Лариса Володимерова

Что ты жив

Дамский военный роман

(продолжение, начало см. в 87-91 номерах)

Часть седьмая.

Отреченье.

Глава 20. (Воскресенье и верность Пашки).

Венька и Настя шатались по тусклому, разгоравшемуся непролазной и тонущей в полноводье зимой, Петербургу. Задирали смешливые мордочки то к надорванным карнизам Достоевского, бившим жестью в промерзший бетон, то к перистым облакам, на хвостах тянувшим все неоглядное небо мертвенных пастельных тонов. А то прыгали на спор через лужи с червями, подернутыми ледком, - и промахивались из черных сугробов ногой под асфальт, расколовшийся до перестройки.

У парадных подъездов позвякивали колокольчики, зеркала сияли навстречу за надраенной медью дверей, распахнутых не для них, и Настя с Ники старались не целоваться и не задерживаться прилюдно у офисных мраморных плит и крапленой колоды гранита.

Постепенно они добрались от Сенной к Грибоеду, по задворкам разомкнутого ледяным объятьем Казанского, не напоминавшего Рим (а, напротив, музей атеизма вместо религии - инквизиторские инструменты и камеры пыток). Здесь, где Блок поджидал свою Любу, подавляя незваную страсть, и где топтуны перекуривали за колоннами, сторонясь и чужих, и своих - тишина застревала под сводами, принося передышку и голубям, обрызганным нефтью из-под соленых колес, и теплому снегу в разводах мочи или чУдно взошедшей декабрьской радуги.

Венька хвастался Насте своим просвещенным умишкой:

- Ты заметила, что у стран - человеческие отношения?

(Настя морщила юные брови и важно кивала в ответ).

- Проститутка Россия хочет власти, сильной руки. Это комплекс неполноценности наших, последствия гнета.

(Настя тщетно пыталась выколотить налипшие льдинки из отворотов сапог).

- Да забей ты! Давай лучше я, - Венька склонился, они встретились лбами и покатились, дурачась, со скользких ступеней туда, где от пара дымился согревавший то кошек, то пташек оазис-люк.

Венька отряхивал Настю, притихшую у него на коленях, и мудрствовал, сидя на вентиляционных дырочках крышки:

- Языковой тоталитаризм был раньше – России, сегодня – Америки, завтра – Китая... Литературный язык чужд русскому народному - да ты слушай, вникай! Все возвращается на новом этапе. Я особенно остро чувствую все эти феньки в искусственном Петербурге. И еще на придуманном одним ненормальным иврите... Скажи, гениальный чувак?

Настя одернула шубку и повернулась к Ники печально-лукавой улыбкой:

- У тебя эти мысли от состояния страха, бега с препятствиями от любимой милиции, понимаешь? А нужно просто жить в музыке. И никакой там политики! Вот выкупишь белый билет - ...

- Да ну, приколистка ты, Стася. Скажи еще – волчий... Разве можно простить этому жуткому городу призраков, - Венька поежился, - ну хотя бы блокаду? Тут зарыты все мои предки... Кроме мамы, конечно, - Венькин рот искривила гримаса томительной боли, и кулаки сжались сами.

От метро через Невский вываливал пар над закваской толпы - осторожный, заблудший, уже не клубящийся, потому что мороз убывал. Там чавкал растаявший снег - это было родным и таким повседневным, что не требовало проверок.

- Расскажи мне о загранице, какие там люди... – протянула Настена дымок изо рта.

- У них разное время с Россией. Я никак не могу ничего объяснить. Они также страдают и счастливы, все остальное - иначе... Нам запад нагнать невозможно. Сосуществующие миры, вот как жизнь вокруг – и в киношке. Глянь, старуха с кошелками. Или тот дед с костылем. Все эти отсталые и обманутые наши бабульки, разнесчастные и одураченные инвалиды всех битв, уже вроде видящие близящийся конец – и не понимающие, за что же их так провели. И наша с тобой бездомность – то же следствие безнаказанной силы власти, коррупции... Что это там?! Посмотри-ка!

На мосту между выходом из метро и Домом книги в мгновение ока сгустилась толпа. Уже и движение стопорилось, огибая проныр и зевак, и, теснясь, сместилось к Казанскому. Венька с Настеной вскочили и бегом взобрались на ступени, стараясь хоть что-то увидеть; Стася подпрыгивала, опершись о Никину спину ладонью, но – бесполезно.

Они оба и не заметили, как вывернула из-за колонны полукошка-полупсина с собачьей мордой и мощными, искривленными лапами. Она нюхала воздух и приседала возле ребят, ожидая, должно быть, внимания.

Это ей надоело, собака приблизилась, подбирая крошки со снега, и потерлась лучами скрипучих усов о Венькину ногу в джинсе. Настя вскрикнула и обернулась.

...............

Миша понял едва ли не в детстве, что секс – его главная, непринужденная тема. Не виртуальные треугольники и сновиденья впотьмах, не мечты о принцессе и, напротив, о парусах - но реально душисто-пушистое тело, проминающееся под пальцами; осязаемость протяженного, а не мгновенного счастья. Молитва о чуде – и чем соборней, тем это верней - неизбежный в порыве катарсис. А где церковь – там воспламенится религия, пусть сверху. – Так оно даже просторней.

Он смотрел, словно фильм, вековечное одиночество деревенщиков и горожан, стариков и младенцев; стремленье кому-нибудь верить, ползти на корачках в грязи за приманкой-иконой и чувствовать локоть не друга, - плечо господина. Тут не было места душе.

Он поглядывал на сестру: из подруг у нее - и была-то одна фотокарточка, с собой же вести диалог. – А как поживаешь Ты, лет пятнадцать назад?..

И в ответ – ковровой дорожкой, красно-зеленой - судьба с раскатившеюся губой и несбыточным обещаньем, дурманом-туманом на пепелище болот среди клюквы, метелицы и воронихи.

Жизнь проскакивала так стремительно и неуемно, что сначала он понял рубеж, когда все бесплатное оборвалось безвозвратно, – за красивые глазки к колбасным обрезкам и сказки, под перебор семиструнки и дым папирос. И после, когда уже вызубришь эту беспомощность, грамоту задыхания перед рассветом и срамоту безысходного страха подохнуть вот тут, на своих же окурках и тапках, - он снова взорвался безумной страстью к себе, никем не любимому, и к пенящемуся дождю, и к раскрытому за ночь соцветью... Будто выпорхнул в спорт и влачил себя на просторы походов, и влился в общую смуту движенья – туда и обратно, сюда . - Это важно: вернуться из смерти.

У отощавших мужчин на шестом десятке поджарые ребра перекатываются в бедра со вмятинками ввалившихся ляжек, и черными дырами ртов отражается вечность. А полные – те лоснятся от прожитых ощущений, переплескивающих через прорву. Есть мужчины наизготовке, а есть навынос. Тут Миша подумал - смерть возраста не имеет, и безразлично постфактум, кто отошед десять, двадцать ли лет назад, - они одинаково близко и далеко, это величина неизменная, не временем измеряется и не ему подлежит.

Как кастрюля с супешником вздыхает перед закипанием, так Миша вспомнил о сетевом альманахе Акула, где ему отказали в рекламе. Был и дочерний, Корюшка, с невиртуальной юной страстишкой и школой злословья, - пусть неохотно питался на дне голубыми очами утопленников – самоубийц или жертв. Эти корюшки, пахнущие сырым огурцом или спермой, снились ему по ночам. Лучи лезвий, воткнутые в пустые глазницы – натюрморт, весенне тревожащий аквалангиста.

С Акулой все было иначе. Фашиствующий альманах возглавлялся по духу совковой, родной истеричной старухой, белой как лунь профессоршей в коммунистическом прошлом, весьма недалекой и злостной. Ее розовые с прожилками щеки, как перьевые подушки, не говорю - небеса, кровавыми яблочками освещались под кожей без штукатурки грима и даже рисовой пудры, когда она подпирала тупым подбородком могильную кафедру, будто плиту. Или шлепала царственным жестом своих прихожан.

Миша числил бездарность подводницы - ее промахи, алчность и тупость. Но и он попривык в этой мути всеобщей полуграмотности и воинственного графоманства – приткнуться к домашнему полуеврейству, местечковым снобизму и грации дохлой проточной рыбешки, перевернутой вверх животом.

Он взывал к высшим силам тогда лишь, когда в устах альманаха наливались, как лавровИшневые синяки, боевые проклятья во всех коленах Израиля. Проржавевшие зубы американской Акулы-пилы.

Но его волновало иное, подспудно и немо. Почему можно как-то еще бестолково шутить после гибели Мандельштама, - точней, после лагерной выгребной и помойной, где рылись и грелись поэты. Где толпа, из последнего улюлюкая и глумясь, побивала камнями великое русское слово в бескровных еврейских губах.

Нет, его беспокоила и нечитабельность жизни, как опоздание смерти; и то, что из секса он вывел религию властной любовной рукой, и река полилась по теченью, согласно воли народов, и расплодилась червями - не то что мальком. Головастиками и тягучей веселой пиявкой.

Он решил было гордо прибиться к своим соплеменным, - но и там все публично чурались тяжелого порно семьи. Как сказал наш учитель Соснора, не прятавшийся интернационала эротики, в «Башне» - "Вельвет пахнет Тель-Авивом"; "Мне мнится мясник-антисемит...". И везде мы, повсюду, живьем.

Так неогласованный текст на иврите домысливается, заставляет думать периодами: Талия. Бёдра.

Но и Рабинович обернулся Учеником, а не Мастером, подбирая рассыпанный птицами корм с чужого стола и страницы. Искусно компануя, монтируя книги, примазывался он к истории надругательств и бойни гонимой, горестной нации. По Выготскому и А.Эткинду, ее критерий – «общность исторической судьбы» - и вот этот тесный сюртук примерял на себя, разрывая по швам с компьютерным треском, еще один скучный, дотошный делец-плагиатор.

Но разве ж болело в груди - там, где память скукоживается до родимого пятнышка, вбирая вожделенные на морозе объедки? Те, отторгнутые только Смерти нужным поэтом из шепчущих в рифму цинготных... да что говорить!

Все писатели – как родные, - сами себе современники, в поколениях числящие литгенерации до-Вавилона и войн.

Так не воспринимаешь всерьез собеседника с врожденной, несмываемой улыбкой... Чему он все время смеется? Уж не тому ль, что в Израиле так спешно хоронят, что не успеваешь проститься? И не тому ли, что похороны приурочены к месту прописки: Вам на Северное - или на Южное кладбище?

...Нет, не грело дождливых костей христианство, а иудаизм был чопорен, да и мал. Православие издевалось промасляною печатью медового варварства. Католичество пело и злилось, а протестанты - взирали сурово и стройно на наш молодой атеизм. Михаилу светила звезда роковой красоты и величия: Секс во вселенной. Выход в космос кратчайшим путем половых извращений и мощи.

И как он, болезный, страдал за всех нас в агонии страсти, пока всхлипывал живой поршень, превозмогая свое желание и чужую нескромную боль, - как мучился на постельном распятье, что не мог отлюбить он весь мир! Двуполый, неразвитый в упорстве мелкой движущейся, неподдакивающей мишени.

Не охватить все живое!

Глава 21. (Прочь из аквариума).

Белка с горки катила, припрыгивая, снежный ком. Она пела и задевала шарахающихся прохожих, не замечая себя и что снег этот – только память, сжавшаяся в комок совершенно реальных страданий. « Руки дрожат. Душа моя, я забываю дышать », - как сказал бы Давид Паташинский. - Я билет на кладбище купила – на девять персон, - напевала охрипшая Бэла.

Ей казалось, что елки плавают, как это было обычно, в канале после Нового года. Их выбрасывают из окна полуночные европейцы, которым лень выходить... Но Белка знала доподлинно и вполне добровольно, как и почему - понимая, что тебя просто используют - можно идти на это такой вот радостно гордой.

Как у человека виляет от счастья хвост!.. Перебирает перед сном на кровати ступнями, умиротворен ожиданьем Морфея, а если точно - Харона.

Ах, - думала Белка, - как бы чего мне сейчас вот так захотеть, как золотой сундучок в газетном киоске из детства, деревянную лошадь с уздечкой или машинку с педалями, как настоящую?..

Нет, спалА ностальгия навыворот. Записные книжки Платонова видели все наперед: « Немцы убили мать партизана, минировали ее труп, труп выставили на виду, сын-партизан увидел мать, приблизился к ней, обнял ее – и погиб ». Не страшилка, а жизнь, переходящая в натуральную, всем нам очень близкую смерть. Так завтра или чуть позже?

Белка накручивала себя: а если жив он, и там, со своей томительно саднящей, как сосновая смола на слабом северном солнце, линией судьбы и мелодии, - судьбы, обломившейся, словно ноготь о клавишу?.. Если там, где от «модно одеваться» к «модно раздеваться» всего один шаг, то что сейчас, Господи, носят - ватные стеганые брюки, бушлаты? Какой нынче покрой над корсетом тюремной этики, в параллельном мире со смещенным пространством понятий? Идет ли ему фотография с нарезкой профиль-анфас?..

Или, может быть, там он, отмечен на карте зеленкой, в перетертой ущельями гор Ингушетии, Грузии или Чечне? Как простить мне тогда себе то, что прощаю другим? Пожелать ему разве что смерти, избавительницы от мук, - бегает сын с автоматом, направленным на своих, подмененных чужими, - или сам на цепи сидит в яме, ожидая рассветных расстрелов, бессловесных на всех языках, звериных и черно-белых?

Вбок от Белки по гравию съехал испуганный мальчик, вздернутостью кадыка похожий на кенгуру. Бела вспомнила о Политковской, и о знакомых реалиях: вот смуглый тощий подросток, не глядя в глаза, спокойно рассказывает, как извели всю семью, изнасиловав предварительно, - и вырезав груди у мамы с сестренкой. Заклейменный не только неоскудевающей памятью, он ленится жить и взрослеть.

А вот Татьяна - после тайного бегства на дне шаланды на Запад. От химиотерапии не поседела и даже не облысела, но «вынимает» осколки стекол, запутавшиеся в волосах, – ей все кажется, колят... - Она успела разбить окно, с детьми спасаясь от алма-атинской шайки омона.

Ах, как буднична гибель красавиц, ее дочерей! Как прозаично убийство правозащитника... - но ей-то, Тане-то – мужа!

Белка трогает у ключиц гранитные бусы из Питера, - ощущаешь их, как надгробье... Так тошнило не от плода насильника, а уже и от свежей спермы, носимой в низу живота. Вот где кривые истоки нежелания не то что вернуть себе прошлое – но и откровенное ликованье, что все уже позади. – Золотые рыбки маячат в стеклянной воде; память у них, говорят, всего три секунды, а форма телец соответствует стенкам аквариума. Бультерьер сладострастно лакает оттуда сухое винцо вдохновенья, а кошка в свободное время ест с ненавистью рыбий корм.

Наша Таня плакать не может; она - не глядит.

...............

И напослЕдок СашкУ хотелось помужествовать - побороться хотя бы с собой, когда уже не было сил. К человечеству добр был, но вот к себе – ни в какую. Сколько раз он бросался на выручку, пока соглядатаи отхаживались в стороне? Рвался в прорубь и пламя, и не в объезд, - напрямую, поперек батьки и мысли, наизготовку в ружье.

Ночь унизана белыми тельцами раскачивающихся вверху на ветках сорок. Лишь компьютер твердит « я не хочу спать », и никого в округе на сто километров от Андерсена до гольф-клуба.

Шалый комар, заброшенный зимней грозой и впечатанный в одеяло, - вот и вся живность во веки веков.

У него была в прошлом Чечня. Так любишь рационально, а не от души: приказав себе, ради идеи. Так богатеешь в Германии на бритоголовых харчах, нагнетая врожденную тягу к фашизму. Сашок отхлебнул еще кофе с сухим молочком, почему-то пахнУвший в нос дождевыми червями. Чтоб не скисло, он с радостью подпустил бы веселых лягух – да прикончились, сплыли под снег.

Саша мерно задумался, как все это происходило: нагреваешь зеленую медленно и с аппетитом, и когда она чувствует жжение, то выпрыгивать поздно из кипятка да из шкурки. – Совсем, как отсталый народ: дои его, не поспешая, сколь угодно твоей ненасытной душонке. Но вот если случится рывком - ...

Отвлек его шорох – мышь выскребала приманку. А может быть, балки рассохлись над печкой и пели по ветру свое.

Саша вспомнил, как в ватнике бегал, задрав рукавицы «Сдаюсь!», на собачьих армейских ученьях - а сзади летел волкодав и сбивал его всухомятку... А теперь – посмотри, сверхъестественный денди в нафабренных мертвых усах от привычки и лени побриться,- трансъевропейский бывалый, бульварный объект.

И он взвесил горстью таблетки.

...............

У метро полыхала ходынка. Мелькали колени и локти, люд пер, подминая друг друга, - толпа колыхалась волнами и плющилась, заполняя последние лунки плотью и кровью... Уже было не вытащить руку в мольбе, и первые сдавленные напором отбрасывались через перила на желтые льдинки канала. Эта сторона наиболее опасна , - в стране писателей-бандерлогов, а не читателей, в с ё стало такой стороной. Хлеба, зрелищ и слова, которое было вначале - и смутно томило глухонемых.

На отшибе сдирая с кожей пальто, расплющивая пятерней поросячьи визгливые морды, макая персты в кастетах в чужую вязкую кровь, напирали задние на передних, которых тут не стояло . И первые, успевая взмахнуть клоунскими рукавами, подпрыгивали высоко над мостом, уносимы согражданами в небытие. И, по пути в преисподнюю, до отвала лакали густой керосин Грибоеда в окурках, кандомах, бутылках и ломанной таре.

Как чудные птицы небывалой белой породы из ламината и полированной стати, взмывали над пАром томА о космической групповщине, - об оргазме и выходе к Богу коротким путем, напрямую, минуя жизнь.

Венька с Настеной таращились, расплетая глазами очередь, завитую за угол «Чижа» с «Ежом» - а казалось, и «Мюрелиза»... Она клокотала и пенилась, взбрыкивая на поворотах копытами и поводя крутыми рогами спиралью.

- Вот это да-а! – только и вымолвил Ники, обняв крепче Стасю.

Шла охота на Михаила, и рукотворно, из подстеленных тел и растленных желаний, возносился Храм прямиком до небес, перекинутый радугой в бездну.

Глава 22. (До свидания, мальчики).

Жизнь была, - ощупывал Саша пространство и время, – и вот ее уже нет. Просочилась сквозь пальцы, жадные губы и равнодушное сердце. Если кошки живут в концлагерях добровольно, пока их не съели, - не так ли и мы? Облизываясь друг на друга от зависти-ревности.

Белка, кажется, видела въявь: баржа удаляется быстро, а на ней лает собачка - береговым и своему отраженью. Стремительна наша судьба.

Саша силился восстановить из ледышек, как двое хотели бы быть друг с другом - и не могли: им не позволяли устои, мораль, высота испытанных или только прочитанных чувств. Ощущенья – поверхностны.

Белка думала, что бродила среди цветов, ведя сумочку за поводок, как прилежную самку: шла ежегодная выставка, и за луковицу тюльпана ей опять предлагали дворец. Был бутон фиолетов и черен, как страсть.

Нет, - отвечал ей Сашок, силясь, будто во сне, соединить расщепленную несознанку через не могу, - боевые собаки имеют национальность. Мастерство палача неизбыточно и уникально; по Мандельштаму, убийца – анатом.

- Если он с ними, то нужно его заточить, - продолжала линию Белка, но кормила с фамильной ложки больного ребенка, укутав его потеплей. Соскользнула бесшумно сухая малинка.

Саш, как был, босиком, но в просторной рубахе навыпуск потянулся за лезвием - безопасных тут не было, да и эти давно притупились. Как цирюльник, он острыми жестами взмахивал рукоятью, обнажая впалые щеки от щетины и кожи.

Пусть мой приезд виртуален - Белка спорила с отраженьем, - что ж ты не убрал с дороги упавшее дерево, мальчик? Смотри, я ушибла коленку.

Сашка запел бессмысленно, словно птица, потому, что ему захотелось кого-то услышать: - Ему катит, покатило// У кретина Чикатило ... – И сам себе засвистел, не позволив на зов обернуться: ведь он не собачка!

А помнишь, когда ты был маленьким, и я объясняла, что мне нужно защитить дисертацию, ты так потешно ответил: - Зачем ее защищать? Ее кто-то трогает?..

Саша назойливо чувствовал жар от печи,и распахнул окно на резное крылечко. Подумал о чем-то своем – и перемахнул на ступеньки, мыльной пеной задев занавеску, взлетевшую ласково к остекленевшему небу. Ветки тонко стянуло морозом, но Саша не знал посторонних мелодий.

Белка внятно сказала, вглядевшись в горячие и обжегшие, будто брызнувший соком, повсюду разросшийся хрен, глаза Маяковского:

- Я никогда не буду современна //Самой себе в эпоху Москвошвея !

Сашка помнил, что был он стереоскопичен. С четырех сторон зрения, точек пересечения и отталкивания. Бел был и черен, щедр и зол (но, помилуй, не добр). Он шагнул себе в поле, магнитно качнувшееся навстречу желаний. Он хотел бы догнать его и прибавил шаг, набирая крылатую скорость.

Белка шла напролом, потому что теперь знала твердо: сегодня, нет, еще завтра, увижу я сына! Он - мой.

В чистом поле, стрелявшем навстречу суконным морозом и проходным сквозняком, бежал человек с распахнутой бритвой наизготовке, подняв кверху руки в мольбе. Он пел во все мерзлое горло и верил, что птица - как Бог.

Он впервые в смерти был счастлив.

...............

- Вячеслав Иванов, прозаично холодный, упрекал Брюсова... в непоэтичности и справедливо считал, что символ должен быть "всегда темен в последней глубине", - так Миша себя отвлекал, а сам думал: змей веселья гложет меня, уж сожрал до кости. - Уже то есть, - поздно опомнился во вседозволенности и управленьи крысиной толпой. Из Гамельна не было выхода.

Когда все в каталогах раскуплено, радости нет. Иссякают азарт или спор. От пресыщения Миша готов был, должно быть, заплакать - но трудно признаться себе, что ты выбыл и из игры. Истребив любимых героев и разлучив персонажей с прототипом и подлинным счастьем. Так высокопарно и горько!

Помолиться он мог только справочнику акушера. Своему порно-сайту, как борделю на горизонте, маячившему невзначай.

Это все от бездетности, - утешал он себя по ночам. - Отрыв от культуры, истории обусловлен желанием все позабыть - корни, родину, ностальгию. Отсюда и тяга к фантастике; безответственность – знамя и щит.

Если б он еще не был провидцем... И не играл в казино только в свой день рожденья, раз в год. Потому что брал банк.

В прОклятом месте, Симбирске, заведомо не отряхнуть религию от церквей. Покаяние очищает – ну разве в чужом поколении. Миша вспомнил, что скоро актеры, пожалуй, останутся ( станут ) у нас самыми умными... - они хоть зубрят наши роли.

Как мучают дрозофиллы и мельтешит компьютерная мошкА, так он трудно придумывал пьесу - обратный ход времени, распутан гадючий клубок в нить Ариадны. Вселенский российский абсурд.

Он ошибся в одном: что ему еще не приходилось никого убивать.

- Но ведь все поправимо.

..............

- И всеконечно, - ответили бы друзья. Нет, они не стояли, как над открытой могилой и амальгамой реки, над этим романом, но параллельно вершили суд своих трепетных жизней, а заодно и моей. Милые геи, совершенно не склонные к измене-насилию – красавец Андрей и душа нараспашку - Сережа; обитающая в доме престарелых и боготворящая русское - критик Ильяна; выдающиеся музыканты-сокурсники Тамара да Н. – на самом-то деле мои дорогие (Тамарочка здесь обернулась собою же в детстве)... Масса голландских, немецких, советских знакомых, в том числе сетевых, и витающие между ними талантливые поэты да приземленные их тривиально подружки.

Как согласно просил уточнить сердцеед-знаток Армалинский, - «списано с моего представления» о нем, причем для меня виртуальном... Ничего не велел пока Саша другой – понимая мое в нем участие и живую симпатию, - психолог, скрытно ранимый романтик. Силен!

Незримо присутствовал Дедушка Кот, подсказавший идею писать продолжение: все равно же никто не читает... Спасибо за гостеприимство!

Мои близкие хлопают дверью романа и дергают за рукав – поедем кататься . Ах, какую штуку удрала моя Татьяна, - не переспоришь внутренней логики этих надменных строптивцев. У меня не было никакого плана – навязать им хотя бы правила приличия, не говоря о политике... Надо всеми нами раскачивалась на гвозде, угрожая прихлопнуть, картина Андрюши Панфилова, много лет уж покойного питерца, опрокидывающего, поди, и сейчас под землей лукавый змеиный стопарик за наше с вами здоровье.

Простите, друзья – и прощайте.

Глава 23 (Вторая луна).

Ладно бы Веньку переманила в Совок патриотичная бабушка, - так нет же, он сам рвался в грязь, помесить кирзою просторы и вздернуть кого-то, если это поможет, – и голову, только свою... В ней как раз клокотала, теперь навсегда остывая, поэзия былого походного братства: Обгорит в костре твоя штормовка.// Ничего не нужно говорить.// Полюби меня - и вот тут бы добавить - воровка , согласно модерну реалий и томной романсовой страсти, - но не обломилось, как они там теперь говорят.

Венька въехал и сам уже: все это было напрасно, слепая погоня за тем, чего в принципе нет . Возле школьной тургеневщины, и допрежде, еще ковыляющего вдоль по питерской Гоголя, ненавидевшего крамольно и Невский, - там, где пригрелась и терлась о ноги вполне материальная кошка-собака по имени Пашка, Прасковья.

Подлизываться надоело, и она отвлеклась на растерзанный раскидайчик в опилках, нитках и фольге на подмоченной репутации черного снега и всех наших слез о минувшем.

На мосту над каналом от ветра качался лоток, с которого бойко и воровато приторговывали святым Михаилом, - баба в мужских рукавицах и фартуке для пирожков, и ее нетрезвевший подсобник. Край прозрачной клеенки лупил по складному столу, где индийская литература в глянце от харакири, хара кришна казалась кощунственной в наши лучшие времена, когда мы читали иное.

Ники, коему два пальца в рот не клади, помутился слегка от картинок и переключился на быт:

- А в Голландии фраернулись, Настена, - хотят запретить обрезание до восемнадцати лет. Что-то подобное выдумал, кажется, Гитлер. Обратная сторона демократии, правда?

- Правда, но никто тебя не предаст за безвыходностью, – не потому ли в Европе свидетельство о рождении важней настоящего паспорта?

- Паспорта мне не видать. Не вернут ни того, ни другого. Тут такие искусственные сложности, наворочено в этой стране, но в другие-то больше не впустят.

- Впустят же наших детей?.. – Не утратив способность краснеть, себя выдала Настя. - А пока в худшем случае будешь ждать моих писем, летний ты мой соловей, – в армии или в лагере, там приносят в четыре часа... А вот ты не знаешь, с каким замиранием сердца двигаешь стрелку, чтобы скорей дали почту! Я помню по пионерлагерю... Заставляли еще и плясать.

Стася достала из потайного кармашка граненый флакон Славы Зайцева и, нажав на духи, застенала: соринка стекла вошла в руку - и там навсегда потерялась, напоминая молниеносным уколом, что все еще сказочно живы.

Ники дул ей на пальцы и, как умел, отвлекал:

- Королеве давно бы придумать – запретить прилюдно носить одежды Востока: эмигранты вернутся назад. Я там видел одну марокканку в платке и платье до самой земли - на велосипеде!.. А соседская девочка Сонечка как-то работала в магазине одежды, и там им всем прямо на форму повесили бирку, огромными буквами: уценена ! И там в длинной очереди старикашка все требовал сам сосчитать свою мелочь, чтобы не было дольше маразма, - а кассирша и двадцать клиентов послушно стояли и ждали. Ты теперь представляешь получше?

Венька вглядывался в просвет серебра и пастели над Настиной головой и вспоминал напряженно: мы с тобою родные по сну – раздельно, естественно, неподконтрольно, неодновременно...

Так звезды мерцают сквозь пауков на стекле.

Вот немцы открыли, что есть кислород на Титане - луне Сатурна, а не Земли - значит, будет новая жизнь?

Ники думал, погружаясь в ледяные метановые моря:

- Там еще никто не воюет.

Обсудить этот текст можно здесь