Лариса Володимерова

Что ты жив

Дамский военный роман

(продолжение, начало см. в 87-90 номерах)

Часть четвертая.

«В Амальфи, там, где кончается береговая полоса, есть мол, уходящий в море и в ночь. С него слышно, как далеко за последним сигнальным огнем лает собака». Кортасар (А. Барсуков).

Глава 12. (Невиртуальное братство).

Вика кинулась, было, к Тали, поскольку – соседка, но тут же сообразила, что и та - в Альбионе.

– Не плачь, детка, - твердила она, захлебываясь сухими слезами, то себе, то глупому Веньке в их совместной и опустевшей квартире-мертвецкой, а навстречу тянулись лишь грязные ногти и полусгнившие зубы ухмылявшегося пианино.

Вика думала, как сообщить на корабль, что адвокат обещал скостить пятнадцатилетнему Веньке пятнашку , если всем им такая везуха, - но четыре придется сидеть, это как дважды два. И никакой экспертизы, - зачем брал оружие!

От холода силы иссякли, от боли клонило лишь в сон, от аллергии – в забвенье.

...Музыка ткнула под самое сердце, прося ее грудь, - и забился мотив, как ребенок. Виктория зажимала в отчаяньи уши, но звенело там громче, заставляя ее ненавидеть и звуки, и эти стальные порядки. - Мой солнечный мальчик, - рыдала она, зарывая увядшие лилии в кислотные перья подушки.

Вика хватила столичной так бодро, как делает Джонни, – и перекрестилась, как он, теперь уж не веря ни в черта, ни в целибат. - Накапай мне, закопай, - отвечала ей винтовая пробка, наглея и не убывая в процессе.

Виктоша задрала ногу повыше, совсем как Егор, покатившись от истеричного хохота в пьянство, и продекламировала наугад, вниз лохматой шикарной башкой то, что виновато засело в стеклянную глотку:

«так сутенер, приникши к образам,

вбивает в раму гвоздик обольщенья, -

и за прекрасных дам ему воздам:

седые яйца заглотив, как мог,

взбирается по паперти вьюнок

и просит папы, истины, прощенья.

тебе давая грудь или мимозу,

как под наркозом, смахивать слезу», -

сменила она не самую ловкую позу и двинулась на четвереньках, раскачиваясь и вращаясь, по перистым облакам к картине с кошачьей собакой.

Ей было смешно от того, что она – обезьянка из зоопарка, - та самая, что грызет ментолку, запивая ее поминутно водой, чтобы не было остро (Виктоша хлебнула еще). В результате ре-ин-кар-нации (перевела она на какой-то мартышкин английский, как делает Венька, - шимпанзе происходят обратно от нас.

- Когда вы будете разглядывать сквозь лупу мои признанья, господа и принцы Оран... оранье...танги , - с выражением непотребным осилила дева Мария, - примите на грудь... во внимание, что мужчина априори мудрей женщины, я не спорю. Ваша инертная масса страшна тем же, чем нынче в России, - стараясь быть важной и умной, споткнулась Виктоша о загнутый угол ковра, - общий средний уровень, гражданин начальник, присяжные. Это гораздо заразней, чем строгое разделение на философов и дебилов! – Она выдохнулась и упала на пол плашмя. Покатилась пустая бутылка, застыв у картины.

.....................................................................................................

- Повезло русским, что у Пушкина был Гиннибал: запоздалый, с оттяжкой, расизм, - ответил Юлий, провожая скучающим взглядом изломанное, на шарнирах тело переросшей лесбиянки и отвернувшись от Джонни вполоборота.

- Напиши по-английски Егора, - почти что «Ев ropa »... – Водил Иван по салфетке трубочкой от коктейля. – Все ж таки каждая эмиграция приподнимает твой горизонт.

Они приступили к десерту и старались не замечать лишний раз шведский стол, выставивший раскаленные панцири и бисер усов, казалось, живых еще морепродуктов - и уже победивший себя самое обилием красок и лакомых вздохов. Так трапезничаешь на могиле – рыб ли в пучине, поминках ли за кутьей и разъезжей-расхожей слезой.

Юлий сложился как вчетверо, загибая сухие суставы, - умерил свой суетный, кольчатый рост.

- Заметил, что Белка никогда хору не подпевала, пока другие зазывали и завывали? У нее исключительный слух. Старается быть при нас меньше?

- Дохристианская эпоха, - невзирая на веру. До-просвещение. – Не то и не так поймут... Воспроизводя по нотам, заново сочиняешь музыку. - Знаешь?.. Так Бродский советовал учить стихи наизусть – пройти путь их создания.

- Конечно, поэзия, мощная по языку проза возникает как музыка: те же сцепления и резонансы.

Юлий щелкнул чуть слышно пальцами, прося официанта подать другую бутылку, и усмехнулся:

- Музыканта принято было потом напоить. И вдруг поможет от качки?

- Белкин переводчик, взявший ее рифмованный роман, вдруг прислал такое письмо: «Не знал, что стихи могут быть о чем-нибудь неконкретном, о высоких материях. Начинаю догадываться...» - Дипломированный филолог.

- А она тебе говорила, что одна их старая прозаиня, местный толмач, Белку уведомила, что «хоть роман ей лично прочесть невозможно, но, невзирая, в этой стране масса авторов пишет в таком точно стиле»? Понимаешь, по-русски – в другом, а вот у них тут...

Джонни хлопнул цветными подтяжками, и на него оглянулись сидящие в просторном, прозрачном и призрачном зале. Он немного боялся пить больше, чтоб невзначай не прикочевала обратно пляска святого Витта, повадившаяся зимой с алкоголем. Теперь он старался знать меру, но так, чтобы жизнь походила еще на себя.

Мимо с фаянсовым блюдцем почти по прямой прогарцевала пожилая и статная немка. Было видно, что с возрастом необратимо, теперь уж до смерти вернулась ее юная фигурка, с худобой - стройность и грудь. Осознанный высший дар; она напоследок светилась.

- В стране правящего криминалитета Белку прочтут: их книжное время вернется; бандиты – бессмертны. Как ты думаешь, это – про Веню? – И Юлий, разрубая немного накуренный воздух костлявой рукой, шамански запричитал, вдохновенно не к месту:

«ты серебришься, вьюнок,

и шалит между ног

чья-то душонка,

и пьяная вишня мошонки

сердце вздымает

последним дыханьем, - сынок,

не подходи,

стой в сторонке»?..

Они взвешенно помолчали, о своем каждый, и Джонни ответил:

Я видел, как Венька в шутку писал в поисковой системе:

- Дяденька Гугль, скажите, пожалуйста, что такое... – ну и какую-то чушь там спросил. Смешно, а работает! У него теперь все друзья хачат лет с девяти, акселераты... – он выругался, изучая в бокале вино напросвет – тугое и томное, как венозная кровь или южный закат над водой.

- Ты действительно Белке пишешь за двоих сразу? – спросил Юлий – и пожалел, так как Джонни обожженными ресницами скрыл опасно блеснувшие, подчеркнутые эпилепсией глаза добряка и, когда вынуждают, убийцы. Гость поспешно добавил: «У меня почему-то всегда происходил полный разрыв с женщинами, а с мужчинами отношения крепкие, что бы там ни случилось. Но я уж давно отпускаю грехи себе самому..».

- Ты знаешь, что альт - инструмент двуполый?.. И не зря ж ты рычишь на бездарных студентов, так что бегут потом плакаться, побросав свои кисти, - осветился вдруг Джонни своей наивной улыбкой, столь обманчивой и чарующей незнакомок, как солнышко в грибной дождь. – Наша связь такова, что она - вечна: ссоры давно не влияют.

- Но ты продолжаешь ходить на свиданья на разные чаты и форумы... Белка не знала, что делать, когда ты с другого материка решил вдруг покончить с собой в сети, у нее на глазах. - Через монитор протянешь не руки, так ноги! Модерн ритуальных услуг.

- Если б ты мог, то скрыл бы и от меня, как в реале выглядит Белка – оставайся мы виртуалами. Ты же считаешь ее красавицей – по своему положению-возрасту? – Юлий печально кивнул. - «Когда всю муть сменяет кровь оргазма, снимая разом...». - Как там дальше, забыл... А ты топишь любимую романтично, как Разин, – предпочитая ей краски. Кстати, Платонов в записных книжках завещал нам, что в каждом природном явлении – все формы энергии, - словом, единая, и только мы разлагаем ее на цвет, звук и так далее, что там еще нам доступно. Хотя бы нашли промежуточные - расширить возможности... А Мандельштам о поэзии Данте, коей свойственны все виды энергии?

Юлий подумал о близящемся вернисаже, в ушах заговорщически зазвенела реакция публики – похвалы желтой прессы и женский щенячий восторг. Он вспомнил о брошенных дома холстах, и о Веньке отдельно от секса, о невозможности близости, и как только недавно ему все было легко и доступно. И что ждут от него - непомерно...

- Безразлично, кому в старости греть ноги, а я должен жить один, чтобы понять себя в новом качестве, вообще что такое – Любить... – произнес он нечетко, по привычке дрожа от одной только мысли - вдруг кто-то под боком поселится. Но все это не совпадало с глубиной его острого чувства; разговор же струился поверх называний, по-прежнему молча.

- Таланты прямопропорциональны внешнему облику: наш тихий или буйный вид сумасшествия, особенно у мужчин... Фактор возраста, Юлик. Две жизни – как два способа мышления, сОрта ума: философской прозы – и Талкиных тостов, гимнастики анекдота.

Мимо пронесли спящего малыша, пахнущего, как все домашние дети, кофе с молоком. Гость перебирал, как бемоли-диезы, в своем расщепленном сознании, сосредоточенном только на живописи: вот он женится – на мужчине? Или все же на Леночке Жемчуг, обещавшей карьеру, и это, к тому же, привычно-давнишнее... ощущение – да, но не чувство. Кто еще может выдержать Юлия?..

Джонни за ним наблюдал, как за старшим в семье, подавляя ревность-сочувствие. Вот уедут они навсегда, а в вазе еще с месяц будут пылиться цветы с презентации. Затем – с вернисажа - все эти воздушные шарики, припасенные Белкой для встречи-прощания, и ей придется блуждать среди мгновенного прошлого, ирреального, как все мы сами и жизнь.

Явились из небытия - и туда же вернемся, призраки виртуальной пустыни, проплутав по полосе полюсов между частным и общим.

Глава 13. (Сиреневые глаза).

Вике казалось, что Джонни сидит с нею рядом, поет и играет романсы. Она тихо следила, как мелькают его пальцы над клавишами, а сверху смотрит картина, не завершенная Юлием: справа серебряная – там, где коричневый струнный профиль (она в инструментах не разбиралась - должно быть, альта?) отражался зеркально в голубом с шоколадным налево. - Не умел Гость без сладкого, грезил плиткой с изюмом, - чтоб в фОльге.

Как двойные морщины иссохшихся рук в масляной живописи, бороздили многочисленные линии общих их судеб парЯщие крылья Ивана. Так рассекала картину посередине – расщепленная скрипка Тамар.

Воздух пах дождевыми червями; гудели баржи и позванивали велосипеды, гоняя собак. Вика вспомнила вдруг про Егора: он все удивлялся, но не мукам оргазма на лице пианиста, а тому, что Иван не потел, - и муж бегал с платочком к клавиатуре, имитируя прачку. Эта глупость казалась потешной ему самому...

Друзья, а точнее – в постели враги, напоенные женскою местью, никогда б не признали публично Белкин талант, - как будто бы не замечали. Она возненавидела, кажется, живопись, как теперь музыку – Вика. Соблазн самоубийства звучал неотвязно Апухтинской мухой.

Виктоша себя отвлекала. Так Бела с Иваном, болтая по телефону годами до встречи, старались понять интонации, ведя как бы два разговора; и молчаливый тот параллельный - обоим им был важней.

Виктоша закрыла глаза, но муха жужжала: всегда слышишь лучше, не видя, и продавщица упругих телес сосредоточилась на том обыденном, которое было родней.

Так, Егор, слишком крупный старик, хотел заказать в ателье себе новые брюки, ему дали адрес талантливого портного, но он потерял – и поехал искать на авось. В турецком районе нашел он «Ремонт одежды» и смекнул, что там должны шить , а Белка внушила восточному эмигранту, будто видела те шедевры, что он якобы мастерил первоклассно и нерукотворно. И что мчались издалека – к непревзойденному магу по супер-трико.

Тот замерил пугливо параметры, - но ведь ласка приятна и Пашке; и вот впервые в жизни (как поняли позже) от распирающей гордости сшил этот нищий две пары чудесных штанов, - приглашал оценить материал и сбавил наценку. Чудесные выдались шкары! Что слегка турецкой рацветки, так это неважно: Егору, поди, не до жиру .

- Вика учила себя как бы заново жить... Заставляла теперь глядеть за окно, заглушая венозную муху: напротив обетовала балкон, увитый лианой, соседка, загнанная энцефалитным клещом в инвалидное кресло; она не сдавалась беде и продолжала сниматься в кино, оставаясь фотомоделью.

Если ей или Белке еще предлагалось поспорить-померяться со всеми красками мира расцветкой южного лета, то Вика педантично себя хоронила и не в силах была уже слушать ни романсов, ни просто беседы с Иваном: в гОре звуки молчат. Так Булгаков, которого Вика едва ли могла одолеть, завещал проводить себя глухо, без музыки: он ее слишком любил, то есть жил ею прежде.

...Так же Виктоша не знала, конечно, Берггольц, - а то бы она поняла свою женскую долю - и участь: схоронив двух мужей, трех детей, поэтесса навек онемела, - ах, если бы Вике сказали, что ты не одна. - Как та мертвая за рулем, что звала за собой в поднебесье.

Не различила она, разумеется, спора Ивана и Гостя о некоем Мандельштаме: у того лицо было поднято - вечно готово к удару.

Вика мучилась тем, что фашисты расстреливали заключенных из двенадцати винтовок одновременно, и видела дула, как будто она была - Венькой. Но муха тогда шла на лапках и щекотала висок.

И все же - остановись, задержи и запомни это мгновенное счастье любви к тебе, шепот, улыбку! Ты вымолила взаимность – хотя б на прочитанную строку, на минуту воздушного поцелуя. «И руки заломив, не чувствую себя твоей»... Но герои всегда оживают, казня и комкая автора. Так пусть же продлится вечно их трудная, страстная жизнь!

Пюпитр Тамар и Ивана пылился в углу. Одежда убывшего хозяина висела-валялась повсюду, очерчивая нежилое пространство. Явственно раздавалось лишь от пианино и мухи, как апелляция к памяти:

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастья нам не дано.

Нас обманули, нас ложью опутали,

Нас заставляли любить...

Хитро и тонко, так тонко запутали,

Даже не дали забыть.

...Что ты далеко, что ты ждешь , - отзывалась мелодия.

.....................................................................................................

Тали старалась пилочкой снять заусенец, но при качке никак не могла уследить, водить проще сверху по пальцу – или двигать им в противовес.

ПолнОчи корабль подбрасывало в волне, затормаживало - и швыряло Тали на койку. Инвалидка за стенкой монотонно стучала по крану - никто к ней не шел.

Они слышали иногда разговор задержавшихся в коридоре: то мужчины, выбывшего навеки из секса (судя по тембру), то климактеричной Ильяны, а то Сонечка-балеринка смеялась навстречу Тамар. Потом все надолго стихало.

Тали думала, чтобы хоть как-то отвлечься, о прозрачности лжи своей близкой подруги, Маринки, - у более совершенных и развитых мы всегда на ладони: они сочиняли обман и заранее знают поступок, проверив на собственной шкуре...

Наталка же хоть молодится, - но Тёма, воришка, - последний ласковый шанс, лебединая песня.

Впрочем, Тали, влюбившись, ощущала себя на шестнадцать, - за что бы и выпить (пошарила под столом, роняя бутылку из-под минералки)... Юлий тянет небось молочко, свою пина коладу.

Она снова листнула роман, утыкаясь в ширять винтом , и долго пыталась понять, что же это - любить в натуре, или трахать членистоногим?.. А вдруг – наркота? Для нее, несмотря на замашки, и это вновинку.

Тут под дверью слегка завозились, вставляя магнитную карту, и Тали метнулась на голос открыть: наконец-то свои, дорогие . - Она же, однако, не знала, что спор на нее без понтов и виста завершился да в чью-нибудь пользу и что геи-бисексуалы в лице и широком тазу Васи-Базиля и Паши-кота с вертлявой пластикой танца - ... Перпетуум мобиле.

...Тали пытали от чистого сердца и всеохватной души, растравляя сытую плоть и взбивая колтун на ее голове вцепившейся пятерней, с оттяжкой и хрястом.

- Вася как будто бы требовал тостов по новой: а где ж твоя прыть, разбитная соседка, когда ты куражилась прежде? Накося, выпей за маму... - Совал ей в распластанный рот свое липкое Поль, подмахивая напрямую, - неслабый Белкин монтаж для бессловесного фильма.

Ее ляжки ударами вбили в столешню, обтянутую металлом, и Талка карабкалась вверх, не соображая от боли: ползла вертикально на небо в осколках алмазов, точнее, в блевотину глаз. Царапая по невидимой простыне и обоям, искала она точку рая, точней, равновесия, а еще верней, собственной смерти, пока, наконец, ее рот не стал открываться беззвучно, как рыбий по воле волн-валунов.

«И плакать над тобой»,- в ушах билась строчка романса и интонация Джонни, но Талка теперь понимала, чтО именно «над», извиваясь под торсом Базиля, – о ней-то не будет никто. Христианнейшие всё люди! – Скользило у Талки из глотки, заполненной спермой, и продувало стихами: «Порок ортодоксален и вменен, вино струится из твоей гортани». Когда ж это Амен , братва?!

Между тем, в дверях, привставая на цыпочки, шейку тянула прелестная девочка, выглянув из-за сестры и вцепившись в рукав ее платья в горошек, - не в силах разжать кулачки. По привычке она стояла в третьей позиции, а с лица, ожидавшего счастья, все никак не сходила улыбка. По фигурке ее пробегал ветерок, освежая легкость и свет наступившего утра.

Ее сестрица, царевна Тамар прощалась в эту минуту и с детством, и с музыкой, Музой. За плечом, где стоит ангел смерти, пахло тоненько ландышем, но никто из присутствующих не встречал еще никогда его аромата, - и бил на борту фейерверк.

Глава 14. (На твой голос).

Сиреневые глаза кошки, как всегда, завалившейся сладко спать после секса, теперь оживали и разгорались ровным рассветом; людей же объединяло только одно – просыпаясь, они все включали компьютеры и шарили свежую почту. Писали письма и, не отправляя, стирали их кнопкой – надеясь, что это навеки.

Пашке, конечно, слегка не хватало очарованной улыбки Ивана да вспыльчивой ласки горячих Гостевых туфель, и она еще озиралась на звук подъезжавших машин: у каждой – свой голос.

Касательно Бэлы и прочих - решающую роль играют писательские гормоны, физиология творчества, и поэзия – это стихия, а вовсе не голая мысль; как проза – совсем не картинка, и живопись - ... Но Прасковью немного тошнило.

«Рыбный патруль» плыл навстречу, почти задевая на скорости каменный, иссеченный строкою, как очередью, маяк. А крепость дрожала и бликовала в утренней строгой серости почти без дождя и тумана.

Барт, исцарапанный кошкой, - но все же фальшивомонетчик, в юности бравший банк и честно подставивший кодлу, - шлепал в домашних тапочках и матерился, лузгая семечки прямо на мокрую палубу и не замечая Романа, с подносом спешащего мимо.

Пашка понюхала воздух и заинтересованно проследила зигзагообразный маршрут: так, поднимаясь в шереметевский дворец, вспоминаешь невольно, как Ольга Берггольц несла туда супчик в судках для Ахматовой и боялась его расплескать на ледяные ступени.

Почему, если думаешь о мертвых, то некий барьер всегда не пускает нас дальше?.. Пашка вымыла мордочку и для порядка мурлыкала, с затаенной ненавистью отслеживая Ильяну, поющую басом о Боге.

Вспоминала Егора, недавно купившего рыбу - замороженные белые тушки в прозрачном пакете, а как оттаяли – то надутые пузыри, внутри полые, - воздух и дырка от шарика. То ли скад? Или это запчасти кита?.. Быстро жарили в масле, но есть не смогли, перепало все к празднику Пашке.

Почему равнодушие так подкупает: как ты можешь меня не любить?

- После Юлия таяли недогоревшие свечи. Он прикладывался к постели, измазав ее шоколадом и пеплом, и подветренно забывая не о себе, но о Белке.

Все испытывали словно легкий ожог от полученного письма и звонка в аутлуке... Увидев имя: Бахрах – она вздрогнула так, как будто смотрела глазами Марины Цветаевой.

А в общем-то оказалось единственно важным, что ты просто жив .

У Пашки быстро, позорно, но в целом не больно росли передние ноги; от гордости лопалась глупая полосатая шубка по шву. Прасковья вытягивала, не сгибая, конечности и - разминаясь, прогнувшись до пола в спине, - подло тявкала на проходящих.

Чему никто, впрочем, и не удивлялся: собаке положено лаять обло, озорно, стозевно, да иногда подвывать на кромешное солнце.

- Не плачь! – Говорила ей Тень и клала руку сидящей чуть повыше колена, создавая неловкость. – Ты же видишь, они пробираются по морю-посуху: эти люди ушли; они думают, будто умерли. Но ведь все они рядом!

Юлий, Джонни и Тень, а попросту – Юджин.

Они так и плывут, от войны до войны, на твой голос.

Часть пятая.

Нет слов.

«Домогающимся родства с иными действующими лицами хорошо бы понять, что любой истории присущ лишь единственный персонаж, и тогда утешиться тем, что нашли свои места в мире...». Вадим Фадин.

Глава 15. (Сыграем в гольф).

Белка очнулась от приближавшегося визгливого лая Прасковьи, царапавшего стекло «Амбуланса». Попытавшись ему улыбнуться, она провалилась в поля, раскачивая их под небом скользящей рукой, но все же удерживая за пуповину арбуза, крошащуюся, но тугую, как когда проверяешь на зрелость, чумазую ягоду солнца.

Кавун еще колыхался возле ресниц, переливаясь хамелеоновым спектром, а Белка уже уловила дрожащую строчку из зап а сных... книжек... Платонова... кто же таков? - где «старуха ходила в гости по родным собакам, розданным ею в разные руки. Собаки выросли, не узнавали ее и рвали...» - Белка перевернулась плашмя на подставленное ведро, макая в воздух скомканные пальцы и челку, - и все растворилось в покое.

Она не знала ни самолета, кряжисто севшего в пыль и бежавшего прочь от Англии добрых десять минут, – он подвозит себя, как такси, на беговой, упираясь упрямой мордой во влажное пекло Болгарии; ни выжженные межи бахчи или тыквы, набросанные меж осипших от жара подсолнухов; не знала ни зги, транспортируема по страховке из века в чужое столетье.

Ее до утра не баюкал ни слишком открытый звук ветра, ни голубой заусенец ресничного месяца, постреливавшего в облаках по воробьям и воронам, кружившим над крышей больницы в предчувствии сахарной падали. Из-под нечистой попоны походных носилок высунулась вопросительно Белкина черствая грудь - такая крутая и отрешенная, что соскИ не вжимались обратно, если водить стетоскопом… СК-602Т анестезиологическим ... но где же он в нищем-то Добриче? Ржавое к ружево ножек кроватей и капельниц, возведенных полвека назад, отламывалось и слетало чешуйками на крашеный йодом линолеум, срезанный по диагонали колесом инвалидного кресла, щетинистой шваброй и неразборчивым матом палатной сиделки в отлучке, то выскочившей покурить, то сморенной у черно-белого телеэкрана в пустой ординаторской, то обжегшейся, так его, чаем за пасьянсом для неудачливого в любви санитара-стажера – в шелушащихся тапочках Барта.

И пыль на рассвете клубилась у термометра в свете луча венозного, мокрого, рваного солнца.

Время шло, как ступают по давленным сливам и дымчатому винограду, извлекая пупырчатый звук лягушачьей лопнувшей шкурки. Так пианисточка отставляет круглую пятку, поправляя волосы перед игрой, и вытирает платком потные клавиши от предыдущей солистки, а потом забывает, конечно, отпустить вторую педаль, и смазанное изображенье пространства, всех времен и народов исчезает за непроглядными стеклами увеличительных стекол родного стыда и чужого позора.

Неприлично торчащий из середины стебля кукурузный початок зря издевался над Белкой, провозимой туда и сюда на процедуры и ванны, заправляемой в куль из подоткнутого одеяла и конского ворса у губ, запекшихся пеной пластмассы, - еще не ныла на локтевом сгибе пушистая вена, не ломила спина, не сводило ни бёдра, ни рёбра стиральной доской, а лишь спелое безразличие к жизни и смерти наливалось навозною мухой, чтоб зажужжать раздвоенным басом и над стернёй, и над морем.

Между тем, в отделении инфекционном на несколько сот человек, где прятали только лишь Белку, сменявшийся врач и усатая медсестра, единственные ее соглядатаи и воздыхатели, равнодушные, в принципе, к боли, - оживали с утра по порядку токующая кукушка с тоскующей тощею кошкой, просившей на воле, как похоти, нежного тухлого лакомства. А затем, случалось, позванивали кольчужкой собачьи свадьбы, грызущие кости друг дружки с надтреском и хрустом, - и Белка уже различала по оперенью, щелканью, свисту всю эту божью возню, эту мелочь и нечисть, ползущие в ее стылые, простынные и не слишком просторные гости.

Если были простои и не отзывался никто на ее молчаливый вопрос, то Белка послушно пасла комаров, завсегда обожавших и прежде ее группу крови - не знала, впрочем, какую; и мошек пустого калибра, и мух посерьезней и жестче, со стуком толкавшихся в слух, еще тонкий, как локон младенца.

По ночам все мешалось, давая разлуку на пару уставших часов, и чайки у самой зари кричали совсем как собаки, которые спали, напротив, как птицы, уронив к земле головы и еще не дрожа от предчувствий.

Иногда вдруг от ветра листва выворачивалась наизнанку безмолвно, через стекло, предвещая дождь и грозу, и тогда уже где-то, где может быть сердце, сдавливало истошно, доступно помехам, - но голос был после.

И опять повторялось, как водоворот светомузыки отдаленного моря и приближённого солнца – кукуруза сочилась парным молоком среди черных сентябрьских подсолнухов и покинутых дынь между ними, и грязный ослик трусИл по дороге один, без хозяина, тяжело бегущего за уплывавшей в тумане тележкой среди встречных веселых машин и гудящих спросонья автобусов, чтобы ночью все это сметали стиральной резинкой, как катыши в детском альбоме, осенние мелкие звезды и холодА после бури. И морские протяжные ветры, и первые Белкины слезы: очнулась. Жива.

........................................................

Тот мужчина, свирепый и нервный снаружи, ранимый и гордый по сути, у друзей звался Саш и Сашок, а у женщин – оставим их ласке. Он лежал у края волны и старался заставить себя уловить эту память и шелест, когда рядом идут босиком, и сухой песок оседает и шепчет, пока мокрый, - скрипит и канючит у моря сна и покоя.

Саш прикрыл мутноватые синие очи от света и бренди, и еще оттого, что он видел всех женщин насквозь, - не то что раздетыми. Что он вытерпеть больше не мог, возвращая себя принудительно и напряженно то в отошедшее детство ромашек и незабудок, то в предстоящую старость, спасительную, как он не верил, в своем нежилом безразличье.

Он отвлекал себя от снующих туда и сюда у прибоя чем-то вроде обратного разложенья предметов - явлений: предположим, что были у бога одни составные: песок, медузы и водоросли, а из них, совмещенных в ладонях, получилась литая волна. Саш расслаивал маслянистую эту лавину на ее компоненты – гальку, мох яшмы с коричневой проседью, проседающий сразу на суше; останки крабов, стеклянные камни и воду... На «крабах» он засыпал до нового шороха шелковых ляжек и слетающих с лаковых пальчиков брызг, иногда по лицу.

Он продумывал сюжет чьей-нибудь будущей книги: девочка перетекает сквозь стены, катается в полночь на звезды, поджигает ладонью и взглядом, - бытовое ее волшебство не дает ни дружить, ни любить, но полно приключений... Звук, смещающийся от мошкИ к самолету, прерывал его чаянья, а точней, это жизнь нарастала не в геометрической, - в гомерической прогрессии, о чем девочке той невдомек...

Тут он видел через ресницы: мальчишку полностью прячет накатывающая за ним волна, оставляя сухим и истошно счастливым.

Кораблик шипел в микрофон с акцентом розового одеколона и шашлыков на подходе:

- До горизонта и обратно – шесть левов!

Торговка початками монотонно бубнила с подветренной стороны, не сомневаясь в грамматике буден:

- Кокороза горячий один лева, какараза...

Пляж вминался и провисал, как парашют над водой, распрямляемый всхлипами катера.

Море будто вдруг выключили, дав дыханию долгую паузу, - замерло время; и побежало на старте, как стрелка часов, исступленно и жутко.

Так поэзия возникает за словом, как за нотами – музыка, - мальчика скрыла волна.

........................

Саш дремал на старинной веранде кофейни, пропахшей гнилью и прелью истонченных жучком и туристами бревен, и ждал, наконец, свой заказ.

Из пекарни напротив доносилось амбрэ горячего пресного хлеба, и Сашок отщипнул от соленого бублика, припекающего карман слегка болтавшихся брюк, отстающих то от плетеного ремешка, то от тела. Старый угрюмый хозяин «Русского самовара» внес поднос с нерасплесканной плиской и белым армянским кофе с крепко заваренной сахарной пудрой в чайной ложке и холодной водой в стеклянном долгом бокале. Он что-то спросил по-болгарски, глухо назвавшись Романом и скривив уставшие от всего прочего губы. Кивнул понимающе и растворился бесшумно за дверью.

Саш разглядывал ложку с приклеенным сахарным сгустком и думал о том, что миражи в пустыне есть наше будущее. И, конечно же, наоборот. После моря ему было зябко, как от мысли о самоубийстве; он отхлебнул широко глоток коньяка, разлившегося по гортани и нёбу и навернувшегося на глаза прокуренной жалкой слезой.

Он хотел было сосредоточиться на почти растаявшем отпуске и прогнать сумасшествие буден - гонки в вонючую эту Швейцарию, как он выражался кощунственно вслух, и на склад; в Вену, когда помнишь секреты всех видео-камер и полицейских в кустах, – и обратно, на тусклую базу подпольной компьютерной фабрички. Надо было подыскивать какую другую – официально - кормушку, по возможности - сторожем в тихом немецком музее или охранником при кнопке на блестящих воротах завода. Отогнать молодую любовницу, ни греха не понявшую ни в нем самом, ни в искусстве, ни в его искусстве любить, а точней – ненавидеть, когда двое сливаются – сахар и молоко, растворяясь взаимно (подавив полувыдох, Сашок звякнул ложечкой в слипшейся пудре, и немедленно появился суровый держатель кафе, будто ждал за дверью сигнала).

Черный кофий в крохотной чашке не отражал ничего, - но все та же Болгария на рекламной открытке под отколупнутым целлофаном так беззаботно отструившего детства, что даже и не своего... Но пока пятки розовые, а не желтые; и этот голимый ветер, когда, кажется, можно поймать пчелу рукой, подержать, прислушавшись, и отпустить восвояси, - пока нет, не та еще стадия зрения, когда уже не находишь свои же очки на столе, - отчего б не пожить?

За оградой шли мама с дочкой, ехидной и приставучей с перекупа да перегрева:

- Тебе дать конфету?..

- Нет, мы же только что съели.

- ...Ну а заесть.

............................................................................

Белка вся впотьмах отдыхала, как пахота перед романом, - вспоминая пастельные снимки, как с памяти пенки: муж был когда-то и приторно чавкал во сне – вероятно, ел вкусно и пряно, как будто бы в жизни; Бела еще проверяла в силу привычки, не горячеет ли нос, не «отваливается» рука, - не сердечный ли приступ Егора. – Вот. Вспомнила имя.

По мобильнику он звонил сам себе, забывая и удивляясь по-детски:

- Але?

Так сапожник умирает от голода предпоследним: голенища варит и клей.

Белка вслушивалась в наступление утра, предвещавшее сладость подвявших яблок с бочком. - Главный жаворонок – это кукушка, просыпается раньше всех. И не бросила Белку, чужого ребенка, навечно забытого в доме. - Нет, а я и не думаю о белом медведе! Но вдруг кто-то сейчас постучится в больничную дверь и изменит всю жизнь? Так уже было однажды: подозрительная прохожая приближалась к машине так быстро, что, казалось, не обогнет, а дверь распахнет, ударит наотмашь и остановит судьбу.

Еще Белке неведомо было предпраздничное состояние – как на час удрать из больнички, - она смежала ресницы и выживала покорно.

...Она думала, как так случилось, что когда начала понимать и не путать день с ночью, то за безразмерные сутки ни врач, ни сестра ей не предложили попить, - не то что бы черствую корку, об этом нет речи...

Белка трогала непослушной тонкой рукой ледерин переплета случайной болгарской интрижки, - что ж, добре ; вот создать бы сайт новостей, но только хороших: в деревушке Красная Новь телка Манька вчерась принесла совершенно нормального и здорового сына ...

Что-то Белке мешало закончить, здесь буксовала несчастная память: нельзя.

Надо было скорей возвращаться домой. Но где он, тот дом?

................

Нужно было быстрей улетать восвояси, точнее, под Кельн, но Сашок сознавал уже эту карманную фикцию: некий домашний очаг, поскользнувшийся на осеннем распутье, как разбросанные по дороге запчасти уворованных соотечественниками компьютеров с черных ходов, – только белыми, в дамки. - Чего ни сделаешь, продав родину, душу и мать, лишь бы благоустроить дряхление и усыпить свою память, вернее, беспамятство! Хорошо немцам; не то – евреям: как не покривил душой сгорбленный под общей ношею Фадин, « я нахожусь в таком удобном месте, что все концы доступны и равны; одна забота – сохраненье чести при неизбежном выборе страны »... Он нащупал сквозь кожицу портмоне кредитную карту и запасной паспорт на фамилию Кремер (все спрашивают: «Музыкант?» - расплываясь в нелепой улыбке).

Играет, однако, на нервах, но круче бывало, на то и рожден он мужчиной. Саш заметил, что оба лежавших на столе кулака сжались привычно и побелели, и распустил их, не привлекая излишне внимания местных. Но кофе – хваленый, курортный, двадцатый сегодня по счету – остыл, а вмятины на подушечках пальцев остались.

После манной каши, которую он смаковал в гостинице «Ленинград», изворачиваясь в перерыв на такси через Литейный, сотрудницы, плакавшие до обеда от его придирок и брани, уж до полдника не рыдали, бывало, ни разу: небесную манку начальник любил больше них - длинноногих, наивных и стройных.

Он подумал, что вот целый пласт из глубинного, враждебного взимоотношения полов разработан им поневоле и не выпадает из поля не то чтобы зрения, - мужества задним умом, скорбной памяти этой нетленки и боевых несвершений.

СашкА отвлекла рабочая малолетка на каблуках в полстопы, окликнув заученным смехом и почти касаясь через перила террасы его стального плеча, но смешок поперхнулся от острого взгляда навстречу - а Саш бы, пожалуй, пошел: если выглядишь на пятнадцать, то сколько тебе, целых двадцать ?.. Не понял, вспорхнула.

Он раскинулся было о бабах: хлопнешь по звонкому заду, и какая-то вспрядывала, удивленно окатив его взглядом, а другая, напротив...

Но в голове, позванивавшей издалека, пульсировало свое, отточенное навсегда: используем разные клюшки (вуд, айрон и паттер), не менее двух и не более четырнадцати, мяч необходимо загнать в восемнадцать лунок. – В глазах и груди потеплело. - Лункой называется как само отверстие, куда закатывается мяч, так и специально подготовленная площадка длиной в сотни метров, состоящая... – он хлебнул плиски и потянул удовольствие, - из стартовой зоны ти, основной зоны фервея и специальной площадки грин, где вырезана лунка.

Зачесались от предвкушенья ладони, Сашок потянулся и хрустнул суставами, улыбаясь себе и почти что решив: «Не Германия - Дания, Гамлет.»

(продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь