь вытек, а картинки не попортились. И люстры югославские тоже пришли. Только одна разбилась, а вторая дошла. Она до сих пор у меня лежит. Я ее так ни разу и не повесила. Здесь все это все почему-то не радует.

18 ноября
Ну, звонили? Вот вчера приходил парень смотреть квар¬тиру. И вчера из квартиры Наташи вещи какие-то вытаскивали. Сын ее упрятал в нерсинг хом. Эти люди меня наоскорбляли. Взяли у меня мои вещи. Я взяла у нее кольцо, думала бу¬дет у меня маленькая штучка. Так они назад потребовали. У меня нет адреса дочери. Она живет под Арлингтоном. Муж у нее такой рыжий, здоровый. А сын торгует. Он такой ловкий делец. Его отец проклял. А когда не стало отца, он явился. Он – лентяй. А муж Нины работает летчиком и получает 100 000 в год. Я бы ей сказала: “Они меня обжулили, пусть бы хоть квартиру моим друзьям сдали”. А в 6Д Бетти жила. Она теперь в другую перебралась. Она такая забавная. А сыночек просто спихнул Наташу в дом престарелых. И все. Теперь ее оттуда не выпустят. Недаром папочка проклял такого сынка. Да, нет, она по виду была очень бойкая. Даже непохоже, что ей 90 лет. Она ходила в парике, с розочками. Я тут прочитала в “Старе” про одного испанца и там его рожа. Знаете, какие испанцы мрачные – глаза близко посаженные. Он пишет, что у него был эйдс. Он облысел от лекарств. Врачи прописали ему химиотерапию. Он сказал: “Но”, и уехал в Калифорнию. Вы знаете? Да, я вам рассказывала. Он сидел по два часа и занимался медитацией, делал гимнастику, и выздоровел. Он сам себя вылечил. Я верю в то, что организм имеет силы, ими нужно управлять. У вас есть дух, его нужно развивать. Я все время делаю гимнастику и только гимнастикой держусь. Стоит мне бросить гимнастику, все возвращается. Да вы сами можете делать. Купите книгу по йоге, там есть упражнения для всех органов. Я могу вам сказать: надо начинать с простого и регулярно делать. Можно справиться с любой болезнью. Сейчас идет похолодание. А как Андрей? В общем, вы знаете, ему нужна йоговская гимнастика. Гимнастика йогов дает людям долго жить и хорошо себя чувствовать. Даже Мительман ска¬зал Наташе, что ей делать, чтобы двигаться и жить. Гимна¬стика йогов спокойная. Там много упражнений, когда вы сиди¬те и думаете. А вы посмотрите, сколько здесь людей бегают. У меня впечатление, здесь все бегают. Если бы вы здесь жили рядом, здесь есть великолепный тренаж – пройти через Ва¬шингтон бридж. А для йоги нужен практически пятачок. Так вы сами должны проявлять активность. Не обращайте на него внимание. Кто Он такой? Сейчас этот дом принадлежит Ему, а завтра другому. Мне надо разыскать эту Нину. Ее фамилия то ли Стайн, то ли Свайн. Она бы сказала, сколько старуха платила за эту квартиру, чтобы он с вас больше не брал. Да, старуха очень древняя. Она останется в нерсинг хоме. Вам нужно проявлять инициативу. А Андрею скажите, чтобы он делал гимнастику. Моя концепция противоречит всему. Я счи¬таю, что нож другого человека не может принести ничего хо¬рошего вашему организму. А они здесь беспрерывно делают операции. Я вот тут читала про Майкла Джексона. У него были негритянские черты лица. Он сделал операцию. Он стал красавчик, прямо как девчонка. Он изменил полностью свою внешность. У него теперь правильный нос. Он теперь писаный красавчик. Он употребляет мейк an. Он подводит глаза. Они все здесь беспрерывно делают операции. Здесь столько жен¬щин делают операции – подтягивают лица, выпрямляют носы. Операции делают не только высший класс, но и средний, и даун класс. Они подтягивают кожу и меняют носы, и меняют овал лиц, и меняют бедра. У некоторых есть галифе – бедра к коленям спускаются – когда в юбке, она тоненькая, а когда снимет юбку, становится грузной. А я кажусь в платье круг¬лой, толстой, а как надела брюки – кажусь худой. Они меня¬ют себе груди. Некоторым делают плохие операции, у них грудь как неживая. Это очень дорогая операция. Вообще, если вы видите в Америке хорошую фигурку, то знайте, не обош¬лось без ножа. Милая Оля, после сорока лет организм изна¬шивается. Здесь климат разрушительный. Вот переезжайте сюда и начинайте ходить через мост. Я бы шлялась, да одной неуютно. Одно время я гордо одна шлялась, да знакомая встретила, говорит: “Ар ю крези?” И я перестала. Там неверо¬ятный вид, совершенно сумасшедший. Сейчас в парк можно пойти. Там все цветет. Я бы взяла мою штучку на руки и по¬шла с вами. Он бы нас охранял.
Вообще не знаю где лучше. Ваш район теперь рассадник этой страшной болезни. Особенно Кристофор стрит. А здесь улочки чистенькие, миленькие. Много маленьких собачек. Тут очень симпатично и чисто, и свежий воздух. И дома есть хо¬рошие, где Кабрини, туда ближе к парку. Те, у кого собаки, кто много ходит, тому здесь хорошо. Переезжайте сюда, вме¬сте гулять будем. Здесь забавно. Знаете, ко мне сегодня под¬бежала негритянка, такая дама и спрашивает меня о чем-то. Я не поняла ее английский. Знаете, они такие смешные. По вос¬кресеньям они наряжаются, идут в шляпах, в перчатках. Я на них смотрю, такие смешные, важные, гуттаперчевые. И вашему сынишке здесь хорошо будет. Вот вы заведете собачку, и он будет выгуливать ее в парке. Тут воспитывают ребенка с соба¬кой. Они считают, что это для здоровья хорошо. Вообще они тут боготворят собак, собака впитывается в вас, когда вы жи¬вете рядом. Вы к ней привязываетесь. Она, видимо, дает вам больше, чем человек. А вы нашли глазного для Николая? На¬до к этому югославу пойти. Он мне показался симпатичным. Я ушла буквально потрясенная. Он такой интеллигентный, мяг¬кий, необыкновенный. Я не встречала ни одного врача, кото¬рый бы мне понравился, а вот он необыкновенно приятный че¬ловек. Оля, милая, не знаю, что мне предпринять. У меня со¬всем нет денег. Я нашла в кармане только 10 центов и 30 ко¬пеек я набрала центами – вот и все деньги. У меня от этого головная боль – я не сплю, думаю, где взять деньги. Плевать мне на деньги. Мне они нужны, чтобы жить. В такой богатой стране мы бедствуем. Да и в России то же самое. Вот так-то, милая Оля.