Portfolio

Виктор Каган

Синяя птица

Что толкнуло его поехать в Россию, он и сам объяснить не мог. Однако что-то сдернуло с места, взял оставшиеся десять дней отпуска, приурочив их к Дню Благодарения и выходным, набежало две недели, и вот он в самолете, оторвавшемся от полосы JFK.

Жена лететь наотрез отказалась, хотя его желанию не удивилась, как будто ожидала, что рано или поздно это должно случиться. Попробовал уговаривать, но она только плечами пожала: "Зачем?". Он подумал: "А и правда, зачем?", благодарно даже подумал. Она всегда, всю их жизнь вместе каким-то безошибочным чутьем знала, когда на его предложения лучше не отзываться, и даже в раннюю пору их отношений никогда не портила мальчишники и не мешала мужу с дремавшим в нем одиноким волком побыть одному, когда ему это было надо. Дети, выросшие уже здесь, сначала удивились, а потом посмотрели на него так, как когда-то - мелкие - смотрели, когда он отправлялся в Сибирь или на Камчатку: ну, батя, даешь! Он на мгновение даже ощутил себя моложе. Возможно, почувствуй он, что его отъезд огорчает их, он бы и не двинулся никуда. Но скучать без него никто не собирался - жизнь давно уже вышла из границ, в которых необходимо было каждый день держаться за руки, и он рванул. Да, именно рванул, подчиняясь чему-то еще неясному, но властному.

Стюардесса с привычно-автоматической повадкой неудавшейся модели полупоказывала-полурассказывала о правилах безопасности, натягивая на себя спасательный жилет и поднося к губам привязанный к нему свисток. На жилет вместе с правилами безопасности всем было наплевать - тысячу раз видено и слышано, но стюардесса была вполне мила в свои 32-35, и на нее смотрели. Смотрел и он, а в голове крутилось: "Где мои семнадцать лет?" и в ответ - не в лад: "На Фонтанке", и он никак не мог подогнать детский свой адрес к ритму Высоцкого.

Два двойных виски пролетели мимо сознания, даже тени не отбросив, и он принялся перелистывать записную книжку со шпилем Адмиралтейства на обложке, пытаясь представить себе - кому можно позвонить и кому первому. Страницы уже подернулись легкой желтизной, добрая половина адресов была вымарана - время сделало свое. Palm мирно отдыхал в кармане - он появился всего пару лет назад и существовал отдельно от книжки, хранившей ориентиры прошлой жизни. Так он и заснул с книжкой в руках, проспав весь полет и открыв глаза лишь перед посадкой во Франкфурте. Под ложечкой посасывало, и оставалось лишь пожалеть о прозеванном обеде. Полтора часа между рейсами он провел в кафе, не торопясь запивая пивом какую-то вполне интернациональную еду. А еще через три часа вышел в таможенную зону питерского аэропорта.

Оглянулся с удивлением - улетал из тесной сараюшки, приютившейся рядом со сталинского стиля главным зданием и стыдившейся собственной убогости рядом с этой помпезностью, а сейчас оказался во вполне западного вида помещении. Не Бостон, конечно, не JFK, но что-то вполне привычное, хотя и съежившееся, как пытавшийся выспаться на двух креслах баскетболист в самолете. В будочке паспортного контроля сидела болонкой деваха с челкой на глазах и в сержантских погонах. Скользящим взглядом закомпостировала его физиономию. Спросила: "Надолго к нам?" и, не слушая ответа, толкнула к нему паспорт.

Багажные ленты застыли в ожидании, а пассажиры не могли устоять на месте и искали повод размять затекшие тела, слоняясь по залу, заглядывая в магазинчик Duty Free, который почему-то был здесь, пытаясь углядеть встречающих через зону досмотра. Его никто не встречал - вечный тихушник, он и в этот раз не изменил себе. Потянуло сигаретным дымом, и прежде, чем он почувствовал, как хочет курить, мелькнула мысль о милиционере, который возникнет из ничего и скажет: "Нарушаем, гражданин?!". Но милиционера не было, и он закурил, на секунду почувствовав вкус табака так же свежо и остро, как при первой мальчишеской затяжке. Наконец, одна из лент затарахтела и выкатила самой первой его сумку - неизменную спутницу во всех полетах последних лет. Легко подхватив ее, он не спеша - так, что его кто-то из позже взявших багаж опередил - прошел в зону досмотра. Бросив сумку на досмотр, подошел к таможеннику. Мундирчик со слегка засаленным воротником, пухлое с сероватинкой лицо, дежурный прострел взгляда - уже без былой хозяйской всевластности, но не без наглости все-таки хозяина положения: вот, сейчас мы тебя и проверим! Его радары не уловили в подошедшем ни испуга, ни напряжения, и он расслабился. Полувопросительно: "Владимир? Карганов?" и в ответ на русское: "Точно так" (армейский опыт, черт его побери!) снова напрягшись: "Гражданин США?". Влад подтвердил. "Надолго к нам … домой?" - по умыслу или без него, но двусмысленно и не без подъелдыка. Влад улыбнулся: "На две недели". Таможенник делал свое дело: взгляд на экран, взгляд в декларацию, прочерк, росчерк. И уже шлепнув штампиком: "Валюта, кредитные карты?". Одним взглядом определил верность названных трех тысяч, а на карты и смотреть не стал: "Приятно провести время". Все! Влад подхватил заждавшуюся на выходе из пасти автомата сумку и шагнул к выходу.

Многоголовая гидра ожидающих с вытянутыми шеями, цветами, табличками с именами ощупала его глазами и, не признав своего, равнодушно пропустила сквозь себя. Зал был небольшой, с кофейным баром, закрытым окошком Currency Exchange и несколькими телефонами на стене. В голове что-то щелкнуло - вид телефонов не совпадал с фотографией в памяти, и Влад подошел к ним. Ого, можно звонить по кредитке! Он поискал глазами и нашел цену - семь долларов за минуту! Влад ухмыльнулся и решил, что позвонит жене позже. Сознанием понимал, что это - Питер, а душа еще не верила.

Из-за мелькающих дверей потягивало влажным и темным холодом. Влад запахнул куртку и вышел. Раздолбанное грязное месиво под ногами и редкий, мгновенно чернеющий снег сверху. На протянутую ладонь легло несколько снежинок, однако толком разглядеть их не удалось - танками надвинулись трое, на деревянном английском предлагавшие подвезти. Наглая морда - второе счастье, а эти ребята, судя по лицам, были записными счастливчиками. "Где тут у вас такси, ребята?" - спросил Влад, и они отступили, теряя к нему интерес, но еще пытаясь удержать клиента многообещающим сквозь зубы: "Ну, поищи, поищи!". Он понял, что больше искать некого, и пробормотав себе:"Ладно, не велик барин! Тряхни стариной!", закурил и пошел вдоль зданий в поисках автобуса. Восемь вечера в Питере в конце ноября - уже ночь. Остановку он нашел быстро, но до автобуса оставалось минут двадцать, и он зашел в старое здание аэропорта. Отдавало гулкой пустотой, и лишь изредка мелькали какие-то люди. На втором этаже в ресторане сидело несколько пар и большая шумная компания. В подошедшем официанте не чувствовалось гэбэшной выправки. Влад попросил меню и, стоя, просмотрел его. Цены были похожи на телефонные своей несоразмерностью с названиями блюд, и Влад решил, что поест уже в гостинице. Из ресторана вышел с легким раздражением на себя: "Что, жаба давит?!" - промелькнуло точное в своей противности выражение, и он вдруг ощутил, что просто боится вступать в эту давно позабытую и до неузнаваемости изменившуюся жизнь.

Зачуханный автобус оказался полупустым. Влад сел на свободное сидение - ему не хотелось быть рядом с кем-то чужим сейчас. Люди пробивали билеты в привинченных к стенкам компостерам, как бы напоминая Владу, что он едет зайцем. "А и черт с ним, - подумал он, - ну, штраф. Big deal!" и продолжал сидеть, исподволь разглядывая пассажиров. Прилетевших здесь не было - кого встретили на машинах, кто не захотел смазывать ощущение прилета и уехал с этими мордатыми, атакующими у выхода, ребятами. Лица просто, но уже не по-советски, одетых людей были намертво схвачены той напряженной зажатостью, которую он стряхивал с лица года два, прежде, чем кто-то на работе сказал ему, что он стал хорошо улыбаться. Лишь пьяноватый мужичок, обращаясь, как поднаторевший в своем деле лектор, не к отдельным людям, а к аудитории, нес по кочкам президента, каких-то черножопых, демократов и коммунистов. Весьма складно нес, и временами то один, то другой улыбался безо всякой обиды на него, но и не разжимая лица.

Влад вышел на "Московской". Место знакомое, да и "Мир" недалеко. Не пять звездочек, но для ночевок хватит. Он хорошо знал эту гостиницу и даже представлял себе, как выглядит номер. Все оказалось так же, как было много лет назад. Похоже, даже мебель та же. Настольная лампа не работает. Шум за стеной - кто-то веселится. В памяти вспыхнул вечер года за четыре до отъезда, когда, сидя за нехитрым столом в номере двумя этажами выше и, кажется, дальше по коридору, с приехавшими из Казахстана друзьями, он вдруг подумал, что уедет, и Сергей, который всегда все просекал, спросил: "Эй, старик, ты где?". Он погиб через год после отъезда Влада, погиб совершенно по-дурацки, ни за что, ни про что. Влад услышал свой голос: "Где, где, Серый? В Америке я. Вот, к тебе приехал". Голос растворился в пустой комнате, и Влад подумал: "Осталось только чертиков увидеть!". В соседнем номере шумели едва не до рассвета, но Влад спал, как убитый, хотя по его внутренним, давно уже американским, часам, был день…

Разбудил его телефонный звонок - сочный, играющий мурлыкающими басами голос с кавказским акцентом, требовал какую-то Лялю и наливался угрозой в ответ на голос Влада, пока не услышал самое, видимо, убедительное для него - матерком-с-ветерком. Влад удовлетворенно улыбнулся: "Не разучился еще!" и подошел к окну. Присыпанная тающим снегом улица. Несколько прохожих. Ларьки на углу Авиационной справа и два слева - раньше их не было. Вслед за суетливым "Жигуленком", вальяжно переваливаясь на ухабах, проехал новехонький "Мерседес". Было около десяти утра, живот надрывался песней голода, но двигаться никуда не хотелось, Влад налил ванну, плеснул в нее шампунь и погрузился в тепло. Он лежал и перебирал имена - кому позвонить сначала. В трубах прерывисто тарахтело и булькало, как будто бегемот отфыркивался короткими внезапными очередями. Насчитав в раздающейся очереди двенадцать фырков, Влад решил начать с буквы Л. Выбравшись, наконец, из ванны, открыл записную книжку: Лопатин - где-то в Австралии, Левка - в Германии, Лучников - умер, Лепов - кто это?, Лина … На этом имени Влад споткнулся. Лина - да, как же, как же? Он вспомнил ясно и отчетливо тот вечер.

Пропивали Гарькину женитьбу, и на следующий вечер собрались уже не у него на 5-ой Красноармейской, а у его жены на Коломенской - в такой же коммуналке. Просидели долго, водка Влада не брала или ему казалось, что не брала. Скорее казалось. Иначе с чего бы он, уже уходя, снял трубку висящего в коридоре общего телефона, набрал А23456 и, когда сняли трубку, - ворчащий голос, мол, кого носит, уже первый час - наугад попросил Лину. Друзья уловившие, что Влад в кураже, остановились: случайный номер, случайное имя - сейчас отошьют. Но произошло почти невероятное - трубку передали … Лине. Влад понес какую-то чепуху, она не могла понять - кто это, а он говорил: "Угадай", и в конце концов она вопросительно выговорила: "Володя?". Это было уже чересчур - случайно такое не происходит. Было жаль даже, что она "узнала" его так скоро - ему хотелось бесконечно слушать ее голос. Голос, и правда, был редкостный. Мягкий, глубокий, добрый, слушающий - да-да, слушающий голос. Ни у кого больше ни до, ни после он такого голоса не слышал. Ему вдруг стало совестно морочить ей голову, и он сказал, что он, да, Володя, но не тот, что просто позвонил наугад и наугад же назвал имя, что он дико извиняется, но ее голос … он хотел бы встретиться … Выпалил и замер - вот, сейчас пошлет подальше. Но она, как будто увидев его сквозь трубку, сказала, не меняя тона: "Позвоните мне завтра … если вспомните телефон и имя".
Он вспомнил, конечно, но не позвонил - испугался, как мальчишка. Годы спустя он прочитал у Фрейда о мужском страхе перед женским совершенством. А тогда … нет, это был даже не страх: будто нечто больше и сильнее его шепнуло: "Не надо!", и он послушался.

Влад медленно набирал 123456, думая, что он полный идиот - и номера давно уж не шестизначные, и столько лет. Отвыкший палец с трудом попадал в дырочку над нужной цифрой, а аппарат жужжал, возвращая диск на место и ожидая следующего попадания в нужное отверстие. Гудок, гудок, гудок - и трубку сняли. Влад опешил - тот же голос: "Слушаю". Он стал говорить что-то, как и тогда, глупое, мол, не туда, наверное, попал, но давайте поговорим немного. Она спросила - кто это, и он сказал: "Угадай". Пауза была бесконечно долгой - как падение в детстве со стула, а потом раздалось: "Володя? Вы … запомнили?". "Да, - ответил он, - я помню, мне жаль, что я тогда не позвонил, я долго был далеко, как вы посмотрите на то, чтобы встретиться теперь?" Он выпалил все это, не особенно задумываясь -- слова шли сами, он слышал себя как бы со стороны, и вечный его внутренний циник съехидничал - что, в Долину Розовых Одуванчиков потянуло?

Она отозвалась не сразу. "Вы где? Да, да, знаю, конечно, знаю, я заеду за вами через два часа, ждите внизу". Влад обалдело слушал гудки - она повесила трубку, не дожидаясь его "да". Чудеса в решете - вспомнил он бабушкины слова. Приключения на стороне его никогда особенно не привлекали, во всяком случае, не был он таким ходоком, как многие его друзья, подшучивавшие над ним - тяжело жить, Влад, с геном моногамности в крови? Романтиком тоже не был, скорее - прагматиком. И что происходит с ним сейчас - категорически не понимал. Мягкий нежный комок тепло шевельнулся в груди, как когда-то при виде новорожденных детей, которых хотелось взять на руки и боязно было, - такие они незащищенные и хрупкие. Влад всегда старался держать этого зверька в норке и не выпускать наружу - привык жить в жестком мире по жестким правилам, где "чюйства" делают уязвимым. А может быть, в отца пошел - из того тоже всю жизнь ничего такого не вытянуть было, оставалось лишь угадывать.

Перекусив в гостиничном буфете, за полчаса до назначенного времени он был внизу. Осмотревшись в безлюдном маленьком холле, вышел на улицу. Ни дождь, ни снег - что-то очень по-питерски неопределенное сеяло сверху. Поднял воротник плаща и надвинул на брови кепарь, купленный на одной из боковых улочек, уходящих от Бродвея в иную - многоязычно галдящую, шумную, небезопасную жизнь, где копы не улыбаются прохожим при встрече и, кажется, не снимают руки с кобуры. Постоял на крыльце, закурил и тут же перехватил сигарету в кулак - от сыпавшейся с серых небес влажной манки. Перешел улицу и подошел к киоску. Ба, знакомый ассортимент дешевой нью-йоркской лавчонки. Но рублевые цены смотрелись пугающе. Только пиво - "Балтика" с номерами - да ужасной расцветки бутылки с названием "Коктейль Молотова" - свои, остальное - дешевый Запад в ассортименте. "Балтика № 6. Портер" - прочитал Влад и вспомнил бабушку.

Когда одно время "Портер" был в продаже, она любила время от времени выпить чашечку послаженного, как чай, пива, а Владу нравилась портеровская горчинка, и он не мог даже попробовать бабушкино сладкое пойло. Он повернулся, чтобы вернуться в гостиницу, и перед глазами на фоне низкого затянутого неба взметнулся, протыкая тучи, купол храма - название вертелось в голове, но не давалось языку. Перешел улочку, поднялся на крыльцо, но заходить внутрь не хотелось, и он снова закурил. Задумался и спохватился, лишь когда хлопнула дверца "Жигулей" и от них отделилась женская фигура.

В походке было что-то от балерины - носки врозь. Сыпавшаяся с неба слякоть как будто облетала фигуру, не прикасаясь. Влад, как мальчишка при виде учителя, отщелкнул за спиной сигарету в сторону, подался навстречу и чуть не загремел со ступенек.

- Осторожнее, Володя!

- Да уж, надо бы! Здравствуйте, Лина.

- Здравствуйте, наконец, Володя!

Словно они век знали друг друга и простились только вчера.

- Ну что, Володя, поехали - покажу вам Питер. Он изменился, а вы, небось, соскучились.

Она повернулась к "Жигулям".

- Может быть, я поведу?

- Да нет, Володя, это вам не Америка.

- Почему Америка?

- Господи, да у вас же интонации американские.

Она улыбнулась, открывая машину. Это был жигуленок-единичка - такой, как был у Влада до отъезда, и такого же необычно-зеленого - как изнанка непроявленной пленки 6х6 - цвета. "Не слишком ли много совпадений?" - подумал Влад, садясь в машину, и запнулся - с торпеды на него смотрел компас, который подарил вернувшийся из загранкомандировки шеф, выступавший с сообщением Влада на конференции. Не может быть! Влад потрогал компас - он был приделан намертво. Еще бы - стянутый на работе вечный клей, которым любивший, как все мужчины, игрушки Влад присобачил компас на века. Лина со спокойным любопытством смотрела на него. "Тут в бардачке когда-то жил бронзовый пес" - услышал он свой охрипший голос, и в ответ: "Он и сейчас там - возьмите". Не веря своим глазам и ушам, Влад открыл бардачок - в нем не было ничего, кроме забившегося в уголок пса, который как будто прыгнул в протянутую руку и улегся в ней.

- Я оставил его, когда продавал машину. Покупатель оказался очень симпатичным парнем, а пса таможня бы ни за что не пропустила - культурное достояние. Жалко было - мой многолетний талисман, но оставил парню на счастье. А у вас машина давно, как она к вам попала?

- Этот парень - мой муж, и машина с тех пор у нас. Муж хотел собаку домой взять, а я уговорила оставить в машине - пусть охраняет. И знаете, за все годы - ни одной аварии. Теперь он вернулся к вам - оставьте.

- Что вы, что вы, - засуетился Влад, - он уже к вам привык, а меня забыл (пес дернулся в ладони и как будто заскулил).

- Оставьте, Володя. Нам собака послужила, а машину мы завтра продаем. Оставьте, мне это будет приятно.

Влад разжал ладонь и посмотрел на пса. Тот был явно доволен.

- Вот и славно. Поехали. Куда вы хотите? Да, у нас есть часа четыре, не больше пяти. Сначала - куда вы хотите, а потом я хочу пригласить вас в один ресторанчик ...

Влад дернулся.

- Да не волнуйтесь, Володя. На ваше рыцарское достоинство я не посягаю, тем более, что вы - богатенький дядя Джо. Знаете, рестораны и кафе растут, как грибы хорошим летом. Вы наверняка предложите мне что-то из того, что помните, а я это все не люблю еще с тех времен, когда микрофонов под столом было больше, чем посадочных мест. Так куда?

Они уже выезжали на Московский.

- На Бородинку. Знаете?

- Стыдно, но нет. А где это?

- По Московскому до Загородного, направо мимо Витебского до Звенигородской и сразу налево.

- О, да, она умела слушать. И не только слушать, но и разговорить, оставаясь при этом в тени.

Влад рассказывал о своей американской жизни и, стараясь не пялиться, разглядывал ее лицо. Возраст не определить. Он вспомнил, как на встрече выпускников Димка шепнул ему: "Ты посмотри, какие тетки! А какие были девчонки! Неужели и мы ...". Нет, не тетка - женщина. Ничего необычного. Только черты прорисованы мягко, но строго. Легкий восточный акцент разреза глаз. Девчачьи островатые скулы. Неожиданно строгая при полных губах линия рта. В серых с прозеленью глазах прыгают смешинки, но взгляд - как в рамке прицела, острый и точный. Косметики, пересол в которой Влада всегда отталкивал, вызывая брезгливость, очень немного. Волосы … ну, кто сегодня возьмется угадать истинный цвет женских волос? "Хороший парикмахер, - отметил Влад, - уши изобретательности не торчат из прически". А в общем, ничего особенного … до тех пор, пока не начинал звучать ее голос - как будто зажигается внутренний свет, и в нем лицо обретает свои истинные черты.

Удивительно, но слушая свой рассказ, Влад понял, что его представления о себе и этом большом куске времени никогда раньше не выстраивались в такой ряд. Он увидел свою жизнь без шелухи и подумал, что, может быть, из-под шелухи этой он и пытался вылезти, затеяв поездку. Пес согрелся в ладони и терся лбом об основание большого пальца.

Сталинские дома на Московском остались позади, впереди справа серел кубический Московский универмаг, но когда поровнялись с ним, он оказался похожим на заколоченный дом. Вот и Техноложка. Повернули к Витебскому. Тут у Влада первый раз со вчерашнего вечера что-то екнуло и заныло в груди. Когда свернули на Бородинку, он предложил: "Давайте пройдемся, если вас погода не пугает". Около школы ни одного дерева - печальная и сиротливая лысина прошлого. Дошли почти до Фонтанки - молча. Два дома-близнеца. Свернули во двор. Питерский колодец, каких тысячи. Но этот - один. Влад поднял голову и, не отсчитывая этажи, нашел свое окно: "А что, если мы поднимемся?" - спросил он. Она молча кивнула, вышли со двора, направо и вошли в подъезд. Та же кафельная заброшенная дворницкая печка, не топившаяся с незапамятных, дореволюционных, наверно, времен. На стене выставка грязных полуразломанных почтовых ящиков. Лифтовая клетка старая, а лифт в ней новый. Шестой этаж. Широкая площадка с огромными окнами по бокам, в верхних створках которых застряли одинокие кусочки когда-то красивой оконной мозаики. Влад сел на подоконник, собрался было закурить, но тут же вскочил: "Садитесь" и понял, что сморозил глупость - было грязно, как и тогда, и, кажется, вечность. Но она достала из сумки газету - Влад заметил незнакомое название "Час Пик", широко постелила на подоконник и села. Он присел рядом: "Полжизни здесь … давайте зайдем. Странно это - встретиться вот так, чудом, впервые и таскать вас по грязным углам. Но все-таки … мне именно с вами хочется зайти". Она опять молча кивнула. Кнопка долго и тупо упиралась, но, в конце концов, из недр квартиры раздался хрипло-одышливый - тот самый - звонок, а еще минут через пять - едва слышное пошаркивание, потом старческий голос: "Кто там?". Влад был уверен, что она давно умерла. Сколько же ей теперь - 95, 98? "Это Володя, Лидия Борисовна", - пересохшими губами произнес он. И наконец, звякнув откидываемым толстенным и длинным крюком, всхлипнув замком, дверь открылась в освещенную сорокаватткой прихожую с дверью в его бывшую комнату справа и теряющимся в бесконечной темноте узким коридором - прямо. Влад и сейчас мог бы пройти по нему без света, не задевая стен. Пергаментная старческая фигурка вдруг покачнулась, едва не упав, но удержавшись на его протянутой руке: "Владичка?!" - она была почти невесома…

Когда они вышли на улицу, крупными хлопьями валил снег, из которого, казалось, сейчас возникнут Дед Мороз со Снегурочкой. Под ногами почавкивало и похлябывало, и Влад покосился на Линины сапожки, но промолчал.

- Вы здесь долго прожили, Володя?

- Вечность … кажется, вечность. Лет с двух. С перерывами. Вы простите, что затащил вас.

- Да нет, это хорошо даже. Мы уезжаем, и я подумала, как через несколько лет зайду в свою квартиру. Грустно …

- А вы … далеко ли?

Оказалось, в Японию. Они с мужем японисты, его пригласили в университет, а ей предложили место переводчика в крупной электронной фирме, хотя лучше бы что-нибудь гуманитарное. И как будто угадав его мысли: "Думаете - останемся? Едва ли. А впрочем, мужа в этом университет знают и любят … Может быть …". Дошли до Загородного, повернули налево. Магазин, кафешка, глазная поликлиника - все на месте. А вот и "Правда", куда в кино с уроков убегали. Но нет, вывеска "Jazz Philharmonic Hall".

- Помните Давида Голощекина? Его детище. Найдите время заглянуть. Лучше на второй этаж - на джазовую скрипку или джазовый орган. Да, вот завтра как раз вечер джазовой скрипки.

- Ну, если с вами …

- Нет, Володя, послезавтра мы должны быть в Москве - документы наши там оформляются. А сейчас (она взглянула на часы) поехали. В Америке рестораны неплохие, но этот, уверяю вас, лучше.

Только теперь, когда за окошком замелькали знакомые места центра, Влад окончательно почувствовал себя в Питере - одновременно том же и очень изменившемся. Церковь на Владимирской, когда-то бывшая складом, снова оказалась церковью. Старого дома напротив не было, а в глубине образовавшегося проема мелькнула станция метро. Подъехали к "Сайгону" со слепыми заколоченными витринами и повернули налево по Невскому - к Дворцовой.

- А что "Сайгон"? Тоже перелицовывают?

- "Сайгон" давно умер. Открыли в другом месте, но туда даже заходить не хочется - это уже не то. При нас тоже было не то, что раньше: один из приятелей мужа был среди пионеров, когда еще Довлатов заглядывал сюда на чашечку коньяка и рюмку кофе, - он много рассказывал. Но и нам все-таки кусочек настоящего достался. А в новый - нет, не хочется.

Некоторое время они ехали молча. Влад с интересом разглядывал мелькавший за окнами Невский. Узнавал и не узнавал. Чище. Ярче. Люди одеты совсем иначе. Появились подземные переходы. Между Думой и Гостиным вместо старинного складского здания, тянувшегося на всю улочку, остался только портик, на котором красовалось: "Театральные кассы". Знакомое едва не до слез и уже не свое, хотя и не вовсе чужое.

- Что, не узнаете?

Влад встрепенулся:

- Простите, Лина, унесло куда-то. А что вы подумали, когда я вам тогда заполночь позвонил и голову морочил?

- Откровенно?

- Если хотите и можете, то - да.

- Глупость подумала - что давно вас знаю. Впрочем, я с тех пор не поумнела - мне и сейчас так кажется. А тогда я еще подумала, что вы больше не позвоните.

- Честно говоря, я не надеялся ни дозвониться, ни застать вас все там же. Столько лет ...

- Да, немало. Тогда еще мои родители были живы. Мама - это она взяла трубку - сказала, что звонить в час ночи - наглость, конечно, но по голосу, вроде, приличный человек...

"Голос бывает обманчив", - чуть не сорвалось у Влада, но сзади вдруг раздалось: "Дурак ты, однако". Влад оглянулся - пес сидел сзади и ел вишни из пакета, аккуратно сплевывая косточки в пустую пачку от "Беломора". Влад разжал ладонь - пусто. Пес ухмыльнулся: "Я ж говорю - дурак", достал из пачки с косточками сигару и вальяжно раскурил. "Азазелло и Бегемота здесь только и нехватает", - подумал Влад, но пес вдруг снова оказался в ладони.

- ... Вы опять куда-то пропали.

- Простите, Лина, перелет, столько лет ... я и сегодня, как тогда, позвонил вам для себя самого совершенно неожиданно ... как будто во сне ...

- А вы во сне и есть.

Влад посмотрел на нее. Ни тени улыбки. Взглянул в окно. Вроде, набережная, но канала Грибоедова, Мойки, Фонтанки нет - он не понимал.

- Где мы?

- Мы уже приехали.

Снег ложился под ноги, на подоконники домов, мгновенно укрыл машину белой шапкой. Влад хотел, было, прочесть название улицы под номером дома и название ресторана, но все было скрыто падавшей с серого неба белизной. Поднявшись по нескольким ступенькам, они вошли. Небольшой - столиков на двадцать - зал. На стенах и стойках вещи, которых он уже вечность не видел - примус, керосиновая лампа, черный раструб громкоговорителя, часы с кукушкой, патефон, плакат "Ты записался добровольцем?", пара фикусов ... и огромная хрустальная люстра, которая украсила бы концертный зал. Заняты всего несколько столиков.

Они сели за столик в углу около единственного окна. Влад посадил пса на стол и поднял глаза на Лину. Сейчас уже можно было не прятать взгляд, как пятиклассник, и он подумал, что именно так он представлял себе Нефертити и Мону Лизу до того, как увидел их - Нефертити в виде гипсового, тонированного грифелем простого карандаша слепка, Мону Лизу - на репродукции, а потом в Лувре. Обе его разочаровали своей непохожестью на его представление, которое теперь сидело напротив и придвигало к нему меню.

- Знаете, Володя, я голодна. И если честно - озябла немного. Что если так - немного водки, рыжики, уха и поджарка с грибами? Не удивляйтесь - я понимаю, что все это по нынешним вкусам, как говорят, не катит, но, во-первых, ломаться перед вами совершенно не хочу, а во-вторых, все это здесь просто великолепно. Так как?

"Чертовщина какая-то, - подумал Влад, - я сто лет этого хочу. Она что - мысли читает?" - и молча кивнул, не отрывая взгляда от ее лица. Первый раз за много лет, если не за всю жизнь, он чувствовал себя на своем месте в этом мире и всем существом понимал Кастанеду: "Простой акт сидения на своем месте создает высшую силу". Свет переливался бесконечным множеством никогда не виденных им цветовых оттенков, и только между ним и сидящей напротив него женщиной оставался сияюще-прозрачный световой коридор. Мысли освободились от слов, став легкими и ясными. Сова, сидевшая на плече официанта, - самого официанта не было, в воздухе плавали только его плечи и руки - подмигнула Владу, сказала: "А и Б сидели на трубе", - и опять подмигнула.

На столе тем временем появился поднос с хлебом и другой - небольшой - с лежащими бородкой вверх свежими рыжиками и деревянной солонкой с крупной солью. Лина слегка присолила бородки рыжиков и кивнула на хлеб: "Попробуйте". Влад вдруг ощутил его запах - тот самый запах из детства - и почувствовал вкус хлеба прежде, чем успел протянуть к нему руку. Свет, касаясь хлеба, обретал голос - тихий, едва-едва различимый, но щемяще знакомый. Так когда-то звучала осенняя паутинка в лесу под прикосновениями воздуха. Влад отломил кусочек хлеба, обмакнул его в соль и услышал голос Лины: "Ты помнишь!", но губы ее при этом не шевельнулись и даже не дрогнули. Он хотел сказать: "Да", но кукушка начала отсчитывать время. Под ее кукование на столе возник запотевший графинчик, соль на рыжиках влажно засеребрилась...

Пес вдруг спрыгнул со стола и встал рядом с Линой. Шерсть у него на загривке вздыбилась, он зарычал и изготовился к прыжку, но внезапно жалобно заскулил и забился под стол. Из-за соседнего столика раздался срывающийся в крик голос директора школы - Пипина Короткого: "Кар-га-нов! Сядь - но ровно сядь!". Из огромной кастрюли между столами выглянула стерлядь, прищурилась, брезгливо проворчала: "Гибермо! Дармоедские мор-р-рды! Жаль расходовать на пар-р-разитские морды!" и нырнула обратно, обрызгав всех горячей ухой. На стойку бара вскочила какая-то девица, отряхнулась по-собачьи от ухи и превратилась в плохо ощипанную курицу со свернутой башкой. Похотливо дернув ножкой Буша, она задергалась в шаманской судороге под несущуюся из черной тарелки громкоговорителя музыку и, угрожающе глядя на Влада, заорала: "Синей птицы не стало меньше, пpосто в свете последних дней, слишком много мужчин и женщин стали сдуpу гонять за ней". Невесть откуда взявшаяся древняя старушонка с розовой авоськой понеслась к ней с воплем: "Почем синяя птица?!" Ангел в камуфляжной форме, насвистывая "Чижик-пыжик", прицелился в старушонку из гранатомета и нажал спуск. Из ствола вылетела точка и полетела в сторону Влада, стремительно разрастаясь в огромный ком пыли, ударивший ему в лицо ... дыхание остановилось ... в глохнущем сознании затихало: " ... сдуру гонять за ней", а надо всем этим медленно таяло в воздухе светящееся лицо Лины ... "Раз, два, три, четыре, пять", - весело прокричала кукушка. "Шесть", - отозвался злым шипом тупой иглы патефон. Все погасло. На лоб легла мягкая рука ...

Влад медленно открыл глаза. Тело было наполнено матовой приглушенной болью - не пошевелиться. Он осторожно повел глазами. Сквозь жалюзи пробивались бледные полоски света. Женский голос произнес: "My name is Lynn". Влад потянулся к нему взглядом и попытался спросить, где он, но не смог, а она приложила палец к губам и улыбнулась. Рядом с ней возникла другая: "I am Lisa Mone. I am your physician".

Жена настояла на том, чтобы он взял накопившиеся отпускные - искусственный клапан как никак, шеф не возражал, и Влад погрузился, как он сказал бы раньше, в обломовщину. Ему было спокойно и хорошо. Что-то в душе, что раньше не давало ему покоя, встало на свое место. Он не делал никаких усилий, не строил планов - все происходило само собой, как будто он плыл в спокойном и мощном потоке, сам будучи этим потоком.

В один из дней он сидел на бэк-ярде и наблюдал за возней двух белок, когда вдруг зазвонил телефон. "Может быть, дверь откроешь, наконец, черт старый" - раздалось в трубке. Сашка! За все годы жизни в Америке они ни разу не виделись, иногда лишь перезваниваясь. Пока Влад шел к двери, в сознании пронеслось все. Как они, пятилетки сопливые, открыли в дворовой драке свою дружбу. Как поступали в институт и познакомились с какой-то бойкой девахой, которую часами выгуливали по Питеру - потом оказалось, что обоих она раздражала, но как же не поддержать друга, не помочь? Как готовились к сессиям у Влада дома и спали валетом на узком диване. Как ... Сашка стоял на пороге - малость погрузневший, с короткой стрижкой вместо былой шевелюры, в очках, но все тот же Сашка. "Жисть, - сказал он, - она такая ... сюка. Если бы Маринка не позвонила, ты бы так и сидел здесь бирюком, черт старый. Давай, показывай, как живешь, буржуин, а главное, где тут у вас кухня".

Он прошел за Владом, достал из сумки несколько бутылок - "Сам гоню" - и сунул их в морозильник. Бросил в раковину пару рыбин - "Из последнего, для тебя, черта, улова". Положил на доску кусок говядины - "Небось, забыли на своей нью-йоркщине, как мясо настоящее выглядит". И наконец, явно наслаждаясь предвкушением эффекта, небольшую корзинку с грибами: "Тарелку давай!" - выбрал из корзинки с полдюжины рыжиков и разложил бородками вверх, присолил из сумки же появившейся крупной солью, хмыкнул удовлетворенно и добавил: "В душ хочу!".
Вернулся шумный, мокроголовый, достал из морозильника бутылку: "Если нельзя, но очень хочется, то нужно. А перец сладкий у вас есть в доме?". Ловко срезал попки у перчин, вытряхнул зерна, налил: "Помнишь, как мы в лесу пили? Ну, давай - Бог с нами и хрен с ними!". Они выпили и молитвенно захрустели рыжиками. "Хорошо? - сказал Сашка. - То-то же! Говорил тебе, перебирайтесь ко мне в Калифорнию. А теперь так - еще по единой и будем ушицу варить и скоблянку с грибочками творить, а то Маринка придет, а у нас голяк. А ты рассказывай. Да, вот еще", - и он достал из сумки круглую пахучую буханку черного хлеба. "Из Питера?" - улыбнулся Влад. "Дурак ты, однако, - сказал Сашка, - в Питере уже сто лет такого нет. Все твердишь-твердишь тебе - не мы там, где жизнь, а жизнь там, где мы. Ну, рассказывай ...".
"Как будто во сне", - подумал Влад, и голос Лины ответил: " А вы во сне и есть".

Обсудить этот текст можно здесь