Portfolio

Юрий Скрипников

Реминисценции

(начало в предыдущем номере)

Губа

На Солнечногорской гарнизонной гауптвахте в то время царили очень милые порядки. На обед полагалось три минуты, после чего нас заставляли бегать кругами по плацу, пока не поедят выводные. Ударили сильные морозы, и выводные, естественно, на свежий воздух не торопились, поэтому беготня продолжалась минут по сорок. Иногда для разнообразия арестантов отводили на задний, заваленный чуть ли не по пояс снегом двор гауптвахты. Там мы отрабатывали приемы противоатомной защиты. Как все вы помните, по команде "Вспышка слева!" нужно упасть в сторону, противоположную взрыву и положить голову на скрещенные руки. После двух-трех таких вспышек нас смело можно было использовать на детских площадках в качестве снеговиков.
Вечером на отбой давали пять секунд. За это время нужно из коридора заскочить через узкую дверь в камеру, сбросить сапоги и упасть на нары. В такой срок уложиться, конечно же, невозможно, поэтому сержант - замначальника гауптвахты - развлекается, пока ему не надоест.
По своему, скажем так, военному образованию сержант был танкистом и на эту сладкую должность попал сразу из учебки. "Не век же эта сука здесь будет. Когда-то придет он в полк", - мечтали двое танкистов из нашего славного арестантского коллектива. Забегая вперед, скажу, что мечты их сбылись. Действительно, через несколько месяцев сержанта перевели в Сенежский танковый полк, который также относился к солнечногорскому гарнизону. И, по слухам, пришлось ему там не просто плохо, а так худо, что и врагу не пожелаешь. Не могу, правда, сказать, что мне его очень жалко.
Среди нашего забубенного коллектива попался один узбечонок. Только что призванный, он сбежал, как только попал в часть. Само собой, батыра тут же поймали и отправили на губу. Для нас узбек стал карой небесной. Ростом служивый был где-то метр пятьдесят с небольшим, а обмундирование ему выдали размеров на пять больше. Естественно, когда воин прибыл на губу, ремень у него отобрали, чтобы он ненароком не повесился. Галифе с него все время спадали - в основном во время наших послеобеденных пробежек по плацу. Путаясь в необъятной шинели, узбечонок пытался на бегу подтянуть штаны, что вызывало сумятицу среди участников забега и неописуемую ярость сержанта-начальника.
Во время пятисекундного отбоя узбек все время застревал в дверях камеры. Само собой, что нас опять выгоняли в коридор. Проявляем многократно воспетую солдатскую смекалку. Тот, кто бежит за узбеком, просто дает ему могучего пинка в зад, не дожидаясь, пока батыр застрянет в дверях. Сын Амударьи пулей влетает в камеру, а за ним гурьбой вваливаемся мы.
Дни на гауптвахте проходили в полезном и созидательном труде. В основном мы чистили снег и посыпали песком дорожки военного городка.
Нужно сказать несколько слов и о том месте, где разворачивалась моя военная эпопея. Солнечногорск - небольшой подмосковный городок с огромным гарнизоном. Там находятся знаменитые курсы "Выстрел". Теоретически это курсы усовершенствования офицерского состава. Практически там обучалось множество иностранцев - арабы, негры и так далее. Прямо за нашей частью находился автодром, где представители дружеских народов учились водить бронемашины, проводя их через разнообразные препятствия. Однажды я с интересом наблюдал, как БРДМ (боевая разведывательно-дозорная машина) вместо того, чтобы проехать через ров поперек, заехала наискосок и тут же завалилась в канаву всем боком. С минуту стояла полная тишина. Потом открылись верхние люки, и оттуда одновременно показались две головы - багровея ликом, наш инструктор отборным матом поливал индуса в чалме. Индус с меланхоличной грустью смотрел в канаву, недоумевая, как его туда занесло.
Как-то глубокой осенью мы вшестером проходили вдоль колонны стоявших на обочине бронетранспортеров, на которых сверху сидели пехотинцы. Они явно возвращались с учений. И БТРы, и пехотинцы были заляпаны грязью до полного безобразия.
Посмотрев на эту картину, я философски заметил вслух: "Скорее бы война, да в плен сдаться". И тут же с бронетранспортера пулей спрыгнул вниз грязный, как черт лейтенант.
"Кто это сказал?" - отрывисто проорал он.
Грязный лейтенант откровенно поделился с нами своими сокровенными мыслями, сообщив, что таких сук нужно расстреливать на месте. Учитывая его несколько возбужденное состояние, я предпочел скромно промолчать. Кто его знает? А вдруг и правда шлепнет! Его же потом всю жизнь совесть будет мучить.
Ладно, вернемся на губу. Итак, мы посыпали песком дорожки. Но для этого смерзшийся на двадцатиградусном морозе песок приходилось, само собой, долбить ломом, что давало нам возможность согреться. Не понимал этого скрытого блага только наш узбечонок. Втянув голову в воротник шинели, он уныло и покорно замерзал, хлюпая синим сопливым носом. Потом узбек сбежал. Он исчез, когда мы выносили мебель из старых казарм разведбата. В тот день выводными были хорошие ребята. Они разрешали нам курить и вообще вели себя прилично. Когда узбек исчез, выводные осатанели. Попадись он им в это время в руки, все - хана бы джигиту. Поймали беглеца через час, когда он пытался выйти в город через КПП.
На губе жизнь шла своим чередом. Помню, в наказание за какое-то прегрешение (спичку, что ли, нашли при обыске) меня поставили по стойке смирно в зале, примыкавшем к канцелярии гауптвахты. Через какое-то время туда провели затрушенного солдатика в очках. Я не очень вслушивался в то, что происходит в канцелярии, но понял, что солдатик этот из музкоманды и пытался повеситься. Старший лейтенант - начальник губы - бушевал долго. Свою страстное выступление он завершил словами: "Так тебе, скотина, Советская Армия не нравится? В холодную его!"
Холодная - это камера для задержанных. Расположенная рядом с входом камера не отапливалась, а вся обстановка ограничивалась обитыми жестью нарами. Иногда бодрящая температура не наносила обитателям камеры никакого вреда. Как-то вечером туда притащили трех вдребезги пьяных сержантов. Они спокойно и мирно проспали до утра без каких-либо неудобств. Как пришлось в холодной горемыке-самоубийце, даже думать не хочется. Напрягать воображение не нужно - мне и самому там довелось побывать, и не раз.
Так, за смиренными трудами и благопристойными вечерними раздумьями проходили дни. Приближался Новый год. Арестантики волновались. Ходили самые разнообразные слухи. Суть их заключалась в том, что к Новому году будет амнистия, и нас всех отпустят.
Не тревожили эти разговоры только подследственных, сидевших в трех одиночных камерах. Все трое были из автобата. Все трое моего призыва, то есть должны были уйти на дембель где-то с месяц тому назад. Однажды ночью там произошло великое побоище между русскими и представителями восточных народов. Одного зарезали насмерть. Сколько-то человек угодили в госпиталь. Теперь вместо дембеля эти трое ожидали суда.
Вместо ожидаемой амнистии в шесть часов вечера перед нами предстал злой начальник гауптвахты. Оглядев строй вверенных его попечению военнослужащих, старший лейтенант сказал звонким комсомольским голосом: "Что, бляди, Новый год размечтались справить? Выводной, принести сюда ведро воды! Пусть пьют, сволочи, пока не обоссутся".
С таким напутствием я вступил в новый, 1972 год.
В жизни ветерана третьего года службы был и еще один нюанс, типичный для Советской Армии. Естественно, что, как и везде, в нашей части процветала самая лютая дедовщина. Естественно, что к старикам особой любви не испытывали. Многие мечтали о времени, когда большинство стариков уйдут на дембель, чтобы от души рассчитаться с остальными. Та самая драка в автобате как раз и была прощальным приветом старикам от сослуживцев.
Поэтому, оставшись одним-единственным представителем ушедшего домой призыва, я вполне мог рассчитывать на самые разнообразные неприятности. Как ни странно, их не было.
Нужно сказать, что молодых я не трогал. Только, Бога ради, не подумайте, что я был идейным борцом с дедовщиной по соображениям нравственного порядка! Конечно, нет. Не мной эта система придумана, не мне ее менять. Да, в свое время я сполна вкусил свою долю тех тихих радостей, которыми окрашена жизнь молодого.
Став стариком, я спокойно пользовался полагающимися "деду" привилегиями. Но мне казалась пришибленной, рабской и убогой сама мысль, что раз меня когда-то погоняли, значит, теперь пора выместить зло на молодых.
Уж раз затронута эта тема, нужно высказать свою общую оценку. Конечно, с точки зрения Комитета солдатских матерей лютые деды ни с того, ни с сего измываются над невинными крошками. Это не совсем так. Есть неписаный кодекс, что и кому полагается по статусу на военной службе. Скажем, старик никогда не будет мыть полы или чистить нужник. А молодой, наоборот, ни в коем случае не может отказаться от подобной работы - это его доля. Если десять человек назначат в наряд на кухню, и из этих десяти окажется восемь стариков (хотя такого и не бывает), значит, двум молодым придется делать всю грязную работу, а старики поджарят себе картошечки и будут коротать время за разговорами.
Я не говорю о нравственной стороне такого порядка. Есть места, где локальный нравственный кодекс существенно отличается от общечеловеческого (и армия - далеко не единственное из них). Конечно, случаются, скажем так, неприятности массового характера, например, поголовная стрижка под ноль всех молодых или закапывание взводом окурка. Но, опять-таки, их следует воспринимать как неприятное явление природы, которое нужно просто перетерпеть.
Так вот, прежде всего от дедовщины страдают, если можно так сказать, слабые индивидуалисты. Этим несчастным с детства внушили ущербную мысль, будто земной шар вращается вокруг них. И, вдруг, оказалось, что большая группа окружающих считает их дерьмом собачьим!
Такой удар вынести трудно. Обычно подобного склада люди склонны испытывать к себе искреннюю и глубокую жалость, подсознательно считая, что это чувство разделяют все остальные. А жалея себя, они, совершенно логично, пытаются переложить свою долю груза на товарищей. В армии это все видно как на ладони.
И попадают юноши в поле особого внимания стариков. Но и это бы еще ничего. Время от времени почти каждому из молодых приходится бывать объектом излишне пристального внимания. Беда в том, что этим бедолагам не хватает, как бы сказать, упругой сопротивляемости, что ли, чтобы вынести свалившиеся на голову беды без особого внутреннего ущерба. И они ломаются.
Причем это не зависит от личной физической силы. Мне вспоминается один парень из нашего взвода - здоровенный как лось, да еще и боксер. Месяца через два после начала службы он дошел до такого состояния, что его били самые плюгавые маломерки.
Конечно, все сказанное - только мое личное мнение, основанное на моем ограниченном личном опыта. Первые полгода достается всем, и это время просто нужно перетерпеть. А если не можешь перетерпеть, ну, извини, брат, я тебе сопли вытирать не могу. Тогда начинается бодяга с внезапно открывшимися болезнями, требующими длительного пребывания в госпитале. А иногда происходят и самоубийства.
Ладно, вернемся к моей эпопее. В своем странном статусе я бывал народу даже кое в чем полезным. Например, одалживал самовольщикам свою виияковскую шинель с курсантскими погонами. Дело в том, что на "Выстреле" проходило практику много курсантов. Патруль их не останавливал и вообще курсантов воспринимали почти как офицеров. Так что моя шинель служила как бы шапкой-невидимкой.
Прошло два месяца нового года. Однажды, в конце февраля меня, остановил командир роты и, обдав густым перегаром, сообщил: "Все, Скрипников, хватит тебе нам мозги е….ть! Отправили на тебя документы в округ, так что собирайся домой". Капитан решительно отмахнул рукой и пошатнулся.
Неужели все?
Прошло несколько дней. Не выдержав, я пошел к командиру части. Подполковник начал мямлить, что документы посланы в округ, но до получения ответа он ничего сделать не может. На что я ему сказал: "Товарищ подполковник, в части нас пятьсот человек. Ну, кому есть дело, здесь я или меня нету?"
- "Жди, Скрипников.. Как только придут бумаги, отпустим".
Жду.
В конце апреля знакомый парень привез из Москвы мою гражданскую одежду, оставленную на сохранение, когда я уходил из ВИИЯ. На радостях я тут же переоделся и пошел провожать его на станцию - просто так, чтобы ощутить себя человеком. Это было очень непривычное ощущение. После кирзухи и хэбэ гражданская одежда казалась невиданно легкой, совсем невесомой.
Обратно иду через привокзальную площадь. Время около двенадцати ночи. Навстречу мне идет веселая кампания штатских. Поравнявшись с ними, поворачиваю голову…. и встречаюсь взглядом со своим командиром роты - тоже в штатском! Мать твою за ногу! Вот же невезуха. Нарочно не придумаешь.
Капитан хватает меня за рукав. Резко убираю руку и иду дальше. Бежать бессмысленно, он бегает, как лось. Слышу сзади: "Скрипников, стой!"
Иду. Слышу женский смех. Никто, вроде, меня не догоняет.
Переодевшись в форму, возвращаюсь в часть. Если капитан побывал в роте, все, хана. Если нет, то посмотрим.
Спрашиваю дневального: "Капитан был?"
"Нет, не был".
Капитан появился в роте только после первомайских праздников - синевато-бурого цвета и с заплывшими красными глазами. Высунувшись в форточку канцелярии, он кричит: "Скрипников! Зайди сюда".
Захожу.
"Ты куда же это ходил в гражданской форме одежды?".
"Да вы что, товарищ капитан! Никуда я не ходил, да у меня и гражданки-то нету".
Ротный столбенеет.
"Да я же тебя, подлеца, за рукав схватил".
"Не знаю, какая-то ошибка вышла. Нигде я не был".
Обалдев от такой наглости и не вполне доверяя с тяжкого похмелья своему рассудку, капитан несколько неуверенно приказывает убираться к такой-то матери.
Вообще он мужик неплохой. Ну да, бывает, что по пьяной лавочке способен два раза подряд провести вечернюю проверку, забыв, что он ее уже делал. Это бывает. Ну да, дерется. Часто вместо того, чтобы отправить злодея на губу, он просто посылает его могучим ударом в угол канцелярии. И вопрос закрыт. Мне тоже от него один раз досталось зимой. Был большой аврал, всю часть поголовно бросили на расчистку снега на станции. Я оставался в роте один, сторожем, так сказать. Предполагалось, что я буду одновременно и за дежурного, и за дневальных - стоять у тумбочки и не пущать в казарму злоумышленников. Естественно, что у меня и мыслей таких не было. Откушав одеколона, я мирно расположился в фурнитурной и ловил по приемнику музыку. За что и получил по уху от неожиданно ворвавшегося капитана.
После нашей беседы с неделю все было тихо. Как-то после обеда сижу в ленинской комнате, читаю газеты. Входит замполит, лейтенант Хвостиков. Брезгливо оглядевшись, бросает: "Скрипников, а ну-ка приберитесь здесь".
Недоуменно поднимаю глаза и молча смотрю на него.
"Вы слышали, что я сказал?"
Ласково и рассудительно втолковываю: "Товарищ лейтенант, у вас вон целая рота. По-моему, я вам не мешаю".
Хвостикова будто в задницу шилом кольнули: "Рядовой Скрипников! Я вам приказываю!"
Предельно доступно объясняю, куда именно он может засунуть себе это приказание.
Хвостиков пулей вылетает из ленкомнаты. На следующее утро капитан объявляет мне трое суток ареста за отказ от выполнения приказания.
На губу собираюсь после обеда, громогласно рассуждая на всю казарму о вселенской несправедливости и невинно страдающих. Из канцелярии выглядывает Бойков: "Скрипников, зайди сюда".
- "Я тебя в гражданке ловил? Ловил. Ну и не п….и, а то еще трое суток влеплю". -
"Так бы и сказали, товарищ капитан", - с облегчением говорю я.
На душе сразу полегче. Не за Хвостикова же, в самом деле, на губу идти!
Трое суток прошли незаметно. Начальство на губе поменялось, да и май не декабрь.
Идут дни, уже собирается на дембель майский призыв. В конце мая мой командир взвода, весьма похожий на Собакевича прапорщик Мироненко, угрюмо глядя вбок и в землю, невнятно молвил: "Завтра или послезавтра поедешь".
И опять мимо.
Настраиваюсь тянуть до конца, сколько уж мне отмеряно.
Июль 1972 года. Не помню, где я был, но в казарму в тот вечер я вернулся поздно, после отбоя. Половина роты еще не спит. Со всех сторон мне кричат: "Юра! Дембель тебе! Пришла бумага из округа!"
Боюсь поверить - три раза уже настраивался, да все мимо кассы. Дождавшись утра, бегу в штаб, к писарям. Да, точно, есть такая бумага.
Опять получаю обходной лист. Есть еще кое-какие дела. На гражданке нужно или восстанавливаться в университете в Краснодаре, или заново поступать в Москве, в Мориса Тореза (как-то уж так получилось, что изгнанники из ВИИЯ потом встречаются в Московском институте иностранных языков имени Мориса Тореза) - я еще не решил. Но в любом случае нужна характеристика из части. Придется идти к Хвостикову - капитан в отпуске.
Услышав мою просьбу, лейтенант от изумления взмахивает белесыми бровями: "Что? Какую характеристику? Я вам только в дворники могу характеристику написать.."
Не углубляясь в ненужные дискуссии, иду к командиру части. У него сидит еще какой-то подполковник. Объясняю ситуацию. Так и так, буду учиться дальше, нужна характеристика. Подполковник благосклонно кивает головой, поглядывая на своего коллегу - вот, мол, каких кадров воспитываем.
"Так в чем же дело?" - спрашивает он.
"Хвостиков отказывается писать" -
"Скажите ему, я приказал". -
Хвостиков стоит на крыльце казармы, задумчиво рассматривая поднимающийся вверх дымок от своей сигареты.
"Товарищ лейтенант, у вас ручка с собой?"
"А что такое?" - встрепенулся он.
"Командир части приказал, чтобы вы немедленно написали мне характеристику".
В канцелярии лейтенант долго сидит, моргает ресницами, уныло глядя в чистый лист бумаги. Вздыхает: "Не могу…. Рука не поднимается".
"А давайте я вам продиктую", - предлагаю я.
"Не нужно, спасибо", - отрывисто бросает Хвостиков и начинает быстро писать.
Закончив, ставит ротную печать.
Выхожу из канцелярии, читаю. "За время службы в рядах…. проявил себя с положительной…. отличник боевой и политической…. инициативен…. с товарищами по службе….". Все так, все верно; вот что значит правда-матка.
Вспоминаю, как в характеристике, направленной вслед за мной из ВИИЯ, была замечательная фраза: "Уставы Советской Армии знает, но не желает выполнять". Нет, честное слово, эта мне больше нравится.
Остались еще кое-какие дела. Беру у каптерщика новое хэбэ и сапоги. Продаю ему за шестьдесят рублей заветную виияковскую шинель. Его приятелю за двадцать пять уступаю виияковские же яловые сапоги. Ну вот, теперь будет, на что в Москве погулять.
Нужно сказать, что к дембелю я не готовился никак. А вообще это целый ритуал. Приготовления к дембелю начинаются чуть ли не за год. В последние полгода старик ни о чем другом больше не думает.
Дело это тонкое. Во-первых, делается дембельский альбом. На этом специализируются доморощенные художники. Там есть все, что волнует стариковскую душу - например, картина, изображающая летящий по рельсам скорый поезд с дымящим паровозом впереди. На вагонах надпись: "Дембель 1972".
Там и самобытные, рвущие душу стихи, отражающие тонкие душевные порывы служивого. И, естественно, фотографии. Все это украшено виньеточками, скрещенными пушками, знаменами, эмблемами и другими страстями-мордастями.
За альбомом следует дембельская форма. В каждой части есть своя мода. Например, у нас считалось неприличным идти на дембель в парадке. Чаще всего дембель находил пэша - офицерскую полушерстяную полевую форму. Все ушивалось и подгонялось, пока гимнастерка и галифе не обтягивали счастливого обладателя, как перчатка. Главное, чтобы было не так, как положено. Гимнастерка укорачивается. Пряжка ремня выпрямляется, или, наоборот, сгибается чуть ли не пополам.
Капризна и причудлива дембельская мода. В ней масса нюансов. Например, в одной части голенища сапог гладятся утюгом, чтобы на них не было ни одной складки. В другой, напротив, голенища должны быть смяты в элегантную гармошку, что тоже требует их особой и кропотливой обработки. Так же вдумчиво готовятся фуражка, погоны и нарукавная эмблема.
Итак, все готово. Осталось только дождаться приказа. В отличие от общепринятого на нашей планете Григорианского, в солдатском календаре конечной точкой отсчета служит дата приказа. Имеется в виду издающийся два раза в год приказ по Советским вооруженным силам о демобилизации и призыве следующего года. Если мне не изменяет память, приказ выходил 20 апреля и 20 октября. Это великие вехи. Каждый солдат в любое время дня и ночи скажет вам, сколько ему осталось служить до приказа. После приказа старик поднимается еще на одну ступень и становится дембелем. Он уже не служит, он сидит на чемоданах и ждет. Может быть, домой военный поедет только через два месяца, но все, внутренне он уже отслужил.
Такой самообман вообще распространен очень широко. Например, солдату полагается двадцать граммов масла в день. Масло выдается утром за завтраком. Так вот, согласно традиции: "Масло съел, день прошел". То есть в личном календаре этот день уже зачеркивается. Уже с утра он как бы прожит и перестает существовать.
Все тонкости дембельского бытия остались для меня как-то в стороне. Почему-то не волновали меня ни дембельский альбом, ни дивные сапоги гармошкой.
Последний армейский обед. С ним связана еще одна традиция. Обычно бачок с пустыми мисками выносит из-за стола один из молодых. Но в последний день своей службы бачок выносит дембель. А все сидящие с ним за одним столом стучат при этом ложками об стол.
Встаю, машу рукой сидящему на дальнем конце стола молодому: "Толкни-ка сюда бачок!"
Иду с бачком через всю столовую. Вокруг творится что-то невообразимое. Ложками стучит вся часть, пятьсот человек. Со всех сторон мне что-то кричат знакомые и незнакомые пацаны. Они радуются за меня, что меня, наконец-то, отпустили, что я еду домой. Даже не подозревал, что меня знает вся часть. Рев стоит такой, что слышно, наверное, за километр.
После обеда для прощального офицерского напутствия меня вызывает Хвостиков. Он шипит и подпрыгивает, как бабуин с ошпаренной задницей: "Вы что, решили напоследок бунт в части поднять? Что вы в столовой учинили?" -
- "Ничего я не учинял. Бачок вынес".
Лейтенант теряет самообладание: "Что ты мне мозги пудришь? - ударяет кулаком по столу. - Когда ты его в последний раз выносил, два года тому назад?" -
Молчу. Чего я буду перед ним распинаться? Сиди, крыса, здесь в канцелярии и жри втихаря самогонку, купленную на ворованные солдатские продукты. Может, и до капитана дослужишься, если от белой горячки в дурдом не попадешь.
- "Вот ваши документы, и чтобы я вас больше не видел".
Выхожу за гарнизонный КПП, оглядываюсь на зеленые ворота с красной звездой посредине. Все, ребята, я отслужил.
В первом же укромном месте переодеваюсь в гражданское. Хватит с меня сапог.
В то лето стояла страшная, необычная для средней полосы жара. Вокруг Москвы горят торфяные болота. Подмосковье затянула синеватая дымная пелена. В воздухе пахнет гарью. Но все это проходит как-то мимо меня. Я наслаждаюсь свободой.
Еще несколько дней и я иду по улице Мира от краснодарского вокзала вверх, к центру. Платаны, пирамидальные тополя. Юг.
Читаю знакомые мне с детства вывески.
Круг замкнулся. Я дома.

Примечание: Книги Юрия Скрипникова - "Кто вы здесь, в Америке" и "Опусы или опыты коловращения", изданные на русском языке, можно купить ЗДЕСЬ.