| Авторы | Поиск по сайту | Текущий номер |
Дмитрий Калин
Дорога
Рассказ ни о чем
Электричка дёрнулась, лязгнув своими занемевшими железными суставами, и медленно поплыла. Вокзал, глядя ей вслед, поморгал на прощание жёлтыми фонарями.
Вагон электрички был заполнен менее чем наполовину - немногие отважились вылезти из тёплых постелей ни свет ни заря и трястись в редких автобусах, чтобы успеть к отправлению. Я каким-то чудом заставил себя совершить подобный подвиг. Еще не отойдя как следует ото сна, я сидел на деревянной скамье у самого окна, вглядываясь в непролазную темень.
Смотреть в темноту было неинтересно, я раздумывал, чем бы заняться. Вариантов на ум пришло сразу несколько. Можно поглазеть на пассажиров, почитать припасенную для дороги книгу или подремать под стук колес. А когда рассветёт - полюбоваться заоконным пейзажем.
Я оглянулся вокруг. Люди пытались задремать, засунув носы в воротники, - ничего интересного. Читать тоже не хотелось. Заснуть же в дороге мне и вовсе никогда не удавалось, несмотря на предшествующие попытки.
Всё-таки во время путешествий лучше всего просто смотреть в окно: очень хорошо думается обо всем подряд, о чем обычно нет времени размышлять вне электрички. Да и мысли как-то сами собой перетекают с одного предмета на другой. Начнешь, к примеру, размышлять о Вселенной, а затем незаметно для самого тебя мысль вдруг заставит задуматься об инопланетянах. От них неожиданно перескочит к вопросу о вездесущности Господа Бога, затем к человеческим лишениям, бедности, а закончится и вовсе какими-нибудь арифметическими вычислениями. В конце концов забудешь, с чего начались все эти раздумья. Впрочем, это уже совсем не важно. Подумал - и на душе как-то легко и покойно становится. Хочется записать на бумагу все свои мысли - да тут же их и забудешь и начнешь размышлять о чем-нибудь другом.
Электричка, то и дело останавливаясь на полустанках, медленно выползла из города. В темноте размытыми очертаниями проступили окраины.
Почему города всегда начинаются и заканчиваются одинаково - какими-то облезлыми коробками заводов, бараками, складами, ржавой брошенной техникой, - думал я, зная, что вскоре мысль перескочит на какой-нибудь другой объект. Разве нельзя построить на окраине красивые здания, а то въезжаешь в город - и радостное ощущение встречи с незнакомым тебе местом сразу же сменяется разочарованием. Везде одно и то же: мусор, грязь, хлам, ржавчина. Если бы весь этот бесхозный металл сдать, то, наверно, без особого труда можно было бы заработать неплохие деньги. Я тут же стал подсчитывать, какая выгода сулила бы предприимчивому бизнесмену, найдись такой. Арифметические расчёты нагнали дремоту. Под стук колес я начал засыпать…
- Люська-то Закладнова умерла. Вы, поди, ее знали, - выудил меня из забытья старушечий голос. Видимо я всё же каким-то чудом умудрился задремать на минуту-другую. Хотя, может быть, так только показалось и времени прошло гораздо больше. Впрочем, мне безразлично: мимо своей конечной остановки я не проеду.
- Как же не знать? Знал, конечно, - ответил на вопрос старушки голос старика. - Последний раз я её видел годов пять тому. Хорошая женщина была, домовитая.
- А муж- то ее удавился полгода назад.
- Валька Закладнов? - не поверил старик. - А из-за чего?
- Пить, говорят, после смерти жены начал. Уж больно сильно это дело полюбил. Напился как-то раз, да и повесился.
- Да, да, да, - отозвался старик. - Пить - это плохо. Нельзя пить. Ну, выпил рюмку-другую, и хватит. А много пить нельзя. Плохо это.
- Да сейчас все пьют. Мужики-то еще ладно, а вот бабы - совсем беда. Напьются и валяются под заборами. Смотреть тошно. Машка-то Смирнова из Берчовки от вина померла. Сердце не выдержало.
- Машка?! Смирнова?! Померла?! Вот не знал... Когда же беда случилась?
- Да года полтора назад. А вы разве не слыхали?
- Нет... Я же в город перебрался. Редко кого из своих встречаю, - старик надолго задумался.
- А вы Николай Иваныча, сына участкового, помните? - опять начал расспрашивать голос старушки. - Так он тоже помер.
- Да ну?!
- Да… В городе на заводе работал. Домой возвращался - да и упал замертво... А Нинку с дальнего конца помните? У неё избёнка худая. У запруды стоит. Тоже померла...
"Что ж это такое?! - чуть не заорал я в голос. - Что за поминальная литургия?! Этот помер, тот удавился… Поспать не дадут! В кои-то веки заснул. И на тебе!" Я попробовал погрузиться в ускользающий сон, но не смог.
- Шурка с Балашихи тоже померла, - словно в насмешку надо мной пробормотала старушка. - А сын ее напился пьяным да утонул.
"Ну, вот, - решил я, - теперь они не остановятся. Так и будут перечислять всех своих знакомых до посинения".
- Да вы что!? Это плохо, плохо, плохо, - рефреном отозвался старик. Мрёт народ-то...
Я окончательно проснулся и посмотрел искоса на соседнюю скамейку. Там сидели двое. Старик с глубокими морщинами на лице глядел куда-то вдаль невидящим взором, словно перелистывал пыльные страницы своей памяти. Лица старушки не разглядеть. Одета она была, как и многие пенсионерки, в серый пуховый платок, старое пальто с потёртыми воротником из неизвестного животного и подшитые валенки. Изъеденные морщинами руки, подрагивая, лежали на коленях. Раздражение как-то сразу стихло и постепенно улетучилось. Вместо этого накатили грусть, жалость и желание размышлять. Я вздохнул и принялся смотреть в окно. На улице уже почти рассвело.
Меня всегда поражает, как быстро и внезапно утренний свет изгоняет темень. Только что серая пелена покрывала всё вокруг. Несколько минут - и уже светло. Как будто где-то там наверху кто-то включил светильник.
Сразу же стали видны покрытые снегом стволы поваленных деревьев, лапы зелёных елей. Лес мчался за окном вприпрыжку, покачивая на прощанье ветвями. Никогда не устаешь смотреть на природу. Вроде бы картина за окном одна и та же, и в то же время совершенно другая. Вот мелькнул пень с огромной снеговой шапкой. Ворона растопырила шальные глаза. Склонившиеся ветки деревьев чуть колышутся от ветра. А сколько поваленных деревьев в лесу - не счесть. И никому до них нет никакого дела. Стояли когда-то, росли. Пришел их срок, грянули они оземь, да так и застыли - подчас в самых нелепых позах.
- И Тонька Лукина тоже умерла, - вновь донёсся до меня тихий неугомонный старушечий голос.
- Давно ли?
- О прошлом годе расхворалась она сильно. На постели лежала, не вставая, почитай несколько месяцев. А как-то дочь ее Настасья готовить удумала. Поставила на плиту сковородку с маслом. А сама умчалась куда-то, стрекоза! Масло-то и вспыхнуло. От него изба и загорелась. Прибежала Настасья-то, а уж поздно - полыхает вовсю. Тонька-то и сгорела. От дома только головешки остались.
- Да, да, да, - несколько раз задумчиво прогудел голос её собеседника. - Плохо это, плохо, плохо. Все умирают. Никого, почитай, с нашего года не осталось. Все в земле лежат. Скоро и нам туда.
Электричка остановилась на одном из полустанков, название которых вылетает из головы почти сразу же, как только состав тронется в путь. Все они похожи друг на друга, как снежинки за окном. Летом утопают в зелени, весной и осенью - в грязи, а зимой - в сугробах. И все же каждый раз, вглядываясь в незнакомое тебе селение, пытаешься вообразить: как и чем живут здесь люди, о чём мечтают, на что надеются. Сколько таких деревенек разбросано по всей матушке России, не счесть… Я задумался об этом.
Электричка, вновь дёрнувшись, покатила.
- А у вас сколько детей? - поинтересовался старичок. Видимо, перебрав всех своих знакомых, собеседники перешли на собственные персоны.
- Двое у меня. Оба закончили институт в Москве. Выучились на строителей атомных станций. Сейчас торгуют на базаре. Работают с утра до вечера. Хорошие у меня дети. Мне когда только 25 лет было, я с машины упала. Всё лицо себе разбила. Живого места на нём не было. Двадцать операций в больнице сделали. Кроили меня врачи, штопали. Страшная я тогда была - жуть. Старшенькому пятый годик шёл. Он меня в больнице с мужем моим навещал. Как увидел в первый раз - на шею бросился. Я встать-то не могу. Рожу отворачиваю, а он плачет: "Мамка, ты у меня всё равно самая красивая"… Хорошие сыновья у меня, - повторила она и ненадолго замолчала. - Сейчас одна живу в Болотихе. Сыновья в городе. Да мне в деревне-то лучше. Огород, хозяйство есть. Дети иногда приезжают, помогают деньгами. На пенсию-то не проживешь. Мужа Степана схоронила. Семь годков, почитай, как в земле лежит.
- Степан? - переспросил старичок. - Помню его хорошо. Хозяйственный мужик был. Да и вина мало пил. Сейчас люди всё больше на водку налегают. А раньше-то как весело было. На вокзале гармонист играл, плясали все, веселились. Выпьешь рюмку красного, другую - и всё. А сейчас… Я тут недавно в Павловск заезжал по делам. На рынке встретил Матвеевну. Она тебе родня вроде, - внезапно перескочил он с одного на другое.
- А то как же! Троюродная сестра… Ой, станция моя, чуть не проспала. Заговорилась. Будете в Болотихе - милости просим. Рада буду. Ну, ладно. Даст, Бог, свидимся.
- Свидимся, свидимся, свидимся, - печально согласился старик. - Прощайте, - он стащил с головы шапку, встал и поклонился в пояс. Старушка посеменила к выходу. Едва она вышла на улицу, двери с лязгом захлопнулись, и электричка поехала дальше. Дед помахал рукой, прощаясь с землячкой. Через несколько остановок сошел и он. Стало тихо. Никто не мешал спать и думать. В вагоне, кроме меня, никого не было.
- Ёлки-палки, ёлки-палки, - стучали колеса, убаюкивая.
Внезапно мне почудилось, что я стою в последнем вагоне электрички перед дверью, ведущей наружу. Я распахнул её. В лицо ударил ветер. Внизу, на рельсах, стояли недавние попутчики. Они пристально смотрели вслед уходящей электричке. Заметив меня, старики улыбнулись и помахали мне на прощание. Взявшись за руки, они повернулись и медленно побрели прочь.