ЧАСТЬ I
"О детство! Ковш душевной глуби!" (1889-1903)

Глава 6. В кругу Л. Н. Толстого

1. Знакомство
Как бы ни относились современники Льва Толстого к творчеству писателя, к его моралистическим воззрениям и религиозным проповедям, все так или иначе попадали под его влияние. Так велика была мера его таланта, таким всеобъемлющим было это не только литературное явление.  Может именно потому, что такие величины не поддаются обхвату, вокруг них роятся последователи, в чьих головах костенеют некогда живые мысли гения. Толстовство являло собой яркий пример того, как можно опорочить и извратить даже самые высокие и чистые идеи.
Родители Бориса Пастернака не были последователями идей Толстого, но, несомненно, находились под влиянием его творческой самобытности. Уклад их семейной жизни во многом походил на уклад жизни, проповедуемый великим моралистом. Дом Пастернаков не знал излишеств. Но в этом не было того аскетизма духа, который тяготил Леонида Пастернака в отеческом доме. Простота, приверженцами которой являлись молодые супруги, исключала барство, лень, жизнь за чужой счет. В доме царила одержимость творчеством, щедро приправленная дружескими вечеринками и веселыми розыгрышами. В доме царила толстовская одухотворенность.
Возможность творческого соприкосновения с миром Толстого всегда привлекала Пастернака-художника. Недавний удачный опыт иллюстрирования произведений Лермонтова давал надежду на успех. И когда журнал "Север" в сентябре 1892 года объявил конкурс на участие в альбоме акварельных иллюстраций к роману  "Война и мир", Леонид Пастернак сообщил о своем желании принять участие в этом конкурсе. Его кандидатура была утверждена, начались работы над эскизами. Для знакомства с приметами изображенной в романе эпохи художнику пришлось изучать особенности того образа жизни и одежды среди материалов Румянцевской библиотеки.
Интерес к костюмам эпохи и работа по оформлению театрального журнала "Артист" сделали Пастернака частым посетителем театра. Тем более, что за кулисами он беспрепятственно мог делать наброски, как театральных костюмов, так и театральных будней артистов.
На сцене Малого театра в те годы блистала актриса М. Н. Ермолова. Увлеченный ее талантом Пастернак написал своеобразный триптих: маленькая девочка в суфлерской будке рядом со своим отцом-суфлером, волнующаяся дебютантка перед первым выходом на сцену и музы, венчающие славой великую актрису. Лаконичным языком живописи был передан весь творческий путь знаменитой актрисы: детство, юность, зрелость.
Добиваясь наиболее достоверной передачи волнения дебютантки, ожидавшей за кулисами своего выхода на сцену, Леонид Осипович написал несколько вариантов картины "Дебютантка" прежде чем появился тот, который он отправил в  Петербург на очередную Передвижную выставку.
Как и три года назад, художник не смог сопровождать свою работу в Петербург: жена должна была вот-вот родить. Второй сын Александр (Шура) родился 13 февраля (ст. стиля) 1893 года. На этот раз Розалия Исидоровна решила сама кормить ребенка. Вместо кормилицы в дом была взята новая няня Акулина Гаврилована Михалина. Она сразу же подружилась с маленьким Борей и успела полюбиться всем членам семьи, в которой ей суждено провести несколько лет.
Радостное семейное событие было окрашено приятной новостью – "Дебютантка" принята жюри Передвижной выставки.

После показа в Петербурге Передвижная выставка обычно переезжала в Москву, где экспонировалась в залах московского Училища живописи, ваяния и зодчества. В апреле 1893 года, в один из солнечных весенних пасхальных дней, в залах Училища, как всегда, шла подготовка к открытию Передвижной выставки. Визг отрываемых досок, голоса переговаривающихся между собой рабочих, разговор художников, обсуждавших, куда повесить ту или иную картину, – все это сливалось в однообразный общий гул, который нарушился с появлением в зале "маститых" членов общества передвижников. Их громкие голоса, перекрывавшие своей мощью общий гул, их шествие напрямую через стоявшие тут и там упаковочные ящики, выдавало в них хозяев положения и уверенных в себе людей.
Рядом с ними другие художники чувствовали себя "начинающими". Леонид Осипович был в числе тех, кто робко жался в сторонке. Его картина "Дебютантка" уже висела на месте. Он собирался уходить, когда вдруг по залу пронеслось: "Сейчас приедет Толстой!" 
Посетивший выставку Толстой внимательно рассматривал развешанные на стенах картины. Почетный эскорт в лице членов товарищества передвижных выставок, готовых в любую минуту дать нужную справку или ответить на возникшие вопросы, сопровождал его на почтительном отдалении. Когда Толстой остановился возле "Дебютантки", у Леонида Осиповича от волнения перехватило дыхание. Он смутно слышал, как сопровождавший Толстого художник К. А. Савицкий, назвал писателю имя автора картины. Реакция Толстого ошеломила художника.
" Как же, как же, - пробормотал Толстой, рассматривая картину, - мне знакомо это имя, я слежу за его талантом".
Когда ошалевшего от радости художника представили Толстому, он нашелся сказать, что пишет акварели к "Войне и миру" и авторские разъяснения были бы так кстати... Толстой тут же пригласил художника на ближайшую пятницу в Хамовники.

По пятницам в Хамовниках у Толстых собирались гости.
Пастернак приехал задолго до съезда гостей, чтобы иметь возможность показать свои иллюстрации к "Войне и миру" автору романа.
"Ведь вот как странно это бывает, - сокрушался Толстой, просматривая работы Пастернака. - Когда у белки уже нет зубов, ей преподносят орешки! А ведь когда-то, когда я писал "Войну и мир", я мечтал о таких иллюстрациях..."
Слова писателя не были пустым комплиментом, когда, спустя пять лет, стал выходить в свет его новый роман "Воскресение", иллюстратором был приглашен Леонид Осипович Пастернак.
Окрыленный отзывом Толстого художник весь вечер пребывал в приподнятом настроении. И даже признался Татьяне Львовне Толстой, что та когда-то "перешла ему дорогу", заняв единственное вакантное место в московской Школе живописи.  Толстой был необыкновенно внимателен к нему, часто подходил, чтобы представить новых гостей. На прощание просил приходить еще, и непременно с женой.
Леонид Осипович вспоминал, как смутил их с Розалией Исидоровной пристальный взгляд писателя, когда они вдвоем приехали к нему в Хамовники. Как объяснил потом сам Толстой, он проверял поверье, согласно которому любящие супруги становятся похожими друг на друга.
Обескуражило ли их то, что они не обладали положенным любящей паре сходством? Или больше, чем поверью, они верили своим чувствам?
Впрочем, такое сходство приходит с годами совместной жизни. А Пастернаки были еще молодой семьей. Старшему сыну, Борису, только недавно минуло три года.

2. Духовное наследие
Козлова Засека, ближайшая к Ясной Поляне железнодорожная станция, была известна многим. Даже дальние курьерские могли уважительно приостановиться возле нее, если среди пассажиров неожиданно оказывались гости к Толстому. Из Ясной Поляны за гостями высылали упряжку лошадей.
В этой географической точке России перебывало великое множество людей: известные писатели, музыканты, художники, философы, просто студенты и никому неизвестные люди самых разных занятий. Многих привлекала личность великого писателя, мучительно искавшего ответы на вечные вопросы.
Из всего окружения Толстого мне бы хотелось рассказать о двух художниках, один из которых был дружен с Толстым, другой с ним сотрудничал. Оба боготворили великого старца и были им любимы. Оба оказали несомненное влияние на духовное развитие Бориса Пастернака. Один из них - признанный мастер, профессор Академии художеств и член товарищества Передвижных выставок Н. Н. Ге. Другой – отец поэта, академик живописи Л. О. Пастернак.
Слава пришла к Николаю Николаевичу Ге после создания им картины "Тайная вечеря" (1863). Неудачи последующих работ, материальная зависимость от успеха и нежелание творить ради всеобщего признания навели художника на мысль, что искусство нельзя превращать в средство к существованию, что божественный дар дается художнику не для собственного удовольствия и не на потребу публики. Что самым честным на этом этапе будет оставить живопись.
Начался долгий путь к себе. Вначале, покинув суетный Петербург и поселившись в собственном доме на хуторе Черниговской губернии, Ге занялся "полезным трудом". Затем он покинул и это скромное сельское жилище. С котомкой за плечами он ходил по деревням и помогал крестьянам, чем только умел. А умел он складывать печи, ходатайствовать за крестьян в казенных местах и проповедовать добро и справедливость. Одни считали его апостолом, другие – юродивым. Но все коллеги сходились на том, что для искусства Ге умер.
Терзающие художника морально-этические проблемы не давали ему покоя и в сельском уединении. Знакомство с Л. Н. Толстым было началом выхода из творческого тупика. Начиная с 1882 года, Ге часто гостил в Ясной Поляне, подолгу беседовал с писателем, состоял с ним в переписке, делился своими творческими и жизненными планами.
"Не смущайтесь, что я на время оставил работу, - успокаивал он Толстого. - Я опять принимаюсь, я не могу жизнь, свое сознание отделять от работы. Я столько пережил в это время... ежели Бог это позволит, я действительно вас порадую работой художественной. Искренно только и можно работать, по-моему, но еще нужно жить тем, что хочешь сказать..."
После нескольких лет творческой немоты художник потряс мир своими новыми работами - "Выход с тайной вечери" (1889), "Что есть истина?" (1890), "Иуда" (1891), "Синедрион" (1892). Евангельские сюжеты его картин настолько приближены к волнующим художника реалиям, что кажутся событиями вчерашнего дня. Страсти, кипящие на этих полотнах, вызывали гнев священнослужителей и нарекания братьев по искусству. Но ни то, ни другое уже не волновало художника. Он писал то, что чувствовал, а чувствовал, как жил.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба.
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Вы помните, как смутили Леонида Осиповича Пастернака слова Ге, произнесенные в декабре 1889 года при их знакомстве. Признанный мастер живописи увидел в начинающем художнике своего последователя. По-видимому, он увидел в работах Леонида Пастернака то, к чему стремился сам: отказ от канонов академизма, от всего того, что омертвляло мысль и выхолащивало душу.
Не исключено, что имя художника Пастернака стало известно Толстому из рассказов Ге. И с тех пор писатель, действительно, следил за работами молодого художника, о чем он сообщил ему при встрече на Передвижной выставке в апреле 1893 года.
Летом 1893 года Леонид Осипович с готовностью принял приглашение писателя провести несколько дней в Ясной Поляне. При этом и гость, и хозяин остались верны своим привычкам. Каждый был увлечен своим делом. Толстой вновь и вновь правил так и незавершенную им в дальнейшем рукопись рассказа "Кто виноват?", и читал Пастернаку новые главы. Карандаш художника ловил самые разнообразные мгновения жизни писателя: Толстой за косьбой,  за чтением рукописи, за разговорами. Когда Толстой работал у себя в кабинете, Пастернак писал акварельные наброски интерьеров яснополянского дома.
Мучительные поиски писателя, пытавшегося найти себя не в литературе, а в жизни, встречали сочувственное понимание у художника, строившего свою жизнь исключительно в согласии с самим собой.
Каждый день из Ясной Поляны в Москву летели открытки и коротенькие письма-отчеты к оставшейся с детьми Розуличке (так ласково обращался к жене Леонид Осипович). Он знал, что его ждут, и все готово к отъезду семьи на юг. Самую жаркую часть лета Пастернаки провели в Одессе, на даче. Домой вернулись только к осени.
В октябре 1893 года Москву облетела печальная весть о скоропостижной кончине П. И. Чайковского. В память об ушедшем композиторе 10 декабря в Колонном зале было исполнено его знаменитое a-moll-ное трио "Памяти великого художника", написанное им когда-то, на смерть Николая Рубинштейна. Партию фортепиано исполняла Розалия Исидоровна Пастернак. Ее партнерами были профессора Московской консерватории, скрипач И. В. Гржимали и виолончелист А. А. Брандуков. О концерте много писали в газетах, отмечали тонкую музыкальность пианистки в сочетании с высокой техничностью ее исполнения.
Успех публичного выступления дал молодой женщине надежду на возможность возвращения к прежней концертной деятельности. Налаженный ею семейный быт уже не требовал от нее такого пристального внимания, как это было в самом начале семейной жизни. У сыновей была няня. Наряду с ведением дома, можно было позволить себе много и серьезно заниматься музыкой.
Для обоих братьев слова мама и музыка были синонимами. Жизнь без мамы была также не представима, как без музыки. И только одно вызывало сомнение, была ли музыка причиной увлажнения маминых глаз, или мамино прикосновение к клавишам заставляло мир вздрагивать и плакать.

Я помню, как плакала мать, играв их,
Как вздрагивал дом, обливаясь дождем.

  Позднее узнал я о мертвом Шопене.
  Но и до того, уже лет в шесть,
  Открылась мне сила такого сцепленья,
  Что можно подняться и землю унесть.

Несмотря на то, что музыкой был полон домашний обиход, царила и властвовала в доме Живопись. 
Неизвестно, сказывалась ли в этом главенствующая роль отца в семье, но авторитет Живописи, как Дела, 
затмевал все остальное. Сама собой музыка отходила на второй план, ей отводилось только "свободное время".  
В то время как Живописи (именно так – с большой буквы) было подчинено устройство дома, распорядок дня 
всех его обитателей и даже детские игры. Ее властвование было почти деспотичным и накладывало 
отпечаток на всех членов семьи. 

На протяжении всей своей жизни Борис Пастернак не переставал восхищаться той одержимостью, с которой отец целиком отдавался творчеству, цельностью  его натуры и легкости его дара. Сам он скорее унаследовал свойственные матери уступчивую отзывчивость, жертвенность и провиденциальность. 

Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
     
Как поселенье на Гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.
      
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.

Иллюстрации к главе "В кругу Л. Н. Толстого"

1. "Дебютантка"

Все биографы М. Н. Ермоловой сходятся на том, что Ермолова-актриса разительно отличалась от Ермоловой в обыденной жизни. И что парадный портрет В. Серова, точно передающий черты самой Ермоловой, ничего не говорит о Ермоловой-актрисе.
В отличие от Серова Л. О. Пастернак не стремился к портретному сходству, он изображал актрису. Поэтому девочка на его картине, с волнением следящая за театральным действием из суфлерской будки, могла иметь какое угодно имя, главное, что ее будущее будет также тесно связано с театром, как и ее детство. И только те, кто был знаком с некоторыми фактами артистической биографии Еромловой, знали, что эта девочка – Маша Ермолова, частенько сидевшая во время спектаклей рядом с отцом-суфлером.

Л. Пастернак. "Маша Ермолова в суфлерской будке". Акварель.

Только те, кто знают, что дебютом М. Н. Ермоловой была роль Эмилии Галотти в одноименном спектакле Лессинга, догадаются, что дебютантка в костюме Эмилии Галотти, изображенная художником в момент томительного ожидания за кулисами взмаха руки помощника режиссера, - будущая великая Ермолова перед первым шагом к своей славе.
Окончательный вариант картины Пастернака "Дебютантка" можно увидеть в Доме-музее М. Н. Ермоловой, что находится на Тверском бульваре недалеко от храма Большого Вознесения. Картина висит на 2 этаже. Но, возможно, эти эскизы будущей картины смогут кое-что рассказать об оригинале.

Л. О. Пастернак. Эскиз картины "Дебютантка". Масло. 1893 год.

Л. О. Пастернак. Еще один эскиз "Дебютантки" того же периода.

Графическое повторение картины "Дебютантка", сделанное художником в 1920 году.
Завершающей картиной своеобразного пастернаковского триптиха (детство, юность, зрелость) является выполненный карандашом рисунок "Музы, венчающие славой Ермолову". Я никогда его не видела.

2. "Толстовиана" Л. О. Пастернака

Существует столько свидетельств повседневной жизни Толстого, что кажется, будто за спиной писателя постоянно находилась толпа мемуаристов, фиксирующих каждое его слово и каждый его шаг. Произведения художников, оставивших нам пластически выраженные мемуары из жизни писателя, отличаются от других мемуаров тем, что сами  являются достоянием искусства. Достойное место в этом ряду занимают работы Леонида Осиповича Пастернака.
Считается, что обладателем наиболее полной коллекции пастернаковской "толстовианы" является Музей Толстого, насчитывающий более 200 работ, среди которых 36 портретов Толстого. Этих работ могло быть еще больше, если бы  часть из них не погибла во время войны.
Перед тем как в октябре 1941 года из Москвы в приказном порядке вывезли всех писателей, Борис Пастернак обращался в московские музеи с просьбой взять под свою опеку работы его отца-художника. Но если реставратор Третьяковской галереи Алексей Александрович Рыбников согласился принять их в запасники, то директор галереи решительно отказался взять картины "со стороны". Третьяковская галерея находилась напротив городской квартиры Пастернаков, и в случае согласия, картины туда можно было бы перенести на руках в несколько приемов.
Для доставки картин в Музей Толстого, который выразил согласие их принять, нужно было добывать какой-то транспорт. В ситуации, когда немцы уже стояли на подступах к Москве, это казалось нереальным. О том, чтобы добыть транспорт для перевозки отцовских работ из Переделкино даже и не мечталось.
Когда до Бориса Леонидовича, жившего в эвакуации в Чистополе, стали доходить страшные вести о том, что солдаты из стоявших в Переделкино советских воинских частей пустили на самокрутки многотомную библиотеку Павленко и сожгли соседнюю с пастернаковской дачу Вс. Иванова, он еще не знал, что вместе с ивановской дачей сгорел и сундук с отцовскими работами, перенесенный туда военными. И поэтому торопил младшего брата спасти отцовское наследие:
"...Там из сундука, прикрытого гвоздем, пропущенным через ушки замка и накладки, надо взять все папины масляные этюды. Может, явилась бы возможность, если это еще сохранилось, снести все это в одно место к Геннадию Александровичу Смирнову (директор писательского городка. – Р. Л.) или еще как-нибудь отделить от расквартированных в даче частей. Там в чулане – связка литографий "Толстой за работой" между двумя фанерами... Эти произведения, следы этих рук все-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий вид благородства, которому мы причастны, это наше дворянство: надо позаботиться о его достойном погребении..."
Он также просил брата спасти и те работы, что хранились в сундучке на городской квартире:
"...Сундучки с папиными записными книжками (между стеной и шкапом), папку с большими картонами и все, что там есть папиного, надо оттуда вывезти, потому что квартиры займут, и займут варвары".
Письмо датировано мартом 1942 года, когда Москве уже не угрожала опасность попасть в руки фашистов. Так что Борис Леонидович опасался совершенно иных "варваров". И был недалек от истины. Когда осенью 1942 года он на короткое время приехал в Москву, его потрясла не мера разорения их жилища, в котором располагались зенитчики, а то, что на полу вперемешку с битым стеклом и грязью валялись затоптанные отцовские рисунки. Картинам на более твердой основе нашли иное применение: за недостатком фанеры и стекол ими заделывали пробоины в стенах и окнах, выставляя лицевой стороной наружу.
Поэтому на негодования К. И. Чуковского по поводу появившегося в газете сообщения, что из разграбленной Ясной Поляны немцы вывезли почти все ценные музейные экспонаты и среди них копию иллюстрации Л. О. Пастернака "Наташа Ростова на балу" к роману "Война и мир", Борис Леонидович отвечал совершенно неожиданным пассажем:
"Перед самым отъездом из Москвы я обратился в нынешнюю Третьяковскую галерею с просьбой сберечь сундучок папиных записных книжек, лучшего, что он за свою жизнь сделал, с целою, между прочим, бездною этих самых Наташ в оригинале, - надо было видеть, с какою миной было отказано такому ничтожеству, как я, по поводу такого  ничтожества, как мой отец. А Вы говорите Ясная Поляна".
(Из письма от 12 марта 1942 года.)
"Разумеется, я не смею мечтать об их сохранении, - писал он несколькими днями позже брату, - это было бы чудом, моя мечта скромнее, я желал бы для них достойного конца без унижения. Мне хотелось бы, чтобы их лизнул язык чистого огня, а не ночной факел говночиста. Когда в числе картин, увезенных из Ясной Поляны, оказалась копия папиной "Наташи на балу" это было таким удовлетворением, а вот что, наверное, все в Переделкине погибло в немудреных руках освободителей человечества, осененных еще более гениальной орифламмой, это позор и горе, и с нашей стороны это непростительно..."

Л. О. Пастернак. "Л. Н. Толстой на Передвижной выставке". Карандаш. 5 апреля 1893 года.

Судя по дате, рисунок Л. О. Пастернака сделан в тот самый пасхальный весенний день 1893 года, когда Толстой посетил выставку передвижников.
Быстрый карандаш художника запечатлел писателя внимательнейшим образом рассматривающего экспозицию. В тот период писатель мучительно искал ответ на вопрос о том, что такое искусство, статью о котором не мог завершить на протяжении долгих восьми лет. Думал ли он об этом при осмотре экспозиции? Или в такие минуты перед произведением искусства стоял не моралист и философ, а  обычный зритель вооруженный не эстетикой восприятия, а способностью видеть и сопереживать.

Л. О. Пастернак. "Хамовники". Карандаш. 4 октября 1898.

Л. О. Пастернак. "Козлова Засека". Карандаш. 1898.

Л. О. Пастернак. "Толстой на фоне грозового неба". 1901

Л. О. Пастернак. "Портрет Л. Н. Толстого". Уголь. 1906.

Л. О. Пастернак. "Портрет Л. Н. Толстого". Цветная автолитография. 1908.
Слева виньетка: "графика Строгановского Училища".
Внизу автограф Л. О. Пастернака карандашом:
"Москва 30 дек. 1914. Глубокоуважаемому Николаю Васильевичу Некрасову на добрую память. Л. Пастернак".

3. Работы Н. Н. Ге

Картина Николая Николаевича Ге "Тайная вечеря" была подобно разорвавшейся бомбе в стенах российской Академии художеств. Молва о картине, которую Ге написал во Флоренции в 1863 году, опередила художника. И когда он с картиной прибыл в Санкт-Петербург, холст немедленно доставили в Академию, распаковали, натянули на подрамник и...
По преданию Совет профессоров Академии, не сходя с места, торжественно присудил Ге звание профессора, что по регламенту было выше звания академика.

Н.Н. Ге "Тайная вечеря". Масло. 1863.

В 1890 году, после долгого перерыва Ге представил на суд зрителей свою новую картину "Что есть истина?". Картина не только не давала ответ на этот непростой вопрос, но заставила многих зрителей усомниться в истинности изображения. Вместо благообразного лика Христа с выражением абстрактного страдания на картине был изображен страдающий человек, проведший бессонную ночь в молитве и понявший одну неоспоримую истину: чаша сия его не минует.
Лишенный праздничного античного одеяния, такой Христос вызывал противоречивые чувства. Говорят, что нашлась дама, которую оскорбил непрезентабельный вид Христа.
- Христос, сударыня, не лошадь и не корова, чтобы ему быть красивым, - будто бы ответил на ее претензии Ге. – Он всего лишь человек, которого били целую ночь...

Н.Н. Ге "Что есть истина?". Масло. 1890.
Далее предания расходятся. Неизвестно, сам ли император Александр III посетил выставку или же получил письмо-донос от своего верного обер-прокурора, доложившего, что картина "Что есть истина?" сеет не истину, а смуту.
Оба предания сходятся на результате: император Александр признал картину "отвратительной" и распорядился ее убрать с выставки без права делать с нее копии.
Но художника уже невозможно было остановить. Далее последовали "Иуда", "Синедрион", "Голгофа" – из того же цикла "страстей Христовых".

Н.Н. Ге. Фрагмент картины "Иуда".

Н.Н. Ге. Фрагмент картины "Иуда".

Н. Н. Ге. "Голгофа".

О картине Ге "Распятие" разговор еще впереди.