Portfolio

Эдгар Эльяшев

( 21 апреля 1931 - 19 июля 2005 )

Аничков дворец

Я вернулся из эвакуации четырнадцатилетним подростком, и никого из прежних одноклассников не застал. Родик, у него до войны посадили отца, куда-то сгинул, Зяма, который умел играть на скрипке, умер во время блокады, дом, где жила Эльза Шарафутдинова, разбомбило и она теперь ходила в другую школу. А больше я особенно никого и не помнил. Вот от скуки и записался в этот Дворец пионеров. Конечно, не просто вот так взял и записался. Этому предшествовала парадная экскурсия по Дворцу, и попасть на нее тоже оказалось нелегким делом. Надо было сначала исправить двойку по геометрии, и я дважды пропускал свою очередь.
Первый раз я был в настоящем дворце, где когда-то жили цари. Нас, чисто отмытых мальчишек в белых рубашках, в пионерских галстуках, и нарядных девчонок (каждой полагался еще и бант), провели по широкой мраморной лестнице на второй этаж, посадили в комнате, где во всю стену красный Иванушка мчался на Коньке-Горбунке, и стали, как на уроке истории, объяснять про Аничков дворец. Будто бы раньше вокруг Фонтанки рос дремучий лес, там жили одни волки да разбойники. Аничков мост был узким и деревянным и совсем без клодтовских коней… Я под размеренный голос училки начал клевать носом. Интересно, где же обитали эти кони, пока их не поставили на мосту? Наверное, жили в дремучем лесу на берегах Фонтанки вместе с волками и разбойниками. Волки могли их запросто задрать, недаром лошадей дразнили волчьей сытью да травяным мешком. Или это только брюхатых саврасок?.. Императрица Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, отличалась веселым нравом… Она вместе с другом графом Алексеем Разумовским были по началу первыми владельцами Аничкова дворца… Теперь всё это принадлежит вам, дети. Но только тем, кто учится без двоек, на "хорошо" и "отлично".
- А вдруг я сначала запишусь, а потом получу двойку? - спросила какая-то пигалица.
- Не волнуйся, про ваши отметки у нас становится всё известно, - сказала училка Дворца пионеров. Небось, врет и не краснеет, подумалось мне. Говорит, что ей положено.
Я записался в кружок юных химиков. Не потому, что так уж люблю химию. Но здесь, вроде, все было, как у взрослых. Особенно запахи. Не в драмкружок же идти. Я это уже попробовал, когда мы проходили Онегина. Марья Ивановна принесла два настоящих дуэльных пистолета и сказала, что будем ставить поединок Онегина с Ленским. Я, как дурак, ей поверил, а пистолеты оказались с просверленными дырками в казенной части. Из такого вести огонь - не столько Ленского не убить, сколько выжечь себе глаза. Кроме меня, химиков в нашу смену ходило трое: та пигалица, что интересовалась про двойки, тихий, как мышь, оголец, а у последней, у вымахавшей каланчи, лицо показалось знакомым.
- Ты - Майка из нашего бывшего третьего "Б"?
- Не третьего, а седьмого. Тебе-то что?
- Да мне-то ничего. Все-таки учились когда-то вместе…
Подумаешь, не очень-то надо. Правда, вымахала Майка с телеграфный столб. И синий халатик. Перед уходом она его аккуратно снимала и прятала в портфель. Я пробовал за ней увязаться, да разве эту дылду догонишь…
Мы занимались анилином. Все четверо определяли его удельный вес. Казалось бы, проще простого: отмерь кубический сантиметр этой бурой маслянистой жидкости, взвесь, и получай искомое. Но не тут-то было. Отмерять приходилось в длинных стеклянных трубочках - бюретках. Бюретка делилась на градусы, подобно термометру. Снизу стеклянный краник. Начинаешь каплю за каплей сливать лишний анилин, пока не останется ровно кубик. Мы проделывали эту операцию десятки, а может, сотни раз, пока не научились отмерять достаточно точно кубический сантиметр. Тут все дело в мениске, в вогнутой поверхности жидкости. То меряешь по его краям, то по дну, то по золотой серединке, а еще надо учитывать параллакс, то есть, под каким углом на бюретку смотришь. Цифры все время получались разные. Главное, узнать результат можно только в конце, после взвешивания, когда сравниваешь полученный удельный вес с контрольными числами.
Аналитические весы - тоже тебе не подарочек, но это захватывающе интересно. Они все в стеклянном ящике, чтобы не лазить туда жирными и грязными руками, и чтобы не мешали сквозняки. Сначала надо их уравновесить наездниками-гусарами, это такие мелкие проволочки, которые надеваются сверху, потом установить на нуле коромысло, снижая размах качаний. И только после этих длинных процедур можно взвешивать, кладя пинцетом миниатюрные гирьки. И каждый раз результат будет различный.
Удельный вес анилина 1,024256 грамма. Мы выводили среднее между тремя взвешиваниями для каждой цифры, идущей после запятой. Большей точности нам и не требовалось. До сих пор я не знаю, зачем нам вообще понадобился этот треклятый удельный вес. Дылда Майка загораживала от меня тетрадку, когда я проходил мимо. Так прошло недели три, а мы все колотились с анилином и его осточертевшим удельным весом. Наконец, я понял, что от химии, кроме этого анилина, ждать мне нечего, и удрал оттуда в радиотехнический кружок. Там хоть в наставниках был мужчина. Дылда Майка вместе с ее дурацким анилином осталась позади.
В новом кружке, в "радиорубке", мы делали приемники. От самых примитивных, детекторных, до современных супергетеродинных. Кроме умения, здесь еще требовались радиодетали, слишком дорогие для мальчишек. А Дворец пионеров ценными материалами нас не обеспечивал. Я с трудом насобирал на несложный, трехламповый усилитель низкой частоты. Это очень полезный прибор, настоящая взрослая штука, не какой-нибудь анилин. Без усилителя не обходится ни один уважающий себя приемник. Усилитель - главная часть радиолы. Я любовно делал для него шасси, - гнул лист из дюраля, резал окна для трансформатора, проделывал круглые отверстия для панелек под лампы. После двух месяцев такой возни усилитель ожил. Накалялись радиолампы, во всю светились малиновыми нитями; стоило протянуть руку и коснуться металлического колпачка на конце лампового баллона, и аппарат начинал басовито рычать. Значит, собака здорова - усилитель работал! Теперь передо мной стояла новая цель - преобразовать усилитель в приемник. Однако цель эта была труднодоступна. Все упиралось в дороговизну деталей, в частности, промежуточных контуров, или, на нашем жаргоне, промежутков. Промежутки продавались в магазинах радиодеталей и стоили тридцать пять рублей штука, а мне требовалось два таких контура. В ожидании чуда, я перебирал да налаживал свой усилитель, в общем, возился с ним, как дурень с писаной торбой. Всё равно, экономя на школьных завтраках, на эти чёртовы промежутки не соберешь. Кажется, они тогда даже снились мне, такие аккуратные, в высоких кожушках из белой жести. Я уже и дырки для них проделал, но каждый день убеждался, что промежутки не вырастают из ничего, как бы по щучьему велению.
К счастью, была во Дворце пионеров одна вещь, которая захватывала все мое воображение. В "радиорубке", где занимался наш кружок, паркет в центре образовывал огороженный квадрат со сторонами в два метра. Площадку очерчивали красные бархатные канаты. Прямо на полу, на паркете, была смонтирована действующая схема радиоприемника "6Н1", самого модного из тогда существующих. Все было понятно в этой модели - в каком порядке расставлены лампы, и определено место для башенок-промежутков, и кажущаяся неразбериха из конденсаторов и резисторов здесь приобретала ясное логическое завершение. А главное - этот макет работал и был отлично отлажен!
Я учился во вторую смену и приходил во Дворец к десяти. И сразу включал приемник. Биг-Бен как раз отбивал семь часов, "тзис из Ландон коллинг", - говорил диктор; пятнадцать минут читались известия, и начиналась передача по заявкам или шла трансляция из лондонского мюзик-холла. Помню, там один комик так удачно пародировал француза-туриста, что нам, не знавшим ни слова по-английски, сразу все становилось понятным и смешным.
Время до двух пробегало незаметно, я с трудом отрывался от выложенной на паркете схемы и плелся, как на каторгу, в школу. Здесь, даже в любимом когда-то физическом кабинете царила такая скука, что скулы сводило от зевоты. Еще год назад непонятные электрофорные машины и катушки Румкорфа теперь могли либо смирно дремать на полках, либо раскрывать свое подлинное нутро. Мне было решительно всё равно. Катушка индукции? Это детская загадка по сравнению с таинством действующего радио.
А промежутки оставались недоступными.
Со второго полугодия уроки начинались в первую смену, и я спешил во Дворец вечерами. За эти часы земной шар успевал повернуться к антенне какой-то другой частью. В приемнике звучали иные города: Мадрид, Танжер, Рабат. Мы настраивались на Андорру. Эта станция вещала особым серебренным голоском-колокольчиком. Наверное, пришлось перебрать сотню-другую дикторш прежде, чем отыскалась такая, почти с детским и в то же время взрослым голоском. "Иси ррадио Андорра! Ррадио ррепублика аррива…" Звук "эр" произносился раскатисто и нежно, он вибрировал у говорящей во рту, как зрелый раздираемый гранат. Андорра со своей удивительной дикторшей грассировала, хохотала, исходила восторгом. Наш "паркетный" 6Н1 изнемогал. Андорра жарко встречала любимцев, мировых знаменитостей.
Я очень быстро влюбился в джаз, вообще в заграничную эстраду. Стоило запеть Бингу Кроссби или Френку Синатра, Луи Армстронгу или Дорис Дэй, и я, словно старая ученая кляча при звуках циркового марша, начинал выкидывать коленца и трястись, отбивая ритм какой-нибудь незанятой частью тела.
Случилось так, что именно Аничков дворец зародил во мне дух "безпачпортного" космополитизма и низкопоклонства перед всем заграничным. Задолго до объявленной кампании. Здесь, во Дворце проходил как бы водораздел между тем, что я любил, и ненавистной казенщиной. Я, например, обожал английский язык, не понимая в нем ни слова. Наслаждался его интонациями, строем, манерами. Смаковал зарубежную музыку, Глена Миллера, Бенни Гудмена. Боготворил Диккенса и Твена. Не представляю, что бы делал, не будь на свете неразлучных Тома Сойера с Геккельберри Финном, Сэма Уэллера с его неожиданными сравнениями, чудаковатого Пиквика, бедняжки Доррит. Я словно чувствовал, что вскоре эту сторону жизни захотят у меня отобрать и потому яростно встречал в штыки всё, что шло из газет и от школьного начальства. Пусть мне дадут самому во всем разобраться! Но уже тогда не давали. Вынуждали бедняг слонов размножаться в древних колхозах России и заставляли несчастных братьев Черепановых изобретать никчемный по тем временам паровоз…
А контуры промежуточной частоты по-прежнему оставались недоступными.
В это время наш Дворец пионеров должна была посетить одна важная цаца - принцесса Ирана Аршаф Пехлеви. Не знаю, с чего ей вздумалось поглазеть, как мы взвешиваем анилин и собираем схемы супергетеродинных приемников. Может быть, ее искренне интересовало все это дело. Тогда хорошо бы побеседовать с принцессой о том, что меня действительно волновало, о контурах промежуточной частоты. Ведь она - наследница престола, ей все доступно; неужели ее остановят какие-нибудь семьдесят рублей!
Короче говоря, нам велели тщательно вымыть шеи, позаботиться о чистоте носовых платков, и, главное, кто забудет дома пионерский галстук, тот не будет допущен на встречу с принцессой.
- А тому, кто будет допущен, не сметь пялить на нее глаза. Не чудо заморское! Она, хоть и принцесса, и может, не без странностей, но вполне настоящий, живой человек, к тому же еще девушка, - объяснил наставник по радиоделу.
Девушка оказалась похожей на утонченную глисту. Она была в простом сером костюме и в маленькой малиновой шапочке. Принцесса мазнула меня по коленям юбкой, когда проходила мимо, - я сидел, склонившись над своим усилителем. Впереди принцессы, почему-то пятясь задом, шагал седой дядька с большим золотым солнцем на груди военного френча. Шагать, пятясь, как рак, было ему неудобно, и он то и дело судорожно оглядывался, боясь на что-нибудь наскочить. У паркетного "6Н1" принцесса на мгновение остановилась. Приемник был настроен на Лондон, шла обычная передача из мюзик-холла. Принцесса что-то сказала седому, кажется, по-английски, и они прошествовали дальше. Я смотрел ей вслед. Ноги у нее были тоненькие, как у дылды Майки, только, конечно, в дорогих, наверное, шелковых чулках. Что ж, на то она и принцесса. А вот подходящий момент заговорить о промежуточных контурах я навсегда упустил - комнату заполонило дворцовое начальство, наспех допросило нас - как и что, и поспешило за принцессой дальше.
Встретив Майку, я сказал:
- Ноги у тебя, как у принцессы.
- Господи, какой дурак! - брезгливо поморщилась Майка.
Ладно, переживем.
Между тем, пока проблема с промежутками оставалась нерешенной, мои эксперименты с усилителем продолжались. Я изобрел "Эхолот-Р1". В названии верно отражалось только слово "эхо", остальное я заимствовал из названия "6Н1" - "шестиламповый, настольный, первой модели". И у меня Р1 означало "радио один". А вот "Эхолот"… Короче говоря, я задумал сделать эхо-приставку к проигрывателю. Лотом измеряют глубину океана, я же мог устанавливать глубину эха. Вот почему эхолот. Звук с грампластинки поступает на иглу звукоснимателя, он же адаптер. А что, если звук снимать сразу с двух иголок, с двух адаптеров? Пришлось порядком повозиться, прежде чем у меня из рук вышло диковинное сооружение о двух иглах. Я назвал его "ёж-адаптером". И оно работало! Иголки торчали в сантиметре одна от другой, и обе передавали импульсы электротока. Я взял заезженную пластинку, с которой навеки осипший Бунчиков пел "Хороши весной в саду цветочки". И вот в бормотание лондонского диктора вдруг ворвался разухабистый дуэт двух одинаково хриплых Бунчиковых. Один на какую-то малость забегал вперед, старался вовсю, другой вторил эхом. Не оставалось сомнения: в пластинке сидело д в а Бунчикова, один другого хрипастее.
Меньше, чем за час "Эхолот-Р1" получил всеобщее признание. Огольцы и девчонки других кружков сбегались к нам, чтобы услышать двойного Бунчикова. "С чего это его так корежит?" - изумлялись подружки из литдрамсекции. Ребята держались солиднее, интересовались, что будет, если поставить другую пластинку. Кто-то принес хор Пятницкого: "Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда!". "Провода…Да-да!" - подхватывал хор. Получался "Гоп со смыком". Бабьи колхозные голоса здесь звучали на редкость омерзительно.
Расстояние между иголками можно было произвольно регулировать, от пения стройным дуэтом до разнузданного хора разгильдяев. А я все мечтал попробовать какую-нибудь пластинку настоящей фирмы "Коламбия", она должна звучать не в пример сочнее наших, музтрестовских. На толкучке у Обводного канала "Коламбия" стоила сто рублей штука, так что осуществление моей мечты пришлось отложить до лучших времен.
Зато, причем совсем неожиданно, я стал владельцем контуров промежуточной частоты. На прилавках, торгующих радиодеталями, вдруг появились в огромном количестве американские приемники "RC4-T". Буква "Т" означала "танковый", потому что по-английский "танк" так и останется tank'ом. Это была принимающая часть танковой радиостанции, поступавшей к нам по ленд-лизу, небольшой кубический кожух из зеленого металла. Под кожухом размещался сам приемник - тесный набор встроенных деталей, в том числе, и промежутков. Проверить, работает эта штуковина, или нет, не имелось никакой возможности - приемники питались от аккумуляторов. Впрочем, шли они по смешным бросовым ценам. Пятнадцать рублей стоил такой приемник, и лампы торчали в нем, и весь он такой был трясоустойчивый, что хоть сбрасывай со стола. Он даже не сбивался с настроенной станции, так с пола и орал. Танковая же вещь. А что касается питания, то это дело наживное, не хитрое. Тем более, что у меня уже был выпрямитель переменного тока - он входил составной частью в мой усилитель.
Но соединиться им - танковому приемнику с выпрямителем - не пришлось. Видимо, такая уж им выпала судьба-злодейка.
В нашу "радиорубку" продолжал валом валить народ - послушать мой "Эхолот-Р1" с "ёж-адаптером". Зачастил сюда и Витька-Бармаглот из художественного свиста, такой приставучий малый. Я его немного знал, он жил на Стремянной, 12, где был когда-то склад издательства Сойкина. И вот он пристал - дай ему "эхолот" на один денек, показать старшему брату. Я и дал, жалко, что ли. К тому же кончалась четверть, пришлось нажать на тригонометрию. А тут Новый год и подарок мамы на ёлку - танковый "RC4-T". Вот когда действительно понадобился мой "эхолот" с выпрямителем.
Я отправился за ним к свистунам.
- Выйдь-ка на минутку, - позвал я Бармаглота, дождавшись паузы в бандитском посвисте - кружок репетировал увертюру к "Соловью-разбойнику". По тому, как воровато блеснули глаза Бармаглота, я понял, что "эхолота" мне, скорее всего, не видать.
- Понимаешь, как вышло, - сказал Бармаглот. - Ты ведь не спрашивал, я и подумал… Что ты уже наигрался с ним!
- Ах, наигрался… - Я ошалел от такого нахальства. - Слушай, Витька, по-хорошему отдай!
- А по-плохому? - прищурился Бармаглот. Паршивец уже понял, что я смирился с потерей и с каждой секундой держался наглее. - Ладно, некогда мне! - И он побежал досвистывать партию Разбойника.
А я остался стоять с малиновым от стыда лицом. Оказаться таким дурачком-простачком! Ведь знал же пацанву со Стремянной улицы. Нет, я не приукрашивал нашу замечательную пионерию, знал, что расхожий слоган "пионер - всем ребятам пример" должен иметь конец, подсказанный логикой жизни - "курить табак, гонять собак". Интересно, кому это я подам пример, если кругом одни пионеры. Происходила какая-то нестыковочка. И где-то подспудно вертелась мысль: здесь, в этом прекрасном ансамбле Аничкова дворца, должны кончаться законы Стремянной улицы.
Комедия с вымытыми шеями и красными галстуками, разыгранная перед принцессой, была невинным обманом. Как будто мы всегда ходим такие, паиньки да чистюли. Надеюсь, принцесса нас поняла и простила. Но она никогда не могла бы простить Бармаглота, знай о его манере что-нибудь выклянчить, отнять, захамить. Странно, эта утонченная заморская глиста была мне по духу гораздо ближе ленинградских приблатненных огольцов. Я знал из газет, что она училась в Англии, кончала тамошний университет. Вон как чесала по-английски со своим министром. Наверное, и читать могла Диккенса и Твена на их родном языке. И слушать, хоть круглыми сутками, и Бинга Кроссби, и Дорис Дэй. А Витька-Бармаглот только и умел свистеть Соловьем-Разбойником да умыкать чужие усилители.
Меня опять охватила слепая злоба. Я только растравливал себя, вспоминая, как выпиливал, свинчивал и паял, как месяц собирал "эхолот". Ну что мне теперь, сцепиться с Витькой в смертельном бою? Оба мы были примерно одинакового роста, только вот беда, драться я совершенно не умел. От одной мысли, что надо ударить человека в лицо, меня тошнило. И он, подлец, это чувствовал.
Я пересилил себя и снова открыл дверь к свистунам:
- Чтоб "Эхолот" завтра был! Железно!
Завтра "Эхолота" не было. Не было его ни послезавтра, ни через неделю. Несколько дней Бармаглот не ходил во Дворец пионеров. Потом появился. Сказал:
- Сегодня получишь.
Обещание прозвучало как-то двусмысленно, но я, дурачок, не придал этому значения. Договорились встретиться вечером, после занятий, на Фонтанке, у бокового фасада Дворца.
Рано темнело. Фонтанка не замерзала. В гранитном русле неподвижно стояла черная дымящаяся вода. Желтел снег под фонарями. Пахло сыростью и морозом. В отдалении, на Аничковом мосту, стыли кони и люди. Проплывали тусклые вагоны трамвая.
Мы с Бармаглотом топтали желтый круг под фонарем. Под нами скрипел снег. Внезапно я почувствовал, как неведомая сила отрывает меня от земли.
- Этот? - прошипели над ухом.
- Он, змееныш! До плешки мне душу проел, - донесся откуда-то голос Витьки. Неведомая сила встряхнула меня два раза и грубо, по пояс, воткнула в сугроб. Струхнуть я не успел. Здоровенный верзила в кожанке и с полукруглым шрамом во всю щеку, расстегивал свою шубу. Шрам на щеке явно носил следы укуса. Укушенный долго тащил из кармана платок и нарочито шепелявил:
- Этот зьмиёнышь сильно устал жьить. Так ми ему можьем немножько помочь…
Он подражал какому-то знаменитому артисту. И вообще все было, как в замедленном кино. Платок не желал вылезать из нагрудного кармана, цеплялся, а когда вылез, оказалось, что в него завернут финский нож. С красивой такой, наборной рукояткой. Вот когда меня всего затрясло, зуб не попадал на зуб. Укушенный перехватил нож за лезвие и несильно ткнул в губы плексигласом. Во рту стало солоно, губы сразу задеревенели. Я выплюнул на желтый снег черную кровь и тут же услышал издалека, как бы из ваты, испуганный голос Бармаглота:
- Ладно, хватит с него!..
И они ушли, грубо визжа ботинками.
С Фонтанки тянуло холодом и туманом. В морозной дымке висел Аничков мост, по нему молча плыл освещенный салон трамвая. Должно быть, тепло и уютно было сейчас в том вагоне, и пахло воздухом, согретым горячей трамвайной печкой. И главное, вагон увозил подальше от постылого Дворца пионеров… Потом я стал смотреть на черную воду Фонтанки. Может, первый раз в жизни мне хотелось по-настоящему утонуть. Чтоб ничего не помнить. Не видеть. Не знать.