Лариса Володимерова

Что ты жив

Дамский военный роман

(продолжение, начало см. в 87-88 номерах)

Глава 6.

Посиделки перед отплытием

Принудительно Юлий пытался не раз уже быть, как все, и вернуться на землю, всматриваясь в завесу ветвей и надеясь, что вдруг там за ними окажется не то что Рейн, но неподъемно тяжелые волны свинцовой Невы, и он даже почувствует вкус железа во рту, как от коронок с лимоном. Но он с тоской узнавал себя в прежнем притоне, на дне.

Белка держала вечно открытыми жалюзи, чтоб не задеть мужскую доблесть Егора (как будто была). Лишь только Гость наклонялся к щеке с поцелуем и просовывал руку под платье, как он понимал, что на них нацелен бинокль соседского гея и даже той школьницы сверху. Любовь отменялась.

Напрасно Белка порхала без нижней части белья, открыта ветрам – но, конечно, не Гостю, который бы не ослеп, привычно всеяден. Ей по сценарию оставалось тоскливо дергать себя самоё за ниточки Павлова, да объедаться бананами, подражая счастливой мартышке, и шоколадом с изюмом-орехами, перенимая у Гостя.

В призрачной сей гастрономии секс пах бы гречневой кашей, селедкой и огурцами – а то корюшкой питерских улиц, пенат, роднящих нас с Юлием. И по той же причине у Белки постоянно тянуло внизу мелодично и приторно, обрываясь от будущей несостоявшейся близости, что-то заветное – как пастель или темпера. Грелка.

Она отчетливо видела, не покупаясь на фальшь: вот уже рушатся все мечты, последний воздушный оплот, - жизнь проходит, а Белка стоит на обочине, протянув руку для милостыни среди этой гогочущей пьяни...

Белка может еще пригодиться любимым полубогам лишь неподтвержденным своим умом и талантом, загубленным у плиты и постели Егора. А что одаренность? - Белка что-то такое пописывала, как все электронные дамы, - да не станцевалось. И ну никак не умела она рисовать – ни овал и ни угол.

Она уже понимала, что в Юлии любит неоправдавшиеся надежды на счастье, и ей-то хотелось - не говорить бы, но слушать! Гость упорно молчал о своем, драгоценном, и не снисходил до нее.

Между тем, он читал в отрешенных глазах все бездны и взлеты, - и что хором при нем не пела сознательно, не штриховала карикатур, боясь оступиться. И что нравственна - не согрешить, все это с годами окрепло. И лежит - бережет себя при поворотах, как будто при гриппе, по сей же нежной причине.

Юлий думал, что Белка долго еще, а то для него и всегда сохранится желанной и юной. Что секс – как наркотик: к нему привыкание – но и наоборот, если нет его изначально – о страсти не вспомнишь. Это условность остановленного вдруг времени, зависающего произвольно: сколько прошло, в самом деле, как ты все это читаешь?..

Или – он думал – вот так человек блаженствует на спине возле моря, вдыхая прилив и выплевывая отлив вместе с ракушками и галькой. Он валяется в расслабленьи на травке и на песке, а перед ним вырастает вдруг чья-то фигура – сначала босые ступни, потом джинсовые брючины, оторванные от четырехугольных колен. И наконец понимаешь по знакомой шикарной улыбке, что это, к примеру, Иван.

Гость вернулся в туманную явь: так после солнца глаза еще долго различают все приторно мутно...

А было бы вкусно расцеловать в обе щеки эту поникшую Белку; гормонально ли, гармонично – не суть.

Юлий переключил машинально телепрограмму: северная принцесса отплясывала буги-вуги в группе прохожих. С охранником, вынужденным в кругу за ней танцевать, как ни в чем ни бывало.

Неестественно огромные от боли глаза Белки молили о чуде. Оно, впрочем, явилось – как звук бритвы теперь по утрам, - знак, что ты не одна, и что в доме как будто мужчина. А то вдвойне и втройне , точно одеколон.

...На корабль «Королева Скандинавии», бегущий на викенд до Англии и обратно, пригласили в конце концов, кроме совсем уж своих, двух милых гомиков Поля с Базилем, смешную старушку Ильяну, Сонечку-балерину - и сестрицу, скрипачку Тамар (без Нино, их мамули, да чтоб под ответственность Белки). Разбитную Тали - без Тёмы, укравшего два билета на близящийся вернисаж, - остальных-то мы не забывали.

Дома решили остаться Вика в качестве няни - и Веник, да кошка Прасковья, воды не любившая с детства. Веня хмурился и вдруг пунцовел, подчистую грызя заусенцы. Его первое увлечение выказывало брезгливость и было вполне ледовито, но жалось в темных углах к крахмальному пузу Егора.

Голубиное турецкое воркование доносилось весенне из окон, а Вика тянулась все больше во Францию, где вдоль дорог то заметишь коня плывущим по грудь в поле сурепки, то неведомые ветви деревьев не с гнездами, а с шарами (такая уж вроде болезнь, красоты несравненной). И подснежники запоздалые - с одуванами рядом, совсем уже не по сезону.

Вечно Вике хотелось развлечься – вдали от Ивана.

Он все ей грозил безответно то хмельным суицидом, то трезвым раскаяньем - одинаково самозабвенно, упиваясь ее отвращеньем к любви и спиртному. Он так часто вещал ей о чести – она уже знала, что сам он в итоге обманет, не Солженицын – но Ветров. Превозносил символ веры – его это все не касалось. Мечтал о таланте и славе – за ними стоял страх утратить и голос, и Вику. Одного она только не знала: как он ее отыграет – не в карты; не на рояле?..

Он машинально хватался за ноты, а Гость проповедовал о той любви, которую нужно нам взращивать. И что на деле понятия не имеешь, как поведешь себя сам, поставленный в ситуацию - перед выбором, фактом... – Джон думал о мыльной веревке, а Гость ему вторил:

- Цареубийство 1881 года – Желябов, Перовская... Ну, ты включился? Когда казнили Кибальчича. Так вот вторым был повешен Михайлов, но как!

Иван оживился, прислушался.

- Петля разорвалась – и тогда он еще смог подняться. По всем законам православные дважды не вешают. Но палач снова сделал удавку и выбил скамейку. Михайлов сорвался опять.

В третий раз он взойти на помост не сумел, но как только повесили, веревка стала перетираться, - архивные данные. Так палач задрал голову и накинул вторую петлю, дублирующая есть на рисунках, я видел.

Каково милосердие - русских, царя и толпы?.. И там еще третьего вешали, все это время прождавшего. Тут уж они постарались, помогли ему - наверняка...

Юлий вживался в историю, распрямляя свой трудный и суетный рост, ладонями задевая колени. Как всегда, проявлялась всесокрушающая его страсть политика – минуя преграды, внезапно.

- И сегодня – страна блатняков, - протянул Джонни. – Комсомольские лица невыводимы, как пятна... Оттуда грядет только страшное; недаром на родине был уже при советах принят закон – казнь с двенадцати лет.

- А я вспоминаю Россию сквозь березовые прелести и лес цвЕта птиц, - мечтательно вставила Белка, закинув за голову тонкие руки. – Но уж слишком ко-ш-шмарные сведенья!

На балконе еще повозились, охотясь за кошкой Пашкой, Вика с Егором; им под ноги бросился Веник, и снова все стихло.

Каждый думал о прошлом и будущем: Бела – как когда-то морозной зимой вывешивала авоську с продуктами за окно коммунальной квартиры и как масло хранили все дружно в банке с водой, пока еще было лето. Егор помнил – о беленькой Вике и по-хозяйски о том, что перевозишь всегда за собой эти ненужные вещи - реликвии и подарки: картинку от мамы, а бусы – от бабушки, но никого больше нет... Веник, естественно, думал о клевом компьютере и его мегабайтах, а Вика – впервые о ею брошенных детях. Все остальные - старались скорее забыться.

Егор-победоносец вдруг вернулся к погоде - когда все ее сводки оборачиваются военными, на службе у вражеской армии. Но он не умел это выразить свеженькой Вике, стрелявшей в него изо рта черешневой сдвоенной косточкой на черенке.

Виктоша глядела с тоской в его мятое ухо в морщинах, на услужливо преклоненную и всегда ледяную наощупь макушку под сеном волос.

Вика стрельчато супила бровки, решая кроссворд о беременных – совсем на себя не похоже: а может быть, сколько страданий и схваток при родах, ровно столько заложено боли и в жизни рождаемого?.. Так это же - интернет!

Белка думала ей параллельно примерно о том же: когда гинеколог – твой единственный, главный мужчина, то это, то это...

Прервал ее Юлий, фальцетом запевший Иванов старинный романс – он считал нужным «убаюкать» себя и хозяев перед непопулярной у прочих сиестой.

Он принял покорно - рафинированный интеллигент, ломающий здесь дурачка, - что однажды ему станет муторно одному просыпаться в постели и что хоть пока его отвлекают от мук быт, служба (вот термин!), погоня за медью, и живет он хоть памятью, раз уж в жизни хватило безумств и любовной отравы, - но близится скорый финал.

Его смятые пальцы еще долго вот так оставались скомканы в месте нажатия; и он быстро утрачивал зрение через болезнь, стареющий блоковский юноша .

Впрочем, согласно профессии, Юлий видел Белку насквозь – с позвонками, как врач, раздевая заранее взглядом. Различал он и пудру, поспешно оброненную пуховкой на еще более бледные щеки.

- Повседневность его усыпляла, и он удалился от мира на пару волшебных часов.

Белка устало и верно глядела вослед: безразлично же, на кого направить любовь, - объект не так важен, как личность и сила субъекта, - ведь все невзаимно.

Страсть неудержимо толкает к предательству и убийству. В таком состоянии не то что стихи слагать - Белка прятала руки, пропахшие луком и уксусом, а перед глазами все еще плюхались в кипяток ошметки парного мяса для привереды-Гостя, морковка-капуста, обжаренная в сметане натертая свекла - по украинским рецептам. Да специи, утвержденные им свысока. Мама велела ему натощак глотать чесночину, чтоб не простужаться... (От себя – позволила Белка укроп, и то незаметно для Гостя).

Откровенно ждал он подарка судьбы и поклонниц: получил же Шаляпин не обжитый им крымский мыс, а Бердяев – кламарский свой домик...

Портативные чувства и карманная боль разбавились, как плохое вино, водой и эссенцией: выплыла Вика с массажной печатью лица. Ей очевидно нечего делать с мужчинами, как только кокетничать, совращать, кого еще можно. Чем это, однако, порочней тех виртуальных подруг, передаваемых, как эстафета, по почте, среди которых саму себя числила Бела?

Электронный сей треугольник в разрезе.

Белка, скорчившись, озирала сухими глазами живопись Гостя, это тусклое солнце и шелковые облака, привинченные к небосклону... Ее затошнило всерьез, укрыла бурячные руки подальше. - Как будто он умер! Променяв ее, шоколадницу и белошвейку, пусть даже на вечное творчество.

Конечно, здесь еще он рисует вполголоса (и не рискует). Ведь если раздроблен талант – сразу ко многому, разностепенному, - то беда с ним, он чаще нереализован. А разве мог Юлий думать о чем-то не поочередно?!

Она приготовилась впредь просыпаться – и понимать, что не выжить, раз его нет . Надо как-то бы действовать, двигаться: самое трудное – это заставить себя шевелиться, тогда уже выдюжил! Но - через убийство Обломова.

Академический юный рисунок изрядно хромал на четыре, - зато колорит бил из-под холста земными-небесными соками. Впрочем, теперь уже рисовал Гость намного лучше, чем прежде, – и если б делал картину с собакой и кошкой сейчас, то точно иначе.

У Белки он ищет покоя - но только не с ней; все для живописи - не для близких. Она внутренне заскулила какие-то тусклые строчки:

«все равно помираешь от гриппа, в больничный халат,

как в холстину, завернут, - глумятся фальшивые звезды...».

- А точнее – от Юлия в состояньи аффекта. Когда вспыхивают беспричинно глаза, обычно подернуты дымкой, как у змеи.

И действительно, между Гостем и публикой установилась та грань, что свойственна кладбищам, - легчайшая тишина, когда ветки беззвучно раскачиваются, шелестя только в памяти, через двойное стекло.

И он ближе не подпускал никого, кроме Вени.

Глава 7.
(Их ночь на двоих).

Ильяна, забежавшая удостовериться, что чемоданы пакуют и все состоится, размахивала руками и густо басила в прихожей:

- Ну, душенька, ставить шишками самовар – это же первое дело! И экономно, поверьте. У Вас устарелые представления о том, как мы отдыхали. А ночью я выходила перед занавес и кланялась, так что болела спина, а директор театра голосом женским, как у Тургенева, меня поздравлял, аплодируя вполоборота, вот так. Голубушка, нет, каково?!

Тали, соседка из русских, заглядывала в салон и задорно подначивала:

- Нам за это положено выпить! А кто скажет тост?

Егор согласно бурчал:

- Еще утро, забыла? Ну разве что чаю, к закуске.

Он, конечно, мечтал о еде, а что ему водка? - Вода. Он предвидел от пуза, что умирать будет в голоде, и питался теперь уже впрок, запихивая в растопыренный рот что попало и пахло. Даже между обедом и ужином он насыщался по памяти, иногда обливаясь слюной: это те же фантомные чувства, когда руками, кажется, загребаешь печной сытный жар. Ах, как в юности стОит побиться об стену кудрявой башкой, чтоб теперь уже все это знать: что здоровье-то нужно беречь, и все вообще - преходяще.

Жир перекатывался по-тюленьи в Егоровых складках, и Белка не прятала отвращения, когда муж дышал ей в рот почти переваренной жизнью. Но ей было страшно подумать, что вот этот огромный, бесцельный мужчина усох бы от немощи к смерти, - и она подносила десерт.

Егор был привычно рачителен, совершая те мелкие кражи, что стали ему точно пО сердцу, впору - на пользу семье еще накануне приотступившей болезни. Как добрый хозяин, готовился он к уходу и размышлял на своем постоянном досуге, как Белке вернется кольцо, давно уже вросшее в палец, отчего оно кажется тусклым и узким на плесневеющей коже - словно после воды.

Он жертвенно и осторожно, предвидя и чуя кончину, отучал себя от жены и ребенка, а им притворялся нездешним. Он подыскивал мысленно Белке такого нового мужа, чтоб тот подошел и пустому мальчишке, которого он никогда не лелеял. И в этом был весь Егор.

Преднизалон его встряхивал, как стакан раздольного виски, открывающего перспективу на стороны света и тьмы. Егор мучился дальше.

Звонил Барт, его вечный враг, а нынче - единственный друг.

Все это было от женщины: Барт прожил в постели с ней ровно семь лет, но вместе с Егором и Билли, - и тогда они четверо вовсе не спорили. Незаметная Лика рожала своим каждый год по ребенку, и вот с последней девчонкой там было не ясно: Егорова - или не вся.

На этом они и расстались, а через десятилетия втемяшилось это Егорке – найти себе Барта и Лику, чтоб разобраться с потомством.

Он раскидал объявления по правильной, кажется, улице, где также висело на кнопках: щенки бультерьера, с гарантией , - и соседи звонили неделю: что Барт там у них не живет, и что он такого наделал, и куда теперь номер Егора – хранить или выбросить?.. Прощаться они не хотели: сплошь зуд и сыпь одиночества.

Сам Барт - отозвался недавно, среди малышей- бультерьеров , надежных по списку; про Лику и дочку однако забыли, хотя повидаться смогли.

Так книга, казавшаяся подрастающему человеку и трудной, и неподъемной, внезапно устаревает, становится детской. Но не про них.

Барт был расцарапан по морде наискосок родной сиреневой кошкой; а прочие - все по ненадобности от него уже отказались. Однако завелся дружок еще осенью, - вроде строже-моложе, и Барт попросил его было принять на хранение деньги, а то вдруг помрет: украдут. И в пакете от хлеба принес миллион, перевязан тесемкой.

Поскольку жизнь весела и увертлива, как девица на выданьи, то друг этот - Брут и крепыш - скончался назавтра.

Но накануне успел он еще вызвать Барта, и битый час они спорили, платить ли им пару евро за трамвайный билет до ближайшей больницы... - Наш был готов уж для лучшего друга пожертвовать даже и бОльшим - к врачам все одно опоздали.

После, в подушках у кореша, отыскался и кровный лимон , и дополнительный – Барта. Правда, уже без двух евро...

У Егора в туманном мозгу расплавлялись Белкины строчки: этот запад, западня, был в запасе у меня...

Но он в смысл не вникал. И Барт ведь уже не звонил. И все были заняты Англией.

...Белка захлопнула дверь: не могла никак слушать музыку, тем более тексты романсов (как будто у нас кто-то умер). Так вороне сразу не скрыть, что с ветки – упала, а не слетела специально, - изумленно топорщится глаз.

Но Белка уже понимала, что ей, лишь бы как-нибудь выжить, нельзя позволять себе думать о Госте и собственном счастье: в детском саду называли нас всех по фамилии, официально, - и пусть будет так. Наивность – это порок, а надежда – обман. Неудавшийся стихоплет, оператор кино, плюс комплексы домохозяйки - и не обольщайся.

Ну как если бы ты прислонилась к машине, а она бы взяла да поехала. Молодость – в прошлом, а в будущем – только ненужность.

Ей давно пора принудительно умирать, убивая в себе все желания, - атрофия музыки – ведь это лишь первый сигнал. Все машинально, а потому обнаруживаешь себя то под душем, то за разговором среди живых и знакомых...

И проваливаешься опять в несуществование.

...Белка на сей раз спала. Ей привиделось, что рядом посапывал Юлий, и она придвинулась ближе, стараясь его не тревожить. Она продолжала ласкаться в багульнике сонным котенком - но муж лежал как бревно, без ненужных реакций. Так ведет себя или держит мужчина, никак не любимый подругой, - будь то голодный-холодный Джонни, или сытый чрезмерно похлебкой Егор. Где ж тот счастливый наш возраст лет четырех, когда видишь не выше колена отца или матери?..

На правах застарелой боли Егора и Юлькиных требований – жить только сегодняшним днем и не заглядывать в завтра, Белка, себя ощутившая мелкой древесною крысой, прорылась к мужу бедром из-под одеял.

Все слилось тут помойным отливом - высокие Ванины мерки к любому, но не к себе, недоноску и недобитку. Тот новый лифчик, что весь день скрипел устрашающе вдетыми скрепками так, как в прошлом, должно быть, корсет на венчальном толстовском балу. И смятение перед Юлием, что есть верный признак любви. И вот эта раздвоенность белки на Белу и мышь на картине, когда нет любимых, – и бесконечное множество Юлия, Джонни, Егора и их нежилых отражений.

Все они разом вошли в ее бренное тело кривыми осколками чувств.

...После близости, возвратившись в такую же даль, Егор ничего не испытывал и молча мучился правдой.

Белка спустилась на землю, точней, на ковер под босыми ногами, изображающий дерево, – и ее вырвало. От себя, от них – и за эту никчемную, стадную, стыдную жизнь.

.................................................................................................

На другой день, когда Джонни разглядывал через окно уже лысые, несмотря на весну, и скользкие стебли одуванов, Ильяна все порывалась с ним петь в унисон дребезжащим старушечьим баритоном сентиментальный романс. Иван еще сопротивлялся: в буфете звенела посуда.

Венька с Юлием тут же у кассы перекидывались соображениями по поводу армии – вожделенной мечты пятнадцатилетнего капитана, на откуп отданного боевикам (пока еще фильмам). Мотивировал Юлий историей:

- Не просто ногу Анатолю пилили посредством спиртного, но раны в войне двенадцатого года присыпАли порохом, юноша. Вершина науки! А что ты знаешь про инвалидный экспорт в России сегодня?

Джонни встревал в надежде отделаться легким испугом в вопросах дуэта и неги:

- Открыл бы ты, парень, газету. А там черным по белому: правительство не несет ответственности за продажу людей в рабство. Недельку в приюте перекантуешься, и снова на улицу. Еще сам их попросишь - куда ж ты безрукий-безногий?

- Не понимает он, Ваня. Романтика боя! В Чечне подрывать старух с малолетними, вроде него самого. Глядите, написано: крадут пацанов в деревнях, ампутируют спортивные конечности, сажают тулово в тележку – и с утра до ночи, на солнцепеке и в снег, выклянчивай милостыню. Другой работы калеке найти там почти невозможно. А президенту и Думе – по барабану. Уж гайки там точно закрутят.

Венька чуял, что в чем-то исконно-посконном они все правы. Поколение, трахавшееся от самих себя втайне, прожившее с кляпом во рту. Так вскрываешь вздутую банку консервов – оттуда прет вонь и обливает губы помойно, хоть вроде стоИшь высоко над столешней.

Какую родину вообще защищать? Или неважно какую, а лишь бы – от темных сил? Это мучило теперь и Егора, он пытался не раз объяснять – и захлебывался пустыми словами, как полоснув мылом горло.

Венька слышал: где-то сейчас шла война. Стороной. Но она же всегда где-нибудь да идет, во все времена и народы!

Да, конечно, остался реал русских тюрем: мы эмигрировали – это значит, лишь отвернулись, а никуда не уехали; то есть всё там - на прежних местах. И кто-то глумится сейчас, в этот миг, пока Венька спорит и вспоминает, над ребенком в чердачном борделе и над рабом, посаженным в яме на овчарочью цепь.

А что будет с матерью? Когда у взрослых нет своей жизни, они всасываются в детей, перенимают их время. Но не быть же, как Юлий?

Тот весь в политике, но глотает быстрей, чем успевает почувствовать вкус и радость, - как отчим. И мать увидит, что не только с нею он близок, для него секс – ничто, а «родных» таких – множество. Гость пытался убить ее в воображении – заштриховать, залить краской не потому, что отвлекает от живописи, а оттого, что не может он за нее стать ответственным, - ни за кого вообще, пускай это мышь на картине.

Ты же нравственный импотент, а вовсе не гей, каким притворяешься. - Зря мать относится к Гостю, будто он хрустальная ваза. Он принц на горошине, цедящий из соски теплое молочко вместе с кровью; лет тридцать не целовал женщину в губы, проговорился, а мамка все верит в любовь!..

- У Вени вспухли мышцы под рукавом, - словно дрожь сотрясла перед дракой; он замер в предвкушении своего же удара левой, наотмашь – и заставил расслабиться тело.

Юлий боялся Белке признаться, что живет преферансом и ходит на разные злачные сайты, но фиксирует муттер хоть что-то! А как сгибался тут Юлий от ее тяжеленной и одинокой любви?

Тут вот цеплялись в разговорчиках за Гончарова: у того, говорят, очки на носу были синие. Ну так и что же он видел?!.

Во что вырасти Вене, оставшись при вас в парнике? Очередной неграмотный русский писатель, из тех, что сначала прописываются в Израиле, чтоб затем разползтись недушистым горошком по Европе, Америке?

Вот Юлий, он служит идеям и переживает крах - прежде всего критериев. Что же дальше? Рано повзрослеть можно лишь от ответственности - и на этом поприще, в армии, где нет бытового подсиживания и конкуренции, зависти-ревности, сплетен и буден, еще можно выбиться в люди и стать настоящим Шварцнеггером не в больничном халате, а в форме! Это же счастье, что я не узнАю, какая музыка будет скулить на моих похоронах и что за лизоблюды вынесут гроб на руках...

Тут Венька настырно отвлекся: ему претили дурацкие мысли о смерти. Джонни перепевал военные песни подряд и показал глазами, что хочется выпить столичной ; Веня немножко подумал и налил и себе.

Егор из угла пробурчал:

- Как раньше говаривали, молодежь, - дорога была шоссирована ...

Юлий неслышно ответил, опять о своем:

- От народовольцев мы резво пришли к Аль-Каеде...

Джонни взял высоко: Враги-ии сожгли родную ха-ату...

...Но Венька снова отвлекся: да вот хоть природа. К политике, войнам - индифферентна? - К тому, что все - конкретно: детдомовцы, слезы, горшок под температурящим задом или дезодорант апосля вошебойника, резкий и колющий. Инфантильность – но не невинность, однако... (В голове у него слегка помутилось от горькой). Тут перед лотками с двухлетками предки советуются, что да какого цвета им покупать, - ну а толку?

В России знакомая пианисточка Настя (там школа другая!) в шесть лет играла с оркестром, а репетировала с пластинкой, под запись Рахманинова: вслушивалась изнутри. А здесь, в Европе, выращивают младенцев: инструкция к любому предмету, хоть к газонокосилке, - анекдот, в самом деле: механизм, предназначенный для укорачивания вашей травы в личном саду. Котлета – это еда, которую нужно положить в рот, разжевать и еще не забыть проглотить. Сплошные приколы!

Земля мясокомбината – это и есть моя родина, щедро политая кровью. Как у Сереги Бодрова, гора ему пухом, - никаких нравственных ориентиров, призывал пацанов к убийству с особой жестокостью. А где же не промолчи , ответственность старшего брата?

Не-ет, удрать в войска – это самое милое дело, а если посмертно награда - так глаз уж не видно, закрыты в цинковом-то гробу, - травил себе душу Веник. – Но родные самоубийц или просто погибших всегда уверяют, что это так , лишь почувствовав. А почем они знают?

Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой ,

- неслось из салона на кухню, где Веня добавил еще по одной, за того парня, удивившись упомянутой полной кличке кошки Пашки – и вдарив по новой.

Он думал: украденная Егором соседская подвесная баба-яга на корявой метле принесла только бЕды в их дом: она, видать, охраняла прежних хозяев, сейчас отомстила ворам...

Ах, Юлий! Поэт без героя. И как многословно – всё - вначале слОва. И ведь если приложишь руки к столешне, то почувствуешь: там дрожит живая душа компьютера, - и никого тебе ближе!

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам...

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Под старую военную и никогда им не слышанную допрежде песню залег Веня на кухонном полу горько плакать о своем никаком прошлом.

Молотя по линолеуму кулаками, он рвался отсюда на фронт. Как мама однажды сказала, глядя сквозь луну на стекле: мне хватает дыхания на бессмертие, но я задыхаюсь от воздуха и мороза...

Веньке грезились гуси в воде на прошлой неделе: один, живучий, вытаскивал из канала дохлого корешка - клювом за шею и крылья, совсем уж растерзанного. Потом догнал и обидчика, наказал его, гада, пока были силы... Затем потопил сам же мертвого этого брата - совсем как военный корабль: такие у них, знать, законы.

Тогда же примерно в их этой Англии объявили по телику конкурс красавиц – и хором выбрали. Не блондинку, брюнетку. Но урожденную мальчиком!

Веня уже и совсем ирреально подумал о Госте, заливаясь обильной слезой.

Он пил - солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

"Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил..."

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд...

Тут он не выдержал и разрыдался в открытую. Ильяна басом завершила куплет, и все отступило в туман.

Часть третья.

«Писатель, как судья, должен быть бесстрастен и бессострадателен». П.А. Вяземский, «Старая записная книжка».

Глава 8.
(Мои двойники).

Джонни был сутенером - но не самозванцом. И пел он божественно, как напоследок: понимая отчетливо, что предает свой талант, и за это воздастся. Он гнал эти властные мысли, и тогда вишневые скулы сводило мерцающей судорогой. Он издевался над Белкой и Викой – привычно, скорей по-домашнему, как над родными.

Вика глядела от скуки в окно - как рабочие грузят помойку из зеленых пластмассовых контейнеров в перевозчик, по традиции обвешанный плюшевыми медвежатами.

Сердечник-Егор отдыхал на софе, позабыв, что физические муки похожи на крест, - будто сам ты в пространстве летишь на распятии; а о нравственных слышал он вряд ли – они были подобны сверлу, брызжущему вкруг оси, или в крайнем случае этой стремительной белке, замкнутой внутрь колеса.

Егор-солдафон уставился на картину пустыми, как суп, глазами, и Джонни подумал, что когда кто-то болен, то так же разбросаны туфли, опрокинуты склянки перед отъездом в больницу – временность-призрачность сущего, как сейчас – от неряшливости несчастной хозяйки, так же смущала бы взгляд. Впрочем, только не Джонни.

Вика, садистка в душЕ (которой там быть невозможно), автоматически переключилась на Венины кнопки-булавки, утЫкавшие ремень, и браслеты из кожи. Она облизывала, как кошка, вечно влажные губы и водила от аллергии мелкими челюстями сюда и туда, без остановки.

Ивана буравила глухо тоска: слабак он и раб, а поди сам преодолей любовь к недостойной, прерви эту страсть, от которой ласкается сердце на легкое имя! Когда улыбаешься от силуэта и тени.

Джонни сузил протяжный взгляд прикрытых и скошенных к кончику носа, как для засыпания, глаз: хотел углубиться в себя. Почему он мог увернуться ночью из дома и стучать на панели жестянкой для меди – в образе нищего, обливая прохожих то жалостью, то ностальгией по чужому и светлому детству? Зачем ему было бродить безработным калекой, приковывая к себе посторонние женские всхлипы? Однако, характер. Типаж. Так утлая Вика, жена, лоб царапнет – а начинает усердно и тонко чихать, как от щекотки: отдается нездешне.

Если б, как Юлий, Джонни работал наскоками, отдыхая и отвлекаясь, копя золотую энергию шмеля или бабочки-однодневки, ему еще было бы проще. Но он же не друг, который то терзался противоречивым желанием – наблюдать их с Белкой за трапезой секса (от большой обоюдной любви к ним, как сам себе лгал), то ратовал за аскетизм по воле искусства.

Егор заворочался на диване, источая кислотный запах подушки, и произнес без запинки:

• Вика, для Вас анекдот. Муж с женой разглядывают драгоценности на витрине. Муж спрашивает:

- Дорогая, ну как, тебе нравится это колечко?.. (А дальше Вы знаете?)

Вика перебирает бусы на горле и страдальчески смотрит: еще не слыхала.

• Да, ох как нравится, милый!..

Муж говорит ей:

- Завтра снова придем поглядеть. Хха-хахаха!

Егор подымает в воздух ступни и колени: равновесие нарушено гоготом, и он падает навзничь, обратно – наверное, в ландыши уже очень близкого детства. Но Вике приятно.

Джон мысленно изматерился, но это без пользы. Все его попытки самоубийства, со знанием японского – харакири, итальянского – вендетты, русского полузабытого – самогона... Месть каждой женщине за Виктошину невзаимность, свою ущемленность, духовную семейственную нищету.

Он вскидывался ото сна лишь тогда - как певец, который не может слушать пение непрофессионально, - когда рождалась музыка рядом, струилась ее ключевая вода и дышала черемуха. Восприятие его пальцев пианиста было несносно, пронзительно – тело то или клавиши инструмента - как Белка писала:

«Ты музыкой божественной своей

вернул меня на суетную землю».

Впрочем, она же подметила истину - Викин диктат:

«Ты истопник для этой женщины,

Не пацаненок - пациент».

Но Джонни рифмованного не понимал и уж точно не помнил, как неиностранный язык. С запоздалым раскаянием он для себя констатировал, что настоящая Гостева живопись или музыка, литература – живут без улыбки. А он просмеялся весь век - над собой и другими, не замечая, что от возраста-времени скальп сползает, соскальзывает, как бы перемещаясь по облысевшему черепу, меняя пропорции зрения-слуха.

Горе заразно и зло, но только в присутствии Вики становился он мягче, как отболевший ребенок, вынесенный на террасу: уже и весна. Вот и тема ее спекуляций...

Ильяна явилась пересчитать пакеты и сумки – скрохоборить, должно быть, в пути на бутербродах и пиве. Она восторгалась собой:

- Нужно было принять закон о бездетности! Разве можно рожать в наше время?! Представляете, милочка, я навещаю свою компаньонку, ослепшую от диабета. А у нее там в больничной палате на тумбочке лежит учебник... о беременности и поздних родах! Я спрашиваю, что такое?.. Не видит – но отвечает, что она хочет ребенка !

Венька - от скуки похоже - вставляет:

- У нас в октябре День зверей. Тогда всем ежам чистят зубы.

Вика ему отвечает, наконец, оторвавшись от мишек:

- По телику передавали, что шимпанзе крали бананы в своем зоопарке. Родиться бы мне обезьянкой...

- В нашем пятизвездочном доме престарелых есть отделение, куда детей вообще не пускают! – волновалась Ильяна. – Не цветы будущего, а просто сплошные колючки. Но еще ведь бывают и внуки! – она смачно перекрестилась и сплюнула через плечо.

Джонни подумал, чем могут быть заняты в эту минуту отобранные у него малыши, его безымянные дети. За окном заиграла передвижная шарманка – это значит, сегодня суббота. Вдоль балкона процокала лошадь, и Джонни отстраненно зачислил, что у холеной кобылы повадки дорогой проститутки – от монотонной и сытой жизни.

С потолка спустился на леске паук - словно лампа без абажура, когда зияет каркас, оплетенный белой бумагой... И Джонни забылся от боли.

Белка смотрела на друга и читала по сжатым губам то, что с ним происходит, боясь оскорбить своей помощью. Она бросилась бы, конечно, к пыльным ногам, оплела его нежностью, растопила любовью и жалостью в том старинном значении русского слова, что теперь уже напрочь забыто. Взяла б его горе себе - это Белкин характер.

Казалось почивший, эпистолярный жанр однажды воскрес электронно и создал иллюзию общности – на долгие годы, проведенные ими обоими с разных сторон монитора. Белка думала, что была однолюбом: вынашивала свое эфемерное чувство, привязалась к Ивану, словно собачка к картине, пестро глядевшей со стенки.

Постепенно любовь оказалась тем общим, где уже незаметны нюансы. Но раздвоение вкралось: Джонни придумал себе совершенную тень , или ник, сетевого певца – по набоковской страсти к высокой игре.

Беле было неловко, тревожно от этой нечестности - еще больше тянуло к единству. Теперь обращались к ней оба: и Джонни, и Тень, дублируя разные роли.

Белка мучилась мыслью об однолюбах, – их добровольно-вынужденной ограниченности, незамутненной их цельности. Для себя все щелкала ускользающий этот вопрос и - безрезультатно. Мешали ноги танцору: с обоими Джонни обречена она существовать в разных странах по очереди: просыпаясь, ее провожали ко сну на чужом континенте.

Ей оставалось одной глядеть на звезду - чтобы после, из вечности, посмотреть из нее же на землю... Белке казалось, что эта звезда заторможена над случайным окошком, вбирает свечение глаз.

Еще она занимала себя принудительно тем, что Блок смешно записал, как приказ в дневнике: «Стать поэтом-куплетистом»... Или как современник Нефедьев, уточнила бы, что ей ближе: «Все это малоинтересно. Но печатаю все подряд. Чтобы перечесть на том свете».

Ей окрасила и воротник не смываемая с пальца пыльца лилий, подаренных Гостю поклонницей на презентации кошки-собаки. Не все еще переболело... Зато Белка уже перестала стесняться, как Юлий на людях, и впервые надела очки - сразу стало заметно, что нет ничего своего : оправа с гримаской – отца, скоро старческие от хлорки ладони – бабушки, упрямство – сынишки...

Совсем недавно еще остановил их с Гостем на улице пожилой индус в чалме (впрочем, йоги обычно – без возраста), чтобы сказать: - Какое у Вас счастливое лицо, девушка! (В переводе могло звучать и как приносит удачу ). – На том все и кончилось. К вечеру он ее уже не любил. Или так, не собой притворялся.

Переболели мной?! – Билась мысленно Белка, разрывая льдинками губы и обожая друзей широко, глубинно, взахлеб. – В среде стариков не услышишь хрупанья целого яблока, там нет ярких красок, всех этих трудных металлов – кобальта, и от него – лазурита, сапфира, озвученного как шафран...

Как писала в «Ересиархе» Инара Озерская, «Но могу ли я, Мария, уверовать в книгу, коей не читала?» С этим всем нужно как-нибудь жить. Или, впрочем, зачем?

Дай хоть каплю любви, притворись! – Умоляла при смерти Белка, прислушиваясь, как боль наконец отпускает, чтобы снова вернуться лавиной. Всеобщая Муза, укачивала сама себя потом на кровати, поворачивая осторожно направо, собачьим взглядом к прохожим.

Она все не могла пережить унижение безразличия, то терзая себя, что пусть он заплатит ей за такси , как проститутке (и где это, в собственном доме? И кто же из них?). То перечисляла, загибая мертвые пальцы, чего же такого боялась, - нарушить какие заклятья.

Она соорудила прическу в том самом мраморном месте в надежде, что кто-нибудь да увидит, - не только же в бане? Вон у Гостя усы отрасли (он сбрил их по глупости и лукавому злому совету приревновавшего Джонни перед прилетом) - а никто не заметил, все заняты красками, нотами. Да играют, как в кости (цвета слонового бивня на бедрах, дышащих солнцем), по ней.

Ворона брела по карнизу и будто бы чувствовала, как Белка возбуждена, и прилетела проведать?.. Но эта дурочка занавешивала окно от себя же самой: перед вороной ей точно было неловко.

Обсудить этот текст можно здесь