Виктория Андреева 

Телефонный роман

 
 8 июня

Эта Антонина загремела в госпиталь. Она меня тут совсем замучила. Звонит каждый день: “Ты мой друг, скажи, что мне делать: остаться в госпитале или идти домой”. Ну, что я могу ей сказать? Я ей сказала: “Вам надо есть килограммами абри­косы, если вас облучают”. Но ведь она же не слушается. А так как она кричит от  б о л и й, они ей стали морфий давать. Так они ее лечат. Это ее муж туда затащил – он верит вра­чам. Он на них молится. Старик вообще сдал что-то. Он гово­рит: “Вы знаете, я себя упрекаю. Ведь они ее убивают, а я им еще помогаю. И плачу им за это”.

Когда она все это начинала только, я ей говорила: “Вам 75 лет. Даже если у вас рак, он пока будет развиваться вам еще удастся пожить. А врачи вас не вылечат, а только изму­чают”. Она мне говорит, что у меня психология непонятная. И тут же моего совета спрашивает: “Ты мне посоветуй, ты для меня как дочка родная. Я тебя люблю”. А сама только в док­торов верит, а в абрикосы не верит и в лечение руками не ве­рит. Знаете, это такая неграмотная бабка. Она ни книг не чи­тает, никуда не ходит. С утра до вечера у нее телевизор на кухне орет. И все подряд смотрит: рекламы, фильмы про убийства, какие-то идиотские игры – ей бы лишь только крик в доме стоял, а так ей все равно. Здесь такие неинтеллигент­ные люди. Я совсем одна. Как мне выбраться отсюда. Этот дом меня убивает. Я здесь погибну, как отец. Здесь стены не­добрые. Мне бы хоть студию снять где-нибудь в приличном районе.

 

звезд мерный холод

пристальный полет

размеренный разбег

дыхания и ветра

и нервные размывы спектра

отчаянья и каменных забот

покалыванья памяти без сна

нависший страж у светлого предела

и цепенея переходит тело

из завтра во вчера

 

10

 

17 июня

Вообще все это ужасно. Понимаете, там был один фунерал – я туда вошла. Вижу не тот. Другой фунерал – никого нет. Спросила, говорят: она в другом. Я спрашиваю, как прой­ти. Иду-иду – никого нет, но вижу, там она лежит при каких-то лампах. Выхожу в первую комнату спрашиваю, где же все. Они мне отвечают: ушли на ланч. Он-то хотел там все время быть, да дети его увели в ресторан. Ну, я там постояла одна, перекрестила ее и вышла. А человек из первого фунерала го­ворит мне: “Идите, они там в ресторане” и дорогу мне объяс­няет. А я одна. Это совсем ужасно. Думаю, что я пойду в рес­торан? Я когда нервничаю, совсем жрать не могу ничего. А тут у меня еще собачонок мой заболел. Он у меня совсем сда­ет. Ну, я и поехала домой. Прихожу, а он у меня весь какой-то взъерошенный. Хорошо, что я не осталась. Ну, конечно, все это мне было совсем ни к чему. И вообще это очень тяже­ло. Я еще про отца вспомнила. Совсем мне это было ни к че­му. Это для любого человека мрачно, а мне после отца это было слишком. Она родом из Белоруссии. Когда революция началась, их раскулачили и выбросили в Сибирь. У нее на гла­зах сестра умерла от голода. Отец у нее спился и бил мать. У нее мрачная жизнь была. Потом она вышла замуж. В 30-х го­дах их посадили. Его как политического, ее как отщепенку и врага народа. Жизнь у нее была невеселая. Потом немцы при­шли. Их в Германию угнали. Потом они жили в Мюнхене. Там они разбогатели. Сюда перебрались. Они богатые люди. Жизнь тут была, конечно, другая. Но все, кто оттуда, они из­ломанные люди. Знаете, мы очень смешно познакомились. У нас часы сломались, и мы пошли на Брыллиантовую улицу – на 47-ую, и она к нам подошла: “Вы русские? И я русская”. Разговорились – оказалось, что мы живем в том же доме, что и она. Она нас видела в доме, но не подходила к нам, а здесь подошла. Вообще все так паршиво. Я вышла из этого фунера­ла какая-то прибитая. Меня всю трясло. Что-то все неприят­ности на меня валятся. Мне все это так не нужно – и госпи­тали эти, куда я к ней ходила – все это опять отца напоминало. Страшнее американских госпиталей ничего нету. Это, как крематории. Оля, у меня сейчас так паршиво с глазами. Все двоится – и свет слепит. Говорят, сюда филиппинец должен приехать из Лос-Анжелеса, может, он мне поможет с глазами. О нем в “Калейдоскопе” писали – редактор его знает. Он де­лает чудеса. Мне бы немного денег набрать на него. Вот Ан­тонина померла. Мне что-то так нехорошо. На меня теперь все опять нахлынуло – меня трясет. Ведь моему отцу все здесь так нравилось. Ведь этот Черных, эта маленькая жирная скотина, он же старше моего отца, и он жив-здоров, а моего отца нет. Да как же не пробовал – он Юрченко дал разработки 15 или 20 тем. Тот взял и ни одной не принял. Потом, наверное, целый год по этим разработкам давал материалы. Я ему гово­рила: “Папа, ты сделай одну-две, чтобы они видели, что ты можешь работать”. А он мне: “Да мне же не трудно это сде­лать. Я сделаю побольше, пусть они знают, сколько материала я могу им дать”. Ну, вот они и посмотрели. Моего отца не стало, а все эти бездари и ничтожества как ни в чем не бывало процветают. После отца для меня все госпитали – это что-то такое жуткое. Я вообще не переношу больниц, госпиталей. Но ей казалось, что со мной ей легче – вот я и таскалась к ней. Оля, милая, какие они там все страшные люди. Врач ее при­шел, посмотрел и говорит с эдакой улыбочкой: “Ну что ж, вот теперь она больше не будет мучиться”. И ушел. Старик сидит, плачет. Как же так можно! Ведь он же врач! Он же должен сочувствовать, помогать. Если человек способен так ожесто­читься и почерстветь – какой же он тогда врач. Врач – это же добрый талантливый человек. А тут армия бездарей. Они смотрят на тебя как бараны, и ты смотришь на них как баран. И только бросаются к машинам, будто машина за них будет думать. Ох, Оля, очень нехорошо все это. Ну ладно, вы уж меня извините, что я вас отрываю от дел.

 

1 июля

Оля, вчера такой день был. Ужас. Совершенно сумасшед­шее время началось. Весь день по радио кричали: “Зе гифт оф мазер нэчур”. У меня нога разболелась. Я не могла ходить. Эта несчастная Антонина померла, и на меня все сразу навалилось. Она ко мне липнет. Я слышу, она мне что-то нехорошее несет. Собачонок мой разболелся. У него воспалилось около хвостика, там, где он делает свои дела. Он у меня нежный, слабый. Он все время кричит. Он вообще пришел ко мне не совсем здоровым. Он пришел ко мне с больными глазками. И изо рта у него текло. Я спросила мою идиотскую турчанку: “Что с ним?” Она говорит: “Это у него сексуальное”. Она, идиотка, помешана на этой почве. Знаете, Оля, мне прислали рибейт чек. И я решила приобрести себе часики. Я видела та­кие хорошенькие часики, металлические, обложенные брилли­антиками. Их присылают, если закажешь кастрюльки и чемо­даны. И там фотографии. Я им написала, что у меня нет де­нег, и я буду посылать им по 5 долларов. Ну, они согласи­лись. Часики идут, их не надо заводить. Я вначале никак не могла понять, что такое – вроде не тикают, никак не заво­дишь, а идут. Да, конечно, мне надо навестить Николая Пав­ловича, я же обещала. Хоть и умершему человеку, но обещала. Хотя она, что обещала – ничего не выполнила. Она мне ска­зала: “Я тебе и денег оставила, и золотую вещичку”. Но, вид­но, ничего не сделала. Да, я вообще-то тоже подумала, может, она что-то оставила. Может, не успела сказать. Или он не хо­чет отдавать.

 

18 июля

А как у меня может быть? Сегодня пошла и еле дошла. Пришла домой, и со мной тут истерика была. Нога измучила. Я мажу и на какое-то время легче становится, а потом боль опять возвращается. Я сегодня выжрала восемь таблеток талинола, чтобы пойти. Я купила мани ордер на все деньги. Я хотела, чтобы у меня были все чеки, чтобы пойти к секретарше сенатора. Чеки мне только выслали, я решила подождать, пока я их получу. Я пошла к Наташе. У нее болит рука, весь ло­коть раздуло. Я ей посоветовала поставить горчичники. Ей стало легче. Горчица лучше, чем эта мазь, которой я сейчас натираю ногу. Горчица – это живое существо, травка. А мазь – мертвая химия. Вы, знаете, Оля, у меня тут такой дикий звонок был. Вчера звонили, позавчера звонили, ночью подни­мали. А тут звонят. Я снимаю трубку, кто-то дышит задыхается: “Эм-м-эм-м-ма” и вдруг: “Ах-ах!” и бросает трубку. Я узнала голос Антонины. Она мне постоянно звонила по телефону. Мне стало страшно от этого дыхания и голоса. Я сразу позво­ни Наташе. Я подумала, что кто-то меня преследует. Это было ужасно. Мне и сейчас нехорошо. А потом я поняла, что ее муж. У них голоса очень похожи. Но я с ним почти не говорила по телефону, поэтому я его и не узнала. Ему, видно, было нехорошо, вот он и позвонил мне. Он привык с ней все время разговаривать, а теперь он одинокий человек, ему не с кем словом перемолвиться. Позвонил мне, да, видно, ему плохо стало. И мне теперь так нехорошо. Мне всегда нехорошо, когда кому-то рядом плохо. Он же несчастный человек. Она так его мучила всю жизнь. Ему, наверное, просто хотелось по-русски поговорить. Мне бы сказать ему пару добрых слов, а я испугалась и бросила трубку. А сегодня с утра я тоже переполошилась. Звонят снизу: “Юнайтед пост сервис” Я ни слова не поняла, разобрала только слово “сервис” – У меня базер плохо работает. Впустила его. Он притаскивает мне посылку. Я когда-то заполнила в журнале какой-то заказ и там было написано, если не понравится, можно вернуть. Я послала и забыла, а они вот теперь мне притащили. Я раскрыла – оказалась зеленая коробочка, вся в золотеньких хорошеньких лилиях. И в ней – кофе “арабика”, и сыр и клубничное варенье, и еще там лежал торт и корзиноч­кой пикника. Мой песа так обрадовался, так прыгал, хотел в коробку залезть. Ну, вот мы с моим песой порадовались. Вы знаете, если вам нужно, я могу вам дать этот заказ, он у них в каждом номере журнала есть. Вы пошлете и получите столько удовольствия за 8 долларов. А кофе там очень приятный. Здесь, почему-то нет “арабики”. Мы его все время в Москве покупали. Вот что я здесь безумно люблю – это английский горький мармелад. Я постоянно варила его в Москве. Вы берете корочки, стрижете их длинными штучками, потом варите их и засыпаете сахаром. Прелесть. Оля, ну если вы все-таки хотите этот заказ, то там можно заказывать разные продукты. Ну, я читала, там есть сыр “элементаль”, не слышали? – это сыр с такой огромной слезой. Он непомерной вкусноты. Нет, он бывал в Москве. В магазине “Сыр”. Там еще был очень вкусный голландский сыр. Нет, здесь нет такого. По крайней мере, я его никак не найду. А вы попробуйте, получите массу удовольствия.

Они ещё очень рекламируют “Жак Монтерей” – это ка­лифорнийский сыр. Нет, он вкусный. Ой, вы знаете, я вот го­ворю с вами сейчас, а сама вся мокрая, хоть выжимай. Это от мази. Не знаю, что у меня с ногой. Я уж и горчичник делала, сожгла себе кожу до волдырей. Что-то непонятное со мной – вот бежать я могу, но стоять – нет – боль чудовищная. Я сажусь на корточки от боли. У меня ощущение, что все мои беды от этой черной старухи. На меня все вдруг повалило, как из рога изобилия: и лендлорд, и нога, Перельманы и те меня надули. Она то любит вас, то ненавидит. Оля, вы не представ­ляете, как это трудно, когда вы одна. Все время куда-то идти надо. Дома я еще как-то справляюсь. Вот сейчас говорю с ва­ми, а сама сижу на корточках. У меня вся нога болит. Такое ощущение, что она железом спелената. И боль идет от бедра. Мне бы тетрациклиновую мазь сделать – она мне помогает. А то у меня боль дикая. Надо ее победить – не то она меня свернет. Ее надо гимнастикой побеждать. Я жду – хоть не­множечко отпустит, и я начну сразу делать гимнастику. А сей­час я хожу и раскусываю себе от боли губы до крови. У меня и вторая нога хочет заболеть. Это все от климата. Климат здесь чудовищный.

 

21 июля

Я тут три дня не спала. Мой песа заболел. Бегаю, его на­крываю. Я вообще не знаю, что теперь делать, и еще этот идиотский старик. Ему помогать надо, жена у него померла. Он меня тут попросил: “Опустите два письма. Я не дойду”. А потом звонит, почему чек не получили. Он в одном письме чек посылал. Я говорю: “Письмо еще не дошло. Подождите. По­лучат”. А он мне: “Нет, не дойдет. Я позвонил им. Они все­гда все точно получают, а сейчас не получили”. А вчера звонит: “Ой, вы меня извините. Чек пришел”. Хорош старичок. Я же ему не сказала: “Мне ваша жена завещала и деньги, и кольцо, и золотой крест”. Правда, разочек, до его болезни сказала: “Мне бы хотелось иметь крест, который ваша жена мне обещала”. Он ни слова в ответ – как проглотил. Как она померла, он заболел. Это все она. Она здесь все время торчит. Ей там скучно – ей компания нужна. Вот она и торчит здесь. Она-то, да нет, никакая она не дворянка. Это Наташа, другая моя соседка. Я же вам говорила. Антонина из кулаков. Ну, конечно, полуграмотная баба. Так здесь только такие и преус­певают. Они шустрые. На них не давит груз знания. Им легче. Нам за ними не угнаться.

 

29 июля

Я даже не знаю, что-то у меня такая слабость, что я только и лежу. Это, видно, от этого гриппа. Может, от всех моих неприятностей. У меня все совсем паршиво. Они сказали: “Отключаем в четверг или в пятницу”. А занять не у кого. Этот старик загрохотал в госпиталь. Уже неделю как. Да как только у меня какие гроши появляются, я сразу отношу то за квартиру, то за свет, то за телефон. И живи, к хочешь. Я не знаю, как мне до  н е г о  дозвониться. Я позвонила, сказала: “Швиден”. Мне дали. Говорю: “Стокгольм”. Меня сразу со­единили. Я ей сказала, кто мне нужен. Оговорит: “Холд ит. Холд ит”. И никто не подошел. У меня была надежда. У  н е г о  операция была. Я думала – все прошло нормально, у них есть деньги, они расплатятся. Все эти три года они уст­раивали мне черт знает что. Из-за  э т о г о  ч е л о в е к а  ушел мой отец. Они мне принесли одни несчастьях. А на э т о г о  ч е л о в е к а, поскольку у него совесть нечиста, можно воз­действовать. Я стала думать о  н е м, сконцентрировалась и все время говорила: “Отдай деньги, отдай, отдай деньги”. Я тогда была буквально в истерическом состоянии. Я его пред­ставляла, как о н  стоит, и внушала е м у: “Отдай деньги”. И о н  потом говорил: “Я больной. У меня нет денег. Я пережи­вал и всю ночь не спал”. Видите – значит, я умею действо­вать. Это не суеверие. В общем-то здесь у меня никого нет. У меня друзей нет. Я тут совсем одна. Тут еще эта истеричная Перельманша со своими настроениями – то туда, то сюда. Гнусное семя, исчадие ада. Я у нее последний раз была, у нее стояла стопка бесплатных туфель. Она набрала на своего па­пу, и на свою маму, и на себя. И все ей мало. Люди здесь ка­кие-то хищники. Да кто их знает, видимо, не и были. Не могли же все так сразу измениться. Все-таки обидно, что у нас с вами здесь все так не получается. Так обидно – ведь здесь все есть. Какой тут творог хороший. Мы с моим пёсом друг у друга отнимаем. Я ем, а он мне в глаза смотрит, чтобы я ему добавила. Ну, вот, все мои новости. Вроде вчера был симпатичный день. Мы и погуляли, и поиграли. А сейчас он опять закапризничал. И есть ничего не хочет – курицу не хо­чет. Одну морковку ест. Я ее нарезаю кусочками, и он ест. Я не знаю, то ли он заразился. Какой-то грипп сейчас ходит. В среду все было хорошо. В четверг мы гуляли, а потом вдруг закапризничал. Когда он заболевает, я прямо не знаю, что де­лать. Это как маленький ребенок заболевает и сказать ничего не может. Мне позвонила моя знакомая Вера. Обе ее собаки больны. Она с ними весь день провозилась. У всех, у кого со­баки, – большие переживания и много хлопот. Тут ходит аме­риканец с бородкой. У него две собаки нечистой породы – полупекинез и полупудель. Он с ними возится и подмышку их берет, и целует. Парень здоровый такой. Собаки очень меняют людей – особенно мужчин. Они с ними ходят и целуют их, и возятся с ними. Здесь все так любят собак, здесь культ собак. Сейчас пойду со своим. Только волью ему оливкового масла. Как только ему плохо, меня начинает трясти.

 

3 августа

Оля, мне тут Наташа сказала, что в Бруклине есть компа­ния, которая деньги дает взаймы. Они берут себе 17 процен­тов. Им сказал какой-то парень со “Свободы”. Может, они бы вам дали. Мы бы с вами открыли обувную лавочку. Нет, мне не дадут. А ваш Андрей скажет, что он – преподаватель, и вам дадут. Нет, доходы не проверяют. Ну, подумают, препо­даватель – значит, состоятельный человек. Здесь же препода­ватели обычно много получают. Кто знает, что ему платят как иммигранту. Мы бы сидели с вами в своем магазинчике, во­круг нас были бы красивые туфли, и мое существо было бы с нами. Оно бы нас охраняло. Я не знаю, я просто не знаю, как это сделать. Я звонила вашей миллионерше, я долго с ней го­ворила, и никакого толку. Она мне говорит: “Вам 40? Ну, для Америки это молоденькая. Вам надо в пекарню”. И через каждые 5 минут: “Вам надо в пекарню”. При чем здесь пекарня? Я – журналист, к о р р э к т о р, писатель, я могу преподавать язык, а она мне твердит про свою пекарню. Я ей, наконец, го­ворю, чтобы она отстала: “Я не могу уходить на весь день на работу. У меня собачонок маленький. Он не выдержит целый день один. Он погибнет, а я только им и живу”. А она мне в ответ: “Это хорошо, что собачонок. Вам надо в пекарню”. А тут я узнала, что можно пойти кукол делать, и вроде неплохо платят. Надо бы узнать. Я тут много чего делала, и все нику­да не ведет. Я не в состоянии ничего сделать. Я уже боюсь рехнуться, ничего не соображаю. А вот если бы свой бизнес открыть, может, легче было бы. Мы бы потихоньку продавали туфли. В ваших краях туфли бы хорошо шли. Там много гоми­ков, а они, как и я, помешаны на красивых туфлях. А какая нам разница – гомики – не гомики, мы бы занимались туфля­ми. Вот, может быть, вам эта компания даст денег. Ну, вот, я вам все, что узнала, рассказала. Я как-то плохо себя чувствую, прямо на ногах не стою. Оля, я совсем как пьяная. Я не знаю, как я все это выдержу. После того, как его сын кричал на меня, что я – хулиганка и сволочь, я не могу. Я им больше звонить не буду. Я же сначала говорила с дочерью по другому телефону. Они тогда жили в другом месте. Это еще до опера­ции. Я просила ее, я сказала: “Что же мне делать теперь. У меня нет ни картины, ни денег, ни работы. Я же рассчитывала на нее. Что же мне теперь кончать самоубийством, что ли?” А она мне: “Вы много раз кончали и никак не кончите”. Да, вот такие люди. Я прямо подыхаю. Они меня доведут, как довели моего отца. Вот видите, моего отца не стало, а эта сволочь выкарабкалась, и  е м у как с гуся вода. Мой отец никогда никому зла не делал. Он спасал людей от смерти. И так рано ушел. Я стою и сжимаю кулаки, чтобы не сорваться. Я, навер­ное, до завтра не доживу. У меня еще кофе ни грамма нет и голова гулкая и тяжелая. Мне кофе хочется, да нет ни копей­ки.

 

9 августа

Вы так и не видели мою симпатичную личность. Как? Вы не представляете пекинеза? Ну, вы же знаете рожу бульдога, боксера. Вот и у них тоже круглая рожа, но мохнатая и более смягченная, кожа в складку возле глаз, а нос маленький, курносый и рот маленький. Они на драконов похожи. Рожа у них круглая, а мохнатенькая голова вся будто в локонах, и ушей не видно. И по фигурке он вроде бы дракошка – квадратиком, а хвост веером лежит на спине. Оля, а со светом я ничего не уладила. Я на тридцатку книг продала, и еще десятка была, ну, я им отнесла. Они не хотели брать. Просят депазит – 75 долларов. Они говорят: “У вас маленький билл — всего 35 долларов, и вы все равно не платите”. А я спросила: “А поче­му же я должна платить столько, сколько платит человек, имеющий семью? Для одного человека у меня совсем не ма­ленький билл. И мне трудно платить”. Но это их совсем не интересует. Там был какой-то пуэрториканец. Он даже гово­рить со мной не хотел. Если бы был черный, он бы меня вы­слушал. Теперь не знаю, что и предпринять. У меня тут еще счет за телефон не оплачен. Я позвонила, чтобы они отложили. Нет, надо найти какого-то благодетеля. Как Перельманы. У ее сыночка теперь квартирка на Кабрини – там огромные дома и вокруг зеленые площадки. Мой песик любит туда ходить. И я встретила там знакомого. Он был лойером, а теперь ретайред. Он теперь там живет. Он такой толстый, мрачный. Подходит для секьюрити сервиса. Ну, конечно, он состоятельный. Он же бывший лойер. Он-то понятно, как там оказался. Он ведь не иммигрант. А Перельманша тут мне говорит: “Вот Наташа с Юрой теперь переехали. Там у них теперь богатая дама под боком. Пусть они вам помогут.” Я ей говорю: “А вы знаете, здесь все люди своих богатых дам тщательно скрывают”. Вот такие люди. Что ж, ничего тут не поделаешь. Не знаю, что и предпринять. Здесь что-то все не так просто. Все наши не­скончаемые трудности неспроста. Помните, тогда в Бруклине была история – женщину с ребенком прирезали. Комиссия стала расследовать и наткнулась на русскую мафию. Всё дело сразу свернули и уехали. Дело было в том, что та застраховала свою жизнь и ей выплатили миллион. Пришла мафия и гово­рит: “Половина тебе, половина нам”. А она быстро переправи­ла деньги в Лос-Анжелес. Ну, те ее и убрали. Здесь русские – опасные, сплошные жулики. С ними нельзя иметь дело. Да, нет, у вас все-таки веселее. Вас ведь трое, а я одна и еще со мной собачек. Да, правда, нас двое. У меня вообще все страш­но нелепо складывается. Мой другой собак пожил только 6 лет Он был красивый – белый с черным. А на голове у него был белый лотос. Все его называли хризантемой. Такой белый с черным – представляете. Я его назвала Мик. А мама говорит: “Почему вы его так назвали? Давай назовем Микусь”. Это похоже на Мисюсь: “Мисюсь, где ты?” Вот он пожил только 6 лет. У меня на руках его не стало. Он ушел за мамой. Я стараюсь не думать обо всех этих смертях. Когда наш Мик подох, мы все хотели взять другого, но у нас никак не получалось. Когда мы сюда приехали, я опять стала безумно хотеть собаку. И вдруг Дасти на меня свалился, как с неба. Вы знаете, мне тут пришла из Лас-Вегаса астрологическая газета и мне предлагают подписаться на нее. Я прочитала там странную статью про Мэри и Хариетт – двух приятельниц. У одной родился мальчик, и она стала писать письмо о своих новостях. Потом отошла к окну, вернулась к письму и видит, что там написано то, что она не писала. Она читает: “Я очень сожалею, что твой Джо умер”. И ей стало не по себе. Она побежала звонить. А ей говорят: “Хариетт нет. Она в госпита­ле”. А через пару часов та звонит вся в слезах: муж умер.

 

15 сентября

Я должна попробовать найти кого-нибудь, кто знает е г о. Пойду на следующей неделе. А кого я могу найти? Е г о коллекции оценены в несколько миллионов. Сейчас эти худож­ники стоят тысячи и тысячи. Хотя они вообще себя не считали художниками. Потому у нас и были их работы. В свое время мама взяла несколько их картин. Потом она однажды даже хотела их выбросить. У нас была картина –просто линии по диагонали разного цвета. Но все это сверкало, как драгоцен­ный камень. На душе становилось радостно. А другую картину я помню у маминой приятельницы Веры – через всю картину – стволы, и сквозь них – солнце. Я в эту картину была влюблена. Когда я приходила к ней в гости, я не могла отойти от нее. Я ходила вокруг нее, не знала, как эту картину у нее забрать. А она не хотела ее отдавать. Я помню еще была кар­тина – “Обнаженная”. Тоже фрагмент. Большой лист бумаги и там нарисована углем обнаженная всего двумя-тремя линия­ми. Но вы чувствуете, что это обнаженная. Она пробует воду, стоит голенькая и думает: войти – не войти. А эта дура стоит и спрашивает маму, куда ей поставить пупок. Она себя поче­му-то художницей считала. Она была одержима манией величия. Мама поэтому с ней порвала. Она приехала в Москву в 17-ом. Она из раскольников. Была очень красивая и талантли­вая танцовщица. И столкнулась с двумя братьями – они со­держали “Стойло Пегаса”. Один из них влюбился в нее. Он взял ее в официантки. В нее многие были влюблены: и Брю­сов, и Маяковский, и художники разные. Когда она сидела на выступлениях Маяковского, тот бросал на нее такие взгляды. Он был джентльменом. Он был великолепным ухажером. Вера говорила: он был таким, каким женщины хотят видеть мужчи­ну. Внутренне он был застенчивым. Там была Лилечка Брик, которая держала его железной хваткой. Да кто его знает. Папа считал, что его убили. Он много знал и всегда мог выкинуть что-нибудь неожиданное. Его убил Кольцов. А потом того са­мого убили. Так всегда бывает. Да, Кольцов погиб в нумерном лагере. Вертухаи облили их всех бензином и подожгли. И бе­гали пылающие факелы. Только один там был, кто выжил. Он был скрипачом, и он развлекал их, играл цыганщину. Он гово­рил: “Я был голый человек на голой земле”. Вера тоже в те годы сидела. Она говорила: “Я поняла, как надо себя вести. У тебя сняли кольцо. Это ваше кольцо? Нет. Но ведь оно было на вашей руке. Нет, это вам показалось”. Вот тогда выжи­вешь. Все отрицай, чтобы ни говорили. Не спрашивай – все отрицай: не знаю. А начнешь говорить что-то, только прогово­ришься и наговоришь на себя. Ну, вот мы с вами закончили веселенькими темами. Мне надо теперь вести свою штучку гу­лять. Я уже устала ото всего. Так получилось, что я все время живу под дамокловым мечом. Я здесь никому не нужна. Около четырех лет прошло со дня папиной смерти. Таких страшных для меня четыре года. Вы знаете, здесь очень милые праздни­ки есть. С тюрками. И называются так мило – День благо­дарения. Еще Валентинов день очень симпатичный праздник. Здесь можно хорошо жить, будь деньги. Говорят, сейчас там была выставка авангардистов. Даже каталог вышел. Ну, прав­да, они могли выпустить каталог для загранки. Из его коллек­ции там были картины. А у него такие картины, от которых можно сдуреть.

 

25 сентября

Какие у вас новости? А какие у меня новости. Я Ему по­звонила. Он стал орать на меня: “Я не понимаю по-русски”. Я Ему говорю: “Прекрасно понимаете. Раз вы были в России в плену”. “Что Вы от меня хотите?” Я говорю: “Оставьте меня в покое”. Он мне: “Платите деньги”. Я Ему: “Я все, что вам должна, заплачу”. В общем, весело поговорили. У меня сейчас есть чем заплатить за телефон и свет. И я должна купить себе мыло. Придется поехать на следующей неделе. У меня нет необходимых вещей. Я сейчас вообще без чулок. Все мои чулки порвались. Остались две пары: одни кружевные, другие – с блестками. У меня есть пара роскошных туфель. Я их еще в Вене купила. Там вообще были невероятные туфли. Мне нуж­ны сапоги на огромных каблуках. Я совсем погибаю без каблу­ков. У меня вся обувь промокает. Какой-то мокрый год – у меня все течет, и к тому же кран сломался. Супер никак не починит. А какой-то человек по радио орал, что нет воды. Здесь столько льется воды. Я очень хорошо себя чувствую, когда лезу под воду. У меня есть такое специальное распыли­тельное устройство. Я купила, когда приехала. Сейчас, правда, все сломалось. Можно купить роскошные распылители, они по 50, по 30 долларов. Это одно наслаждение – такая мягкая струя воды. Только супер должен ввинтить – для этого нужен специальный ключ. А нашего супера не дозовешься. У нас в Москве был такой душ – это была новизна. Да, там, конечно, все ремонтируют. Там даже дома перетаскивают с места на место. Что вы хотите, наш дом хотели перетащить и поставить прямо на Пушкинской. Но он там не поместился, и его поста­вили на Бутырском валу. Это было роскошное место. Одни его окна выходили на Бутырскую тюрьму, другие на “Правду”. Некоторые не хотели, чтобы окна смотрели на тюрьму и выби­рали из двух зол меньшее – вид на “Правду”. Это был коо­перативный дом журналистов. Его папа и еще один человек строили. Ну, как строили – они были представителями от жильцов. Как-то ему звонят: “У вас украли кран”. Папа пом­чался к Аджубею – он тогда был в “Известиях”. И тот по­звонил, и кран сразу вернули. С тех пор этот дом стали называть Аджубеевкой и еще розовым гетто. Это был девятиэтаж­ный кирпичный дом. На девятом этаже были студии. Мы бы с папой оттуда никогда не уехали. У нас была роскошная трех­комнатная квартира. Там стоял гарнитур. Под моим руково­дством квартира была выкрашена в розовый перламутровый цвет. И в кухне потолок был розовый. А плита была бежевая. Кафель был кремовый, а ванна голубая с голенькими фигурка­ми – я сама их рисовала. Вы знаете, Оля, я сегодня всю ночь не спала. У меня нога опять стала ныть. Это все на нервной почве. Я мнительная, сумасшедшая. Потому меня отец оттуда увез. Он знал, если меня начнут преследовать, я с ума сойду. Ведь писатели очень чувствительные люди. Иначе бы они не смогли писать – их Бог такими сделал. Ну да, писатели, художники, артисты. Это все одно и то же. Вот Амарантова они сломали. Они что-то с ним сделали. Они его еще там сломали И выбросили. Он сюда приехал уже сломанным. Мне жаль его. У него был симпатичный талант.

 

11

 

9 октября

Ой, я вообще думала, что моя жизнь сегодня будет за­кончена. Я встала. Пошла кофе себе поставила. Стала пить. И вдруг, знаете, у меня такие колесики пошли, зигзаги блестя­щие. Это у меня на нервной почве. Опять счет пришел огром­ный за телефон. Надо послать долларов 75. С моим лендлор­дом не знаю, как и быть. Он прямо издевается надо мной. Он меня травит. Я же здесь живу, плачэ. Как это Он может меня выбросить? И никто не может Его остановить. И никто не может мне помочь. Я живу, как на взрывной бочке. Жду от Него письма. Я тут этого Черныха видела. Он мне денег не дал. Говорит: “Я вам уже давал. Как вы живете?” Я говорю: “Хуже не придумаешь. Вот у меня теперь еще и пес”. Он го­ворит: “А, пес это хорошо. Это – друг”. Я говорю: “Этого друга кормить надо. А у меня нет денег себя прокормить”. “Нет-нет, у меня нет денег. А нуждающихся много. Нет, больше ничего не могу. Нам нужно помогать старикам”. Ведь это же писательский фонд. Прежде всего, надо помогать писа­телям. Причем здесь старики? У стариков есть сошэл секьюрити. а писатели брошены на произвол судьбы. Это вообще меня возмущает. Я не знаю, что мне делать. Я в какой-то сточной канаве. Я все плачэ и плачэ, и ничего с меня не сни­мается. Я совсем одуреваю – Я уж сама не ем, а только своей песе покупаю еду. Он у меня любит есть куриные ножки и морковь. Теперь он у меня стал есть бананы. Это не собак, а кролик какой-то. А тут я пила кофе, он ходил вокруг меня и все смотрел, что я пью. Я дала ему попробовать. Ему понравилось. Теперь он у меня выпивает полчашечки сладкого кофе с молоком. Моя мама говорила, что собаке нужно давать все, что сама ешь. Она любит, когда с ней делишься едой. И лечить ее нужно, как человека. Вот я давала своему тетрациклин, и он поправился. Сейчас бегает веселенький, и носик у него холодненький. У Полуновых пудель съедает на ночь веточку винограда. Вот они здесь неплохо устроились. Ее дочь работа­ет бухгалтером. Говорит мне: “Я теперь гнусная бухгалтерская крыса”. Этим крысам здесь хорошо. А вот мы с вами не можем устроиться.

 

1 октября

Оля, вы знаете, я тут прочитала в одном журнале, что им нужны модели для журнала. Я подумала, может, они бы меня взяли. Тогда бы у нас с песой деньги били. Но мне надо ро­динку с глаза убрать. Может, мне хилер бы это убрал. Он вроде бы может. Им надо послать 4 фотографии. Там у них какой-то конкурс. Может, они бы и заплатили мне. Может, я и на работу могла бы рассчитывать. Мне тут многие говорят: “Почему бы вам не попробовать? У вас такая фигура!” Ну, видите, я не знаю их требования. Может это бессмыслица. Да, нет, наоборот, может, их заинтересует мой возраст. Для рекламы всяких кремов, например. Им нужны люди разного возраста. Я вот жду этого хилэра. Если он мне с глазами не поможет, может, он мне хотя бы эту штуку снял. Оля, я здесь нашла шампунь, напоминающий хну – он очень хороший. Ку­пите если увидите, и на мою долю. Как я живу? Без измене­ний. Это еще не скоро. Это месяца два. А как я могу справляться? Я же одна. Вот и трачу деньги и этот дурацкий та­линол. Пожираю его и как-то справляюсь. Меня сглазили. Эта Перельманша. Она каждый раз, как встречала меня на высо­ких каблуках: “Ой, как вы ходите на таких каблуках? И еще бегаете!” Вот она меня и сглазила. Иначе откуда бы это на меня свалилось? Нет, это не артрит. Я знаю, здесь у многих артрит. Может, с водой это как-то связано. Вода здесь очень плохая – все разъедает, как ржавчина. Видимо, она разрушает кости, они становятся хрупкими, выветриваются. Вы понимаете, из-за этой боли я могу сейчас только на маленьком каблуке ходить, но туфли, в которых я ходила, развалились. Мне надо купить маленький каблук-уродец, как мы его с мамой называ­ли. Иначе я не могу ходить. Или танкетки – они на платфор­ме, в них я смогу ходить. Я вчера ездила в “Мейси”, с трудом добралась туда, но ничего не нашла. Еле вернулась. Я не могу в “Александрс” добраться. Там может быть то, что мне нуж­но. Меня такое отчаяние охватывает. Я совсем одурела. Я вроде как в какое-то болото попала. Не могу купить себе пару туфель. Тут же люди фантастически богатые. Почему же мы так бедствуем? Я вот получаю журнал – его, видимо, богатые люди издают. Там рекламируют дома – меньше пятисот тысяч нет. И ведь эти дома покупаются же. Значит, у людей есть такие деньги. Это имеет сбыт. Я видела рекламу одноэтажного дома, и стоит он около миллиона. Даже квартиры сейчас стоят от пятисот тысяч и до миллиона. В Лос-Анжелесе и Нью-Йорке сейчас фантастические цены за квартиру. Откуда они все берут деньги? Ну, конечно, многие делают огромные деньги на кокаине. А хозяину лишь бы ты платил, что ему, если ты делаешь деньги на кокаине. А если ты просто работаешь, ты не можешь мечтать о таком доме. Вот у Сони ее муж  очень много зарабатывает, а она не может себе купить дорогого платья. Если вы 40 тысяч получаете, то у вас нет денег. Здесь жизнь дорогая. И еда, и квартира пожирают столько денег. Вот у нас парень знакомый. Он снимает для себя с женой две кукольные комнатки – они оба негромоздкие, аккуратненькие, им это подходит. И еще он выплачивает за свой дом – он его сдает. Они здесь что делают. Покупают в кредит дома и выплачивают всю жизнь, потом продают за 100 тысяч и на старости, наконец, покупают дом за 200 тысяч. Потом продают этот дом за 250 тысяч, а покупают за 100 тысяч во Флориде – там дешевые дома, и у них появляются деньги, но им уже за 80. Мне бы хоть студию. Но здесь это фантастически стоит. Как этого добиться? Кто же мы что так бедно живем? Вот вы такая же, как мой папа, беспечная Его все звали лопухом. А с квартиры Он меня, наверное, вышвырнет. Скажет: “Освободите все. Идите к чертовой матери”. Ему надоело. У них у всех тут такие крепкие нервы. Вот у нас лифт сломался орал, часа два. Одна я бегала. Хоть бы кто пошевелился! Я подошла к одной старушенции: “Лифт сломался”. А она мне: Вот кен аи ду?” и никто абсолютно не реагировал. Что им ни скажешь “Донт вори. Тейк ит изи”. Оля, а как этот редактор из журнала еще не объявился? Ну, он не в первый раз исчезает. Вы помните, что он также таинственно исчез, когда его предшественник подох. Видимо, у него есть склонность к исчезновениям в решительные минуты Чуть что он исчезает. Вот и сейчас исчез лишь бы не печатать мои рассказ. Ой, у меня в гороскопе такая муть. На меня опят, все несется – все силы против меня ополчаются.

 

15 октября

Оля, я вообще ничего не понимаю. Почему эта страшная кабедж пэтч кукла захватила всю Америку? От нее можно онеметь от страха, а им нравится. Столько хороших вещей можно придумать. Вы знаете, когда мы переехали на квартиру, я расписала всю ванную. Я покрасила цвет и по голубому пустила розовые голенькие фигурки, и кухню разрисовала андерсеновскими персонажами: Дюймовочкой с ласточкой, русалочкой. Маминой приятельнице это так понравилось, что она примчалась к нам и стала все перерисовывать. И все к нам бегали, ахали, удивлялись. Весь дом ходил смотреть, как я квартиру отделала. Свою комнату я велела обклеить темно-синими обоями. Затянула занавеской всю стену  Мы с папой сами обтянули кровать, как диван, вишневой тканью под кожу. Я сделала розу из этой же вишневой материи и пришила к занавеске. Получилось так эффектно. И все это так там и осталось. Мамина приятельница Вера была фантастически богатой. У нее был сундук с эмалями Цезаря Борджия и еще Кранах, и Библия, расшитая драгоценностями, и Рабле в свиной коже, выпущенный при жизни Рабле. Ее отец был искусствоведом и когда распродавали Царское Село, ему разре­шили покупать все эти вещи. Деньги у него были, он и купил, что хотел. Вот когда люди покупают такие вещи – это я по­нимаю. Это красиво. Это радует, а здесь неизвестно что. Тряпичная уродина. Ой, Оля, что-то вокруг вас и меня какая-то нечисть танцует. Не знаю как от нее избавиться, к каким волшебникам прибегнуть, чтобы атмосферу вокруг нас очи­стить. Завтра опять понедельник, а я не представляю, где де­нег взять, и опять вокруг меня начнут плясать. У меня такие долги за телефон. Мне совсем нечем платить. Каждый месяц у меня уходит за телефон не меньше сорока долларов и за свет столько же, и Ему – 340. Я все время кручусь, чтобы рас­платиться, и ничего не могу купить. Вот вчера взяла двадцат­ку, там – колбаса четыре доллара, туда –доллар, сюда – два, так у меня ничего и не осталось от этой несчастной два­дцатки. Я тут пару дней назад купила баклаву и весь день пи­ла один чай – больше у меня ни на что денег не было. Я пью “Эрл Грэй”. В нем бергамотные эфирные масла. Они обладают колоссальной силой. Они прекрасно действуют на сердце, как розовые масла. Я пью этот чай, как сок. Нет, только “Эрл Грей” и только фирмы “Твайнинг”. Другие чаи бесполезны. Когда у меня голова болит, я сразу завариваю два пакетика “Эрл Грея” и выпиваю. Что? Бергамот? Это цитрусовая штуч­ка типа лимона и апельсина. Вообще полезны все зеленые и оранжевые овощи и фрукты. Тут говорят: чтобы не было харт атак, надо принимать аспирин и делать гимнастику, и следить за едой. Говорят, что всем надо. На всякий случай. Ну, не надо злоупотреблять, конечно. Потом надо нюхать лекарство, прежде чем его принимаете. Это они по радио передают. Здесь же были отравления цианистым кальцием. А он имеет определенный запах – такой горьковатый, как у миндаля. Так надо понюхать – если лекарство им не отдает, то можно смело принимать – оно не отравлено. Да, жизнь какая-то кривая. Она у меня вся невеселым цветом покрашена. Не знаю, что предпринять. Нога у меня ноет и болит. С квартирой у меня опять как в прошлом году. Я иногда в отчаяние впадаю. Да Ему нравится меня травить. В прошлом году я Ему сказала: “Гет аут фром май лайф. Лив ми злон. Аи донт вонт то си ю”. Ему просто доставляет удовольствие показывать свою власть. Что Он меня преследует? Он просто самодурствует. Прямо не знаю, что делать. Продавать мне больше нечего. Да что вы, такое ничтожество. Здесь есть настоящий царь риал эстейт – Ричард Трамп. Он – итальянец. У него и рожа итальянская, такая здоровая неаполитанская рожа, как у моего деда. Он –миллиардер, а жена у него – чешка, блондинка. Он был чуть ли не нищий. Но ему повезло, и он разбогател. Ну, он был не дурак, не упускал случая, и у него такая вели­колепная рожа – ему должно было везти. А наш решил поизображать из себя Трампа и свою силу испробовать. Ему нравится кого-то травить. Над кем-то издеваться – это елей на Его душу. Каждый человек хочет повластвовать. Вот ваша Соня тогда тоже решила покомандовать. Кричала продавщице: “Вы не продавайте ей бусы. Она нищая”. Богатую себя рядом со мной решила поизображать. А теперь локти себе кусает. Упустила магазинчик на 14-й улице. Когда Света продавала свое дело за пять тысяч, Соня сомневалась: “Вроде дорого. За три тысячи я бы купила”. До этого она мне все твердила про эту Свету с ее дурацким стариком. И вовсе он был и не ду­рацкий. Хороший старик. Все время возился с чем-то, приво­дил в порядок, чистил. Да, вот Светлане повезло. Это ее уда­ча, что она встретила такого старика. Да нет, никакая она не писательница. Химик она. Но интеллигентная, образованная женщина. Да, среди технарей это редко. Она любит книги, чи­тает много. Ну, разумеется, трезвее нас. Она крепко стоит на ногах. Знает, чем почистить вещь, как ее подновить. И вооб­ще она умеет влезть в душу. Конечно, ей здесь легче. Не сравнить с нами. Люди пишущие, они беспомощные. Они чув­ствительнее обычных людей. У них большой нервный износ. Они уязвимее, слабее и истеричнее. Им надо помогать. Их на­до беречь, заслонять. Иначе будет сшибка.

 

25 октября

Сегодня Халовинь. Был парад. И гомики устроили демон­страцию. Они борются за свободу. Да, это сумасшедший го­род. Он позволяет все. И непонятно, почему здесь так плохо нам. Почему он не позволяет быть нам? Мы в него вписыва­емся. Да дело не в английском. Я вообще здесь не слышу английской речи. Вокруг говорят то на испанском, то на русском, то на немецком. Раньше это был респектабельный район – здесь жили немецкие евреи. Наш дом был устлан коврами. А теперь у меня тут нашествие тараканов. Здесь экстерминатор ходил. Я открыла ему дверь и говорю: “Гет аут фром зис билдинг!” Они после вас все ко мне бросаются. Прямо не знаю, что с ними делать. Нет, я уже купила. Не знаю, почему у них столько тараканов. Оттого, что здесь жратвы что ли много? Вообще когда-то этот район был благоустроенным. А теперь от 150-ой улицы – испанский Гарлем. Здесь селятся в основном из Латинской Америки. Я никогда не забуду: на Пя­том авеню я тут увидела людей серо-голубого цвета. Я остано­вилась и замерла. Такого я еще не видела. Это такой город, где есть все народы мира. Это единственный город в мире. Где вы еще такое увидите? Да нет, с русскими я не очень-то общаюсь. Я от них бегу. Русские здесь дремучие. Я общаюсь, в основном, с теми, у кого собачки. Это, по крайней мере, ни к чему не обязывает. Обменяешься приветствиями, обсудишь погоду и собачек и пошла дальше. Прямо не знаю, что мне делать. Я в полном отчаянии. Да, я могла бы здесь многим заняться. Я вот тут увидела в магазине дешевые простенькие туфли. Я бы, например, взяла их и расписала, да что толку-то. Магазинов здесь нет, куда их предложить. А будь такие мага­зины, я бы расписывала вручную каждую пару – желающие бы нашлись, здесь есть люди, которые любят экстравагантно одеваться. Я бы могла разделать горохом туфли. Или бы взяла смешные туфельки, обтянутые материей, и расписала их лаком для ногтей. Он очень хорошо ложится, и цвета у него броские. Я тут покрыла пряжку лиловым лаком, и в “Саксе” меня спрашивали, где я такую прелесть достала. Я не знаю, почему здесь все так плохо. Я многое могла бы делать. Вы знаете, вот тут в моем журнале есть знаменитые дизайнеры, и там есть такой Ла Рош. Он предложил интересную шляпу, а я бы из нее сделала роскошную шляпу. Он избалован и не доводит до конца работу, а я бы это сделала за него, мне торопиться некуда. Мне вчера позвонил муженек Наташи. Он был на том кладбище, где похоронен мой отец. Он решил найти его могилу и не смог. Он сказал, что месяца через два он поедет туда опять и тогда он меня отвезет. Я спрашиваю его: “Как живе­те? ” А он свое обычное: “Как куст придорожный”. Я ему говорю: “Вы теперь как куст при своем доме, а я как куст меж­ду городом и кладбищем. Не знаю только к чему ближе: к го­роду или к кладбищу”. Вы знаете, что этот куст придорожный выкинул. Он уже заплатил двадцать тысяч за свой дом. Они заняли у своей миллионерши. Он проговорился. Я ей говорю: “Да что же вы будете делать? Ведь вам нужны деньги и деньги, чтобы восстановить эту развалюху”. А она мне гово­рит: “А я буду работать. Я же курсы кончила”. А я ей гово­рю: “А что будешь получать? 3.50 в час? ” О чем они только думали? Все мои знакомые такие нескладные. Да, у меня все мрачно. Меня развлекают только журналы. Когда у меня есть лишние один-два доллара, я покупаю себе это недорогое раз­влечение. Я – сумасшедшая. Вместо хлеба прихожу с журна­лом. Я еще в Москве их любила. А тут мне целый год прихо­дил один журнал, я их не просила. Никаких денег я им не платила, а они мне слали и слали. Еще я получала журнал “Вуман”. Я его полгода получала, а сейчас мне приходит жур­нал “Стар”. Это бульварный журнальчик. Он для меня досту­пен. “Вог” для меня более труден. Там я без словаря почти ничего не понимаю. А “Город и деревня” респектабельный, но дурацкий журнал. Я видела там фотографии таких  б р ы л л и а н т о в, можно одуреть. Это такой журнал. Там и поместья, и лошадиные гонки. Тут много любопытных журналов. Это же очень интересно. Это целый мир, который живет по своим за­конам. Это – как щелочка или замочная скважина. Видишь не очень много, но иногда можно выхватить что-то интересное: туфлю или кольцо. Я всю жизнь жила среди журналов. Это мне больше, чем телевизор дает. У нас в доме были и немец­кие, и разные журналы. Я решила сделать себе подарок – ку­пить английский “Вог”. Я каждый год делаю себе подарки. Он стоит пять долларов, а итальянский – 20-25 долларов, а па­рижский – 15-20 долларов. Это моя, так сказать, слабость. Вроде я алкоголик. Я знаю, Вы к этому равнодушны. О кей, спасибо, мы можем с вами на этой неделе встретиться.

 

1 ноября

А вы знаете, что сегодня перевели время? Слушайте, а почему они все время говорят: “Вот ис зе хелл?” Да, странно. А по радио они все рекламируют итальянские каноли. Я поду­мала, что вы, наверное, знаете, что это такое. Вы же там рядом с итальянскими краями живете. А-а! Я вот пробовала в “Мейси” взбитые сливки. Мне очень понравились. А папе, я помню, понравилось пирожное с творогом. Это первое, что мы попробовали в Вене. Вообще, ничего более роскошного я нигде не ела. Да, надо будет к вам выбраться. Я так измучилась. Я только и думаю, как бы заплатить то за то, то за это. Я тут говорила с одним. Он говорит: “Страшно тут. Все так дико. Все русские ненавидят друг друга. Никто никому не помогает. А если вы преуспели, так с вами и здороваться не будут”. Да, а вот  к о р э й ц ы  и китайцы здесь помогают друг другу. Если, например, к о р э е ц  открывает бизнес, то ему все собирают деньги на его дело, а потом он, когда становится на ноги, от­дает. Они живут сами по себе. Вроде бы и не в Америке. Дни и ночи торгуют овощами. Кто-то рассказывал, как один  к о р э ­е ц пришел покупать дом, открыл чемодан, набитый банкнота­ми, и выложил всю сумму. Вот я сегодня пошла со своим гу­лять, и по дороге нога так разболелась, что я присела. Идет моя соседка Наташа и говорит: “Вы опять сидите? К врачу надо”. А сама уже два года как ходит по врачам и все боль­ная. Я и сейчас сижу на корточках и разговариваю с вами. И еще меня терроризирует эта бумажка, которая должна придти про суд. Я всю ночь практически не могла спать. И у меня начались мои головные боли. На будущей неделе мне придется опять в город ехать. Я хотела бы купить себе шампунь для те­ла. Он, наверное, очень хороший, из “Сен Лорана”. Он стоит 40 долларов. Мне надо где-то набрать денег. Они мне присы­лают журналы. Это держит меня в курсе. Нет, я не включаю телевизор. Я глаза берегу. Ну что ты, Дасти? Ты что там под дверью делаешь? Тут у нас на третьем этаже завелась малень­кая псенка. Она все время лает. Там сосед дебил какой-то. У него была жена, такая миленькая блондиночка из Нью-Джерси. Она все время носила коротенькие штанишки, а сбоку делала такой маленький пучок. Теперь она куда-то исчезла, и он завел собаку, маленькую. Она глупая, все время кричит. А мой сидит, уткнувшись носом в дверь, и слушает – там тоже личность завелась. Это не собака, а куколка. А еще у нас есть одна приятельница – чевава. Ее хозяйка – такая худенькая пуэрториканка, вполне в форме. Она называет ее индепендент леди. Так ее независимая леди покровительствует моему Дас­ти. Ой, он у меня опять простужен. Я ему в воду опустила серебряную ложечку, подержала и дала выпить. Это как лекарство. Мне еще в Москве врач говорил, что воду надо держать в серебряных сосудах, тогда в ней появляются лечебные свой­ства. Ну, как же я не оценила. Еще как оценила. Я вчера по­лучила и сразу прочитала. Ну, вы меня там не в очень-то веселой компании представили. Я понимаю ваше преклонение пе­ред вашим, скажем, поэтическим приятелем. Ваш Андрей в своей статье поставил меня после этого доморощенного гения и после вашего художника, и после вашего любимца Юрочки. А Юрочка о вас совсем не такого восторженного мнения, как вы о нем. Ну, как же, ваш Андрей еще когда нам с папой твер­дил: “Юрий Кузьмич да Юрий Кузьмич. Вот у него такая проза. Мы с ним еще по Москве знакомы. Это серьезный прозаик”. А мы с папой посмотрели его рассказ – совсем не профессионально написано. Не знаю, что вашему Андрею там понравилось. Ну да, он хитрый. Он умеет нагонять тумана. Особенно, если воспринимаешь со слуха. Тут и свечи, и гип­нотизирующий шепоток – вот тебе и проза. А на бумаге вся его беспомощность видна. И о вас он очень двусмысленно гово­рил – не поймешь то ли хвалит, то ли ругает: “Они очень хо­рошие люди. Они из Москвы и неподалеку от вас здесь живут. Они интеллигентные люди. Они чудесные люди. Но толь­ко очень злые. Он может вас так разделать, если разозлится на вас. Будьте с ним осторожны”. Так что мы долго не реша­лись вам позвонить. А этот ваш протеже Худяков производит на меня чудовищное впечатление. Я вам рассказывала о нашей первой встрече с ним в “Лейтаме”. Ну, это трудно забыть, как он вывалился из лифта и начал ругаться. Представляете наше впечатление. Впервые переступить порог американского отеля и услышать подробную русскую брань.

 

перебираю нежно четок

ряд

лиц всплывает в черноте провала

небытия

слепыми пальцами судьбы

леплю я профиль, губы и глаза

в перегоревшей области души

с трудом

всплывают атавизмы чувств и

смысла

и нежные

плетутся архаизмы

дабы прикрыть затравленную

быль

и залатать пробоины повинностей

несчетных лжей

бесчисленных

забот, долгов, тревог

нагроможденья царства бездарей и плебса

синтетику их куцего прогресса

для перевертышей и гришаков

 

12

 

10 ноября

Да как? Кое-как. Как я могу жить? У меня же нет таких крупных воспоминаний, как у вас. Да нет, на нервы тоже дей­ствует. Интеллигенты здесь быстро опадают. Вот моя Наташа нашла себе достойную работу – в школе для ненормальных. Но учителя к ней хорошо относятся. Она мне говорит: “Мне прямо неудобно рядом с ними. Они все такие счастливые, без­заботные, а я вся в заботах”. Вот и я сейчас сижу, и меня одолевают заботы, куда я все мани ордера дела. Больше мне теперь не о чем думать. Вы знаете, а наш супер помер. Жорж. Пуэрториканец. Он молодой был. Но пил дико. Мне одна ска­зала, у него кансер был. У него семья осталась. Здесь он многих косит. Один толстый русский все сидел возле дома. Лет сорока. Потом смотрю – нет его. Спрашиваю. Говорят, помер. А такой раздутый сидел, толстый. У него тоже кансер был. Нет, не лечат. Да они вообще мало что лечат. Вы пони­маете, мне тут турчанка рассказывала, что в детстве она фак­тически умирала. У нее была такая высокая температура – она буквально сгорала. Ее ничто не могло спасти. А ее бабушка принесла какой-то травы и стала обкладывать ее горячей травой. Ей стало легче, и она выжила. Да, конечно, есть какое-нибудь лечение от кансера. Может быть, действительно эти абрикосовые косточки и излечивают. Народная медицина, она ведь более древняя – естественно, в ней больше мудрости, чем у химической. Особенно в отношении абрикосов. Я слышу, что они очень полезные. Вы знаете, я вот тут почему-то стала покупать печенье “Ромео” из Западной Германии. Вот оно мне почему-то понравилось, и все тут. Тут я посмотрела его состав и вижу, что оно сделано из косточек абрикосов и облито шоколадом, а сверху еще варенье. Я слышу, что мне от него хо­рошо. Абрикосы во всех видах полезны. Кроме того, я почему-то люблю фирму “Крафт энд Эвелин”. Они делают мыла. У них есть свой магазин на 67-ой улице. И там же продается шампунь из косточки абрикоса. Называется “Абрикос”. Мне еще мама говорила, что очень полезно класть косточку абрико­са в шампунь. Мне рассказывали, здесь какая-то девочка уми­рала, и ее хотели везти лечить в Мексику, потому что там есть один врач, который лечит рак. Так здешние врачи сказали, ес­ли поедете, мы от нее откажемся и не будем лечить. Ну, она так и умерла. Тут еще эйдс всех подряд косит. Он пострашнее. У Ромашки приятель умер. Милейший человек был. А один парень вылечил себя. Он об этом напечатал статью. Там его фотография. Он написал, что каждый организм обладает силами лечить себя. Нужно только уметь пользоваться этими силами. Он увидел, что ему никто не может помочь, бросил все, уехал в Калифорнию, делал йогу, занимался медитацией и вылечился. Вы знаете, я очень довольна. Я тут нашла в мага­зине купон на кофе “арабика”. И мне пришли и канистра, и купон. И прислали два пакета кофе “арабика” регуляр, тпрадишен. И еще сказали, они будут присылать мне каждые две недели два паунда кофе за 15 долларов: “мокко” и “амаретту” или я могу ликвидировать заказ и отослать все обратно. Я не хочу ликвидировать. Я хочу “амаретту”. Я уже выдула один пакет. Я хочу продолжать. Мне очень понравилась эта идея. Это очень удобно. И канистра очень хороша. Кофе не выды­хается в ней. Я уже выжрала полфунта. “Амаретта” – это та­кой итальянский кофе. Они в него кладут шоколад, ванилин И “мокко”. Мне это понравилось. Посмотрим, что будет дальше. Кофе будет приходить. Я буду выписывать. А расплачиваться, пока не знаю чем. Они мне знаете, что прислали из фудстпемпсов? Они написали, что они мне переплатили и просят немедленно вернуть кешь. Я им написала: “Оставьте меня в покое”. Вы знаете, Оля, сейчас во всех магазинах продаются туфли на луишных каблучках. Каблучки роскошные – кривенькие, тол­стенькие. Прелесть. А туфли глубокие, длинные, замшевые, всех цветов. Такие прелестные черные, зеленые туфли. А де­нег нет. Мне так весело, так хорошо. Мне тут турчанка вдруг такую юбку притащила – вязаную, из чистого катона. Гово­рит: вот вы хотели собаке сшить жилетку, сшейте из этой юб­ки, мне дочка подарила, а она мне не нравится. Я ей говорю: ну, для собаки она грубая. Померила ее, а она мне прямо впо­ру. Такая роскошная юбка. Да здесь разные люди. И все та­кие дикие. Вот эта турчанка, например. То забрасывает вас подарками, а то вдруг такой злобой обдаст, что прямо страш­но. В этом месяце будет шесть лет, как нет моего отца. А я ни разу не была на его могиле. Это очень далеко, на Статен Айланде. Туда без машины не добраться. Ой, подождите, мне стучат. Это был новый супер. Вы знаете, есть такой телефон кордлесс. Вы с ним можете всюду ходить и все делать. Я во­обще хочу купить такой телефон. Он по сейлу стоит 80 долла­ров. Мне надо свой собственный телефон купить. А то я каж­дый год плачу за сервис 16 долларов. Ну нет, так я буду пла­тить долларов шесть-семь. А наш новый супер по виду прямо мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Такой неказистый. Пу­эрториканец, конечно. Ой, Оля, я тут обварилась. Наливала себе воду из кастрюли и плеснула на руку. У меня нет чайника. Надо купить либо в “Блюмингдейле”, либо в “Альтмане”. Вот будут хорошие распродажи в декабре. Я хочу купить не­мецкий или итальянский, стальной. Они стоят 60 долларов. Они роскошные. Стальные. Они будут служить очень долго. Вы знаете, я скажу вам совершенно точно. Когда вы покупаете дорогую вещь, она вам служит. А дешевая вещь разваливается на ваших глазах. Я мечтаю купить пальто мохеровое. Оно теплое. Надо только на подкладку посадить. Я люблю мохеровые и шелковые вещи. В прошлом году у меня было немного денег – я что-то продала у Светланы и мчалась домой. По дороге забежала в “Сакс”, и там был свитер за 30 долларов, который стоил 130 долларов. Когда турчанка увидела, она своим глазам не поверила. Он мохеровый, огромный. А покупать дешевые вещи бессмысленно. Это пускай миллионерша Наташа делает. Она ходит в сплошной синтетике. А у меня хорошие вещи. У меня есть коричневая кофта, которую я в Вене купила. Так я ее боюсь надевать – такая она великолепная. Я написала в “Таун и кантри”, чтобы они мне прислали свой журнал. Там я этот кофейный купон нашла. Я написала им, что хочу подпи­саться на журнал с выкройками. Я тут накроила попонок для собачек. У меня есть прекрасная выкройка, французская, еще от моей мамы осталась. Я сшила для своего собачка, и все ме­ня спрашивали, где я такую прелесть достала. Моя мать долж­на была жить здесь. Я вообще не понимаю, почему я должна была родиться в той паршивой стране. Вот я живу здесь ничем не обеспечена, и я ни разу не пожалела, и не хочу туда воз­вращаться. Я вообще такой странный человек. Мне и по сей день та страна чужая, чуждая. Это не моя страна. Я там с са­мого детства была чужой. Хорошо бы здесь иметь небольшие деньги, чтобы можно было кое-что покупать. Да куда же мне замуж? Я уже старая. Мне люди не нужны. Я люблю людей, но я люблю и одиночество. Я ведь беяндер.

 

4 декабря

Я суперу утром сказала, что вода из крана все течет. Он сказал “Да?” Вот и весь ответ. Ну, что вы от него хотите? Вы меня простите, что я вчера не могла подойти к телефону. Я слышала звонок, но у меня нога так болела, что я не могла встать. Я днем ездила к этому дурацкому лойеру, и у меня была такая боль, что в глазах потемнело. Я приехала и сделала из картонок дощечки. Но, понимаете, это все время съезжает, не держится совсем. А потом у нас еще лифт не работает. Я пошла с ним погулять, и мне пришлось идти пешком вверх и вниз с моей больной ногой. А этот лойер, он бы мне помог, он не хочет. Он работает на Мэдисоне, у него огромный офис, масса столов, девочки молоденькие между ними бегают. Мой знакомый ему позвонил обо мне, когда, я там была, а он в ответ: “Что вы мне звоните? Мне уже несколько человек о ней звонили. Вы меня с ума сведете”. Этот мой поход был абсолютно бесполезен. Единственно, я позвонила в Джуишь коммюнити: “Я к вам хочу придти”. Она мне говорит: “Приходите завтра”. Сегодня я принесла им все чеки: “Вот пошлите Ему. Я с Ним не могу разговаривать”. Она взяла чеки, посчи­тала их, записала их номера, подсчитала на какую они сумму и послала ему с письмом: “Вот чеки, которые вы не принимаете от Эммы Случевской”. Он требует чеки, которые я ему не должна. Он все врет. Я не знаю, как с Ним бороться. Эти бесплатные лойеры абсолютно бесполезны. Я так устала от всего этого. И еще эта нога. Мне вот сейчас нужно пойти за чаем, у меня дома ни чаинки, а я не знаю, как это сделать. Я абсолютно не верю этим врачам. Среди них на тысячу один настоящий врач. Мне надо подождать, когда боль утихнет, а потом делать гимнастику. Да, я знаю об этом. Я набрала шер­сти со своей собачки, потом взяла тоненький шерстяной шарф, равномерно распределила шерстку и обмотала ногу. Шерсть лечит, особенно собачкина. А-то они какой-то химией все за­матывают. На кой дьявол эта химия? Под этой химией вся нога становится мокрой. Зачем мне мокрый компресс на боль­ную ногу. Вы знаете, Оленька, у меня тут каталог из “Сакса” и там нижнее белье и парфюмерия, и мыло, и шампунь и напи­сано, если вы покупаете на 15 долларов, то доплачиваете 13 долларов и получаете плащ французский. Он розовый, перламутровый, а с другой стороны серый. Эта идея показалась мне очень симпатичной. Когда летом льет проливной дождь, то та­кой плащ, свернутый в сумке, очень уместен, летом он хорошо послужит. Мне бы в прынципе лучше не двигаться, но я хочу поехать. Очень уж соблазнительно обзавестись таким плащом, да и крем у меня кончился. Понимаете, Оля, я эту ногу когда-то подвернула. Была такая дикая боль, что я на какую-то ми­нуту потеряла сознание. Потом я завязала ногу потуже и кое-как добралась до дома. Я ее все время растираю. Я знаю, что руками лечат. Мама у меня обладала божественными руками. В них была такая сила. У нас соседка заболела и ходила, со­гнувшись буквой Г. Мама растерла ей спину, та поднялась и пошла. Я вам вчера звонила, хотела рассказать. Этот Величанский живет на Бродвее в отеле, помните я вам говорила. Когда еще папа был, он нам советовал туда перебраться. Так там возле него живут несколько русских. И этот музыковедишка, о котором вы говорили, там тоже обитает, вы его знаете. Да-да, он самый. И у него жил еще один парень. Он у него постоян­но торчал, как туда ни придешь – он там. Так мне сказал Величанский, что его несколько месяцев назад убили на пляже в пять часов утра. Он торговал кокаином. Он набрал себе 280 тысяч. И никак не мог остановиться. Ему все советовали: “Брось, хватит”. А он не послушался. Все его деньги перешли штату. У него здесь никого не было. Он приехал сюда один. Да, здесь столько русских прибили. Русские успешно этим занимаются и сделали себе на этом большие деньги. Видимо, тот коллекционер тоже этим промышлял. Он все время в Южную Америку таскался. Надо бы и нам с вами заняться этим. Ви­дите, за пару лет человек четверть миллиона скопил. А моя дамочка, которая тут жила, она по всем улицам копеечки соби­рала. Теперь она купила себе кооператив. Может, она на этих копеечках сделала себе состояние. Она резвая. Она ходила со мной и, когда находила пакеты на мусорках, она в них залезала и выбирала себе какую-нибудь блузку. А то вдруг найдет па­кет с детской одеждой. Ей это ни к чему, у нее детей нет, но она брала для знакомых. Она прямо притягивала к себе вещи. Брала вещи с помойки и одевала на себя. Это меня удивляло. Я не могу на себя надеть вещи после кого-то. Я ужасно брезгливая. Господи, как мне сейчас пойти. Мне нужно чаю. Да, вы знаете, мне вчера пришло какое-то дурацкое письмо. Я еще вас хотела спросить об этом. Вам не присылали? Они там что-то пишут про плохую воду и что нужны фильтры. Здесь, очевидно, от воды много бед бывает. Не знаю, как мне сейчас пойти. И плащ мне тоже так хотелось купить, а я вместо этого трачу деньги на лекарства.

 

18 декабря

Оля, они мне стемпсы не прислали. Они обещали при­слать. Мне все это так надоело. Все это так противно. Супервайзер там – отвратительная баба. Она все время орала. Мерзкая организация. Ну их! Так что я не знаю. А то я раз­бежалась во все глаза – я себе плащ куплю. Может, если бы меня оформляли через Джуишъ коммюнити, они бы лучше относились. Но там тогда было засилье Киева. К ним нельзя было близко подойти. Вообще, я не знаю, что мне делать. Он не прислал счет за квартиру. Он то не топит, то так топит, что я все отключаю, такое все раскаленное. Вот Он несколько дней не топит, и я заболела, и моя личность тоже. Она у меня часто болеет. Я нажралась тетрациклина – все выжрала. Те­перь у меня ничего нет. Да, мы здесь в очень трудной ситуации. Да нет, очень легко и просто объяснить – тут интеллигенции мало, совсем не с кем говорить, и мы тут совсем не приспособлены. Вы посмотрите, когда человек талантливый, способный, ему трудно пробиться. Здесь есть профессора, и они пробивают только своих. А другим ставят палки в колеса. Но талантливый человек все равно пробьется. Сам Господь Бог ему помогает. Я не знаю, я так устала. Вот в гороскопе было написано, что я поругаюсь со своими знакомыми, и я выполняю предписания гороскопа. Я теперь даже боюсь выхо­дить, чтобы не встретиться с перекошенной рожей Перельманши. Она ко мне плохо относится, и ее мама – великая поэтесса тоже меня не переносит. Видите ли, от вас исходит по­мощь, вы помогаете не для себя. А вот Перельманша вроде бы помогает, но самую маленькую удачу на себя перетягивает. Вот, например, эта Наташа, хоть она злой человек, но как ее ни встретишь, все хорошо получается. А Перельманы, как спруты, они все на себя перекачивают. Я, например, возьму у них два доллара на дорогу, и у меня обязательно ничего не получится. Я теперь совсем одна. Я бы хотела отсюда куда-нибудь уехать. Познакомиться с какими-то людьми. Здесь ок­ружение тяжелое. Мне просто хотелось бы где-нибудь малень­кую квартирку, чтобы уйти отсюда. Здесь совсем конченный район. Здесь бродят какие-то непонятные мне пуэрториканцы. А русских я обхожу. Сейчас скандал серьезный в Бруклине – там судят русских врачей. Они что-то с медикейтами делали. Их приговорили к лишению свободы и по 500 тысяч штрафу. Тут около меня живет врач из Москвы. Он был массажистом при футбольной команде, и даже он не может здесь найти ра­боту. Тут надо найти защиту – богатого человека. Богатый человек здесь может сделать все. Здесь нужна рука. Я так ус­тала. Я думала, что хоть этот месяц я смогу вздохнуть. Я от­дала все долги, которые меня давили, и у меня осталось 15 долларов. Мне нельзя открыть чекинг аккаунт. Для этого нужны большие деньги – 1200 долларов. Я посылаю Ему за квартиру не чеки, а мани ордер. Да что толку – все копии у меня есть. Он все равно говорит, что ничего не получал и требует от меня деньги. У меня все упаковано – я все боюсь, что меня выставят Я совершенно одна, не с кем слова сказать. Я – как в каком-то ящике, из которого выхода нет. Вон у меня только моя личность. Нет, это совсем другая порода. Мой такой толстенький, квадратненький, и у него вся рожа в морщи­нах. Он тонет в этих морщинах, так что его хочется растянуть. Здесь есть потрясающие собаки. Они выводят такие породы, которые стоят несколько тысяч. Ну, ладно, мне надо кормить свою квадратненькую личность.

 

28 февраля

Да, у меня вчера была такая дикая головная боль! Когда у меня такая головная боль, я всегда теряюсь. Но вчера я, слава Богу, хлопну себе пару горчичников и потащилась за огур­цами – купила себе пару огурцов – они мне почему-то помогают. Я, слава Богу, победила эту дикую боль горчичниками и огурцами. Вы знаете, сегодня я хотела взять себе деньги, но так и не спалась с этой машиной. Там какие-то маленькие кнопочки, как в телефоне. Я сунула карточку, и она ушла вся целиком – машина съела мою карточку. Я стала от страха орать и попросила какого-то мужчину помочь, и у него тоже ничего не поучилось. Мне даже нехорошо стало. Я просто не знала – я совсем идиотка – там надо было сразу несколько кнопок нажать. Мне было любопытно – неужели я такая идиотка, что не могу с машиной справиться! Я хотела снять тридцатку, не мне пришлось звонить по телефону, чтобы они мне помогли и неудобно было просить тридцатку – я попроси­ла 50 долларов. Вот видите, хотела себе плащ купить, да нет денег. Я совсем одурела – живу в Нью-Йорке, здесь такие вещи, а денег нет. Я не считаю одежду тряпкой. Это и искус­ство, и огромный труд. Мой отец любил одеваться, и мать обожала хорошую одежду. Тут такие прекрасные магазины, такие материи. Здесь есть тончайшие замши и кожи и шелка такой красоты безумной – я хожу и думаю, где моя мама? Она прелестно шила. Да, все это суждено, видно, не в этой жизни. Вся жизнь там прошла, в той гнусной стране. Здесь нам осталось только доживать – влачить существование. Знае­те, я тут опять налетела на Будду. Он, конечно, прекрасный. Он сидит на лотосе. Удивительный. Вылитый как тот, что был у меня. Нет, не Бодисаттва. А если перевернуть, то там ко­робка, полная молитв. Перед Буддой обязательно надо ставить воду. Эта религия сама по себе романтичная и прекрасная. Бе­лая Тара-богиня родилась из слезы Будды. Сам Будда – п р ы н ц. Вообще, Будда считает, что все религии едины. Буд­дизм ведь вышел из Индии. Сейчас он в основном в Японии, на Памире. В Японии – безумное поклонение Будде. Они ставят себя над всеми расами, они – с другой планеты, кото­рая населена богоподобными людьми. И японский Будда со­вершенно прелестный. Он – очаровательный. У него лицо ши­рокое, простодушное, он – милый. А в Индии теперь джайнисты. Там поклоняются фаллосу, Шиве, Кали, Парвати – жене Кришны. Там много всевозможных богов. Да, мы были с па­пой в Метрополитене разок. Да что вы! Я сейчас в таком со­стоянии! Куда мне ходить!

 

12 марта

Вы знаете, мне позвонила моя знакомая американка. Она говорит, что она ищет себе квартиру на Истсайде, что она хо­чет уехать из этого района. Она же тут родилась, прожила всю жизнь – и теперь она уезжает. Она говорит: “Я хочу переехать из этого района”. Она говорит: там такие дома, такие дома! Но я буду жить в долл хаузе. И она так счастлива, что уезжает отсюда. Но сколько надо платить за ее игрушечную квартирку! Сколько можно было бы плащей купить – сразу четыре роскошных дорогих плаща. Но почему это так дорого? Ведь и квартира, и еда – предметы первой необходимости. Почему же это так дорого? Дороже драгоценностей. Я этого не могу понять. Но она пошла на это. Она считает, что деньги нужны, чтобы жить. Она права. Она все делает с умом. Она – молодец. Она сейчас хочет, чтобы ей было удобно, чтобы вокруг нее были красивые вещи, чтобы она не боялась. Это только наша идиотка Наташа ездит и ест среди нищих. Она туда ездит каждый день и там жрет, и еще привозит с собой баночку с этой вонючей едой. А у самой тысяч 200 на счету. Ой, да что вы! Ее дочь говорит, она никогда ей платья не ку­пила. Ей так хотелось в молодости красивое платье. Вот так и я. Да, невеселая моя судьба. Недаром про меня было написа­но, что я – беяндер. Там и картинка была соответствующая: небо, дорога и одинокая фигура. Почему-то так складывается судьба. Нет, мне нравится этот город. Если бы у меня были деньги, я была бы счастлива. Я люблю одиночество, но нельзя быть все время одной. Если бы у меня были деньги, я бы хо­дила в музеи, писала бы, иногда каких-то знакомых видела. Мой мир со мной. Я его потеряла, потому что я загнана жизнью. Жизнь меня загнала. Если бы у меня была работа, я бы­ла бы занята и у меня были бы деньги. Я совсем загнана. Ко­нечно, я вернусь к своему писательству, если мне немного ста­нет полегче. К сожалению, я сейчас ничего не могу – я совершенно пустая, как пустыня. Вы думаете, я не пробовала? Пробовала, но ничего не получается. Ведь у меня даже все книги сложены, я боюсь их распаковывать. Боюсь, опять на меня что-нибудь свалится. Меня только мой собачек спасает. Если бы не он, меня бы на этом свете не было. Нет, конечно, я напечатаю свою книгу – это мое обязательство перед отцом. Да, Наташа меня очень любит, потому что я ее никогда ни о чем не прошу. Я думаю, если я наберу деньги и куплю себе плащ, то буду бояться его надеть. Она скажет, что я на ее деньги себе плащ купила. Она меня растерзает. Она фанта­стично завистлива, когда на других что-то красивое видит. Она страшно завидует. Они здесь помешаны на деньгах. Здесь од­на американка говорила: “Ну, что это такое? Как это Господь Бог не разрешает взять на тот свет деньги!” Это все человече­ская комедия. А я единственное чему завидую, так это тому, что моя знакомая уезжает отсюда на Истсайд. Мне бы надо поехать и оформить себе паспорт и гражданство. Мне уже давно надо это сделать, да этот вэлфер из меня все выбил. Я не могу в эти организации ходить. Я уже не могу. Я пришла в такое разрушенное состояние. Мы еще с папой туда два раза приезжали, да они все теряли. А когда папы не стало, я туда больше не выбралась ни разу – уже не до того было. Я вас, наверное, совсем заговорила. Единственное с кем я говорю по-русски, это с вами. Моя красотка движется ко мне. Эй, ты куда идешь? Я пойду дверь закрою. А то удерет.

 

31 марта

Я тут была у Светланы, и Ваша Соня приперла. Я ей сказала “Добрый день”. Я –человек вежливый. Она не отве­тила и отвернулась. Да, она партийная. Ее папаша и мама – партийные. Он был в Вене рукой какого-то дипломата. Потому у нее такие хозяйские замашки. Тут одна молоденькая девочка из Киева. У нее тоже малыш. Она с Соней шла и ко мне по­дошла. А я сидела, у меня нога болела. Вижу – эта Соня по­вернулась и удалилась, чтобы не встретить меня. А эта девоч­ка подошла ко мне: “Где же Ваш отец?” Я ей говорю: “А отца не стало. Он уже несколько лет как ушел”. У нее отец тоже быстро ушел. Я бы сама ушла отсюда. Я устала. Вот только у меня эта личность. Кому его оставить? Ну, ладно, пойду. А то он у меня под ногами вертится. Ему надо печенку сварить. А тут эта гнусная турчанка морит голодом своего собачка. А что она мне хорошего сделала? Ну, принесла этого собачонка. А зачем? Мне же это трудно. У меня же нет денег. А я должна его кормить. Тут я гуляю. Ко мне подходит черная леди, надушенная. Говорит: “Можно я его поцелую? У меня был пекинез. Я его из рук кормила. Он ел только тюрки”. Вот черные понимают животных. Они знают, как с ними обращаться. А эта сумасшедшая Наташа терпеть их не может. Она вообще психопатка – вещи в окна выбрасывает. А когда сын приезжа­ет к ней, они так кричат друг на друга. Тут она заявила мне, что у нее несколько лет воспаление легких. Мы здесь, конеч­но, в таком обществе оказались. Не знаю, как отсюда вы­браться, не знаю, у меня в гороскопе написано, что в моем знаке находится Юпитер – это мощная планета добра. А ме­жду прочим, в Вашем гороскопе написано, что у вас будет разговор с лендлордом, и Вы выиграете. А у меня неизвестно, что за знак. Я, наверное, между знаками родилась. Думаю, не очень-то что-то хорошее меня в этой жизни ждет. Вы знаете, я несколько раз покупала лотерейные билеты и перестала. Но как-то поставила себе какое-то число – ради интереса, по­смотрела – и все мои числа вышли. Вот такое у меня везенье. Вокруг меня что-то нехорошо. В гороскопе написано, что Юпитер близко и вокруг меня пояс будет трещать. Меня как будто кто-то проклял. Когда мой дед женился на матери моей мамы, то его отец проклял. А его расстреляли на глазах у мамы. Вышинский ему завидовал и в 27 лет расстрелял его. И его отец завещал все своему брату. Он был адъютантом Врангеля. Я до сих пор не знаю его фамилии, мама ее тща­тельно скрывала всю жизнь. Может, тоже расстреляли. А я так и осталась каким-то огрызком. Но здесь я кое-как дер­жусь. А там бы меня просто в сумасшедший дом отправили – особенно после смерти папы. Я уж не знаю, что делать. Я не знаю, где мне взять денег. Вэлфер с меня требует какие-то деньги. И хозяин никак не угомонится. Да, он старое дерьмо. Нет, не хрыч, а дерьмо. Я не знаю, что делать. Я хочу не­много придти в себя, а не жить в обморочном состоянии. Да, не так мы живем с вами. Надо стать каким-то гангстером, видно. А так очень уж мрачно все.

 

13

 

1 апреля

Апрель? А куда мне ехать? Да, ничего хорошего. Телефон пока не выключили. А турчанка промчалась мимо меня сломя голову, будто я ее в чем-то обманула. А вечером пошла по ле­стнице бочком, чтобы со мной не встретиться. Улыбнулась мне истерично и промчалась. Подселила ко мне приятеля своего сына, а тот не дал депозита. Он же мне никто. Он пришел сюда. Почему-то здесь ночевал. Будь он мне друг, родствен­ник. Будь я ему жена. Он пошел в магазин, принес канистру молока и стал лакать. Ни слова о деньгах. Это же просто не­воспитанность. У нас как-то останавливался знакомый. Так он помчался в магазин и натащил столько продуктов. Это же эле­ментарная вежливость, какое-то уважение к человеку. Сегодня встал – завтракать я пойду в магазин. Ни слова о деньгах. Убежал. Ну, что это такое? Кого она мне порекомендовала. Она же знает, что я сижу без копейки, что у меня нет денег, что у меня суд из-за квартиры. А этот парень, он меня так запутал, врет-крутит. Вчера он пробыл фактически весь день. Он вообще нищий –весь день ничего не жрал. Он, правда, починил пылесос. У меня пылесос не работал, он его за минуту починил. Говорит: я вам здесь все покрашу. А зачем мне красить? Мне уже здесь покрасили разок. Может, он за это и жить собирается у меня. Мне деньги нужны, чтобы за кварти­ру заплатить. Он говорит, что он – профессор. И моя турчан­ка тоже: “Он – профессор, он вам поможет за квартиру пла­тить. Я его хорошо знаю, он – приятель моего сына. Он и дома не бывает, они сейчас записывают пластинку. Вам надо сдать одну комнату и другую комнату по 300 долларов и еще секъюрити взять”. А теперь он говорит, что он может платить только 150 долларов, что ему дорого, что у него нет денег. И она теперь тоже: “Он бедный, он бедный”. Я тоже бедная. И давай мне забивать комнату каким-то хламом: ему это нужно, ему то надо. Ему нужно, чтобы сидеть и работать за столом. И тащит мне мебель, с которой сыплются тараканы. Притащи­ла с помойки какой-то безногий страшенный письменный стол – синий с черным – я не могу теперь на кухню пройти. “Вам нужна мебель”. Мне не нужно никакой мебели. У меня стоит чистенький стол. Он, правда, кухонный, но он может работать и за ним. Он что, писатель? Они меня не спрашивают, тащат. Притащила тут ободранное кресло. На него смотреть страшно. И страшенный полуразрушенный стол, каких-то неимоверных раскрасок и еще к тому же полный тараканов. Я столько сил потратила, чтоб их вывести, у меня их не было, а она мне на­тащила с улицы. Я их боюсь. Я никакое насекомое не могу убить, мать такая же была. Она, когда видела таракана, кри­чала: “Убей, убей! ” И махала руками. Вот и я такая. Я стара­юсь их ловить и выбрасывать. Опять придется их выводить. Поэтому я не люблю старую мебель. Если мне будет нужна мебель, я куплю пару кресел, в них будет чисто, уютно сидеть. Марта хоть от себя тащит. Когда люди уезжают, она тащит к себе. Ну, это хоть из дома, а не с помойки. Марта-то? Да это старушка 80-ти лет. Она нам притащила диван. Мы его с па­пой тихо ночью вытаскивали, чтобы ее не обидеть. Часа три вытаскивали. Как она его одна притащила, ума не приложу. Еще она тут притащила коробку от телевизора. Говорит: он пустой, но его можно использовать как шкаф – там ценное дерево. Я его выбросила, захожу как-то к Марте – смотрю, у нее стоит. Она говорит: жалко выбрасывать – из хорошего дерева сделан. Она странная. Грязь у нее в квартире непро­лазная, но она моет весь дом маленькой тряпочкой. Она к папе очень хорошо относилась и меня опекает. Теперь она со страшной силой наполняет лобби всяким барахлом. Меня обда­ет ужасом, когда я иду в лобби и вижу, чего она натащила. И отказываться неудобно, чтобы ее не обидеть, и тащить это од­ной мне не под силу. Она – крези, эта Марта, но добрая.

 

12 апреля

Да он, видите ли, проживет полапреля, а потом даст вам деньги. Кто же так делает? Телефон тут же включил свой, мой вынул и поставил в другое место, а у меня нет другого места. Такая наглость беззастенчивая. Тут рядом жил парень, платил за такую же комнату 300 долларов, без всяких кон­трактов. Он прожил два месяца, и она ему сказала: “Гуд бай”. А этот, даже не заплатив, распоряжается. Да, это так непри­ятно. Пока у меня совсем ничего. Я вчера там проторчала с восьми до двенадцати. Их там обычно человек десять бывает, а вчера сидел только один человек. Да, целая футбольная ко­манда, и все заняты только собой. А Перельманы, что о них говорить! Эти тем более никого, кроме себя, не видят. У них парень опять уехал в Париж. Да записи у него там какие-то. Тут надо напасть на какую-то богатую бабу. Вот как они. И все пойдет, как по маслу. Она нашла им менеджера. А без менеджера здесь, будь хоть о семи пядей во лбу, никому до тебя нет дела. У меня есть знакомый из Москвы. Ему много лет. Ему под 50. Он – музыкант. И хороший музыкант. Он дает уроки, он аккомпанирует в балете и получает всего 450 долларов. А его квартира стоит 480 долларов. А эти уселись на свою Ковальскую и вовсю ее употребляют. Но мне помочь они никак не могут. Я им говорю: “Ваша Ковальская покупает в “Гудмане”. Пусть бы она мне помогла устроиться туда”. А она мне: “У вас какая-то дурацкая мечта. Вам надо пойти на любую работу”. Какая уж тут мечта продавщицей устроиться. Я тут прочитала в “Калейдоскопе” про одного парня. Этот че­ловек под гипнозом начал рассказывать о себе. Он может говорить на древнеегипетском. Последний раз он родился в 1918 году и был убит в немецкой войне. А потом, когда он был ра­нен на этой войне, он стал говорить на немецком языке на ка­ком-то странном диалекте. И врач не знал этого диалекта. А сестра услышала и говорит: “Я знаю в Германии в одной де­ревне так говорят”. Вот так, Оля, я пока стараюсь держаться. Пока что денег у меня нет. И чем платить за квартиру, не знаю. А вы слышали, там еще один герой подох. Это была аб­солютная дубина. Просто солдафон. Он только войну затеял. Сейчас там вроде солдафонов нет. Но они бойко пожирают один другого – никак не поделят власть. Я вообще не пони­маю, почему русский народ несет такой крест и такая ему страшная судьба дана. Вот этот их Павлуша – национальный герой. Герой страны – отцеубийца со знаменем в руках. Бред какой-то. Я всегда была странным ребенком. Меня всегда это приводило в бешенство. Я не понимала, как это можно пойти и донести на своих маму и папу, чтобы их убили. Мне поставили единицу и выгнали со скандалом. Я пошла в другую школу. Там была умная учительница. Она оставила меня в покое. Моя школа была мрачная. Учителя там были железные партийцы, и даже были случаи самоубийств. Там все вообще было страшно и мрачно. Но здесь, где все свободно, почему-то не легче. Я была у этого вашего издателя. Он сказал, что это неплохо, но у него нет денег. Я сказала: “Вам, конечно, лучше печатать Величанского. Это как раз для вас графоман. Он все изучил о Ленине”. Как-то мы с папой пошли к нему в гости. Он нам стал показывать книги о Ленине. Я говорю ему: “Ну, по-моему, вам эти книги тут нужно было бы скрывать”. Он так искренне удивился: “А почему? Это же мои книги”. И когда мы сказали, что мы трудно пишем, он удивился: “А почему? ” Он живет на 72-ой и Бродвее. Живет так беззаботно – поза­видуешь. Как писатель он получает стипендию от Рокфеллер фонда. А вообще он человек доброжелательный. Мы как-то были с папой у Юрченко. Мы сказали, что он получает сти­пендию. А тот говорит: “Да что вы. Он получает обыкновен­ный вэлфер”. Это самый обыкновенный примитив. Вокруг него много всяких мальчиков, девочек крутятся. Он на них сплетни наводит. Он и на меня сплетню навел. Мне позвонила одна Женщина: “А мне сказали, что вы – проститутка”. Вот так. А мне он говорил: “Ваш отец, его не стало, потому что он страшно жалел, что уехал. Он мне об этом сказал”. Откуда он это взял? Да, у нас была роскошная кооперативная квартира. Но это не меняет положения дел, когда у вас морально тяжело. Отец ходил по лезвию ножа. Общался со всякими подон­ками. О чем ему было жалеть? Не мог он такого сказать. Это все сплетни этого Величанского. Но в общем-то он безвред­ный. Я думаю, это у него просто слабость. Зачем он только моего отца дергает. И меня. Я стараюсь не думать о том, что произошло, стараюсь отвлечься.

 

6 мая

Оля, ну вы мне не сказали, вы понюхали эти духи? Какие духи! Ой, Оля, какой запах! Сумасшедший запах! Он когда улетучивается, оставляет такое впечатление. Вот завтра мы пойдем, я вам покажу эти духи. Я постараюсь выздороветь к завтраму. Я пожираю огромное количество тетрациклина. Да, я и десны им натираю. Я боюсь всяких воспалений. Я насыпаю порошок на палец и втираю в десны. У меня зубы совсем от­казывают. Я, как сюда приехала, не была у зубного. Одни корни остались – все зубы раскрошились. Сегодня такой день хороший. Очень. Такой забавный день. У меня ничего хоро­шего. Мне вот соседка говорит: “Эмма, у тебя парик мерзкий. Не могу на тебя смотреть. На тебе деньги, пойди купи себе новый”. Я пошла искать, смотрю, нет ничего. С трудом нашла похожий на мой старый, итальянский. Но стоит безумно. Про­давец черный. Я стала торговаться. Черные, они более сговор­чивые. Он говорит: “Окей. Вы красивая женщина. Давайте 55 долларов и бай-бай”. Да, они теперь подорожали. Теперь они 100-120 долларов стоят. Нет, настоящие стоят теперь 200. Но, я вам рассказывала, мне одна армянка в Москве говорила, что надо носить только синтетические, потому что волосы чу­жие, неизвестно от кого – какая карма и болезни. А синтетический и моется хорошо. Так что у меня на Истер будет по­дарок от черного. Я уж не думала, что он мне уступит. Я да­же удивилась. Я вообще знаю, что здесь черные продавцы бо­лее симпатичные и более понимающие. Так они же здесь уже несколько поколений живут. Конечно, они здесь прижились. И я в госпитале видела, что черные лучше. Между прочим, моя знакомая рассказывала, что они ее били в госпитале. Она го­ворила, что они ей всовывали гигантское количество лекарств. Ее привязывали и запихивали ей в рот. Сказать им ничего нельзя. Тут к больницам близко подходить нельзя. Я же была с отцом в госпитале. Этот тут считается одним из лучших. И еще в один госпиталь я ходила. Что тут говорить про врачей. Самое страшное, что тут есть – это врачи. Они привязывают за руки, за ноги, как в тюрьме. Я когда это увидела, с кула­ками полезла на них. Я там боролась с одной сестрой, дала ей по морде. Он не мог глотать. Они ему стали совать лекарство. Я им говорю: “Вы что не видите, что он не может глотать. Что вы ему суете в рот. Он же задохнется”. А они ему заго­няли лекарство. Я им сказала, что они не врачи, а убийцы. Там один доктор был по фамилии Борман. Я спросила, не из семьи ли он тех Борманов? Я вот тут побывала с Наташей в госпитале и опять все всколыхнулось. Это такой ужас. Не на­до мне было везти его в госпиталь. Мне это непонятно. Они совершенно обалдели – что они делают. Это меня преследует, особенно вечерами. Я не понимаю этих людей. Они не лечат. Они исследуют. Но исследуют болваны, ручки от кресел. Вы им говорите, а они не слышат вас. Она смотрит на вас и под­считывает, сколько она истратила на этой неделе и сколько ей надо положить в банк. Тут идет суд сейчас. 500 человек вра­чей не имеют никакого образования. Они где-то покупают ди­пломы, одевают халаты и лечат.

 

20 мая

Оля, я там ждала. Они мне назначили. Там были и судья, и маршалл. Они назначили суд на 22 число. Они меня спро­сили: “Какой ризон?” Я сказала: “Видите ли, это длинная ис­тория. Я отдала картину одному крупному дилеру. Он мне дал какие-то гроши, меня обманули. У меня не было денег платить рент”. Туда надо идти 27-го числа. Я не знаю, с кем мне пойти – я же плохо говорю по-английски. Я не знаю, что де­лать. Я тут ночью позвонила этому человеку, который у  н е г о  на телефоне сейчас, сказала ему, что мне срочно нужен телефон  э т о г о  н е г о д я я  и позвонила е м у. Я ему несколько раз звонила, а  о н  бросал трубку и кричал: “Ах, вы дрянь. Вы мне угрожать вздумали. Не сметь звонить!” С ним, в общем, все – о н  не собирается мне отдавать деньги. Вот если бы кто пошел со мной и перевел. Пригласить несколько журналистов с телевидения – можно было бы устроить скандал. Надо же что-то делать. Единственный ход – надо найти журналистов и поднять скандал. Это для них хорошее дело. Они любят сенса­ции вонючие. Мне надо что-то предпринять. У меня денег нет даже на сабвей. Я хотела пройти без билета. В одном месте проходила масса людей, и я с ними прошла. Меня трясло от страха, что меня поймают. Я совсем здесь опустилась. Ну, как это сделать – поднять скандал? Это же Америка, здесь мож­но устроить скандал. Ой, Оленька, как  о н  кричал! Я  е м у  ничего не делала. О н повторил то, что было с отцом – о н  тогда так же орал на нас. О н тогда тоже кричал: “Вы мне угрожаете!” Это мой папа-то  е м у  угрожал! и швырял трубку, не хотел с нами разговаривать. Как пробиться на телевидение – я понятия не имею. Меня только смерть ждет. Адвокатишка мне говорит: “Вам на вэлфер надо!”. Он – аторни. Я ему го­ворю: “Причем здесь вэлфер? Меня обманывает один чело­век”. “Ну, если обманывает, забудьте про него”, – это адвокатишка-то советует. Да я знаю, у них там тысячи всяких хо­дов. Ведь дед моей матери, которого красные расстреляли, он должен был быть прокурором. Его ненавидел Вышинский – он ему завидовал. И на глазах матери его расстреляли. Он всегда говорил: “Есть закон, и есть балкон”. Что, этот аторни не мог этому подонку сказать? А он все бубнил: “Вэлфер, да вэлфер”. Я ему говорю: “Мне работа нужна, а не вэлфер”. Ой, я не знаю, что предпринять. Я никак не могу выкараб­каться из этой истории. Если бы вы знали, как он орал на ме­ня. Меня всю трясло. Я ему говорю: “Что вы меня оскорбляе­те? Откуда у вас такой авторитет? Почему вы не можете дать мне совет? Дело не банальное. Оно может заинтересовать. Оно касается человека с именем. Я не умею этого сделать. Здесь нужны американцы. Нужны журналисты, надо знать рынок сбыта информации, которая не очень приятна известным людям, но очень приятна журналистам”. Этот поступок мне чужд, но у меня нет другого выбора. Если бы Вы знали, как он на меня орал! Меня всю трясло после этого. Я ведь совсем одна. Да что Вы. Какая Перельманша! Она никогда ничего не советует. Вот два яйца я у нее могу взять, ну, еще луковицу и сахар. Вот и все. Большего от нее не жди.

 

6 июня

Я вижу, Вы выздоровели. Да, здесь свирепые болезни. Тут все какое-то другое. Смотрите, какая здесь раститель­ность буйная. Я вот смотрю на реку в бинокль – и там огром­ная рыбина плавает, прыгает, играет. Их здесь столько было. Я удивилась вначале, катера ездят, на них не обращают вни­мания. Да я сама сегодня какая-то вялая, меня все время кло­нит ко сну. Я каждый день перед сном по часу делаю гимна­стику. Она помогает мне от ноги. Я тут встретила нашу сосед­ку-медичку –толщины необыкновенной. Она сломала ногу, и врач ей сказал для ноги делать гимнастику. Ей надо было по­быстрее встать на ноги. Гимнастика помогала. Моей личности не нравится, когда я делаю гимнастику. Он – такая умная личность. Он старается меня отвлечь. Либо он дышать начина­ет, либо на спину валится. Не хотите взять маленького пуделенка? Ему будет два года на этой неделе. А Вы знаете, что вчера или позавчера по радио сказали, что в парке собралась толпа и в руках у многих были кристаллы, а кристаллы – это касмик телепхон ту зе юниверс. Они говорили, что все могут общаться с юниверсом. Я очень была удивлена этому – дума­ла, вы, может, знаете что-нибудь об этом. Ну, вроде бы это вам близко. Я тут гуляла и познакомилась с полькой-художницей. Она такая активная. Приглашает к себе в гости, устраивает парти. Она тоже на мусорках роется, притаскивает с улицы мебель, красит ее в черный и белый цвет. И очень хорошо смотрится. С таким человеком интересно было бы дело какое-нибудь открыть. Она здесь семь лет и не училась, пото­му что, говорит, не хочет помереть с голоду. Единственное, что здесь можно предпринять – это открыть магазинчик. Вот Ромашка два года подыхал с голоду, до того как открыл рес­торанчик. Потом он погорел, сейчас открыл другой и у него появились деньги. Он до того преподавал в школе “Берлица”, Приходил вечером домой и валился без сил. Не мог даже разговаривать – с 9 утра до 10 вечера работал, как машина. Мы все здесь одинокие. Мы все бьемся. Всем нам трудно. Нужно свое маленькое дело открыть. Ну, придумайте что-нибудь, ка­кую-нибудь эдакую штучку. Тут я где-то посмотрела, есть такой мохеровый магазинчик. Это филиал. У них есть клуб в Лондоне. Вот я бы списалась с ними и открыла магазинчик. Я считаю, те, кто носит мохер, спасают себя от многих болезней. Я считаю, что нет ничего красивее мохера и шелка. Я бы не прогорела, а только выиграла. Открыть уютный магазинчик, сидеть бы там с собачкой, как в Вене. У нас здесь ничего нельзя открыть. У нас плохой район. Здесь в парке тело на­шли. Ваш район сумасшедший, но живой. Мне бы хотелось встретиться и поговорить, главным образом, а то я только со своим песой разговариваю.

 

три птицы сбившись

вкруг заемного уюта

три горьких пленника безрадостной судьбы

мы стены слушаем

мы вдумываемся в сны

разгадываем

криптограммы

звука

чтоб века этого оскал безумный

означить в назидание другим

 

14

 

21 июня

Оля, у меня очень тяжелое душевное состояние. Я вообще одичала так, что людей не могу видеть. Я общаюсь с такими людьми, что говорить не хочется. Я деградирую. Я не могу понять, что это такое. Будто я попала в банку, и вокруг меня все скользкое. Для меня дверь открыта только на тот свет. Вам этого не понять. Вас все-таки трое. Когда мы с отцом были, мы друг друга поддерживали. Я просто жалею, что мы поехали и сняли тут квартиру. Мы тогда жили в “Лейтаме”, и нам знакомая вашего Генриха сказала: “Вы не имеете права туда ехать”. Она очень активная дама. Она сразу же сняла квартиру в хорошем доме и совсем недорого. У нее были деньги – она занималась реставрационными работами. Потом она переехала в Хьюстон. Ей там отдали дом. Теперь я не знаю, где она. Да я и сама не хотела ехать в эти края. Но на нас так давил Толстовский фонд – грозились выбросить из отеля. На двоих нам дали 30 долларов на две недели. Они к нам совершенно гнусно отнеслись. Это не Толстовский фонд, а совершенно омерзительное отребье. Понимаете, люди настоящие, благородные, те погибли. Они не могли выдержать такой страшной жизни. А остались, сами знаете, кто. Это не дворя­не, не голубая кровь, это мрачные низы без  п р ы н ц и п о в. Очень мрачная публика. А Вы знаете, у мамы в Москве была приятельница — очень милая женщина. Она была ученицей Штейнера. Если бы не Штейнер, она бы не перенесла того, что выпало на ее душу. О, она этим очень серьезно занима­лась. Она рассказывала как-то, как она пробовала выйти из своего тела. Она отключилась – покинула ноги, живот, но как дошло дело до сердца, она не выдержала, испугалась. Она к нам ходила, потому что у нас были книги, которыми она инте­ресовалась. Нам пришлось их все оставить. Их нельзя было вывозить. Она очень ценила мою маму. Как-то она сказала ей: “Вы – просто столп, указующий истину”. Но мама ей сказала: “Нет, это не про меня”. Мама не была штейнерианкой. Она понимала, что Штейнер был духовным учителем с мощной ин­туицией. Она отдавала ему должное. Она стояла на высокой ступени развития. Это не скапливается усилиями только этой жизни. Это результат предыдущих жизней. Но, может быть, ей нужен был момент передышки. И потому она тогда избега­ла серьезного внутреннего участия в чем-либо.

 

14 июня

Да что у меня может измениться? У меня все без измене­ний. А как у вас дела? Я, вот, все пробую найти покупателя на одну книжку. Мне уже нечего продавать. Вот только Тур­генев да эта книжонка остались. Она была напечатана в 24-ом году. Да, это исповедь Ставрогина. Я ее никак не пристрою. Там даже три странички факсимильного текста есть. Я еще при папе собиралась ее продать. И мне Мартьянов сказал, что он бы взял ее за 400 долларов, чтобы напечатать. Ну да, он же был издателем. Он ведь делал деньги не на продаже книг, а на своем календаре. На книгах он бы давно разорился. Но мы с ним так и не сговорились. А потом, когда он умер, я показала эту книжку еще одному торговцу, и он дал за нее 5 долларов. А университеты здесь не покупают книги Они ждут, когда им подарят. Ну, конечно, дарят. А что же делать? Люди уезжают в другие города, уходят в старческие дома и, чтобы книги пропадали, отдают их университетам. Грустно конечно. Университеты здесь в привилегированном положении. Они, помните, как нас учили про монастыри, владельцы латифундий. У них дома, работы, поездки за границу. Вы знаете мне одна знакомая сказала: “Вот тут есть знаменитый профессор Шарнир. Он сейчас уезжает на 6 месяцев в совдеп”. Но я же его не могу ни о чем просить, я же его не знаю. Ваш Анд­рей его случайно не знает? Да, я понимаю. Просто я думала может, он с ним где-то встречался по университетским делам. Да я все ищу, кого бы мне попросить зайти к моей знакомой и узнать про эту картину. Да нет, никто из моих туда не собирается. Это эти туда ездят, как к себе домой. А кто такой этот Шарнир? Чем он знаменит? Я ничего его не читала. Я слыша­ла только, что он здесь ведает тем, что они называют русским авангардом. Чуть что, какой-нибудь вопрос, вексель на аван­гард он выдает. Ну, здесь так заведено. Да нет, никакой он не художник,  писатель, нет, просто обычный американский профессоришка, Ну да, прочитал парочку книжек и стал специалистом, как они говорят. Да что вы! Какие тут интуиция талант – эти вещи только усложняют жизнь. А вы должны тэйк ит изи.

 

16 июля

Как эти картины нам достались? Я вам говорила, мамина приятельница была женой этого художника. Когда его не ста­ло, ей сказали чтобы она освободила студию. Она забрала все его работы. Она была необыкновенно красивая и талантливая танцовщица. Но почему-то решила сделаться художницей Ес­тественно, она была плохой художницей, ее картины никому не были нужны, и она решила выдавать его картины за свои Она даже выставку устроила. Мы с мамой пришли на эту выставку Как только она нас увидела, она стала красная, как рак. Но мы ни слова  не сказали – так и ушли. Я не знаю что она сейчас с ними делала. И вообще, жива ли она. Ей уже тогда было много лет. Если бы у меня оказались эти картины, я бы нашла очень богатого человека, он бы купил их для своей кол­лекции как мои картины – они все были без подписи, вывез бы их, а мне бы выплатил проценты. Мы уехали, потому что нам становилось несладко. Мать безумно боялась, что они ме­ня упрячут в сумасшедший дом. Уж слишком белой вороной я была среди них. Со мной беседовал и Полевой, и вся эта шай­ка, чтобы я делала, что они хотели. Со мной десять лет велись разговоры. А я не сделала, что они хотели. Папу перестали печатать из-за меня. Он сам перестал рассылать свои вещи. Мы решили уехать. Мы ждали три месяца. Мы сидели, как мыши. Мы никому ничего не сказали. Это было летом, все разъехались. Нам крупно повезло. Если бы копнули, его бы не пустили. Он слишком много знал. Но он не указал АПН в ан­кете. Он работал там внештатно. Мне один знакомый посове­товал звонить в ОВИР каждый день. Там была баба по фами­лии, как ни странно, Израилова. Вроде русская баба, но вот с такой фамилией. Она ведала вызовами из Израиля, и я каж­дый день звонила, очень вежливо, и узнавала, не принято ли еще решение. Она уже не могла слышать моего голоса. И, на­конец, прокричала мне: “Вам выезд разрешен”. Чудо соверши­лось, и мы уехали. Никто даже не знал, что мы уехали, только через пять-шесть месяцев узнали. А здесь он попробовал пи­сать для Черныха. Но тот заплатил ему 15 долларов за статью, как он платил 20 лет назад, когда можно было за 15 дол­ларов снять квартиру. Папа над этой статьей две недели рабо­тал. Он сказал: “Мне, профессиональному журналисту, платят меньше, чем я заплатил машинистке за перепечатку статьи”. И отказался писать для Черныха. Я попробовала напечатать у него мой рассказ. Он его держал-держал. Потом я ему позво­нила, он мне говорит: “Мне ваш рассказ понравился. Он напи­сан на одном дыхании, так тонко. Я подумаю, куда его по­слать. Вы не отчаивайтесь”. И ни слова о своей газете. Конечно, пробовала, Тулю показывала. Ну, вы разве не видели его позорный журнал? Такое впечатление, что он просто изде­вается над читателем – такую белиберду он печатает. Я ему делала  к о р р э к т у р у  одного номера – так меня чуть не стош­нило от таких словечек, как мясцо, рученьки, ноженьки. Я по­правила, показала ему, объяснила, что недопустимо так писать – так он стал на меня орать. Это такой хам. Они здесь поче­му-то все хамеют. Да, наверное; и были такими. Лакеи играющие в господ.

 

17 июля

Я тут обещала моей Наташе отвезти ее монету. Она звонит и звонит. Пришлось поехать. Измучилась так, еле добра­лась. Я была у Светланы на 14-ой улице. Она не продала свою лавочку, и теперь у нее такое большое дело. Войдешь – огромное помещение, большие прилавки и много всяких вещей. У нее своя клиентура. К ней приезжают из Франции, из Ка­лифорнии. Ей прежний хозяин помог войти в это дело. Он все на нее оформил. Она ему помогала, и он ее научил. А когда он умер, она говорит, что все его вещи пошли в антик сентр. А я думаю, что все его вещи попали к ней – и полки, и шкафы, а самое главное – это он помог ей оформить все бумаги, ввел в дело. Там же есть очень дорогие вещи. У них есть свой со­вет. Они себя оберегают. Когда она приехала, у нее ничего не было. Но она умная девка. У нее высшее образование. Она читает книги. Она не просто продает вещь. Она ее изучает, все узнает о ней – какого периода, кем сделана. У нее масса книг. Поэтому у нее дело и идет. Здесь же мало образованных людей. Она ведь интеллигентный человек. Ну, я отвезла ей эту идиотскую монету. Она сказала, что попробует ее предло­жить кому-то, но много денег вряд ли за нее дадут. Пусть моя Наташа не рассчитывает. А Наташа совсем одурела с этим своим домом. Дом ведь это бездонная яма, там то крыша про­худится, то стена промокнет. Это же требует бешеных денег. А вокруг ни одного живого человека. Мы с папой как-то были за городом – так я была в ужасе. Там один дом на одном пригорке, а на другом –второй дом торчит, а вокруг ни души, и только машины шастают. Мы панически бежали оттуда, и до сих пор у меня ни разу не возникло желания поехать за город. Наверное, когда ты работаешь, и у тебя есть деньги, приятно уехать куда-нибудь далеко. Вчера у меня было такое дурацкое настроение, и я наткнулась на эту станцию “Горизонт”. Там спрашивали актера одного, его зовут Сичкин. Знаете? Так его спрашивают: “Сейчас многие возвращаются. А вы хотите?” “Нет, не хочу. Пускай едут”. “Ну, а в гости? ” “Нет, и в гос­ти не поеду. Мне иногда в страшном сне снится: я лечу в са­молете в Москву, и вдруг объявляют, что Горбачева скинули, и Лигачева назначили. Ну, что я буду делать? В Сибири костьми полягу? Нет, я приехал сюда сознательно. Ну, иногда трудно бывает. Но какое это имеет значение?” Ну, конечно, я понимаю, что это радиоэнтузиазм, как вы сказали, и нет ника­кой необходимости, чтобы все было так безвыходно. Но что мы можем поделать? Такие, как мы, здесь даунстерс. Мы для них пустота, тут-то такие касты понастроены, я не говорю об их качестве – я говорю о том, что они есть. И нам их никогда не перепрыгнуть, будь мы хоть о семи пядей во лбу. Но если мы вдруг разбогатеем, то мы не будем для них рич раг, а мол­ниеносно станем рядом с ними. А без денег мы для них ничто – со всем нашим интеллектом. Ваш Кашкашкин окончательно пропал. Да, я понимаю, ему лучше печатать бесцветную вещь. А если он напечатает интересную и яркую вещь, ему придется отвечать. Здесь с этим делом строго. Я как-то спросила его предшественника, Туля, кто может читать то, что вы печатае­те. Я считаю, что совершила подвиг, прочтя это за плату как коррэктор. И куда же нам к ним соваться? Тут до сих пор ца­рят великий Ржавский и не менее великий Буль, и столь же великий Черных, а сбоку ваш Кашкашкин пристроился. Это же настолько низкий уровень, что его и обсуждать нельзя. Но они все держат в своих руках, и мы ничего не можем сделать. Кто дал им такую свирепую власть? Корысть и властолюбие – вот что дало им эту власть. Разве это не мощные стимулы? Ну да, правильно говорит ваш знакомый: в Америке имеют власть те, кто стремится к власти, а не достойные этой власти люди. Но разве это понимание утешает? Вот вам не нужно ни денег, ни власти, вы просто хотите быть писателем. А для них звание писателя – инструмент влияний. Как же они нам могут позво­лить быть писателями. Они, разумеется, сильнее, потому что у писателя вся энергия направлена не на социальные интриги, а на писание, и эти люди со своими социальными бицепсами по­беждают. Особенно в Америке, где все – бизнес и всюду только дельцы да политики, да их подпевалы. Да плевать мне на это. Я давно уже махнула на все рукой. Там я хоть могла писать в стол, а здесь меня совсем добили, и я уже совсем не пишу. Вы думаете, я не пробовала? У меня масса исписанной бумаги. Сто раз пробовала. Я все уничтожила и только и жду, когда подохну. Я всегда писала очень трудно. По сто раз пе­реписывала одно предложение. И отец тоже трудно писал. У меня вообще трудная писательская судьба. Когда я свою пер­вую вещь писала, я ее потеряла. Она называлась “Маринка”. Мама ее несколько раз перепечатывала. Мы с ней ее переде­лывали-переделывали, и я ее положила папе на стол. Он при­шел с работы и говорит: “Что это такое? Чей это рассказ?” Я говорю: “Мой.” “А мне свой графоман не нужен”. Ну, я по­шла в “Юность”, к Катаеву. Катаев прочитал и написал: “В номер”. Позвали папу. Заставили его прочитать. Он прочитал и поверил. Но Катаев уехал, и Преображенский не пустил мой рассказ в номер. Так они его затеряли, а у меня не было ко­пии. Оля, тут мне попалась одна газета, в Лос-Анжелесе печа­тается. Так там огромная статья Роговского о гомиках. Только что он был специалистом по религии, и вдруг гомиками занял­ся. Скажите, какая разносторонняя личность. Да я его знаю еще по Москве. Он таскался по всем редакциям. Постоянно торчал в Доме журналистов, хотя не работал в редакции. Все сплетни переносил на хвосте. Страшный тип. Теперь слава Лимонова его донимает. Солененькую тему выбрал. Хочет прославиться любой ценой. Довел свою жену до сумасшедшего дома, потом записался в святоши. А теперь совсем другой ла­герь выбрал. Здесь вообще какой-то паноптикум собрался – один страшнее другого. Причем, живые они или мертвые, ни­чего не меняется. Да нет, я послала, но я не верю, что в “Континенте” напечатают. Я тут так похудела. С Вены не мог­ла залезть в одно платье, а тут померила – оно стало впору. Хорошо, что я его не выбросила. Теперь у меня смена есть. Ну, ладно, Оля, не забывайте меня, звоните. Вот я с вами поговорила, и мне легче.

 

21 августа

Алло, Оля, как вы? А, как я могу жить? Ничего нового. Моя личность болеет. У него воспаление какое-то. Я ему при­жгла спиртом, а потом насыпала тетрациклина. Думаю, что за­сохнет. Еще можно присыпать аспирином. Я и себя сама лечу. У меня нет денег ходить к врачам. Я и  к р э м  себе сама делаю. У меня знакомая косметичка. Она здесь училась. Она говорит, что  к р э м  начинается только после 40 долларов. А так это все страшная гадость. Хороший нормальный  крэм  стоит сто долла­ров. Тут есть прекрасные вещества, можно купить и масла, и ланолин, и витамины и самой крэм сделать. Я делаю смесь, сбиваю серебряной ложечкой, получается потрясающий крэм. Рецепт моей матери француженка дала. Когда я даю Марте, она даже баночку целует – так он ей нравится. Я могу вам отложить. Он у меня уже сделан. Я продаю его за 5 долларов. А у “Сен-Лорана” такой же крем стоит 60 долларов. Я знаю, потому что покупаю у “Сен-Лорана” тушь для глаз. Она хо­рошо ложится, и глаза не воспаляются. Да нет, она стоит там 15 долларов. Я ей мажусь только, если иду куда-нибудь. Ко­гда встретимся, я вам передам ваш  к р э м. Мне вот только на­до взять баночку у Марты. Она сказала, что у нее уже все кончилось. А у меня лишней баночки нет. Оля, а как называ­ются трусы? Бриф? Тут я как-то месяц назад набрала денег и купила себе пару за 10 долларов. Но, видите ли, нельзя же иметь только одну пару. Мне хочется купить еще, но надо по­купать то, что дорого стоит. Они хорошо сидят. И в жару их удобно носить. Здесь в жару все бикини носят. А я люблю бикини-бриф. Мне нравятся итальянские трусы. Они очень вырезаны и начинаются хай легс. А здесь все носят легенсы. Но они дорогие, они стоят 300-400 долларов. Знаете, я тут, как идиотка, влипла. Вы не любите колбасу, которую называют салями? Я ее в прынципе люблю. Я пошла в наш “Кейс”, а там ее распродают. Ну я и купила целую колбасину за пять долларов. И мне так от нее было плохо. Нет, совсем не пото­му, что она копченая. Я вот недавно купила сервилат, и ничего со мной не было. Так вы не хотите эту колбасину? Ну, ладно, тогда я ее Марте предложу.

 

6 сентября

Оля, мой чек завтра придет. Мне нужно тут же послать Ему деньги. Только этим я могу держать Его на расстоянии. А теперь я еще подписала письмо против Него. Он хочет прогнать супера, а жильцы за него заступаются, ну, я подписала. Не знаю, что-то все так гнусно. Я тут была у Светланы в антик сентре. Мне так захотелось что-нибудь подобное. Не знаю, что предпринять. Я так ото всего устала. Сейчас я должна послать Ему чек. А вообще мне старушечка здешняя рассказывала, что когда они приехали, дома были очень деше­вые. В Гринвич Виллидже дома стоили по 200 долларов. Вот так здесь дела проворачиваются. А мы не можем никак никуда попасть. Мне так все надоело. Мне хочется ни о чем не думать. У меня такое паршивое настроение. Я такая старая стала. Вы знаете, они мне тут присылают астрологическую газету. Так там есть Аманда. Ей надо послать волосы и всякие дан­ные, и она предскажет и все про вас расскажет: и кем вы бы­ли, и про ваши реинкарнации, и про будущее. И она предска­жет день, когда вы можете астрально путешествовать. А вы слышали, этот балерон Нуриев ездил в Москву, и ему разре­шили съездить на один день повидать мать. Цирк да и только. Да, он талантливый человек, он мне нравится. А этого мест­ного героя я терпеть не могу. Что они в нем нашли? Да, в нем есть трейнинг, но нет ни артистизма, ни души. Он тяжелый, непросветленный, скачет, как козел. Что они все здесь с ума что ли посходили? Сделали из него прима-балерину. Как и из этой, второй, да вы ее знаете. Макарова, новоиспеченная мил­лионерша, которая по-английски так чудовищно говорит. У нее же есть деньги, что же она не выучится? А на сцене она, как кусок дерева. Просто мухинская колхозница с Выставки дос­тижений народного хозяйства. Да, точно, тот герой из ансамб­ля советской армии, а эта из хора Пятницкого или из ансамбля “Березка”. Здесь, видимо, очень сильны Советы. Иначе кто бы такой бездари рекламу сделал? Это больше, чем бардак. Ой, вы себе не представляете, что в этом Большом творится! Они же там друг друга просто уничтожают. Они натирают маслом тапочки, и балерина падает прямо на сцене. Вам нра­вится Плисецкая? Мне она очень нравится. Так ей сколько раз натирали тапочки маслом вместо канифоли, и она выходила на сцену и тут же грохалась. Было так странно, балерина такого высокого ранга и артистизма и вдруг на ровном месте падает. Послушайте, а что они сделали с Павловой! Вы что не слыша­ли о ней? Не может быть. Эта была прелестная девочка, уче­ница Сахаровой. Когда Сахарова была в ссылке в Архангельске, она воспитала там Надю Павлову. У нее ноги были такие же гибкие, как руки. В ней было столько пластики и музыки – просто что-то невероятное. Она приехала в Москву, поступать в Большой театр, и эта партийная генеральша Уланова сказала: “Только через мой труп. Ей надо начинать все с самого начала”. А Плисецкая добилась, чтобы ее приняли в Большой. Ну, она так там и пропала. Никто, ее никогда не видел, не слышал. Они ее там сожрали, эти пауки. Ой, это такое страшное место, Большой театр. Оно было ужасным до того как стало органом партии и правительства. А уж после того превратилось в сплошной кошмар. Я знаю одну балерину, которую довели до того, что она сломала себе позвоночник. Уж это надо очень постараться, чтобы человек сломал себе позвоночник. Да, это страшное место. Потому папа был так против того, чтобы я там училась. Иначе бы я там сломала себе шею намасленных тапочках.

 

15

 

20 октября

Ой, Оля, я в таком жутком положении, у меня вчера деньги украли. У меня теперь нет ни документов, ни записной книжки, ни ключей от дома – все украли. Почему я паспорт взяла? Потому что мне деньги нужны на рент. Я в банке им всем объяснила, что мне нужны деньги платить рент. Потому они меня и запомнили. Там была одна неприятная пуэрториканка в очереди. Мне было как-то неуютно в банке, я подума­ла, чтой-то она на меня так смотрит, и мне стало как-то холодно. Она, видимо, из банка за мной пошла. Да что вы, еще как крадут! У папы фудстемпсы украли, а у меня в метро как-то украли 200 долларов. А наша соседка чью-то руку поймала у себя в кармане. В вагоне было много народа, она не могла пошевельнуться и вдруг слышит, кто-то у нее шарит в кармане. Ой-ой, Оля, они у меня вытащили прямо из кармана. Это меня приводит в отчаяние. У меня такой зеленый кошелек был. И там все было. И они вытащили все. У меня такое нервное состояние. Я не знаю, что делать. Я всего боюсь. Я боюсь выйти. Я все растеряла. Я даже письма потеряла, и ключи тоже выронила. Мне не надо было в тот день ехать – мне знак был. Я взяла свои бусы, надела их. Подбежала к двери – они рассыпались. Мне бы вернуться, а я собрала их и побежала. Торопилась этому идиоту деньги послать. Мне так страшно – я даже спать не могу. Я по сей день не могу по­нять, как это произошло. Меня Марта спасла. Бог в ее лице. Она мне дала 100 долларов, чтобы они дверь открыли. Они часа два бились – никак не могли открыть. Нет, у супера нет ключа. Мы же сменили замок, когда нас с папой обокрали. Полицейские подошли и пробуют пальцем открыть. Я им гово­рю, надо плечом вышибить дверь, а не ковыряться пальцами в замке. Вы понимаете, чего я боюсь. У меня там все адреса и телефоны были. И ключи. Они могут придти и прибить меня. Они же подумают, что у меня хорошие деньги есть, раз я с собой столько денег ношу. Мне сегодня в восемь часов звони­ли, спрашивали телефон лендлорда и супера. Я им дала. А по­том позвонила суперу и говорю: “Почему они телефон спраши­вали?” Он говорит: “Не знаю”. Я ему говорю: “Меня обокра­ли”. Он говорит: “О бой! Может, это воры звонили проверить дома вы или нет. А потом ночью придут и прибьют”. Я спать не могу. Я так устала. Моя собачка себе места не находит. Она же все чувствует. Особенно, когда мне плохо.

 

10 ноября

Ну, вы – мужественные люди. А я сижу и дрожу. Я, знаете, боюсь куда-либо пойти. Я сижу дома и прячусь. Я боюсь уйти, меня мой не пускает. Он теперь так кричит, боит­ся, когда я ухожу. Когда полицейские ломали дверь, он забил­ся под кровать, я еле его вытащила оттуда – не хотел выхо­дить, дрожал от страха. А потом у него началась истерика. А полицейские такие здоровые — под потолок. Они все как один. Я смотрю на них – они как близнецы. Оля, милая, ведь у ме­ня украли все, что было. У меня вообще таких денег не бывает с собой, а тут я получила в банке, и у меня сразу украли. Я точно поняла, что это за мной из банка пошли. Я когда стояла в банке, она на меня показала – такая неприятная женщина пуэрториканского типа. Она там, видно, не одна была. И когда я была в магазине, кто-то меня сильно толкнул. А потом, смотрю, у меня сумка раскрыта настежь и ни кошелька, ни документов. Я сразу к полицейскому, говорю ему: “У меня толь­ко что кошелек из сумки вытащили”. Не видел ли он, кто это мог быть? А он мне: “Ничего не видел. Никого здесь не бы­ло. У вас, наверное, в другом месте вытащили. Или вы выронили, я ничего не видел”. Я ему говорю: “Ну, как же в другом месте, если я в магазине меняла очки и кошелек вроде был на месте, а сейчас его нет”. Ну, о чем с ними говорить? Я тут позвонила Величанскому, и он мне сказал, что есть такая уста­новка, что если это произошло на улице или в магазине, то за это должна полиция платить. Это же их вина. Потому он так мне и ответил. Со мной не знаю, что произошло. Я ничего не помню. От волнения и от этого ужаса я ничего не соображала. Я побежала в банк. Спросила, не оставила ли я там кошелек. Они все включились, давали советы, сочувствовали. Я совер­шенно одурела. Я только наладила с лендлордом, а тут со мной это случилось. Вы мне не говорите. Меня прямо охваты­вает отчаяние. Да я обращалась в виктим сервис. Им нужно, чтобы был рапорт от полицейских. А у меня 25-ти долларов нет, чтобы получить этот рапорт. В полицию-то я сразу обратилась. Они тут же пришли ко мне. Тот, что писал – под по­толок, такой здоровый. И второй с ним такой же гигант. Нет, белые, молодые здоровые парни. Они меня успокоили, что мне должны помочь. А в сошэл секьюрити мне сказали: “Если бы вы чек потеряли, мы бы вам выслали новый чек, а денег мы не даем. В Джуишъ коммюнити пробуют мне помочь. Но они сами ничего не знают. Посылают меня то туда, то сюда – ка­кая-то бессмысленная цепочка. Одно цепляется за другое. Тут столько виктим сервисов! Я даже не представляла.

 

3 декабря

Да, эмиграция что тюрьма. В тюрьме сидишь, каждый че­ловек – генерал. Так нам с отцом Юрченко говорил. А здесь, по-моему, каждый по меньшей мере майор. И все они ученые, и все они журналисты. Ешь, что дают. Вот и этот фарца Ша­рапов. Устроили митинг, и он выступал. И губернатор высту­пал. И Шарапов кричал: “Фридом, фридом”. Тут подыхаешь неизвестно как, а какая-то шваль спектакли устраивает. Я тут потащилась по вэлферам. Я была в сошэл секьюрити у этой девочки. Она вышла и сказала, что, так как вы никогда не обращались к вэлферу и вас обворовали, они могут вам помочь. Это зависит от суда – что он приговорит вам. Она написала мне письмо. Я ей сказала: “Вы – ангел. Вы такое письмо мне написали.” Сейчас мне надо немного денег достать – за свет заплатить хотя бы часть. Я откровенно говоря не думала, что так получится. Я думала, что он мне заплатит что-то, и мы по хорошему разойдемся. Я хожу по этим милым местам. Я не могу туда ходить. Я не знаю, Оля, помогут мне или не помогут. Мне, видно, надо за эти три дня все запаковать. Меня могут отсюда вышвырнуть любую минуту. Сейчас у меня просто отчаяние. Меня обжулили, меня обворовали – и никто не может толком помочь. Эта девочка мне сказала, что эс-эс-ай мне не поможет. У меня есть зрение, я хожу и все вижу. Я ведь не буду врать ей, что я не вижу. Я врать не умею. Это они врут и живут на это, а я врать не хочу. Я такой человек. Я совру, а потом сойду с ума. Это у меня доходит до бреда. Я в школе плохо себя чувствовала и приходила домой. И через час говорила маме: “Ну, теперь мне лучше, я пойду в школу”. Здесь все врут: и богатые, и бедные. Я на Перельманов смотреть не могу. И машина у них, и один сын в Италии, другой в Париж едет. А он эс-эс-ай получает. А мой папа продал эту несчастную картину и хотел от эс-эс-ая отказаться. И я не пошла на эс-эс-ай, хотя полуслепая. А эти везде успевают – все знают, везде поспевают, все получают. Они меня презирают фантастично. Она мне говорит: “А кто-то вам поверит, что вы на вэлфере не были”. А сами гребут вэлфер и эс-эс-ай и из дома устроили платную школу. Тут ей кто-то снизу кричал: “Безобразие! Из дома проходной двор устроили!” Да, на каждый роток не накинешь платок. Люди же не слепые, они видят, что происходит. Я тут недавно познакомилась с женщиной, у которой маленькая собачка. Она, как увидит меня, бежит ко мне и кричит: “Эмма!” И все мне рассказывает. Она говорит: “Я хочу пригласить вас на чашку кофе”. Вот когда есть собачка, можно и познакомиться. Я просто стараюсь с ней говорить. У нее хороший английский. А здесь все на кривом английском говорят. Здесь про меня говорят: “Вот Эмма. У нее горджиес клозэс”.а другие говорят: “О, вы бьютифул”. Лендлорд знает, что у меня нет мебели, но что у меня дорогая одежда. Я же все покупала в “Саксе”. Правда, по сэйлу, но я покупаю со вкусом. А они не умеют покупать. Вот И удивляются, какая на мне горджиес клозэс. Оля, а вы виде­ли, какая сейчас модная линия в Нью-Йорке? Высокие плечи я длинные юбки. Это придает стремительность фигуре. Плечи же были. Они ушли. Помните, после войны еще носили. Эта линия меня очаровала. Такой потрясающий силуэт. Я вчера шла совсем в отчаянии, а как увидела это платье на женщине – все забыла. Я за ней шла, не знаю, сколько кварталов – про все забыла. Она еще в потемках шла. Один силуэт был виден – такая художественная линия. Эти широкие плечи сей­час сбалансированы длинной широкой юбкой. Это и дает такой элегантный силуэт. Такие вещи можно купить только в хоро­шем магазине по сейлу. Я это знаю. Поэтому они считают, что я дорого одеваюсь. А Перельманша все на дешевизну за­рится. Да, мне сейчас надо что-то предпринимать. А я не в состоянии ничего делать. Я ничего не предпринимаю, я совсем сдурела. Я буквально теряю рассудок. Во мне живет такое сильное отчаяние, что просто хочется кричать.

 

15 декабря

Знаете, я так забегалась по своим делам. Меня просто ужас охватывает. Я не знаю, что делать, у меня сейчас страш­но все. Столько забот. Они мне сказали: “Вы зайдите в ло­кальный офис. Там с одной стороны сидят теллеры, с другой – клерки. И вы выясните у них все. Старайтесь к черному попасть – они мягче. А пуэрториканцы, те и слушать не ста­нут, с ними бесполезно говорить. Вы понимаете, я потеряла ключи, записную книжку со всеми телефонами, все адреса. Вчера я так перепугалась – кто-то звонит. Я спрашиваю: кто это звонит? Полис офицер. Я спрашиваю: кто это? Он повто­ряет. Я говорю: я не могу вам открыть, я прошу вас ждать, я сейчас спущусь. Я пошла со своим собачонком. Думала, он мне чек принес, а он принес подписать какие-то бумаги. Так я с больной ногой восемь этажей вниз и восемь вверх прошла за этими бумагами. Оля, вы: знаете, в сплетенном журнале я про­читала интересную статью. Какая-то французская дама делает вещи только из шерсти собак. Цены у нее фантастические. Там написано: эта шерсть лечит все болезни. Я говорю Ната­ше: “У вас же есть собака. Немедленно собирайте шерсть. Я вам свою соберу. Всем собачникам скажу, чтобы собирали”. Месяца через четыре она забыл о радикулите. Сейчас они сидят без телефона: ураган кабель поломал. Чтобы им позво­нить, им надо ехать в шопинг молл. Нет, ее сын иконы режет. Алеша. Он славный. Большой и добрый. Вот ему это идет. А этому зычному пастырю с 72-ой – не подходит. Я ему не ве­рю. Он прямо хороший торговец и Бруклина. И голос у него хорошего рыночного торговца. Та  вот у него все в порядке – у него свой приход, а Алешу с двумя детьми гонят из семи­нарского дома. Он в церковной школе иконостас сам вырезал. И Наташа иконы режет. Это очень кропотливая работа. Да, у нее сын очень хороший мальчик. У него уже двое детей. И младший мощный мальчишка. И внуки спокойные. Глазами вертят и смеются. Она говорит: как родились, зевнули и засмеялись. Сейчас они третьего ждут. Не знаю, куда они с тремя детьми денутся. Я совсем не знаю, что мне делать. У меня все настолько плохо. Я вот так хотела собаку 10 лет. И вот он появился. Он пришел 21 августа. У меня 12-ого матери не стало, и вызов пришел 12-ого, А 21 – это 12 наоборот. Теперь у меня мечта купить ему свитер. Я тут нашла собачий бутик. Там все продают для собак – и аксессуары, и еду, и одежду. Я хочу купить ему свитер ручной работы. Здесь есть и сапожки на собак, и плащи. 3десь очень любят собак. Их балуют, как женщин. Ой, Оля, я видела такие прекрасные ве­щи. И недорогие. Два вида – из шерсти и из шелка. Одна дизайнер делает. У меня одна мечта – купить себе два шелко­вых платья – и больше мне ничего не надо. Шьют они очень красиво – сейчас мода красивая. Эй, подождите, что-то он у меня лает. Нет, это он во сне. Он у меня иногда во сне лает и плачет. У него было тяжелое прошлое. У него были испуган­ные глазки, когда он ко мне пришел. Теперь он стал другим. Он меня полюбил. Я ему чаем промываю глазки. Они у него теперь сверкают. Вы знаете, он у меня ест творог. Он любит творог, кур и фармер чиз. Оля, заведите собачку. Она даст вам много счастья. Я обожаю борзых, афганских особенно. За­ведите себе маленькую собачку. Мой очень уютный, и на меня все время смотрит. У меня было такое отчаяние, а вот теперь у меня есть маленькое существо. В Москве, если у вас собака, вас начинают ненавидеть. А здесь люди улыбаются собакам. Это говорит о тонкости восприятия. Когда вы берете себе со­баку, вы уже себе не принадлежите. Вы конченый человек. Она меня сегодня таскала два часа. А потом еще полтора часа. Сейчас он, усталый, дремлет. У него сегодня было много впе­чатлений – мы с ним долго ходили. Мне нравится – было пусто, хорошо. Очень симпатично. Это особенная собака. Она очень дорогая. У нас теперь мопс появился, Джесси, и мы с ним общаемся. Вы себе заведите мопса. Ой, какой он очарова­тельный. Как с картины Гойя – рожа темная, а сам бежевый. А еще есть шпиц, померанец, он такой рыженький. Здесь по­казывали выставку собак. Грандиозное зрелище. Я совсем оду­рела. Ну, ладно, выздоравливайте. Держите хвост морковкой, как я говорю. Надо кидаться на болезнь,, как с высокой выш­ки, не думая. Помните, как в анекдоте: огромный бассейн пус­той, а наверху человек. Внизу один другого спрашивает: что он собирается делать. Тот отвечает: прыгнуть в бассейн. Так ведь он же пустой! Ну и что же, ведь он же сумасшедший. У Капы тоже грипп. У нее фантастическое непонимание всего: “Вам надо устроиться на работу”. Да кто же с этим спорит? А как устроиться-то? Вот она свою миллионершу скрывает, а та, мо­жет, и помогла бы мне устроиться. Что я, без нее не знаю? “Вам надо устроиться, а то у вас мозги могут ссохнуться от такой жизни”. Они у меня давно уже ссохлись.

 

20 декабря

Как я живу? Гнусно. Я пытаюсь собрать денег.

Я позвонила в виктим сервис: что это за игра! То вы от­крываете мое дело, то закрываете. Это редикулос. Меня обо­крали. – Нет, вы потеряли кошелек. Мы вам вышлем 40 дол­ларов. – 40 долларов! Что это за игра? Это детская игра. – Ну ладно, вышлем чек. – Сколько? – 40 долларов. – Как 40 долларов? – Ну Вас же обокрали? – Да. – И у Вас украли 40 долларов. – И повесила трубку.

Что же мне опять идти в милицию и просить опять этот рапорт? Там же такая волокита. Я больше так не могу. А то как у моей знакомой Веры будет. Она мне звонила – опять идет в больницу. У нее снова дикие боли. В сердце. Я не знаю. Все как-то не так. Меня иногда такое отчаяние охваты­вает. Вы знаете, вчера по седьмому каналу показывали прису­ждение “Оскара”. Лучший фильм Бернадо Бертолуччи “Последний император”. Он получил девять “Оскаров” за музыку, за костюмы, за постановку. А премию за лучшее исполнение мужской дали Майклу Дугласу. А лучшая актриса – Шерэл Черр. Она – брюнетка, невероятно экстравагантна. У нее длинное лицо, породистое и одевается она экстравагантно. У нее возлюбленный на 17 лет младше ее. Она худенькая, имеет отличную фигуру. Ее показывали по телевидению полуголень­кой. Она была кафешантанная, а теперь серьезная актриса. Я читала о фильме, в котором она снималась. Фильм-то я не видела. Я обо всем читаю. Но меня совершенно другое потрясло. Буквально слезы вызвало. Вышли на сцену Кетрин Хэпборн и Грегори Пэк. Он играл в очаровательном фильме “Римские каникулы”. Его показывали в Москве. Он играл журналиста, а она тогда была молоденькая, теперь ей под 50. Она еще игра­ла в “Завтраке в Тифани”. Это милый фильм. Вот когда они вышли, мне стало не по себе. Он совсем постарел, а она так изменилась страшно. Некоторые так меняются с годами. Как, например, нет ничего общего между ребенком и молодым человеком, так вот и в старости некоторые меняются. Вот он так изменился. Не знаю, почему он должен был так состариться. Почему она так быстро сгорела? Фигурка и плечи очарова­тельные и одежда со вкусом. А лицо не ее. Нет, не омоложенное. Как у Бэсси. Это тоже известная актриса. Она играла в фильме “Все о Еве”. Я в Москве видела много фильмов. Наверное, на всю оставшуюся жизнь насмотрелась. Я смотрела в Доме журналистов и в Доме киноактера. В основном, я люб­лю итальянцев и французов.

Сейчас все актрисы как отштампованные. А она вот отли­чалась от всех актрис. Эта Мерелин Монро мне не нравится. Она не актриса. В ней было фатал аттрактион, да, в ней это было. К ней тянуло. Она спала с братьями Кеннеди. Что-то узнала. Вот ее и прибрали.

В ней было что-то такое невероятно притягательное. Я люблю Софи Лорен. Это действительно актриса. Я вчера смотрела до двенадцати “Оскара”. Мне ведь надо знать, что здесь проис­ходит. Об этом было столько разговоров в Москве. Это в Лос-Анжелесе гигантский зал на 6500 мест. Там было столько секьюрити. Там были л люди, усыпанные бриллиантами с ног до головы. Тут есть богатые люди. Это нам с вами не понять. Если они скандалят здесь, то из-за того, что дают девчонке всего 4-5 тысяч в месяц. Тут так много всего. Мы с вами да­же не очень это понимаем. Если я немного в курсе дел, то это потому, что “Вог”. Вы не представляете, здесь туалеты знаме­нитых дизайнеров стоят по 8-10 тысяч. Тут есть Боб Макули. Он всех снабжает одеждой в Лос-Анжелесе. Вот Ив Сан-Лоран. Он сейчас так разошелся – придумал духи “Париж”. А еще есть удивительными запах “Хенди”. А тут есть еще за­пах “Карло Кляйн”, “Обсешэн” – там бергамот. А “Париж” вы, наверное, видели. Он сейчас везде есть. Такая темная бу­тылочка, по ней он переплетает свои инициалы и по ним напи­сано “Париж”. Я себе маленькую бутылочку купила и все бе­регла, а он почти весь пролился. Но тем не менее немного ос­талось. Он сейчас выделывает фантастические вещи. Он делает туалеты на мотивы Бражка, Ван Гога, Пикассо. Как? Вангогов­ские цветы, голуби Пикассо – два огромных голубя и целуют­ся в районе живота – туалеты для невесты, коротенькие. Это все блестяще сделано. Я не могу называть одежду тряпкой. Дизайнеры делают такие чудесные вещи, как раньше создава­ли картины для стен. Это не одежда, а произведение искусст­ва. Они такие дорогие и остаются на века. Они называют это кричер, это творение. У меня есть книга “Костюм в веках”. По костюму можно определить все: какой век, какой стиль, что носили. Это все. Это как еда. А то, что создается в Па­риже – это фантастично. Это безумно дорого стоит, как бе­зумно дорого стоит картина. Может, я не права. Но я так думаю. А эти актеры был ли одеты очень безвкусно. Они, вроде, ездят в Париж, но к ни им ничего не пристает. Все они сидели обнаженные в одинаково блестящих платьях. Это смешно. Нельзя же, чтобы все были однообразно одеты. Мне вчера было интересно смотреть. Иногда бывают события, которые хочется посмотреть. Вчера это было по седьмому каналу – единственный канал, который у меня работает. 13-ый у меня то работает, то бежит. У меня же антенна вся переломана и пере­вязана тряпками и чулками. Тут нельзя торчащие антенны ста­вить. За кейбл нужно платить – я бы сразу поставила, а вот отец говорил: “Подожди, за нее надо платит” – Потом мы бу­дем больше понимать, тогда и проведем”. Так вот до сих пор не поставили. У меня торчит коробка. Провод срезали. Любой мальчишка может провести провод, но я же не буду воровски это делать, я же не Перельманы. А так стоит огромный теле­визор, а толку от него нет. Сейчас есть фантастические экраны. Я прямо заболела, когда увидела, мы его еще с папой увидели. Но он стоил потрясающие деньги: 6000 – 7000. Папа сказал: “Вот хороший экран. Я на нем что-то вижу”. А на этом он ничего не видел – носом водил. Спектр красок на нем больше. Папа был потрясен этим экраном. Он по диагонали 60 инчей. А мой – 20. Тот громадный. По нем интересно смот­реть любую передачу. Сейчас он намного дешевле стоит. Если бы он столько стоил, когда мы приехали, мы бы его купили. И я не слепла бы от маленького экрана.

 

24 декабря

Оля, мне так плохо. А чем лечить? Она мне сказала: “Возьмите айс”. Здесь они лечат льдом. Я положила лед, и мне стало хуже. Я не могу ходить. Я пожираю таблеток до ужаса. Я заворачиваю ногу – никакого толка. Ну, конечно, это все на нервной почве. Я же на сплошные нервах живу. Ведь мне они чеков больше не пришлют. Мое дело закрыто. Это просто издевательство. И срок чеков за квартиру кончает­ся. И я при этом живу при фонтане – вода льется и холодная, и горячая. Не знаю, что мне делать. Я так измучилась. Я да­же за свет не могу заплатить. Мне надо пойти туда, а я со­всем не могу двигаться. Вначале у Меня от бока болело, а по­том ушло в колено, а теперь совсем вниз спустилось. Я зачем-то купила этот айс. Там было написано смол мирэкл. Так от этого смолл мирэкл я всю ночь не спала. Да, надо самому ис­кать лекарство. У отца были камни в печени И он панически удирал от всех операций. Так мама сделала ему из березового листа крепкий настой и влила ему. И ему стало легче, и желчь не разлилась. И он в течение года сидел на страшной диете и пил березовый лист. И через год сделали рентген, и камни уменьшились. Мама собирала зелененькие, свеженькие ветки, ставила их в воду, а потом делала настойку из листьев. И сама поставила отца на ноги. А вот я себя не могу вылечить. Ну, что вы на Кристмас делаете? Мы с отцом были на Рождественской службе в Вене. Мой отец понимает по-немецки. Боже­ственно это было. Это культура Вены и Европы, и Америки, конечно. Знаете, они завтра будут передавать “Айриш мэрри Кристмас”. Подождите, это будет завтра или мондей? Ну, мондэй само по себе – Кристмас – Кристмас миднайт с двенадцати до четырех. А когда это будет миднайт масс – это тоже в 12 часов. Так вы послушайте завтра по пятому ка­налу. Это все так очаровательно. Это прекрасно, что все это здесь есть. Там же все это запрещено. Вот эта безумная Светлана вернулась туда. Теперь она хочет жить в Грузии. Послала свою дочь Ольгу в простую советскую школу. Та пришла с крестом на шее, и это вызвало шок. Она, видите ли, пока проживала здесь папины миллионы, забыла, что такое со­ветская школа – святая простота!