Portfolio

Лариса Володимерова

Что ты жив.

Дамский военный роман.

(начало см. в N 87)

Глава 3.
Верни вернисаж.

Простыня картинно упала, и зрители повытягивали шеи и поприподнялись с сидений - тыкали пальцами, убеждая друг друга в серьезности произошедшего будто не с ними, а с этой кошкой-собакой, обглоданной рыбой - не красной уже, раз зеленой, и шелудивою мышкой (что в прошлом, шептались, - былая супруга художника). Бенгальский огонь содрогался.

Ильяна, пыша-шурша бренным телом и гогоча на свой лад, рванулась одна к живописцу, как на амбразуру, опрокидывая бутылки в тарелки и переминая гостей, - экстаз можно было списать на ее близорукость.

Нино оградила прическу и сделала нимб из ладоней, перемещаясь по комнате плавно и гордо: ее пошатнула как собственная непросвещенность в мире искусства, так страстная тяга к художникам вообще, к скрипачам и танцовщикам, в частности.

Тамар, обняв Сонечку, робко смотрела с балкона; а Поль первым делом сверился с впечатлением, произведенным картиной на мужа, Базиля - и засиял своей лысиной во вседозволенности.

Венечка, сообразно своим же неполным шестнадцати, с удивлением не зомбированного еще европейца глядел мимо рамы: за ней, в том же красном углу, возвышалось литое несчастье художника, весь вид которого выражал лишь презрение к ближним, зубную сварливую боль и лавровый венец отрешения.

В его неподъемных глазах слишком ясно читалась угроза: мол, Белка, исчезни навек, ты мешаешь картине и застишь мне солнце. Об остальных - даже мысленно лучше не спрашивать: уж он бы огреб их во всем сладострастии смерти.

Веник скосил свой разбуженный взгляд на картину, перебирая украдкой булавки и кнопки ремня на тощеньких бедрах. Тарелка в форме глупой луны, но без небосклона - годится; поверх - зеленый скелет с неразбавленным фосфором, а потому-то и блюдо не очень уж белое: рыбешка дает рефлексы, бликует - и падает, если перевернуть вместе с рамой... (Он незаметно пригнулся, как будто бы что-то поднять). Фингал под глазом у кисы вполне натуральный, сойдет, - фиолетово светится даже во тьме: Юлий по пьянке смешал тут синий, красный, белила... - И Веник легко заскучал от всезнайства: ему было влом.

В эти минуты Ильяна устрашающе близилась к Гостю, чтоб облобызать ему остекленевшие пальцы, и всхлипывала на расстояньи плевка, но не поцелуя.

Тамар обреченно в углу расчехлила скрипку, не замечая, что крошит канифоль; вечно слишком летучие ноты, как за палочкой дирижера, привычно порхали с пюпитра. Сонечка стала в позицию босоножки и приготовилась к празднику... - и Егор отвернулся к окну, за которым все так же плавились лайнеры и пожилые туристы скучали в шезлонгах, скулили собачки и выли баржи на блюдце в форме луны.

Егор - глупевшее убыстренно к финалу судьбы и уже ослабевшее (но когда-то ведь сильное в деле и сексе) животное хищной, скорее, породы - напрягал осколки проезжих извилин и по каким-то своим, неведомым ему же путям, трактовал эту явь, совмещая поочередно то с прошлым, то с будущим.

Так, он теперь оставлял жену вместе с Юлием по возможности дома одних - не чтобы проверить на прочность, а дабы потом не жалеть о своем несвершенном: он сам их толкал на грешок, меж тем откровенно читая в ухмылке заморского Гостя, что ему интересен один только разве что... Веник.

- То они вместе курили от Белки тайком, то походя пересмехались и тыкали пальцем, - ему уже было неважно, поскольку он знал и финал. - И сытый Егор направлялся в укромное логово дремы ухаживать за собой, будто был он беременен и прислушивался к организму, выводя его не из привычного горя, но из запустения жизни.

Касательно Белки - он числил, что она в своем мире иллюзий пробуждается точно не с ним, а с кем - время расставит, - не по своим же местам. Жила она все выше пояса, не осознавая в великорусском, извечно порочном наиве, что природа твое отберет, и самый назойливый, стойкий вкус - у человеческих выделений - крови и пота, а не у приторных красок с чужого картона.

Егор рассуждал многоопытно-закономерно, что физическая боль однако же быстро осядет, но что душа-глупышка у Белки поверила зря, ее-то прилежно убудет. - Кому отпевать?

Также сам он желал втихомолку теперь и того, чтобы Гость притворился, сыграл, будто может любить и жалеть, лишь бы Белка воспряла - но не очнулась от грезы.

От этой дразнящей мечты и отвлек властелина, кусавшего затхлые губы, присыпанные как бы пылью, трезвон в их надежную дверь: припозднились чужие.

Одновременно - промолчавшая утро с краешку третьего ряда - советский профессор Мари оказалась вдруг вдребезги пьяной и заливалась слезами по поводу кошки-собачки, разумеется, не утешаема Гостем. - Опираясь на собственную грудь, как на столешню, она причитала о родине и двортерьерах.

Так замечаешь разность мироощущения, живя то на первом, земляном этаже, то в небоскребе, на крыльях. И так зАпах отвергнутого с похмелья ерша доносится через киноэкран... - Стадия опьянения, когда боишься еще, что стакан выскользнет из рук и разобьется со звоном - и другая, тогда, наконец, все равно.

Две монашки в белых платках и черных накидках пронеслись на мотороллере под балконом, где размахивал дутыми кулаками приглашенный к Гостю нахал по имени Тёма. Так подчас заворачиваешь за угол дома и сталкиваешься, со всегдашней опаской, с подоспевшим не к месту прохожим... Тёма шумел, что он будто не помнит, - а между тем это был прохиндей, укравший билеты на выставку и продававший их втидорога через подставных, да пойманный, кажется, расторопной Белкой с поличным.

Его избранница Тали, разбитная забавная девка утраченной свежести, кричала всем что-то свое. Но ее перекрыли запевный вопль Ильяны и скрежет скрипки Тамар, совпавшие столь гармонично, - а также движенье в прихожей.

Там Базиль выгружал чемоданы, а Поль с хореопластикой секса их подталкивал сзади ногой, заслоняя широкой фактурой фигуры прибывших. Наконец они кубарем втиснулись, разваливаясь по рядам, и тут стало видно вблизи самих опоздавших, - зато успевших к штрафной.

Первой вплыла, будто солнцем всех нас осветила, прелестница Вика - пусть лет тридцати с небольшим, но все ж еще фотомодель - и жена ближайшего друга и Белки, и Гостя. По имени Джонни.

Ее пухлые губки да мелкие зубки почти были скрыты очками от личного ясного счастья при судорожном непостоянстве лисицы. Сквозь стекла, однако, в лицо созерцающим била печать проститутки - несмываемая, как известно, подобно другому клейму, что проставил сам себе гномик и пьяница Ваня, ровно в полголовы облысевший, но очаровательно между тем добродушный и милый пижон в бархатной детской куртенке и бриджах на ярких подтяжках.

Он был сомнительным Белкиным флиртом, как Бонапарт на привале, уже перед тем много лет. До появления Юлия. Жили все эти трое в общей и быстрой стране. А сюда прилетели на выставку, на две недели.

Веничка зачарованно изучал это чистое пламя - лилейно свежую Вику, а Белка крутилась с посудой, подталкивая Егора занять хоть как-то гостей, уже кончивших временно плакать и ссориться.

Снова вспыхнула скрипка - и жалобно смолкла; на Рейне вспотел пароход и зажмурился в туче закат. Вика взмахнула ладонью и пригладила Венику челку, мерцая живыми духами и уже мысленно было зачислив его в свою коллекцию-2004 новой и лишнею жертвой. Интересно, с какой периодичностью повторяется очередное "другое" поколение юных... А все же?

Глава 4.

Музицированье взаперти

Бифштекс был для него жестковат, суп - слишком разбавлен и тепел, и вообще Гость считал себя - знаменитостью, окружающих - чернью. Кроме того, жали туфли-сапожки, и мама ждала его так далеко за границей... Стучало сердце: как мог ее он оставить?! Так нервозно к себе возвращает промасляная бумага: твоя шариковая ручка на ней все никак не распишется, расширяя круги на воде.

Белка маячила, мешая сосредоточиться и мысленно провести эту линию - челку мальчишки - сангиной. А между тем он считал, что любил эту женщину до содрогания памяти, как воплощение дома, семьи и покоя - но не отделяя от Венички, как ни пытался.
Оба они, будто книга, что увлекла и задела: перечитаешь и выходные данные, и возвратишься к портрету - оттягивая расставанье.

О совращении малолетних Гость, уж конечно, не думал, - он просто все это знал. То же можно припомнить по всей захолустной Европе, Азии, а теперь и России - закрытые их пансионы, интернаты ребячьи и для сумасшедших, прицерковные якобы школы или больнички... Но Юлия вся эта боль волновала не как потуга вмешаться и упредить преступленье извне, потому что сие нереально - а как некоторая процентная стабильность добра и зла, что, кажется, держит мир в чистоте-грязи, но порядке.

Он и сам был намедни стервозней, прекраснее Принца - пока не стерлась замедленно пауза губ, порочно растянутых так, что казалась прибитой улыбкой (теперь уж по-женски надменной). У него затекло словно высушенное пустыней и пыткой лицо убийцы-раба, и эту маску никак теперь не зарубцевать или спрятать усмешкой.

Он лизал тихой Белке лицо или походя - нос, целовал между узеньких пальцев и брал их в рот, словно горсточкой - колонковые кисти, чтобы не капала краска, - он заглядывал слишком твердо в глаза, но думая о другом, привычно-нездешнем.

Волновало его одиночество, безразмерные кошка-собака, и как данность он принимал свое отвращение к близости; он мечтал о мальчишке - не так, но запретно по-своему, и звал Белку в надежде - мой мальчик.

Между тем, это все не мешало ему размышлять о пятничных нардах и картах, - табльдот, что желал бы устроить он как замену общению с жизнью. О тех мужских посиделках за ломберной домашней лагуной, что перетекали, понтируя, из века в век и бросали, как тень, иллюзию на уплощенные будни. И это вся светскость.

Он перестал или нет физически быть мужчиной - не веря, что это предел и не проверяя себя, но изумляясь, очнувшись, и равнодушию, и этой вялости плоти - точнее, души. Он полагал, что достаточно погасить в себе страх, как воздействие сумерек - тревоги и боли, по Блоку - и все вернется опять горячо и свободно, что было всегда без усилья, - без мысли и лишнего чувства. Вот почему он хотел поначалу поставить Белку в позу собственной музы - и он промахнулся.

Значит, есть еще гибельный путь - в себя влюбить все живое, что дышало и билось от ужаса перед той силой забвения и равнодушья, которой он принадлежал. И он выпустил мысленно щупальца, все сметая подряд по проторенной этой тропинке для паутины и неопытных насекомых, дрожащих от пагубы счастья.

О чем-то подобном Белка не то догадалась о сыне, не то сочинила по-свойски Базилю и Полю, что-то такое там-там -
я с этой болью слажу и ссужу
ее
мальчонке с напряженным пухом
щеки, - не отворачивай, скажу,
зрачка,
когда ступаешь по ножу
босой ногой и виноватым слухом
к себе.
Мы только посуху пройдем
до ближнего, не озирайся, милый,
пока я розу пьяную всажу
шипами вверх у краешка могилы.
- Или на берегу могилы? Не так уж и важно на фоне той мужской, нерушимой и спаянной нежности-дружбы, тяжелых стонов и клятв, - но как же все быстро промчалось!

Кошка Пашка наведалась к нему в гости и терлась о длинные и сучковатые ноги. Она замирала и поднимала мордашку, когда Джонни, устроившийся за белым, как девичьим, пианино растягивал новый романс, установив модератор для немузыкальных соседей. А пел-то он клево, как констатировал Веник, - и так же играл.

Вспоминалось вне очереди, как в юности жарили голубой сулугуни, тогда еще в голод; и как Джонни, паскудник, замочил костер в турпоходе, отослав скромно девочек в лес...

И как делили один косячок на троих, когда вместе служили (укол в бедро - по-военному, через штанину, а болевой шок догоняет парня без спросу, - бросай его, где застал, потому как - приказ)...

Но - кто что вспоминает под музыку! Веник - свою гитару с лопнувшей накануне струной, дребезжащей от сквозняка; Белка - должно быть, одни сковородки и миски, а Вика - родимый бордель. Егор - ...

Только Юлий мог прервать Джонни эгоцентричным потусторонним общением, слыша себя самого, и как всегда невпопад, в "Отцвели хризантемы":

- Уменьшительные имена Гитлера, ох как любившего смотреть на звезды с балкона, с тех пор потеряли всю прелесть: Дольф, Ади, Альф...

- Ты имеешь в виду, что можно только облегчить страдания человечеству, - той его части, которая слышит и мыслит?..

- Да, и не больше.

- Ну я же не возражаю. Иногда приходится зарывать, чтобы помнить... Мой фюрер, как звала его Ева, всаживая удары по заднице, - ты ж не заблуждаешься на их счет? У Творца была Муза-блондинка.

Юлий как будто не слышал - протягивал язвительную интонацию, как бельевую веревку:

- У Гитлера тоже болело горло, он всегда кашлял...

- И, конечно, боялся воды, - ставил временно точку Иван, сбивая звук с модератора и принимаясь играть.

Белка из кухни, под звуки потока из крана, запоздало выкрикивала под первые переборы, - замедленная реакция:

- Сегодня я бы монтировала кино о войне так: первый кадр - переспелые яблоки и абрикосы висят на ветках, набухая от сока - и под взрывы бомб разлетаются в клочья... Джонни, прости.

Иван разворачивался на стуле-вертушке от пианино и красноречиво тер лысину, спускаясь на грешную землю. Он складывал руки, как в школе, с видом примерного парня:

- Ну давайте поговорим, изумрудные, раз вам невтерпеж.

Белка ретировалась, а Юлий был весь углублен в удачный рисунок. Как только Иван, кивнув утвердительно, снова брал ноту, чтобы распеться, - Гость заявлял, обращаясь к карандашу:

- Это ставка на мгновенность человеческой жизни: в доброго царя-батюшку веришь-надеешься-разочаровываешься. А когда, наконец, осознАешь, то не останется сил мстить - и внукам поведать: мол, завещаю свой скепсис. Возьмите Израиль, Россию. У политика и тирана сегодня есть шанс всю жизнь прожить, как он хочет, но свою старость они в этом случае в виду не имеют, - и Юлий переходил на бурчание в пепельный ватман.

Белка заново напряженно вживалась в тексты старинных романсов, в которых все, в общем-то, сказано задолго до нас, терзающих друг друга и любящих рьяно и странно. Она старела от боли и напускного равнодушия Гостя и мысленно плакала над чужим несвершившимся счастьем: Все пронеслось... и Вы ушли с другим...

Егор с видом генерала-дегенерата воспринимал эту вязкую полуреальность так, как это бывает, когда, наконец, понимаешь, что к собственному организму нужно относиться, как к еще точным часам, и по нему сверять время. Иногда поправляя пивное веселое брюхо лихаческим жестом, он по праву испытанной боли пыхтел и дышал нам в лицо.

Он жил своей жизнью, плоско разглядывая то самолет за стеклом, царапавший небо, то по ассоциации возвращаясь к осколкам осенней листвы, ломкой и режущей его мясистые руки. Память в подслеповатых слезах наплывала на явь, оживляя фантомные боли: раскрошенного былого, раздваивающихся, как змеиные головы, чувств, ныне смахивающих на обмылки. Так незаметно пожившие люди начинают испытывать зависть к старинным домам потому только, что те нас перестоят.

Вика пилочкой чистила ногти, не догадываясь, что дело сие неприлично в общественном месте, - ее заботила полировка и внешний радужный блеск, побрякушки и фенечки. Веник поглядывал, часто моргая, - бочком, как собака, на эти холеные руки учительницы из массажного кабинета, переква...лифици...ро-вы-ва-ющейся - еле выговорил мысленно он, переводя для удобства на легкий английский - в садистку, - как слышал от взрослых.

Белка, вернувшись к сидящим, вникала в мелодию слов, машинально уставясь в глянец черного кофе, забытого кем-то на ночь на дне пиалы и превратившегося опять в порошок. Она себя видела в зеркало, - Поль недавно подстриг ее, где-то примерно по грудь, и теперь оказалось, что ее волосы вьются. Но Белка себя не любила, изверившись хоть в какой-то взаимности, призрачной пусть и недолгой, - все не было повода.

Она вспомнила так, как всплывают картинки во время секса и сна, без видимых ассоциаций, как вчера уколола железная дужка от лифчика надменного, отрешенного Гостя, зацепившего Белку в прихожей и распустившего руки. И как боялась сама оскорбить его тлевшие чувства ненужной любовью. И...

Тут начала она думать без всякой связи, как рыла почти во младенчестве в детской подкоп, чтобы выйти в другую страну за феей с фонариком (и еще не под глазом). А под гвоздем крошилась, со стуком отваливаясь, пупырчатая штукатурка, - и Белочка замирала, не услышит ли няня за стенкой.

Похожее ощущение робкого счастья с оглядкой, но веры в иные миры испытала она накануне - готовясь к приезду веселого, как ей грезилось, Гостя: когда выбирала ему полотенце с Ван Гогом (кто ж знал, что его он не ценит - так и подсолнухи, впрочем). Когда...

Она больше всего опасалась своей говорливости, даже неслышной, - произнести больше слов, чем он внутренне ей бы позволил и отпустил, как грехи. Белка пыталась уже играть через силу - поступая именно так, как этого ждет в идеале мужчина, - влюблять его и оставаться загадочной, но прохладной, чтоб не потерять.

Она понимала, что, верно, нужны и духИ, - свой особенный запах, привораживающий самца, раздражая сквозь сон и призывая в пространстве. Вот гусеница-листомерка сложилась стремительно вдвое и рухнула за перила. - Так Гость вычислял, ей казалось, поступки ее, как шаги...

Она взглядывала, очнувшись, еще туманно на Юлия и, даже не видя, пристально ощущала и эту шерстку, растущую вниз от удлиненного локтя в закатанном рукаве, и блеск упоительного эгоизма запредельной той личности, отшумевшей - и испытывавшей, должно быть, тревожный оргазм разве только от столкновения с властью.

Гость машинально потрогал шов на рубашке... Развитая форма общения - молчанье друг с другом. А ведь что-то здесь есть.

Часть вторая.

"Некотор<ые> фамилии действ<ующих> лиц по их [просьбе] желанию и по соображ<ениям> автора изменены". А.П. Платонов,
7-ая записная книжка, 1931.

Глава 5.

Вика - гулящая девка

Низкий Джонни бил Вику нещадно - в периоды частых запоев и в трезвеющей страсти, и от немого отчаянья - перевоспитать; и беременной, ковылявшей от мужа по клетке подвала, - но все было зря. Они не могли ни расстаться, ни временно выжить.

Вика ему не прощала ни собственного отвращенья, ни разницы лет, пока еще не ощутимой, но скоро грядущей обратным неравенством брака, - одно было стойко и прочно: ее женская мелкая глупость, мещанство - и поздняя прелесть.

Не поднимая голов от избытка одежды, разбросанной по полу, собирались они теперь в плаванье - легкой случайной компашкой на корабле-карнавале прокатиться на викенд в Ньюкастл, в соседнюю Англию.

Впрочем, Вика осталась бы дома, у Белки с Егором, - а хозяева с Джонни и приглашенным народцем, хвалившим картину, отчалили б, наконец, вкушать суеты и резвиться. Да все уже были согласны.

Вика шутила и пела совсем не таясь, как при постоянном после-оргазме и в ванной. Омрачала телушку-пеструшку лишь аллергия на Пашу: в глубине ушка чесалось, там, где достать невозможно, и Вика водила хищными челюстями справо-налево и дергала мочку, всердцах срывая серьгу и кидая в Ивана.

Вот точно так же - он злился, сжав кулаки, - она бросила дочку и сына, пристроив в приют, чтоб ни разу их не навестить. Дитя не плачет - мать не разумеет, на Руси добавляли по полной.

Он, конечно же, был сутенером по общим меркам, скрывая сей факт, как смерть близкого от старика, смотрящего в вечность. Все толкало его на предательство: уязвленность Орфея, пытка нищенством на глазах у цветущей подруги, отсутствие должного роста (хотя он казался высоким - с повадками Наполеона, но комплексом карлы).

Купец по натуре и дальнобойщик в архиве, он, мордобойщик при случае, не презирал и напиться, и славить крепленые вина крутым перегаром, кому-то в астрале грозя торжеством и мнимым бессмертием.

Искривленные позвоночники французских лоз мерещились по ночам, а с утра колыхались навстречу крымским мускатом, похожим улыбкой на Викины мокрые губы.

В комнату, как в конюшню, не стучась, вломился Егор. Он не мог долго быть без Виктории и без Победы, и лез с разговором: они нашли общий язык - преимущественно о погоде да отпуске.

- Там конкурс показывают, "Замуж за миллионера". Придете смотреть? - угрюмо, но по-детски освещен так же радостью встречи с тем, кто хотел его слушать, прочавкал Егор.

Вика мгновенно воспряла, лукаво припрыгнув на месте:
- Да что Вы, серьезно?!

Словно обнюхиваясь, как две собачки противоположных полов, они изъяснялись то жестами, то ухмылкой.

- Прошлый раз они нас всех обманули. Был мало того, что... гей, так еще и не миллионер! - гордо поведал Егор, споткнувшись на остром.

Вика презрительно задрала опушенное плечико. Ей было знать не по рангу, что Егор неуязвим из-за стажа и общей прострации: такого обидеть нельзя, он непроницаем для игл, - ну разве больничных...

Иван, раздражаясь все больше в силу давнишней инерции, выделывал голосом фиоритуры, чтоб заглушить эту чушь. Перешел он на итальянский, в котором по нотам был дока. Что не мешало ему, несмотря на раскрепощенную память, не выучить за все годы Белкино имя. Перед приездом Гостя он ей позвонил и сказал:

- Мне не улыбается делить тебя с кем-то, тем более с другом. Ты делаешь выбор сама.

В спальню, скусывая заусенцы сообразно и лени, и возрасту, сунул нос Веник, - он тоже без Вики не мог, сам об этом не зная.
Чемодан был захлопнут, пожитки Джонни готовы и сложены кое-как, а между створок торчал любознательный лацкан рубашки.

- ...Эта барышня вообще не бывает задумчивой, - напряженно соображал Джонни, - мало что не читает, и даже женскую прозу ей не осилить, хотя медалистка и что-то там окончила с красным дипломом... От избытка ума, разумеется, кожа сохнет и вянет, а ей полагается быть ослепительно гладкой на ягодицах и щечках.
И Джонни благоразумно отвлек себя арией о в неравном бою поверженных римских чувствах.
Надрывая связки, он вышел на поиски Юлия.

Тот упаковывал скудные краски в гостиной, размышляя, что брать, что оставить, и перекладывая их без остановки туда и сюда. В то же время умудрялся он расуждать о ревности-зависти, и что любой позитив наш требует усилия воли, а негатив естественно льется, как желчь и жестокость. Быть добрым - уже отклонение, небеспричинно...

Он замечал невыключавшимся, как компьютер, боковым зрением живописца, что за ночь расправились листья и стало не видно ни Рейна, ни кораблей, - хорошо, что скоро отплыв, и вокруг будет море.

Впрочем, ему сейчас больше хотелось ходить бы по крышам, а не по воде, - как в Старом Иерусалиме и вообще на востоке. Он коснулся креста на груди и улыбнулся в усы, снова отросшие со дня приезда к Егору и Белке.
Джонни вдруг произнес за спиной:

- Ты не задумывался, что отношения "Бродский-Россия" - это та же мазохистская связка, к примеру, как "Таня Ларина и Онегин", поначалу раб и тиран?

Юлий запнулся на миг, взглянув на Ивана:

- Слышал Белкин стишок? - Тарарам, рам... Весьма актуально -
"на овощебазе,
в тухлятине и оскользаясь, -
на зависть подружке,
в петрушке морковного членства
пусть кпсс,
даже лучше - и всем вам назло -
как мне повезло,
а татьяне -
по радио ленский,
грачи прилетели,
и к дому большак развезло".
...Так что ты прав, брат: меняются разве что темы. - Не как сойти с ума - а как выдержать, не как умереть - но как выжить.

Под окном прогуливалась блондинка с двумя негритятами, и прохожие, все по очереди, на нее оборачивались, представляя в постели раздетой.

- А ты считаешь, что эмиграция не только закаляет и обогащает думающего человека, но что и вообще важно, - Джон замер легко на секунду, - где ты живешь?

- Все равно же приходится пригибаться на публике, визуально уменьшаясь в размерах - личностно, иначе не примут, - размеренно вывел Юлий, обводя абстрактно рукой леса и чуждые веси. - И разве может не-личность быть крупным писателем, художником, композитором? Невзирая на работоспособность. Конечно, живешь пять в четыре. Так этого мало!

- А как же тогда успевает внешне опаздывающий, медлительный Восток, который всегда впереди? Нам нужно вечно раздваиваться - это как минимум. Ники, шизофрения в разрезе.

Неизвестная сочная и весной занесенная птица, на слух между дятлом и детским молоточком для еврейского праздника, музыкально и приторно звонко заколотила свое.

Щенка под окном усердно звала хозяйка, и он явственно ей пробубнил носом в грязь, почему-то по-русски:
- Щас иду, щас иду, щас...

Неуклюже вздыбленный под самую люстру Юлий взирал сверху на друга и мысленно держал спич о том, что ты существуешь открыто и напоказ, как в сыпнотифозном вагоне, где все умирали наружу.

Темно-красное блоковское лицо Джонни от унижения жизни сводила частая судорога, и глаза, обычно казавшиеся мутными и ускользающими, цепенея, наливались опасным огнем.

Он издевался над Белкой, не замечая, - пел длинно, когда она просила не растягивать ноты - не потому, что так вместе им в долгоиграющем звуке не продержаться, а оттого, что переживала по-женски за его дыхание и исчезающий при знакомых припадках голос.

Она прятала вместе с Викой пивные бутылки - Иван поступал всем назло, превознося свое пьянство и совращая любимых. Спасало его внушаемое христианство, - все реже, когда вспоминал, что оно еще есть.

Вслух Юлий высказал, впрочем, иное, поймав себя на произнесении точки в конце пути:

- Вечность располагается по ту сторону творчества, вдохновения. Больше всего я боюсь, что мой мозг перестанет работать позже, чем физически сам я исчезну. Представляешь, если инфаркт останется последним воспоминанием об этой жизни, - его острейшая боль... боль... боль...

Оба взглянули в сторону звука - самолет раскраивал ребристое, веснушчатое небо - боком летел, как бежит обычно собака. Эхо затихло, и тут же утка вниз головой бросилась в воду канала, как самоубийца, - решительно, шумно.

Вика прошествовала через салон в обнимку с Егором, закатившим белые очи от сахарной слабости. Подхихикивая ему и вихляя налитым бюстом в полной готовности - ...шептались они о погоде. В балконную дверь пролезть у них не получилось - и пришлось разлепиться, смеясь.

Джонни туда не смотрел, но сжался и выдал, как дым сигареты:

- Обыватель сторонится смерти, хотя она и магнитит. Как избегают знакомых, утративших близких!

- И мстят родителям за свое же рождение, - вставил Юлий, - не могут простить, что кто-то старше на жизнь.

- Все духовно и материально, - как эхо, откликнулся Джонни. - Свобода от жизни подразумевает свободу от смерти... Теперь понимаю, почему тебя так воротит от борделей с музеями секса.

Его еще мучил и знойный Викин смешок, и равновелико лопнувшая триада - деньги, слава, любовь - как привязка к земному. Оставалось, как всё, позади: так отпариваешь вельветовые штаны давно мертвого нобелевского лауреата, читая статейку о трутне, - подмена пространства и времени, да уж почти и себя.

А что поделать маленькому человеку с подробностями города, которого больше нет, с сожженными книгами на полке за океаном?
И Джонни таинственно осветился той самой печальной улыбкой, что шла ему и озаряла нам жизнь.

...Между тем он взял в руки и повертел напросвет пустую бутылку из-под кабернэ совиньон, пристрелялся к балкону. А что? Сутенер и алкаш, с меня взятки гладки.

Обсудить этот текст можно здесь