Portfolio

Михаил Блехман

Две темы одного рассказа

Куда деваются утки, когда пруд замерзает?
Холден Колфилд.

Почему диких уток называют дикими? Только потому, что они живут сами по себе? Взяли и улетели в другие страны, взяли и прилетели из других стран. В этом их дикость? Нет, критерий слабый. Что изменится в утке, если её запереть в утятнике?
Наконец-то одиночество закончилось и стало можно побыть в одиночестве. Спина уже не болела от постоянного сидения за письменным столом, и давление оттого же - перестало прыгать.
Утки раскрякались за всю неделю, что мы не виделись. Ну, что поделаешь. Мне никак не удавалось выбраться на озеро раньше.
Волны детскими плюшками плюхаются в парапет. Тихо. Чайки кричат, почти каркают. Утка то ли энергично крякнула, то ли рявкнула. Беззлобно - из необходимости - ударила по воде крыльями, растущими не от плеч, как у других птиц, а от талии, и взмыла. Нужно сильно одичать, чтобы так рявкать и взмывать.
Дождь не удержался на сплошной неопределённого цвета туче и спрыгнул на меня - сначала на нос, потом на макушку, благо там ему уже было где расположиться. Думал, наверно, что одному мне придётся туго. Я не обратил на него внимания. Он обиделся и прошёл.
Интересно, утка рождается дикой или дичает от тяжёлой жизни?
Кажется, у меня было игривое настроение.
Почти прозвучали два голоса - так близко, практически во мне. Я постарался прислушаться к одному:
- У тебя сегодня, кажется, игривое настроение.
Я прикрыл веки, присмотрелся и увидел её тёмно-карие молча смеющиеся глаза. Свои волосы цвета глаз она носила хвостиком. Постарался прислушаться к другому:
- Ты сегодня настроен игриво.
Я присмотрелся, не открывая век, и увидел, что её тёмно-серые глаза не очень расположены улыбаться. Свои кукурузные волосы она расшвыряла по плечам - то ли тщательно, то ли небрежно.
- Ну, и почему же ты не приглашаешь меня танцевать?
Спросила своими тёмно-карими глазами, достаточно громко, чтобы я услышал тебя. Я услышал и обнял тебя за плечи - и похолодел от неожиданной смелости.
- Это что-то новенькое, - сказала ты, почти хохоча тёмно-карими глазами. - Может, сначала хотя бы пригласишь на танец?
Я поднял камешек и бросил в озеро. Утка хотела покрутить у виска, но решила не связываться.
- Думаешь, это так просто? - спросил я, как будто для тебя это было важнее, чем для меня.
Нет, такое предположение не заслуживало внимания.
- Кто мне дал право приглашать тебя танцевать? Да и, скорее всего, ты откажешься.
Ты расхохоталась так, что утки от неожиданности перестали взмывать. Наверно, забыли о своей дикости.
Я вздохнул и выдохнул одновременно, отошёл от парапета и пригласил тебя танцевать. Народу в комнате было много. Я чувствовал её спину, а своих ладоней не чувствовал. Комната была хотя и небольшая, но огромная. Если бы потушили свет, она стала бы бесконечной, но было светло, и это спасало.
- Ну, вот видишь, - сказала ты. - Совсем не страшно.
Я подумал и понял, что ничего же не изменилось.
- Ничего же не изменилось.
Не успев подумать, я добавил:
- Пойдём на улицу. Прогуляемся по ночному городу.
Мне было по-прежнему страшно от смелости, но я уже не чувствовал, что мне страшно.
- Как же я уйду с собственного 16-летия? Если хочешь, можешь идти один.
Наконец-то от бесконечности комнаты ничего не осталось: я вышел на улицу. Дождь не удержался на сплошной туче, не имеющей цвета, и спрыгнул на меня - сначала на нос, потом на макушку, но там ему совершенно негде было расположиться. Потом он смотрел на меня снизу вверх, как будто заискивал. Тоже мне, друг называется. Друзья не заискивают. Он обиделся и прошёл.
Верно, ничего не изменилось. Я шёл вдоль берега озера по парапету. Утки ныряли лапами кверху, а вынырнув - крякали. Причём, как мне показалось, не друг на друга, а дружественно. Мы шли с концерта знаменитой поп-группы от берега к её подъезду. Она рассмеялась своими тёмно-серыми глазами. Достаточно громко, чтобы я услышал. Её кукурузные волосы немного промокли.
- Ну, и почему же ты не пригласишь меня ещё куда-нибудь? - спросила ты.
Можно подумать, что для тебя это важнее, чем для меня. Нет, такое предположение не заслуживало внимания.
Я взял тебя за руку и заиндевел от смелости.
- Это что-то новенькое, - почти расхохоталась она. - Значит, концерт понравился? Я рада. Ну, хорошо, мне пора домой.
Она махнула рукой, я вышел из её подъезда к троллейбусной остановке, остановился у края парапета. Почему вода такая кристально тёмная? Ни одной же приличной рыбы не видно. Утки кивали в знак согласия и вынужденно ныряли.
В ночном городе, по которому она не захотела прогуляться, было уже поздно. Родители, конечно, не спали, ждали меня. Я им говорил: не волнуйтесь, день рождения закончится около десяти, я её провожу до подъезда и сразу приду. Часов в одиннадцать, не позже. Спите спокойно. Не уснут, конечно, пока я не вернусь.
В ночном городе, в котором она не разрешила мне пригласить её ещё куда-нибудь, было ещё поздно. Родители, конечно, не спали, ждали меня. Я им говорил: не волнуйтесь, концерт закончится около одиннадцати, я её провожу до подъезда и сразу приеду. Часов в двенадцать, не позже. Ну, может быть, полпервого. Спите спокойно. Не уснут, конечно, пока я не вернусь.
- Вот будут у тебя дети, ты тоже не уснёшь, - сказала мама и улыбнулась.
А я - как забавно - был уверен, что усну.
- Ты прав. Конечно, ничего не изменилось, - сказала ты невесело.
- Почему же "конечно"? Могло ведь измениться, правда?
Ты посмотрела на меня своими тёмно-карими глазами и, почти извиняясь, покачала хвостиком того же цвета:
- Не могло.
Ты посмотрела на меня своими тёмно-серыми глазами и, почти прощая меня, покачала кукурузными волосами:
- Не могло.
Я поднял воротник, смело взглянул в тёмно-карие глаза и решился предложить:
- Всё-таки давай попробуем. Зачем мы ходим и абстрактно разговариваем? Могли бы пойти в театр, ну, хотя бы в кукольный.
Озеро может подождать. Прозвенел звонок, мы пошли в зал, по дороге встретили общую знакомую. Я почувствовал состояние полёта фантазии и разразился несколькими шутками одновременно.
- Ты же на меня совершенно не смотришь, - сказала ты, почти смеясь тёмно-карими глазами. - Что тебя в ней заворожило?
Я пристыжено и почти убито пожал плечами: сначала одним, потом другим, потом обоими.
- Не уходи, пожалуйста, от вопроса.
Ты хохотала тёмно-карими глазами, но ответа всё-таки ждала.
- Ага! - сказал я смело и торжествующе. - Значит, всё-таки ждёшь ответа?
Подумал и продолжил:
- Честно говоря, я даже не помню, кого мы встретили.
Я помнил. Но если бы заворожило, я бы не смог разразиться шутками.
Не знаю, согласилась ли она, но зевнула и сказала:
- Спасибо, мне понравилось. Я тебе позвоню.
Вообще-то ты не зевнула. Возможно, даже улыбнулась. Но какая разница? Всё равно ведь ничего не изменилось.
Утки крякнули - кажется, в целом утвердительно, но с некоторым сомнением.
Волны детскими плюшками плюхались в парапет. Был уже вечер, но уже, кажется, рассвело, и я, как обычно, ждал её - в нескольких шагах от берега, на троллейбусной остановке. Она каждое утро проезжала в троллейбусе, нам было по пути в институт. Я отвлёкся от озера и увидел её: она, как всегда, сидела в троллейбусе у окна, читала книгу. Я вошёл и стал рядом. Можно было сесть, но я не решился даже поздороваться. Она кивнула и продолжала читать. Я улыбнулся дружественно и заискивающе, как дождь тогда - мне, и остался стоять.
- Мог бы сесть, - заметила она равнодушно, не отрываясь от книги.
- Да. Но ничего бы не изменилось, - возразил я и с надеждой посмотрел в твои, как всегда, тёмно-серые глаза.
- Ничего, конечно, - успокоила ты, кончиками пальцев потрогав кукурузные волосы.
Я всё-таки попробовал что-то сказать, чтобы ты перестала читать эту книгу.
- Смотри, оказывается, селезни красивее уток. А у людей - наоборот.
- Это зависит от конкретного селезня, да и от конкретной утки тоже, хотя от селезня - в большей степени, - незаинтересованно сказала бы она.
И поправила бы - хотя можно было не поправлять - свои кукурузные волосы.
- Двусмысленный комплимент, - сказала ты с видимостью улыбки, но твои тёмно-серые глаза не улыбались. - Ты имеешь в виду, что поправлять бесполезно или лучше не может быть?
- Конечно, может. Очень даже может! - с готовностью ответил я и увидел, как ближайшая утка всё-таки покрутила у виска. - Нет, то есть я имею в виду...
- Хорошо, чего уж об этом. Пойдём, покажешь мне свой рассказ.
Я пропустил её вперёд, успев за полсекунды надышаться кукурузными волосами. Мы сели за столик, и я заказал бутылку шампанского.
Рассказ должен был быть остросюжетным, правда, я и сам понимал, что в нём сюжета не больше, чем остроты, а остроты столько же, сколько сюжета. Но это был мой лучший рассказ, потому что мы с тобой сидели за столиком и пили шампанское.
- Что-то ты рано сегодня, - с улыбкой спросила мама.
Я был вынужден ответить жестами и поспешил в ванную чистить зубы. Полбутылки шампанского. Вода в кране журчит так же, как плещется в озере. Уткам, уверен, понравилось это сравнение. Теперь они проплывали мимо парапета, не отворачиваясь и не ныряя, как прежде.
Чайки наконец замолчали - уснули, наверно.
Я встретился взглядом с тёмно-карими глазами.
- Ты права, ничего не могло измениться.
Тёмно-карие глаза улыбнулись:
- Хотя, кто знает?.. Возможно, когда мы вышли со свадьбы приятелей. Мне тогда хотелось, чтобы ты не шёл слишком быстро.
Ты не смеялась, а только улыбалась, и твои каштановые волосы хвостиком и глаза такого же цвета почти не казались недостижимыми. Я не верил своим глазам и ушам. Но кто-то из знакомых обнял её за плечи, и они принялись хохотать.
- О чём ты смеёшься? - успел я спросить её.
И ты ответила:
- Не помню, но это неважно. Видишь, ничего не изменилось, ты всё-таки был прав.
- Согласен, - не мог не согласиться я.
Мы шли по улице все вместе, но она не переставала смеяться вместе со всеми, так что фактически я шёл по улице один.
- Как прошла свадьба? - спросил отец.
Мама не спросила, хотя ей было ещё интереснее. Я хотел ответить, но единственная не уснувшая чайка ухитрилась выхватить кусок какой-то еды из-под самого утиного носа.
- Тоже мне, селезень называется, - заявил я торжествующе. - Вот видишь, как получается: теперь бедная утка ляжет спасть голодной.
Ты не согласилась и не возразила, просто подобрала свои тёмно-каштановые волосы под берет - стало прохладно. На этом фуникулёре - чем выше, тем холоднее и тем страшнее смотреть вниз. Смотреть вниз вообще не рекомендуется. Хотя, с другой стороны, если подойти к фуникулёру поближе и посмотреть вверх - будет ещё страшнее. Чтобы не было страшно, не нужно смотреть ни вверх, ни вниз. Правда, тогда может быть не очень интересно. Я предпочитаю смотреть назад. Периодически, примерно раз в неделю.
- Ты, кажется, снова о чём-то задумался? - спросила она, почти рассмеявшись тёмно-карими глазами.
- О чём задумался? - сказала она, поправив кукурузные волосы и почти укоризненно глядя на меня тёмно-серыми глазами.
Я отошёл от парапета и сел на скамейку. Самолёт мигал то красной лампочкой, то зелёной. Утки обиженно покрякивали: нашёл, куда смотреть.
Я оглянулся: на меня смотрели тёмно-карие глаза. Я спросил:
- Неужели тебе стало интересно?
Ты поправила свои каштановые волосы: резинка сползла с "хвостика". Тёмно-карие глаза почти улыбались мне.
Я оглянулся: на меня смотрели тёмно-серые глаза. Я спросил:
- Тебе ведь стало интересно, правда?
Ты поправила свои кукурузные волосы, они растрепались на поднявшемся ветру. Тёмно-серые глаза почти улыбались мне.
Наверно, стало интересно…
Одиночество на сегодня закончилось. Возвращалось одиночество - снова не меньше, чем на неделю. Нет-нет, не больше недели. Теперь я наверняка закончу этот рассказ за неделю.
Утки решили накрякаться на всё время, оставшееся до нашей следующей встречи.
Пойду. Нужно ещё сказать дочке, чтобы её проводили до подъезда.

М.С.Блехман
blekhman@hotmail.com

Монреаль
Октябрь, 2005 г.