| Редакция | Авторы | Форум | Гостевая книга | Текущий номер |

 

Лариса Володимерова

Что ты жив

Дамский военный роман

(продолжение, начало см. в 87-89 номерах)

Глава 9.

В Северном море.

На небоскреб «Королевы Скандинавии» взбирались по трапу гурьбой, кое-как захватывая выгибавшимися пальцами и раскачивая веревочные поручни, спотыкаясь о сумки, жестикулируя, как флагом, свободной рукой и перекрикиваясь друг с другом совсем о пустом. Карабкались радостно. Только Белка подумала вдруг о возможной, конечно, аварии, когда Бог стирает семью чернильной морской резинкой, сметая со скатерти катыши-крошки.

Аквамариновые глазки Егора тепло и палево отражали ярко-зеленую палубу, белые масляные перила с синими поручнями, потрескивавшие над головами раструбы громкоговорителей с шуршащей по ветру музыкой, - то зазеркалье, что так китчево воспринималось бы Юлием, Джонни и Тенью.

Пугающая сажей труба в поднебесье – и оранжевые пятна спасательных кругов на борту, густой запах рыбы – и волны жженой резины, бензинная вонь дырявых машинных колес... Прохлаждающиеся пожилые пары – и одиночки, мамаши с визгливыми младенцами – или гиперактивные юноши с пивом в высоких прозрачных бокалах и темных бутылках.

Корабль задымил свирепо серо-желто-зеленым, взорвался оркестр литаврами и барабаном, потянуло жареным с бака, и началась вибрация под ногами, от которой сотни лебедей по правому борту прибились к берегу, а по левому, дальнему, альбатросы и чайки лениво обматерились и камнем попадали в небо.

Затяжной гудок перед самым отплытием предупредил провожающих, корабль-город чуть дал и отпрянул назад, и живой оркестрик, напомнивший скорый поезд в Москву по прибытии, когда исполнялся гимн, подступала слеза и уже не мелькали платформы и дачки, - послушно погас.

Мимо будто поехал киноэкран: гигантский маяк, проржавевшие сейнеры, коробки контейнеров и подъемные краны, зеркальные здания фирм, отразивших лайнер в движении. Резво умчались назад дрейфующие и выездные бурящие станции – мрачно-серые и обремененные вышками, резьбой и винтами. Все поглощала с азартом серебряная, перебегающая, колышущаяся чешуя моря.

Рядом Тали было вздохнула о проворовавшемся Тёме, лишенном сего променада, - но ее перебил шелест крыльев и крик морской птицы, тут же слизанной новыми кадрами по часовой стрелке. На боку корабля колыхалась маслянистая тень между солнцем и бездной.

Джон сзади ладонью утрамбовывал карманы джинсЫ - как обычно, оттянутые бумажником или связкой ненужных ключей. Он, может быть, думал о Вике.

Миновали угольные огромные трубы соседей, зеленеющие в пучине буи и береговые размокшие сваи; корабль с затрудненным дыханием преодолел еще один полный разворот, и сгинули навсегда почти вертикальные булыжные мостовые на кромке воды и земли, покрытые металлической сеткой от оползней.

Базилю и Полю стало жарко загорать на скамье, они содрали друг с дружки одинаковые футболки и бросили под ноги, провожая глазами отстающие трехлопастные мельницы, выросшие до небес и дающие берегу естественную энергию, а также врытые бункеры Второй мировой, никогда еще не старевшие.

Белка вспомнила, машинально вглядевшись в разбегающуюся волну, об оставленном дома Веньке - и тут же переключилась на мелкие дачки и воздушных змеев над ними: калейдоскоп путешествий. За бортом теперь проносились полуразмытые дамбы и кое-как набросанные булыги на краешке мыса – осколки скал, блеклые погремушки богов.

Близорукой Ильяне мерещилась, может быть, юность, потому что она всплеснула в ладоши и едва не всплакнула всерьез при виде синих солнечных батарей, составлявших мозаику берега.

Плыл корабль-вертопрах, воздев брызги и трубы, а за ним расстилалось в теснине прямое шоссе. Джонни нагнулся над пропастью на уровне пятого этажа и размышлял о своем: исполнитель-интерпретатор – но ведь никак не творец! Не пишет он музыки или текстов романсов - а только читает с листа. Ущербное творчество, полчеловека. - Тут Белка, должно быть, права.

Сонечка и Тамар посматривали с опаской то через перила, то на высохшее лицо пустынника-Юлия, казавшегося раком-отшельником, отъединенным от суеты и веселья, даже в этом каскаде света, смеха и влаги. Гость иногда скулил в голос, не замечая себя в наваждении смерти.

- Хотелось его разбудить.

Тамар была рада, конечно, отсутствию скрипки и мамы, а Сонечка – тихо счастлива выйти из мрачного дома на дикий простор целины. Но все ж это был не могучий корабль на воздушной подушке, а, как взрослые им сообщили, списанный датский чартер с несколькими ресторанами и бессменным набором туристических фокусов, которые бегло подметили сестры у входа. Слегка начинало качать.

Пересмеивались уже захмелевшие гомики, цеплявшие то рукой, то сандалией пробегавшую Тали – как всегда, разбитную и жаркую от впечатлений и плоти. Тараторя жеманно, она им махала.

Натюрморт затмевал только Юлий: впивая вечность глотками, он все еще мысленно плакал от того, что не мог быть простым человеком, - он гений, один, подневолен большому искусству. На секретной службе у Бога. Вот он длинен и худ, его руки сутуло повисли, до костей пробирая бедой, и виноватая охра проступила сквозь дымные губы тяжелой усмешкой. Но сам он подумал о Джонни, теперь уже вслух, в никуда:

- Обнаженное в страсти лицо пианиста... В «Контроктаве» у Пастернака, в рассказе об органисте в Ансбахе, кажется, было такое? Рычагом задавил своего же ребенка, забравшегося в орган. Фанатик... как его... Кнауер? - А ведь вылитый Джон.

Вся подвыпившая компашка, перекрикивая друг друга, вываливалась с верхней палубы в бар, как ссыпаются по ступеням круглые бусы. Никуда не спешил лишь Егор – но и он вспоминал не о ландышах.

Белка читала ему в тот отвальный период воспоминания Герцык, на созвучие не надеясь, конечно, - но что-то его вдруг пронзило пощепетильней магнезии, некая снежная оторопь. И услышал Егор сквозь потемки, что остаются главным у смертных, проникших за облака, лишь анестезия да хлеб.

Он ворочал упорно рассеянной памятью, восстанавливая по частям все эти утопии счастья – выполнение супружеских клятв, как дань призрачной близости; ощущение любви друг к другу, вернее, к врагу; насыщение плоти горячей и спелой похлебкой, стекающей по подбородку да застревающей в горле. - И улыбался, как ангел.

Между тем, он прозрел от удушья и отказывался делиться с непрошенным будущим – этим Юлием, чтившим уютно Толстого, как фиксированное отражение, не забегая вперед. Или с тем вон Иваном, боявшимся Белкиных писем и до сих пор не понявшим, что он увековечен ею же в прозе, стихах, как Егор – в эпитафии.

При последнем вздымалось в нем гулкое море, с которым он сам бы не сладил: Егор рвался жить! И разве можно отбросить его и топить-топтать, как футболки твоих педерастов, чужими ногами? – Он затыкал себе уши, поросшие мхом, чтобы лучше расслышать любовь.

Егор перешагивал через лужи на палубе, захлестываемой мыльной пеной, и фотографировал зрением шлюпки - на восемнадцать ... на пятьдесят семь персон... максимум. Числа цепко держал он в прощальном уме.

Вода била вокруг фейерверком, как на презентации Гостя, и мимо пронесся с подносом их давний приятель Роман – метрдотель еще русского ресторана из прошлой растаявшей жизни. Галлюцинация вкуса.

Егор спускался к толпе – туда, где сцена в квадратиках пола, умноженная зеркальным потолком на себя и его самого, вытесняла танцующих на проспиртованные ковры и пан-бархат сумрачных кресел. Тоненькая полуголая девочка пела-плясала в составе трио с улетным визгом гитар; затейники переливались в чешуе, будто рыбы и море, но их песни скрипели, как лаковый пластик и кожа.

Встроенные в потолок округлые лампы – цветные и мелкие иллюминаторы глаз – будоражили мертвую память. Индонезийцы-официанты при галстуках-бабочках и с вечной ненавистью рабов к чисто белым и гложущим раков туристам подчеркнуто низко склонялись и прятали лезвия губ.

Сигары першили, сладко тянулся гашиш, обсчет никуда не спешил, как неизбежность и утро, но Егор уже сунул проворно меню в изящной обложке за пазуху свитера: он почел себя переплатившим за грядущий ирландский кофе, к тому же холодный.

Егор впивался сырой водицей зрачка в алюминий перил вокруг танцев, застолбленный навеки, чтобы пьяные в пляске хотя бы не падали кубарем. В них стреляли оборванными концами струны гитар, подвязанные у грифа астральным букетом, - и то было эхо. Им отзвякивали не в такт перевернутые над стойкой пустые бокалы.

Егор машинально отметил беззубых соседок - что малолетнюю дочь молочного прикуса, что ее престарелую мать. В бурлящем зале уткнулись в книжки лишь двое, отстегиваясь от витого пояса дыма, – чей-то нежный ребенок и Белка.

Официанты в жилетках, лоснящихся от утюга, надвигались на дальних, за нас лузгая мысленно то алый арбуз с пронзительной сердцевиной, то - мякотью желтый без косточек, а то лишнюю рюмку.

ЗеркалА в потолке отражали шампанское за пузырящийся палубой, еще круче укачивая - и столбеня пешеходов, опрокидывая нас то попеременно, то разом в плюш пришпиленных к полу диванов. Егор наблюдал: наряд тонкой соседки по левому борту – буйно розовое с Угольным, почти отсутствующее платье; пара ведущих дамочек в смокингах и аспидно-ядовитых (он слыхал и об этой змеиной краске от Юлия) шортах-трусах, тоже будто бы несуществующих и несущественных.

Надо было скорее напиться, чтоб укачало не сразу и с пиететом к недавнему аппетиту, - Егор уважал это чувство, но как откровение. Он еще отвлекался разумно на встречные и боковые в шипучем окне корабли: казалось, что вот уже врежешься, - но миновали.

На сцене возник ипподром – там толчками, как рвоту и секс, передвигали шестерку фанерных и плоских лошадок и делали умные ставки. Разноцветные взмыленные бока вдохновили Егора, - он решился, как в платье, на розовую – и волновался по-детски.

Он ставил на Белку. Внезапно воскресло и взмыло здоровье , воодушевляя на подвиг. Он сумрачно думал, какой.

Многосветные прожектора невпопад разбивались о металлические перекрытия бара и попадали в глаза. Егора надменно мутило. Лошадка процокала рядом и раскололась по шву; он снова упрямо взял розу , не пряча бумажник.

Егор, егерь, герой горой стоял, сидел и пытался сосредоточиться, цепляясь за ландыш, на жесткой линии горизонта, но его отвлекала и оттягивала за собой то буровая нефтяная станция на просторе ветров, то собственная еще жена, примостившаяся с компьютером на ладони и явно читавшая письма. Ивана ли? Тени? – Кто б ему подсказал понаслышке, что был – не ушел Баратынский:

«Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень!»

Но Егор бы не смог виртуально, привыкший наощупь.

Англичане, немцы, голландцы – здесь не было, кроме нас, только русских по непопулярности музейно-коммерческой линии – если резались в карты ( амнистер ? вистующий, импасс . консоляция? трельяж , шестерик), то сохраняли осмысленные как бы лица; все прочие спали и пили. Свои - наливали из купленной тут же в валютнике фляги виски и пину в барный фруктовый бокал, - нализаться до пульса дешевле.

Вся сделанная, фальшивящая рулады певица средней руки и ноги благодарила so much отупевшую публику. Тали пыталась с ней чокнуться, взвиваясь и падая к кресло, и продолжала свой тост на расстоянии сцены. Нежные гомики Поль и Базиль как-то пристально наблюдали эту картину и тыкали пальцами в кровью густеющий воздух.

Между тем, Егор проиграл. И в нем нарастал свежий шторм.

Глава 10.

У прилавка.

Веньке немного мешала зализанная гелем вверх челка: он все время к ней возвращался и проверял, а так ли она торчит, и не слишком ли коротко. Смешной мотивчик бился в ушах – то ли скерцо весны, а то ли попроще - мазурка легкого утра, - сменяя друг друга. Теперь-то все будет ништяк : родичи схлынули; Вика грациозно застряла бедрами в кресле-качалке, задрав ногу на ногу и облокотившись на поручень, и можно было пересмехаться с ней, сколько угодно. Немного смущали открытые Вики-коленки, совсем без загара, но Венька туда не смотрел.

Он запрыгнул на верхнюю деку и бросал своей няньке конфеты в цветных серебристых бумажках, болтая совсем ни о чем.

- Мама давала урок русского по картинкам: - Вот это "мать; это...
Слышу, местный великовозрастный балбес ее радостно перебивает:

- Я знаю! Сам скажу! Мать - и пать!

•  Мамонт – папонт! Это что, - заливалась Виктоша, качая ногами в тапках с помпонами на самом краешке пальчиков, - я раньше работала в магазине одежды, так заходит покупатель-мужчина и просит юбку. Я спрашиваю: - Вам для кого? А он говорит:

-Для меня!

Им было просто и весело, особенно когда Веник забывал про этот дразнящий мениск - и еще мысленно взвесить, насколько легкая Вика, если поднять ее на руки. Она сосала конфеты, бросая фантики на пол, и хохотала:

•  А еще было – африканец приходит и просит:

- Помогите мне выбрать постельное белье, которое бы мне пошло.

Я испугалась, конечно! - Вот бананового цвета... но вам лучше кофейный.


Венька сгибался, рискуя свалиться на пол:

- Нет, черный! Чтоб его на кровати никто не нашел.

•  Я когда вижу, что в магазине понятливые, нормальные люди, так сама к ним бегу: устала от глупых... Женщина как-то спрашивала раз двадцать:

- Где трусы? где трусы?

- На тебЕ трусы! – Сломавшимся тенором смешливо выкрикнул Венька и отчего-то смутился.


- ...Или дамочка покупала колготки без упаковки. Ну не верит никак, что этот цвет - серый. Я ей сто раз объясняю: не черный. Пришлось звать девчонок на выручку...


- Мать тоже вначале работала. Она худенькая, так всё время ушивала форму: еще моделью была, как Вы... ты... а ей выдали размер XXl . На складе у них другой не было.

Под балконом Веньке свистела подружка – пойти погулять; но он знал ее всю жизнь, от первого размера лифчика , как сказали бы пацаны, и отмахнулся: нет дома.

Мотивчик в душе резвился, конфеты не таяли, часы на руке шли исправно и вдруг замирали, как солнце и сердце. - Ух ты! – Со значением Венька думал про Вику. А большего было не нужно: улыбка мадонны.

Дева Виктоша любопытно смотрела на тощего мальчика и не очень-то знала, куда подевались ее причуды садистки да массажистки железным хлыстом, и все это наносное, такое, казалось, привычное. Вика сглотнула случайные слезы. Альвеола меж ног задрожала, как скрипка Тамар – и струна отпустила.

- А у нас начальник не может на работе сделать замечание гомику насчет его стрижки, - донеслась до нее Венькина скороговорка. - Чтоб не оскорбить права человека.

- А у нас, - парировала Виктоша, - в дешевых магазинчиках все отказываются от пластиковых пакетов с эмблемой, чтобы скрыть, что покупают по бросовым ценам одежду.

- А у нас уже дергают кассиров: будет ваш хозяин праздновать Синта-Клас? (Это такой... маскарад). За целых полгода выстраиваются - ждут подарков!

А у меня в магазине сумасшедший как-то держит трусы и спрашивает:

•  - А что с ними делают?.. Что, не веришь? Клянусь.

- А я хорошо понимаю иностранные языки, если на них разговаривают не сами местные. Произношение проще.

- А ты...

Мотивчик разросся, и уже множество пианистов, казалось, сидело за карманными своими роялями и играло кто во что горазд, независимо от дирижера. И Венька, кощунственно возликовав, спрыгнул с белого пианино, прогнувшись в костистой спине.

Дальше Вика хвалила тряпье и жаловалась на Джонни, объясняя, что ему нужно быть нищим, иначе он снова запьет, и зачем он искал жену-маму. Она передвинулась к Веньке вместе с качалкой и вдруг положила руку ему повыше колена, продолжая все так же болтать. Он покраснел и смутился, потому что так и не знал, сделать вид, что это нормально, – или заметить .

- В магазине со мной все советуются, что купить, - тараторила Вика, поблескивая мелко зубами и едва поводя нижней челюстью, - а поскольку это вроде клуба для одиноких, то очередь к кассе может тянуться на двадцать человек, но какая-нибудь бабуля будет про всю родню подробно рассказывать, и все ее слушают. И мужья своим женам выбирают и покупают белье, прося нас прикинуть на глаз.

Венька снова заволновался и честно хотел отодвинуться – но не мог же он перебивать.

•  Тут старушка лет девяноста приобретала фломастеры, и попросила две пачки. Я так удивилась: у вас сразу два правнука?

- Нет, - отвечает, - это правнучке и мне, я с ней вместе рисую, - положила Вика вторую руку ему на лопатку и слегка притянула к себе.

•  А другая старуха, представь, посреди магазина на все пальцы надела "кукольный театр" - маленькие такие игрушки, у тебя тоже были в России, - и сама с собой разговаривает по ролям! Одиночество - просто дикое, - Вика вымазалась гелем от челки и вытирала ладонь о Венькины новые джинсы с той стороны, где случайно не было кнопок. Я та-а-акое каждый день видела!.. Разговорились мы с украинцем, симпатичный парень.

– А ты давно здесь? - Два года. – У тебя жена-американка? – Американец! - И ведь никогда не подумаешь, Венечка.


Они лежали вдвоем на софе, в кислых диванных подушках и разбросанных глянцевых, пыльцой красящих лилиях Гостя, и Вика жарко шептала в прилежный мотивчик, перебивающий сердце. Рот пах карамелью.

•  Как-то явилась малюсенькая старушка с гигантским таким рюкзаком, - коснулась Вика запретного. - Ходит, разглядывает майки-трусы, подняв гордо голову. Рабочий спрашивает кассиршу:

•  У вас нет случайно отвертки?.

А бабуля радостно отвечает, расстегивая свой рюкзак (Вика с Веньки стянула футболку с наклейкой пингвина-линукса и принялась за тугие пуговки брюк):

- У меня всегда все с собой, на все случаи жизни! И достала (тут Вика немного замешкалась)
отвертку и молоток. – Им надо там было раскрыть то ли фонарь с батарейкой, то ли что-то такое проверить. Да ты повернись. Причем эти предметы старушка потом в магазине забыла, - они до сих пор ее ждут.

Вике мерещилось, что этот прелестный и нежный мальчик рвется из ее спины, а может быть, живота, - она уже не разбирала, стиснув зубки, но продолжая сквозь них отвлекать свое робкое чудо. До Веньки едва доносилось:

- Входишь в рабочую комнату (Венька вошел в нее глубже, не понимая, что делает), примыкающую к торговому залу, а там на сссстоле тысячи евро разбросаны проссссто так, окно открыто, ссссквозняк, и все это дело летает по комнате. Бери - не хочу (Венька брал ее с шумом и счастьем).


Он собирал переспелый виноград клавиш и отрывал лепестки у ромашки: любишь – не любишь? Вместо слов под языком каталась ласковая робкая галька, но иногда вдруг музыка выплескивалась через край прозрачной волны, и тогда рыбки в аквариуме сначала слишком быстро крутили золотистым хвостом, а потом замирали недвижно.

Но Венька уже ощущал, что гасить боль можно только еще большей, истошною болью, и Вика ему говорила:

- Не плачь.

Она так привыкла, что у мужчин после близости жирный и трепетный бас, и они засыпают мгновенно – а тут бежал ручеек совсем детской речи, трепыхался резво и пел. И она его обнимала, прижимая к затихшей груди вместе с бездомным приютом и обездоленностью василькового поля, качающего петушком или курочкой все еще зеленеющей ржи.

От нее отступили на шаг виноватые строки, как земные сроки – такие:

«по запаху измены ты придешь

мне поклониться: пленница вспорхнула»,

и также вот эти:

«когда ты бил меня наотмашь,

мой сутенер и обольститель»,

а пришли настоящие, близкие -

«Порочней и барочней губ его,

Разомкнутых ребячьей кожей,

Не может быть, а впрочем, ничего

И не было, и стать не может».

Или стало быть ?

Но все равно она дальше не помнит, все, что часто цитировал Юлик, - просто снова пыталась беззаботно болтать, покачивая тапком, висящим на крашенном ногте ноги, очаровательно женской. А Венька пах темным сахаром и вторил теперь ей без продыху:

- Мы когда праздновали приезд Синта-Класа в прошлом году... Это не Дед Мороз, а такой добрый, испанский что ли, старик, в честь которого праздник, и тогда детей пугают черными Питами (Петями то есть, а не арабскими булками), - Виктоша натужно хихикнула. - Эти Питы мажутся сажей и в клевых костюмах пугают мелких, а послушным бросают конфеты и печенье на каждом углу. И вот Синта-Клас приплыл на корабле, его бурно встречали, - может быть, у вас там тоже показывали по телику?.. – Венька быстро взглянул на мадонну. - А еще праздник такой - малыши ходили с фонариками по чужим домам, звонили, а им дарили ириски: стыдно не дать. Так что тут весело!

Он перевел воспаленный взгляд за окно и увидел каштаны, цветущие белым и розовым, через ствол, но все гроздья смахивали на крабовые консервы с ярко-красной прожилкой внутри.

- Отчим выписал по каталогу будильник, и вот привозят огромную лампу, классно так вроде, и циферблат при ней, мля. Но там в чем фишка, имхо? Сначала утром загорается свет, а потом - через целых двадцать минут! - будильник орет. Представляешь? Почти полчаса догадались украсть у сна! И ведь патент есть, конечно.

Вика мысленно целовала музыкальную венку на его покрасневшем виске, и старалась вернуться на землю, все еще не узнавая себя и свой ласковый, нежно жалящий медом клеверный голос. Ей стоило сил посмеиваться, но точно не к месту.

- Тут Егору прислали, как больному, дармовой комплект белья, - а так он дорогущий, тянет на триста евро, и отчим проспал на нем пару дней. Потом мамка смотрит - можно только раз в год стирать! Значит, сверху еще полагается что-то натягивать, а это чехол был. Но самое главное, что скрипит так - на весь дом шум! Повернуться ночью нельзя. И вот это изобретение сбагривают за три сотни: заплатил - получи себе в кайф!

•  А к нам, Венечка, столько русских приходило, когда я работала. Подвалила однажды сразу целая семья, пять узкоглазых казахов, но они же не знают, что я понимаю по-нашему. И старый дедушка, лет девяноста, все время кряхтел, разглядывая белье в магазине:

- Ну-у! Это с Москвой не сравни-ить!

- А у нас тоже те еще русские... К матери черный с ребенком явился. Он, наверное, никаких языков больше не знает, а потому с ней по-хохляцки беседовал: просил помочь выбрать колготки жене! Мамка говорит, что она все ждала, когда разговор о телесном цвете зайдет... Но мы же с тобой не расисты? Я так думаю, каждый в своей стране должен жить, - только если б не войны...

Вике удалось, наконец, вступить в такт, кивнуть и потом засмеяться по делу, отвечая примерно по теме:

- А у нас воровали свои. Мы хотели принести из дому видеокамеру, установить дополнительно.

- Но ведь у вас, если за кассой стоишь, над головой должен глазок висеть и фиксировать?

- Да через их камеру не то что деньги – даже кассиршу не видно!

...У Виктоши звучал в это время в переставших чесаться от кошки ушах какой-то нелепый, назойливый и легчайший мотивчик:

«Плакал мальчик у воды,

розовый и милый»...

Глава 11.

Конец света – начало.

Если бы кто-то вошел или вдруг зазвонил телефон, то она уже знала: услышат разве что равнодушно-отстраненный ответ, - как всегда после близости, попытки самоубийства или написания прозы-стихов-картин у этих несносных мужчин. Мы все наготове, нацелены в светскость и ложь.

Но никто не тревожил, и Вика осталась одна.

Она изучала в пудренице свое прежде злое лицо виноватой жены и кукушки - а теперь опушенную светом и поздней юностью страсть. Так чахоточные по рецепту когда-то глотали сперму, а Виктоше дала исцеленье - ее любовь.

Она слушала раньше так пристально музыку Джонни, поскольку просто не запоминала ни произведений, ни такта. Сейчас - ей довольно намека, бемоля, ресницы, и сама она догадалась, пожалуй, что результат, воплощенье – важней всех нас, вместе взятых и слишком кратко живущих.

Впрочем, звуком управлять легче, чем словом: передавать напрямую. А высказанное – всегда перевод, примечание к мысли и чувству, расцвеченная фотография, - но Вике до этих высот еще ползти и взлетать.

Так и то от нее далеко, что - стемнело, и Венечка шел и насвистывал, вспоминая (точней, ощущая повсюду: в нагнувшихся ветках сирени, на карамельных губах и ладонях) одну только Вику-Марию.

О чем-то он думал попутно... Остановиться – запомнить свое состояние, уловить его смысл. - Лишь бы любили и ждали, шепча эти ласковые слова, такие на вкус непривычные. - Обрушившаяся на тебя и все затмившая нежность от чужого одиночества, когда на грани срыва женщина спаслась своим состраданием, удлинив ваши общие крылья?

...Или мелькнуло внезапно такое: как пианисточке Насте крохотной пятерней удавалось тогда брать октаву? - В перекидного?.. И кто кого слушался: оркестр – солистку, или все вместе - Рахманинова, а он, может быть, только вОрона?..

Как всегда, лучше видится то, что случилось лет десять назад, а не что было только вчера: и отстоялось на воздухе; и лишь кажется , будто ты помнишь...

- Поравнялся Венька с субару, откуда истошно вопила какая-то девушка. Замедлив шаг, он всматривался во тьму, а рядом с машиной трое парней махали руками ей через стекло, и Венька уже разобрал:

- Не надо, не делай, оставь!

Дверь субару была приоткрыта, и когда цокнул выстрел почти что беззвучно, как семечка, то сначала брызнула кровь с этим дождливым и жутким, а потом пистолет покатился, подпрыгивая через рукоятку, к Венькиным джинсам и ударил его по кроссовке. Сзади мотивчиком стихли убегающие следы незнакомых мальчишек.

Венька знал, что все впереди, – и теперь помочь уже некому. И что точно ништяк – но ведь нужно кого-то позвать, потому что он честный и добрый. А как же бывает иначе?! И что... Он заметил, верней, просто понял приближавшийся воющий фолькс, и когда к нему бросились трое мужчин в синей форме, он уже подавал им оружие, преданно глядя в глаза.

В ту долю секунды его еще удивили наставленные ему в лицо вальтеры, слепящие в темноте, будто лампы у следователя в боевике; и что его сбили с ног, заломили за спину руки, всё как по-настоящему.

И рояль тут вдруг выставил когти, показав Веньке желтые зубы, и верный мотивчик пропал. – На него оглянулось, как цитировал Юлий Ахматову, «черной музыки безумное лицо...».

- Оскал его страшен и дик.

.................................................................................................

У Белки екнуло сердце, она оглянулась к Егору, но решила, что все так и нужно, - обычная качка, ништяк .

Альбион приближался, сопя и орудуя рыбами под рукавом горизонта. Там дрожал мерцающий свет - и такие же волны, бликующие и блейфовавшие в карты и казино за соседним столом, так что не помогал алкоголь, и салатики есть невозможно.

Кто-то даже читал от безделья, и моложавая Тали скороговорила тосты, но уже вяло и зыбко, так что Ильяна советовала возвращаться, пожалуй, в каюту, - полночи поспать.

Егор проиграл откровенно: лошадка его прибежала последней и спотыкалась у стойла, теряя подкову на счастье, - совсем уж чужое.

С непонятной самому ему отрезвляющей злобой наблюдал он прискорбно и немо сей местный плавучий зверинец – вздымающий юбки канкан, опрокидывающий наполненные бокалы; полутьму-полусвет красных-синих-зеленых лампочек (он силился вспомнить цвета); залегшую под это дикое шоу разбитную компанию наших , и в холле-баре, за столиком в кресле, едва напряженную Белку.

Оперетта буянила и сводила с ума - во всей своей милости и омерзении: туземные дамы с хвостами из перьев, выделывавшие чечетку; вихляющая певичка, орущая ежевечерне всем по-английски: «Вы – лучшие!».

Редкие белые барашки в темнеющем море казались Егору обманчивей: он чуял, что близится шторм. Не заслонял от него это чувство ни дым, блуждающий в баре, ни проливаемое из-под соседской полы спиртное, пронесенное контрабандой, ни даже Белка, смешно остужавшая обожженную мышку компьютера, так как над водой - а кто знает? - другое давление. – Белка, видимо, думавшая в этот самый момент, как там Венечка дома один.

Полумраморные стены холла засвечивали непрекращающееся шоу, и уже две мыльные лесбии выскочили на подиум под свист разгульной толпы, но их согнали охранники. Тогда одна, что активней, уселась на поручень стойки и поползла по металлу перил, вонзаясь, казалось, по вмятую грудь в основание. Эта развратная пляска изнеможила Егора, но он совладал и держался.

Перевел он тупые глаза на полуголых подружек весьма средних лет и увидел, что когда собираешь их вместе, то возраст заметней и жестче; поодиночке они все еще прихорашиваются и светят, - кому-нибудь интересны.

Егор отклонился от курса и обозрел исламиста, обхватившего бледными лапками тем не менее - пиво; его борода торчала саперной лопатой, а серо-голубое подобие вывязанной кипы не мешало туристам вздрогнуть – может быть, террорист.

Лесбии лизались под аплодисменты, опять пошли плясы, и Егор осознал, что группы педерастов и этих вот хищных баб не соединяются в танце. Так в общем движении гомики не принимали мужеподобных девиц, - а только пассивных, попроще.

Змеиный шелк музыки заволакивал в омут Егора - он сопротивлялся, но рокот и рок поднимались со дна. Под небом взлетала уже синяя к концу дня бритая голова Поля - смущенная, как бы сквозь пепел, и отзывалась блестящей – Базиля, и даже в кудряшках – Тамар, и в лентах – танцующей Сони.

Юлий с Иваном попеременно тянули Белку стать в круг, но Гость при этом хотел бы занять ее место, а Джонни – уткнуться в компьютер. - Егор различал только руки, пронзенные по четыре - к жене через рампу. И он наливался тоскливо бурлящей по горло смолой, как шоссе под катком, - и не сразу заметил, что эти двое исчезли.

Половину бара занимали мотоциклисты, не переодевшие кожаных брюк или курток и парящиеся в спиртном. Это замкнутый возраст мужчин от сорока до пятидесяти, когда, если ты не импотент, то сурово уверен в себе и упрямо надежен. Девицы косились на них и щурили бантиком губки.

Уже привычные, скоро родные здесь лица участников свалки – пловцов поневоле и вере, скребущих по песку ластами и цепляющихся за жизнь, как на вертеле - белки, - перетаптывались они и вращались перед глазами Егора, - вот-вот его Бела, разгрызан мускатный орешек.

Он приподнялся, раскачиваясь и пытаясь зажать в кулаке улетающую сквозную душу, и приблизился крабьи вразвалку, почти что ползком, к ее восхищенным ногам. Он теперь понял, что делать и как задержать эту жизнь, сочащуюся через рот вместе с дыханьем и словом.

Ни щетинистые мужики, ни распаренные их вертушки на стальных каблуках, ни лошадь из роз и фанеры не в силах остановить его рваные трудные мысли, прорастающие во влажном лесу опоенного севера, расталкивая прошлогоднюю хвою и вереск, осоку и костянику.

Если Белка уйдет, - буравило сонный висок, - я всех вас, домашних животных, прикончу, вот как... – сжал он бумажный стаканчик от крем-брюле, из которого струйкой потек... – перехватил он бутылку. Thank you so much! – орала певичка со сцены, вываливаясь из декольте и атласных трико.

You are the best! – отражал потолок ласку моря и нож между пальцев Егора.

.................................................................................................

От спиртного и качки заметно сникшая Тали, наконец,: добрела до каюты и, магнитной карточкой вместо ключа открыв дверь, за ней обнаружила, что и всегда: купейные полки и впаянный столик, табуретку и шкаф, отдельную ванную комнату...

Внутри сразу же стало понятно: здесь страшно трясет, а потому в ящиках сложены стопками не гостиничные конверты для деловых и скучающих графоманов, а гигиенические пакеты - что у тебя в самолете.

Так же быстро она различила по звуку за стенкой соседку, с которой столкнулась у трапа: воспитатели негуманно прогуливали на морском и для себя неподнадзорном просторе группу дебилов, птичьи прикованных к вечным креслам-каталкам.

Каюта была без окна, с откидной второй койкой; с полотенцами, мылом и минералкой, в пластике и коврах.

- Еще повезло, что нет шторма, - устало подумала Тали (а в детстве – Наталка из Порхова, коммунальный сарай у реки).

Дрожащей рукой она плеснула в стаканчик из домашнего термоса чай, потому что любила грызть испитые лимоны, в противовес этикету. Инвалидка справа лупила чем-то тяжелым по крану и методично призывала на помощь обслугу - конечно, гудящую в баре.

С другой стороны, Тали знала, слева, и она могла перестукиваться с этими милыми гомиками – томным Базилем и скромным, лысеньким Полем, которые горькой лечились в соседней каюте. Как тут было, все дружно сидели компашкой на пристани, и только Поль – не хотел, все отнекивался да смущался... Словно в зале суда, после выстрела солью, когда воровал на бахче.

Тали пыталась сосредоточиться на отвлеченном, сочиняя характеристики Юлию, Джонни, Егору: длинный тот, например, никогда не шутил, а этот маленький – скрытен, о себе нипочем не расскажет, другой, толстый и старый – охранник, и не допускал фамильярности...

Она переключилась на женщин. Качало нещадно. Почему-то ей вспомнилась Паша. - Так же звали и Поля, смешно.

 

Обсудить этот текст можно здесь