| Редакция | Авторы | Текущий номер |

 

 

Бахыт Кенжеев

Стихотворения

 

Вот замерзающая Волга. Вот нож, Евангелие, кровать.
Ты уверяешь, что недолго осталось им существовать.
Ты повторяешь, взор сужая, что мучающее нас во сне,
бесспорно, правда - но чужая. А явь - на вороном коне
четвертый всадник, имя коему я не смогу произнести,
хотя тревоги и покоя мне тоже хочется. Свисти,
степной разбойник, разверзайся, небесный свод. И льва, и зайца,
и горлицу, и всех иных простуженных зверей земных
к вратам заснеженного рая, ничьей вины не разбирая,
уже ведет среди могил серьезный ангел Азраил
под звуки песни колыбельной. Но слов ее издалека
не услыхать. Лес корабельный сведен. Усердствует река,
течет река, точильный камень по дну глубокому влача,
где беспокойно дремлет Каин - один, без плача и врача…

*****

Где цвела герань под писк воробья, где в июне среди аллей
жгли тополиный пух сыновья шоферов и слесарей -
там царь Кащей над стихами чах, как всякий средний поэт,
не зная, сколь трудно писать о вещах, которым названья нет.
Ах, время, время, безродный вор, неостановимый тать!
Выходила на двор выбивать ковер моя молодая мать, -
а меня Аполлон забирал в полон, кислоты добавив к слезе,
и вслепую блуждал я среди колонн, вокзалов и КПЗ.

Блажен, кто вопль из груди исторг, невольно укрыв плащом
лицо; блажен возвративший долг, который давно прощен;
блажен усвоивший жизнь из книг, а верней сказать, из одной
книги. И жалок ее должник, с громоздкой своей виной
не в силах справиться. Как спасти неверующего? Где он
поет, растягивая до кости военный аккордеон,
когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло,
как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?

*****

Се, осень ветхая все гуще и синей
в моем окне. Багровый лист в тетрадке
почти истлел. Есть только ноты к ней -
что нефть без скважины, что искра без взрывчатки,
и я, усталый раб, мурлычущий не в лад
сухую песенку, и крутится немое
кино - мой путь уныл, сулит мне труд и глад
грядущего волнуемое море.
А там посмотрим. Под иной звездой,
щемящей, теплой, что еще бесценней
светила нашего, захвачен чередой
неотвратимых перевоплощений,
то в пса, то в камень... Карма! Да, мой путь
уныл. А вот не стыдно. Зря ты, ветер,
твердишь мне это вечное "забудь".
Я уж и так забыл, ей-Богу, все на свете.
Вот ножницы, игла, вот справка, что почем,
да к той игле - сапожных черных ниток.
Я повторяю вслед за скрипачом-
гробостроителем - "один сплошной убыток".
И смех, и грех. Поздравим молодых.
Запретное, не умирая, имя
произнесем. Мой лоб, и губы, и кадык
ощупывает пальцами сухими
слепое время. С нею ли, не с ней
(святой Марией), милые, куда вы,
когда в окне все мягче и синей
разбавленные холодом октавы?

*****

Соляные разводы на тупоносых с набойками
(фабрика "Скороход").
Троллейбус "Б" до школы, как всегда, переполнен
пассажирами в драпе, с кроличьими воротниками,
но до транспортных пробок еще лет тридцать, не меньше.
Поправляя косу, отличница Колоскова (с вызовом):
"Как же я рада,
что каникулы кончились - скукота, да и только!"
"О, Сокольники!" - думаю я, вспоминая сырую свежесть
беззащитных и невесомых, еще не проснувшихся
мартовских рощ.

Последняя четверть.

Есть еще время подтянуться по химии и геометрии,
по науке любви и ненавидимой физкультуре.
Исправить тройку по географии
(не вспомнил численности населения Цареграда)
и черчению (добрый Семен Семенович, архитектор,
обещался помочь).
Впрочем, в запасе пятерка с плюсом за сочинение
о бессмертном подвиге Зои Космодемьянской,
пятерка по биологии (строение сердца лягушки),
пятерка по обществоведению (неизбежность победы
коммунизма во всемирном масштабе).

После экзаменов - директор Антон Петрович,
словно каменный рыцарь, гулко ступает
по пустому школьному коридору,
недовольно вдыхает запах табака в туалете,
открывает настежь форточку,
наглухо запирает кабинет английского языка.
Снова каникулы, лето в Мамонтовке
или под Феодосией, долгая, золотая свобода,
жадное солнце над головою.

А ты говоришь -
наступила последняя четверть жизни.

*****

После пьянки в смоленской землянке -
рядовым, а не спецпоселенцем -
Дэзик Кауфман в потертой ушанке
курит "Приму" у входа в Освенцим.
Керосинка. Сгоревшая гренка.
Зарифмованным голосом мглистым
несравненная Анна Горенко
шлет проклятье империалистам.
"Нет, режим у нас все-таки свинский."
"Но и борькин романчик - прескверный".
Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский
"Жигулевское" пьют у цистерны.
И, брезгливо косясь на парашу,
кое-как примостившись у стенки,
тихо кушает пшенную кашу
постаревший подросток Савенко.
Штык надежен, а пуля - дура.
Так и бродим родимым краем,
чтя российскую литературу -
а другой, к сожаленью, не знаем.
А другой, к сожаленью, не смеем.
Так держаться - металлом усталым.
Так бежать - за воздушным ли змеем,
за вечерним ли облаком алым…

*****

Остается все меньше времени, меньше вре…
Постаревшие реки покорно, как дети, смежают веки.
И облетевшие клены (да и любые деревья) в ледяном стоят серебре
Как простодушно сказали бы в позапрошлом -
да, уже позапрошлом - веке.

Где же оно, вопрошаю гулко, серебро моих верных и прежних рек?
На аптечных весах, вероятно, там же, где грешников грозно судят.
Не страшись карачуна, говаривал хитроумный грек,
Вот заявится, вытрет кровь с заржавелой косы - а тебя-то уже не будет.

Только будет стоять, индевея, деревянный архангел у райских врат,
облицованных ониксом. В безвоздушной пустыне белеют кости
алкоголиков некрещеных. Мне говорят: элегик. А я и рад.
Лучше грустью, друзья мои славные, исходить, чем злостью.

Лучше тихо любить-терпеть, лучше жарко шептать "прости",
Выходить на балкон, вздрагивая от октябрьского холода
на запястьях. Пить-выпивать, безответственные речи вести.
Я, допустим, не слишком юн. Но и серафимы явно немолоды.

*****

Когда с сомнением и стыдом
ты воротишься в отчий дом,
сдаваясь нехотя на милость
минувшего, мой бренный друг, -
очнешься, осознавши вдруг,
что все не просто изменилось,

а - навсегда. И сам нальешь
за первый снег, за первый дождь
поникших зим, погибших вёсен,
истлевших осеней. Они
не повторятся, извини,
лосинам не воскреснуть в лося.

Младенец учится ходить -
и падает, и плачет. Сыть
собачья, травяной мешок ли -
а что хохочем за столом
и песни старые поем -
пройдет и это. Как промокли

шатающиеся у окна,
как незабвенна и страшна
весна, как сумерки лиловы!
Прошедшего, к несчастью, нет -
оно лишь привидение, бред,
придумка Юрия Петухова.

И все-таки - вдвоем, втроем
вступить в зацветший водоем,
где заливается соловьем
неповторимый Паваротти -
и мы, как на поминках пьем,
за то, как мир бесповоротен.

2001 - 2003 гг