| Редакция | Авторы | Форум | Гостевая книга | Текущий номер |

 

 

Эдгар Эльяшев

Черное молоко


То, что вы сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф 25, 40).


Никто не помнил , как Марсик появился в этом гулком просторном подъезде. Скорее всего, его притащили сюда дети. Несколько лет назад, в бытность маленьким щенком, он блаженно повизгивал в своей картонной коробке из-под "сникерсов". Коробка была задвинута между вешалкой для пальто и обувной стойкой. Однажды он забрался в чей-то шлепанец и оставил там "форменное безобразие". После чего потихоньку был вынесен прямо в коробке на лестничную площадку перед чердаком.
От тех дней Марсик сохранил смутные воспоминания о том, как пахнут молоко и геркулесовая каша. Однако, несмотря на выпавшие невзгоды, щенок не вырос бездомным, бомжующим псом. Он принадлежал подъезду. Жильцы пеклись о нем, как о коммунальном имуществе. Ему выносили высосанные мозговые кости, позавчерашнюю рыбу, ломти подсохшего торта. В здешних квартирах животных никто не держал, и все доставалось ему. В наше время нетрудно прокормится некрупной одинокой собаке.
Вот пить ему давали редко. Только когда он болел, и черный нос выглядел пересохшим и шершавым. И то ведь, воду в горсти не вынесешь, а своей посудинки у собаки, понятно, не было. Банки, принесенные сердобольной жиличкой, уборщица регулярно спускала в мусоропровод, но Марсик не обижался, понимал, что человек состоит при деле. Летом он пил из луж, из дырявого поливального шланга били тонкие фонтанчики воды. Зимой пить почти не хотелось, а если в пасти пересыхало, Марсик лизал на газоне снег.
Собака прекрасно сознавала, который час. В шесть утра оживал лифт. Щелкая и подвывая, таскал за собой толстую ленивую кишку. Марсик поклялся ее искусать, но кишка всегда отсиживалась за проволочной сеткой.
Раньше первые утренние жильцы шли враскачку, вразвалочку, от ног пахло железом, известкой, тавотом и прочей несъедобной дрянью, но собаке нравилось, когда эти люди ерошили ее загривок большими грубыми руками.
Раньше по утрам лестница тряслась от дробной россыпи детских ножек. Вприпрыжку, перескакивая ступеньки, проносились школьники - главные друзья. Марсик провожал их до дверей. В ребячьих сумках и ранцах лежали для него бутерброды. Марсик деликатно брал лакомство и, осторожно держа в зубах, относил за трубу мусоропровода, оставлял на потом. Ему хотелось проводить детей до школы, но он по опыту знал, что там, где много чужих мальчишек, жди камня в бок. Что ж, философствовал Марсик, мальчишки есть мальчишки, особенно, если их много. Жизнь не переделаешь…
В половине десятого Марсик ложился у выхода, клал голову на лапы. Жильцы теперь не спешили и останавливались с ним поболтать.
- Как ваши собачьи дела? - вежливо осведомлялся один.
- Мне б твою биографию, - говорил другой. - И твою зубастую челюсть. Уж я бы накусался всласть.
Марсик в ответ постукивал серпом хвоста по кафельным плиткам подъезда.
Последним спускался толстенький коротышка с потрепанным крокодиловым портфелем. В портфеле лежала булка и домашняя, с рынка, колбаса, которая издавала такой пронзительный чесночный дух, что пес крепко зажмуривал глаза: он стыдился порочной страсти к домашним колбасным изделиям. Коротышка угадывал в нем эту порочную страсть и, прижимая портфель к груди, бессовестно врал:
- Вот погоди, найду работу, куплю тебе разом грамм двести сосисок…
Марсик не понимал, что с таким чесночным духом коротышка будет искать работу до морковкина заговенья. Но он точно знал, что в портфеле, кроме колбасы и булки, одна пустота. Портфель был пузат от рождения и, когда его прижимали к груди, просто испускал весь дух. Собака от этого нервничала и украдкой роняла капли слюны.
После десяти в подъезде тишина. Изредка кто-нибудь тронет лифт да прошуршит в толстой трубе выбрасываемый мусор.
К трем часам, бывало, возвращались из школы друзья. Во дворе становилось шумно. Это были приятные часы, когда хотелось носиться и звонко лаять. Раньше девочки прыгали через веревку, и мальчики пинали ногами мяч. Марсик и сам бы сыграл с ними в футбол, да не так-то просто схватить мяч зубами -слишком круглым он был для собачьей пасти...
Все это в прошлом. Девочки и мальчики исчезли, зато появились машины, много машин. Они загородили весь дом, оставив узенький проход к подъезду. От машин во дворе постоянно бензиновый чад и на земле остаются черные пятна. Лизнешь - как будто масло, да несъедобно, невкусно, до зевоты сводит пасть.
Наступает священное тихое время обеда. Густой запах борща, жареной картошки и особенно щекотный аромат всякого мяса дразнят собачий нюх. Марсик обходит все девять своих этажей, подъедая припрятанные запасы. Остатки сегодняшних обедов ему принесут попозже, и он разделит их на ужин и на завтрак. Теплая сытость заволакивает брюхо, дремота наливает голову, опускается в лапы. Не добравшись до своей чердачной площадки, Марсик ложится где-нибудь прикорнуть.
Семь часов. А ему надо десять. В половине десятого он как бы неохотно открывает глаза, его одолевает потягота, пес лениво чешет подмышкой и чудовищно зевает - так, что трещит в ушах. Марсик словно хочет себя убедить, что спешить некуда и своему времени он хозяин. Но если на этаже случится лифт, собака стремглав прошмыгнет в кабину, будет по запахам угадывать пролеты, считать этажи и злиться на ленивую толстую кишку, которую надо бы укусить.
Вот первый этаж. Нехотя расползаются дверцы лифта, и Марсик пушечным ядром вылетает на улицу.
В двух кварталах, на углу, собаку всякий раз ждет тяжелое испытание. Надо перебежать широкий проспект. Нырнуть, очертя голову, в густые, без просвета, своры свирепых чудовищ. Марсик нанюхался и насмотрелся на них у себя во дворе, но там они были смирные, будто привязанные, а здесь словно с цепи сорвались. Даже останавливаясь на перекрестке, продолжали рычать, скрежетать и трястись в злобе и нетерпении. Над перекрестком висел светофор, на все четыре стороны горел разноцветными глазами. Марсик смутно улавливал, что между огнем светофора и кратким затишьем на улице есть, несомненно, какая-то связь. Да вот беда, пес плохо разбирался в цветовых сигналах. Желтый зрак он путал с зеленым, оба были похожи на глаза шелудивого кота, жил у них один такой в соседнем подъезде. Красный зрак заставлял помнить горящую сигарету, однажды подростки его угостили. От красного пес цепенел. Творилось невыносимое: вся рычащая свора срывалась с места, и улица превращалась в ад, каким бы его могла представить нормальная собака. Так что Марсик не совсем доверял светофору. Он садился у края тротуара, поеживаясь от сырого вонючего асфальта, и просительно заглядывал в лица прохожих, даже нетерпеливо потявкивал. Рано или поздно появлялся человек, который участливо спрашивал:
-Тебе, дружок, перейти через улицу? Домой? Ну, пойдем, пойдем, мой хороший.
Марсик вскакивал, успевая улыбнуться понятливому человеку, и жался к его ноге. Теперь машинная свора была ему нипочем. До середины проспекта провожавший его человек проходил, повернув голову налево, глядел, не мчится ли оттуда случайная машина. Марсик страховался за его правой ногой. Они достигали середины, и человек поворачивал взгляд направо, а пес его огибал и жался к левой ноге. Собакам не преподают правила уличного движения, они должны их усваивать сами. Когда ревущий ад оставался позади, Марсик в знак признательности махал хвостом и втягивал запах доброго человека. Пес по опыту знал, что люди редко понимают собак. Таких людей надо ценить и помнить. Правда, не часто доводилось ему снова встречать знакомый запах. Тогда он неистово мел хвостом тротуар и во всю пасть улыбался, втайне надеясь, что его поведут туда, в глубину высоких громад квартала, с огнями чужих подъездов и окнами неведомых квартир. Что было бы там, дальше, Марсик не знал. Просто ему неясно думалось, что этот понятливый, отзывчивый человек мог бы стать его хозяином. Впрочем, о хозяевах он тоже имел самое смутное представление. И осознав, что в таком сложном, запутанном мире ему никогда не разобраться, Марсик устремлялся к своей главной цели. Это был двор, куда выходили тылы почты и прачечной. Там вечно стоял сложный аромат расплавленного сургуча, клея, крахмала и глаженого белья, чуть пригоревшего от утюга. Особенно сургуча.
Покрутившись меж почтой и прачечной, дворняга медленно втягивалась под арку и осторожно выглядывала во двор. Ее уже гнали отсюда. Увертывалась она и от половинок кирпичей. Но что из этого!
Марсик был влюблен.
Он был влюблен в дога по имени Граф.
Тут нет путаницы. Не сама же собака нарекла себя Марсиком. По разумению большинства людей, все щенки должны быть мальчиками. Когда они вырастут, с ними будет меньше хлопот. А если, не дай Бог, котенок или щенок окажется вдруг девочкой, хозяева будут обижены и огорчены.
Так что тут вышла ошибочка. Может быть, по несмышлености детей, подобравших щеночка. Никакой трагедии здесь нет, ибо хозяев у Марсика не было, стало быть, и не было повода для обид и огорчений. Не страдал и сам Марсик. Половая принадлежность собаки от имени не изменилась. Даже у людей есть Александр и Александра, Валентин и Валентина. Бьют-то не по паспорту, а по физиономии. Мужская кличка никоим образом не отразилась ни на воспитании - оно отсутствовало, ни на песьем самосознании. В зеркале лужи собачье "я" отражалось невысоким кривоногим существом с рыжим шелковистым мехом. Уши лопухами спадали на круглые глаза цвета лесных орешков. Это "я" хотело пить, и тогда разбрызгивало себя в луже. Оно было голодно либо сыто, мерзло или отогревалось в тепле, и это "я" любило красавца Графа. Так что не нарушались и законы природы, требующие разнополой любви.
Но - Марсик и Граф!
Если у собак был бы Бог, они создали бы его по образу и подобию Графа. Его черная шерсть отливала блеском. Его крепкие стройные ноги терялись в выси, как уличные фонари. Глаза светились огнем! Когда кобель замирал, прислушиваясь к дальним шорохам кошек, он выглядел мраморным изваянием Главного Собачьего Бога. Да он и был для собак Божеством в своем квартале, на улице, быть может, в целом городе.
Все во дворе было наполнено знаками Божества. Его широкими разлапистыми следами. Его сильными запахами. Его любимыми деревцами и тумбами. На чугунных стойках перил в подъезде Графа оставались короткие волоски шерсти, и слизывать их было настоящим блаженством.
Как и положено Божеству, Граф оставался недоступен простым собакам. Графа всегда охранял Хозяин, человек в синих рейтузах и в куртке из собачьего меха. К тому же Хозяин всегда носил очки. Марсик считал, что очки - часть самого Хозяина, ко всем очкарикам питал неприязнь, этого же просто жутко ненавидел. За длинный хлыст, за вечно дымившую сигарету, за дикую манеру рявкать на каждом шагу - "Граф, ррядом! Граф, баррь-ерр!" Только подумать, что этот рявкающий тип мог ходить с Божеством бок о бок, всегда служить ему, сколько угодно смотреть на него. А у Марсика при виде Графа мгновенно пересыхал нос и холодели уши.
Минуты, когда Марсик мог оставаться наедине с Божеством, выпадали редко и были слишком коротенькими. А сказать надо так много! Марсик суматошливо выкладывал про коротышку-толстяка с его чесночной колбасой, про ленивую кишку лифта (вот он до нее доберется!), про доброго человека, который три раза переводил его через улицу, но до сих пор не позвал домой. И все это торопясь, взахлеб, повизгивая от непонятной радости.
Дог снисходительно слушал и невпопад солидно басил:
- Ого!
Он был придурковатый малый, хоть и красив, как Бог.
Жизнь Марсика оставалась ему непонятной. Что значит - харчиться на девяти этажах? Почему собаке одной разрешают уходить со двора, пересекать улицу? Что за штука - чердачная площадка?
- На чем же ты там спишь? - удивлялся Граф.
- У меня… У меня тряпка такая, мне подарили, - смущенно лепетал Марсик. - Я ее носом, носом, и в горку мощу… Мя-ягко!
- А у нас, - басил Граф, - у каждого отдельная кровать. Моя - рраз! Хозяина - два! Хозяйкина - трри! А когда мой тюфяк моют, я переселяюсь на хозяйкину тахту.
Или рассказывал о ботах, которые продаются в магазине "Собачья радость". Это что-то вроде теплых резиновых чулок. Их натягивают на лапы в сырую погоду, а после прогулки снимают.
- Иначе нельзя, у нас ковры, - объяснял Граф.
Уж больно диковинные вещи рассказывало Божество. Марсик и не старался понять. Достаточно, что оно рядом, и, если Хозяин не спохватится, можно потрогать его лапой. Тогда Божество нарочито грозно пробасит из выси:
- Ого!
И Марсик, будто испугавшись, опрокинется на спину, семеня лапами, и скажет, тихонько скуля от счастья:
- Хочешь, я буду кататься на спине, а ты валяй, валяй меня, сколько захочешь! Смотри, какое мягкое мое брюхо… А то давай побегаем по двору, след в след, мое Божество? А хочешь - дождемся луны, сядем бок о бок и всласть по-ово-оем тоскливо-тоскливо?.. Увидишь, как хорошо грустить со мной, мое Божество…
- Ого! - соглашается дог, придурковатый малый. Но тут щелкает хлыст Хозяина, кнутом ожигает окрик:
- Давай сквози отсюда, рыжая тварь!
Ладно. Пусть Марсика гонят. Но почему Божество позволяет себя уводить? Почему Граф подставляет под ошейник свою могучую шею? Ведь ему так легко в одном прыжке опрокинуть Хозяина, вырвать поводок и умчаться, куда глаза глядят, а Марсик бежал бы сзади, след в след. Но Божеству словно нравится ошейник с блестящими бляхами, за который он привязан к Хозяину длинным тонким ремнем. И в этой нерасторжимости Божества с ненавистным очкариком чудится нечто обидное для всего собачьего племени. Но потом, усевшись посередине двора, чтоб вволю наглядеться в окна Графа, Марсик пробует представить, как его Божеству подносят миску, полную вареной говядины, мясо еще дымится, из него как бы не намеренно выглядывает сахарная не обглоданная кость... Вот Марсика ведут к мягкой постели с диковинным моющимся тюфяком... Марсику слегка любопытно: вот он идет по улице на поводке. Не давит ли, не натирает горло ошейник? И тут же трясет мордой, будто его закусали блохи.
Марсик долго сидит под окнами, поджимая озябшие лапы. Редкие прохожие идут мимо и спрашивают:
- Ты чей, пес? Почему сидишь здесь каждый вечер?
А это просто влюбленная собака. И она - ничья.
Путь обратный короткий и тусклый. Погашены фонари. Заметно реже пробегают своры машин, многие где-то прячутся до утра. Тихо висит над перекрестком светофор, мигая одним желтым глазом. Лампочки подъездов тускло светят в промозглой тьме. Город глухо ворчит за подворотней, словно большой лохматый пес. Гаснут окна. Не часто слышны шаги. Марсик терпеливо дрожит у подъезда, поскольку дверь открывается наружу. Марсик дожидается запоздалого жильца.
...Граф волновался. Приходили какие-то люди его смотреть, от них пахло чужой незнакомой сукой. Граф скалил клыки, и его пришлось запереть в ванной. Там он дурно выл и разгрыз флакон с хвойным шампунем. Когда он вырвался, гости уже ушли. Граф забегал по квартире, густо благоухая елкой, опрокидывал стулья, мощно фыркал и морщил лоб. Его еле успокоили, потом купали, терли поролоновой губкой, сильно оглаживая лошадиную спину, звонко шлепали по мокрому крупу, затем сушили феном. И хотя купали его часто, на этот раз было что-то возбуждающее в мелких смешках Хозяйки. На ужин Графу дали много жирной пищи, гулял он вечером на поводке, а Марсика сразу погнали прочь.
- Потерпи, дурачок, - сказал Хозяин, потрепав пса по мощному загривку. И снова в тоне Хозяина было нечто такое, что Граф опять возбудился и забухал сумбурным беспорядочным лаем.
И вот Графа везут к невесте, которую он раньше не видел в глаза.
Владельцы дорогих собак сродни спесивым королям. Придирчиво копаясь в родословных, они выбирают невест из лучших собачьих домов. Лишь бы генеалогическое древо уходило корнями в коронованное чемпионство, а там хоть трава не расти. В том смысле, что понравятся ли друг другу четвероногие принц и принцесса, это, как говорится, не их собачье дело.
Графа везут на машине. Ему, огромному, тесно, и он на поворотах больно стукается носом о стекло. К тому же его укачивает в "БМВ". Он терпеть не может такие поездки.
Его привозят на какой-то пустырь и выпускают из машины. Подъезжает "Волга" с невестой. Их ведут навстречу друг другу. Сцена напоминает приготовления к дуэли.
И вот перед Графом крупное породистое Создание, ростом чуть поменьше, чем он сам. Жених обнюхивает догиню, как диковину.
- Ну, давай, парень, давай! - подбадривает Хозяин, и Граф понимает, что должен что-то делать. Запах невесты напоминает Марсика, и он нерешительно трогает Создание лапой. Догиня изворачивается, не больно цапает его за плечо и отскакивает.
- Ах, ты еще цапать! - рычит придурковатый малый. И вдруг все, что было, - вчерашнее купание, странные разговоры хозяев, езда в "БМВ" и, главное, этот будоражащий запах, чужой и вместе с тем близкий, - вдруг все это наливает его неистовой злобой. Граф выдирает поводок и остервенело вцепляется в загривок Создания. Он треплет догиню так, что мотается голова. Визг, рык, вопли хозяев, хохот зевак оглашают пустырь. Графа в четыре руки насилу оттаскивают, скулящее Создание быстренько уводят в машину.
- Может быть, с нашим Графиком не все в порядке? - спрашивает дома расстроенная Хозяйка. Хозяин говорит:
- А вот вечером поглядим.
Во время прогулки к ним робко подходит Марсик. Хозяин отстегивает поводок и делает вид, будто внимательно читает объявления, расклеенные у дверей подъездов.
- С нашим Графом все в порядке, - говорит он Хозяйке после прогулки.
Назавтра пса снова везут к Созданию, и на этот раз он понимает, чего от него ждут.
Эту рыжую тварь Марсика больше к Графу не подпускают...
Подкралась зима. Во дворе разбойничал ветер, сек мокрым снегом нос и морозил лапы. От сырой шерсти сильно шибало псиной. Марсик старался пореже высовываться из подъезда. Графа он мог видеть только издали. Бегать становилось все тяжелей, и двор, где обитало его Божество, здорово отодвинулся. Наступали трудные времена. На чердачной площадке кто-то разбил окно, да и батареи работали неважно. Марсик выбирал себе половичок у какой-нибудь квартиры. Из жилья тянуло теплым духом, и собака отогревала бока и живот. Но таких квартир становилось все меньше, большинство дверей теперь пахли металлом, хоть и были искусно раскрашены под дерево или под кожу. Запахи из-под них не проникали, двери только холодили нос.
А как ему хотелось попасть туда, за дверь!
Иногда его приглашал жилец последнего этажа по имени Дядя Ваня. Возвращался он поздно, когда лифт дремал между этажами и толстая ленивая кишка свисала, как неживая. Дядя Ваня с Марсиком поднимались пешком. Шли они медленно, с частыми остановками - Дядя страдал одышкой, и они присаживались перевести дух. Слегка отдышавшись, Дядя Ваня закуривал и читал стихи из жизни собак, не доводя ни одно до конца.
- Дай, Джим, на счастье лапу мне (Марсик протягивал лапу). Такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне…. Собачье сердце устроено так: полюбило, - значит, навек. Жил, как собака сеттер Джек, а умер, как человек…. Ах, душа ты моя, косолапая, что горишь ты, душа, кровью капаешь? И сижу теперь, горько плачу я, отчего у собак жизнь собачья…
Дядя Ваня притягивал Марсика за уши и клал его податливую морду себе на колени, перебирал шелковистый мех. Марсик прикрывал глаза и умирал от любви.
Они поднимались и плелись на девятый этаж. Стараясь не загреметь, Дядя Ваня отпирал дверь и, если соседка не просыпалась, затаскивал Марсика переночевать. Поужинав, они укладывались спать, Дядя на деревянном подобии лежанки, Марсик на старом дядиванином пальто впритык к лежанке, хотя у батареи было бы теплее. Зато, когда свесившаяся рука касалась собачьего меха, им обоим бывало хорошо.
Однажды Дядя Ваня огладил располневшие марсиковы бока и оставил собаку на воскресенье. Рано утром выпустил его и привел снова. Днем ему понадобилось ненадолго уйти. Он запер Марсика в комнате. Оставшись один, пес вел себя тихо. Не лаял. Молча караулил добро. Когда Дядя Ваня вернулся, соседка сказала:
- Мешает ваша собака. Ходит, стучит по паркету когтями…
Отныне соседка держалась начеку и закрывала входную дверь на цепочку.
Звали Марсика еще в одну квартиру, даже оставляли пожить. Но отогревшись и наевшись, собака просилась обратно. Не то, чтобы Марсику тут совсем не нравилось, пусть даже хозяйка, впуская его, пребольно вытирала лапы тряпкой. Нет, дело не в том. Марсик своим темным разумом ощущал, что здесь ему не позволят нечто совершить. Что - он еще и сам не знал, но внутренне волновался и боялся. В ожидании этого неизвестного важного дела, Марсик отлеживался на ковриках у чужих квартир, тяжело вздымая раздавшиеся бока. На всякий случай он хотел быть поближе к людям, он им все еще доверял.
А жизнь подъезда шла своим чередом. Умер Дядя Ваня. Казалось бы, что Марсику до его стихов, а ведь собака была единственным существом в подъезде, которая эту смерть ощутила. Жильцы просто не заметили ее, как мы не замечаем временного отсутствия соседа. Кроме той соседки, которой Марсик мешал стуком когтей по паркету. Освободились метры в двухкомнатной квартире, и соседка знала, что их по праву займет.
- Забудь, - говорила она Марсику, повстречав дворнягу у мусоропровода. - Забудь дорогу в мою квартиру!
Но Марсик не забывал. Душа косолапая помнила каждое доброе слово, услышанное от людей. Ему думалось, что вот-вот хлопнет внизу дверь, и Дядя Ваня начнет медленно подниматься по лестнице. Ему, псу, не докладывают, если жильцы уезжают надолго. Даже навсегда.
В подъезде сменили дверь. Поставили новую, крашенную под мореный дуб, но она все равно пахла ненавистным железом. Хуже всего, что рядом с новой дверью привинтили доску с кнопками и дырками, за которыми дремал могущественный Микрофон. Стоило человеку назваться, Микрофон просыпался и неживым, но все-таки знакомым голосом какого-нибудь жильца, говорил: "Открываю" или "У почтальона свои ключи". Вслед за этим дверь сама по себе отпиралась. Или не отворялась, как в случае с почтальоном. Видать, Микрофон этот действительно играючи пускал в ход силу и никого не боялся. Марсик с Микрофоном никогда не заговаривал. Ведь не мог же он рассчитывать, что тот залает в ответ.
За неделю до Главного события Марсик попытался проникнуть на чердак. Чердак запирался на висячий замок, но вместо дужки замка в пробоях торчала палка. Пробои крепились на уровне груди взрослого человека. Марсик исцарапал всю стенку, изодрал в кровь лапы, посадил царапину на нос прежде, чем ему удалось ухватить палку зубами. Пес вступил на чердак.
Здесь в прошлом жили голуби и бомжи. Одни оставили перья, пух и залежи птичьего помета, другие - тряпки и некондиционные бутылки. Сейчас давних постояльцев не наблюдалось, и Марсик решил оборудовать логово между стенкой и теплой трубой, закутанной ветошью. Он притащил туда тряпок и полтора старых ватника, и вышло совсем уютно. Там и родил Марсик к исходу второго дня пятерых мокрых слепых щенят. Они почти совсем не пищали, проводя время в сытых, без промелька, снах. На четвертые сутки Марсик впервые поднялся. Он хотел проведать свои съестные запасы. И главное, его мучила жажда, язык прилипал к нёбу, обсох и потрескался нос. Ему повезло: в подъезд как раз входил коротышка с пустым портфелем. Пес втиснулся в приоткрытую дверь.
Между тем, проснулись щенки. Для них все было впервые. И сон, пустой сон (а чему там сниться, если они ничего на свете не видели, разве что-нибудь из утробной жизни), и первое чувство голода, когда так тоскливо тянет в маленьком брюшке. И первое ощущение страха, когда рядом нет теплого бока матери. Что остается, как не завыть, и они запищали, все громче и громче.
Этот щенячий визг услышала та нервная жиличка, которой мешал стук когтей о паркет. К слову сказать, дверь в квартиру не была герметичной, не была она хотя бы простегана дерматином, а вход на чердак как раз над последним, девятым этажом.
Услышал щенков и коротышка. Он вышел из своей квартиры на восьмом этаже, прислушался и мгновенно понял, в чем дело. Он поднялся на девятый и тут повстречал нервную жиличку. Между ними произошел такой диалог:
- Мать-то щенят шастает во дворе, - сказал коротышка.
- Не пускать! Ни за что не пускать назад!
- Она меня чуть с ног не сбила. Как с цепи сорвалась, - пожаловался коротышка.
- Бешеная, наверно, - сказала нервная жиличка.
Марсик вволю наелся снега и зацарапался обратно. Потом вспомнил о проклятущем Микрофоне и сел ждать запоздалого жильца. А тот все не шел. Дяди Вани-то не было. Марсик вслушивался в молчание подъезда за стальной дверью. Один раз ему показалось, будто он слышит писк щенят. И тогда он завыл, жалобно так и надрывно, временами срываясь на пронзительный визг. (Этот визг, кто его слышал, до сих пор острым колом стоит в ушах.) У Марсика вмиг почернело молоко, верный знак предела отчаяния у бездомных собак. И когда за ним приехала псовая душегубка, когда он, упираясь всеми четырьмя лапами, захлестнутый удавкой-петлей, еще продолжал выть, за ним из набухших сосцов цепочкой чернильных капель тянулся черный млечный путь.
... Нервная жиличка праздновала новоселье. Гости сидели на бывшей дядиваниной лежанке, громко судачили о своем здоровье и о телесериалах. Коротышка, давно нашедший работу, принес в подарок прикроватный коврик. Коврик был сделан из шелковистого рыжего меха и подбит зеленым сукном. В нем так мягко тонула босая нога! И, главное, коврик не мог стучать когтями по паркету.


Обсудить этот текст можно здесь