Portfolio

М.С.Блехман

Роль

Пьеса в 5-ти сценах

Все факты, описанные в пьесе, правдивы. Все персонажы реальны.

Любое несовпадение с действительностью - случайно. – Автор.

Действующие лица: мы

Время действия: ваше

Национальность – ваша

Язык – ваш

Во время пауз и между сценами звучит музыка:

И.-С.Бах. Бранденбургские концерты и «Хорошо темперированный клавир».

Сцена 1.

Квартира Учёного. Уютно. Книги.

На стене – портрет моложавого мужчины в зелёном костюме конца XIX века,

с белой хризантемой в петлице.

Учёный сидит в кресле, читает газету, пьёт кофе. Звонок в дверь.

Учёный. Только лучший друг может явиться в гости утром.

Идёт открывать дверь. Впускает Журналиста.

Журналист. Привет! Я, как всегда, без звонка.

Учёный. Ну, почему же? Звонок был. Правда, в дверь. Садись, расслабься.

Журналист. Да я и не напрягался, честно, говоря. Напряжение утомляет друзей и не способствует успеху у женщин.

Садятся.

Учёный. Ну, твоему успеху у женщин вряд ли что-то помешает. Так что можешь позволить себе напрячься – чтобы потом расслабиться. Ты что так поздно? Уже скоро одиннадцать. Причём до полудня.

Журналист. Язвишь. И не можешь понять, что именно утром я свеж и бодр, выбрит и сыт. А представь, что заявился бы к лучшему другу вечером. Устал, голоден, зол, несчастен. Как тебе такая перспектива? Пришлось бы меня успокаивать, возвращать к жизни.

Учёный. Ужас. В следующий раз приходи ещё раньше, сразу после плотного завтрака. Сосиски будешь?

Журналист. Фу! Предлагать сосиски сытому человеку, наверняка зная, что он откажется?! Жадность, уважаемый, не украшает ближнего. Да и дальнего тоже.

Учёный. Немыслимая проницательность! Чем же мне тебя угостить?

Журналист. Умной беседой. Давай поговорим о возвышенном. Коньяка у тебя не осталось?

Учёный. После тебя коньяка остаться не может по определению. Могу предложить «Мартини» со льдом. Хотя пить в это время суток...

Наливает себе и Журналисту.

Журналист. Ты глубоко порочен, друг мой. Хотеть выпить – это естественная, я бы даже сказал неотъемлемая потребность творческого организма. Тогда как предлагать лишь после напоминания – верх распущенности.

Отхлёбывают.

Учёный. Чем занимался с утра?

Журналист. Обдумывал репортаж с партийного конгресса.

Учёный. Ты что, уже успел побывать на конгрессе?

Журналист. Нет, по двум причинам. Во-первых, он ещё не имел счастья состояться, а во-вторых...

Учёный. Зачем же ещё во-вторых при таком во-первых?

Журналист. Снова язвишь и к тому же злобствуешь. А зря. Настоящий журналист должен уметь предвидеть. Вот напишу, а потом схожу, сравню. Успехом я считаю не меньше 78% совпадения.

Учёный. Достигаешь?

Журналист. Не всегда. Уровень обещаний иногда превосходит все пределы, даже неразумные.

Учёный. Не пойму, зачем обещать, если знаешь, что всё равно не исполнишь? Извини за наивность.

Журналист. Неглубоко копаешь. Мелко плаваешь. Исполнять нельзя категорически. Мало кто выдерживает такую жестокость.

Учёный ( в тон ему ). Впадаешь в сарказм в духе левых либералов.

Журналист. Зря ты меня так. Я тебе ещё пригожусь.

Учёный. Виноват, перегнул палку. ( Вызывая на полемику ). Но всё равно не согласен. Сказанное должно быть сделано. Банально, но факт.

Журналист ( принимая приглашение ). Это лозунг профессионального садиста. Инквизитора по зову сердца. Штатного душегуба.

Учёный. Между прочим, я тебе тоже пригожусь.

Доливает в оба бокала. Явно рад возможности поговорить.

Журналист. Ладно, насчёт зова и штатного беру назад. Но глубинной сути это не меняет.

Учёный ( подзадоривая ). То есть обещать можно, а выполнять нельзя?

Журналист. Обещать не можно, а нужно. А выполнять не просто нельзя, а совсем нельзя. Выполнить обещание – это хуже, чем не пообещать.

Учёный. Склоняю голову перед мощью твоего интеллекта. Ты это сейчас придумал или сначала придумал, а потом бросился ко мне поделиться осмысленным?

Журналист. Сейчас – отшлифовал. А вообще-то я с этим живу.

Учёный. Ну, и как вам живётся?

Журналист. Если дашь хлеба с маслом, поясню.

Учёный. Хлеб с «Мартини»? Это ли не п о шло?

Журналист. П о шло – не предлагать талантливому человеку корку хлеба с маслом. А чем он её запивает – определяется степенью его экстравагантности и глубиной таланта.

Учёный приносит бутерброды с маслом и с огурцами.

Учёный. Твой талант вскормлен на хлебе насущном или всё-таки на глубоком анализе суетной жизни?

Журналист. Мой талант не вскормлен, а взращён (ест бутерброд с огурцом) на глубоких утренних беседах с моим лучшим другом. Так вот, поясняю...

Вытягивает ноги и ещё больше расслабляется .

Журналист (продолжает) . ...Исполнить обещание – значит лишить человека мечты. Хорошо ли это, подумай? Человек надеется, ежедневно обсуждает её со многими другими, радостно смотрит в будущее – не там ли его мечта? Жива ли она ещё? И радостно отвечает: там, жива. Массы людей, говоря возвышенно – народ, - лелеют свою мечту и клянут врагов, уличая их в кознях, направленных именно на уничтожение самого дорого для них – той самой мечты. Жизнь, таким образом, имеет смысл. А тут вдруг – взяло и исполнилось. Представить страшно! О чём тогда мечтать? О чём беседовать? Кого уличать в проставлении палок в колёса? На кого низвергать гнев? Ты жесток, друг мой. Жесток, своеволен и безапелляционен.

Учёный. Твоя точка зрения кристально ясна. Для одних, если я правильно тебя понимаю, а я понимаю тебя правильно, смысл жизни в том, чтобы обещать, для других – в том, чтобы верить в обещания, тайно надеясь, что они, эти обещания, никогда выполнены не будут. А нам, скромным наблюдателям-прозаикам, достаточно более простых, менее возвышенных радостей.

Журналист. Как то?

Учёный. Ну, там, рыться в старинных архивах, писать книги – для тех, кто верит не кому-то, а во что-то.

Журналист. Это, родной, в тебе говорит религиозно-ребяческий максимализм. В крайней - пафосной – форме.

Учёный. Верно подмечено.

Журналист. Лечится длительным смотрением в зеркало. Хорошо опускает на землю. Кстати, ты сегодня на утренней службе был?

Учёный. А почему, ты думаешь, я так щедр, незлоблив и покладист? Был, конечно.

Журналист. Опять попа слушал?

Учёный. Попы не только тебе, но и мне мешают, как нам обоим известно. Хотя и среди них есть порядочные люди. Кстати, они, пользуясь твоей терминологией...

Наливает.

Учёный (продолжает) ... ничего не обещают. Только рекомендуют. А остальные – наоборот: не столько советуют, сколько обещают.

Журналист (выпивает) . Церковь, друг мой, - это парадоксальное заведение. В ней сконцентрированы аргументы против её Создателя. Вот, говорят, не убий. А Пётр и ещё один - забыл, как его звали, – укокошили бедную женщину за уклонение от налогов. Ну, не сами, но призвали на её голову силы небесные.

Оба выпивают и заедают бутербродами.

Журналист. Или говорят – возлюби. Ну, и кто кого там так уж любит? Ты вот сам говоришь, что попов не переносишь. Правильно?

Учёный. Говорю, чтоб мне пусто было. Нечем крыть.

Журналист. Вот я тебе историю расскажу. Из личного опыта.

Встаёт, потягивается, прохаживается, садится.

Журналист. Было это давным-давно, ещё в той жизни. Когда деревья были не так чтоб очень большими, но и не такими крохотными и чахлыми, как сейчас.

Улыбаются.

Журналист. Ну, вот. Решил я сходить в собор - в храм, по-вашему. На какую-то крупную службу. Прихожу, покупаю десяток свечек, ставлю перед всякими иконами, как у вас положено. Смотрю по сторонам: народ серьёзный, но какой-то напряжённый. Любовью особой вокруг не пахнет. Суровы и благочестивы. А любви или хотя бы симпатии не заметил, хотя старался. Друг на друга внимания не обращают, только и делают, что крестятся да поклоны бьют. И сильно гордятся собой при этом. Даже немного жалко их стало, до того гордятся... Ну, я постоял, посмотрел. Чувствую – не проникся. Ну не проникается у меня никак, хоть убей. Пришлось не солоно хлебавши уйти.

Небольшая пауза.

Журналист. Иду себе, а в голове- пустота, только и делаю, что умножаю цену одной свечки на десять. А зачем умножаю – сам не пойму. И вдруг приходит мне в голову, что бабка - продавщица свечек - меня ровно на 30 копеек обсчитала. Чем не символ? Не серебряных, правда, но всё-таки – тридцать!

Пьют.

Учёный. Кто её знает, может, ей тридцати копеек не хватало для полного счастья? Тогда ты ей здорово помог. Хотя, с другой стороны, откуда нам знать, кому и чего не хватает? Возможно, тебе они были нужны больше, чем ей?

Журналист (смеётся) . Интересная мысль, между прочим! Подумаю на досуге. Вот только репортаж допишу. А потом сразу же сочиню эссе – или даже роман: «Чего бы я достиг, будь я богаче на тридцать копеек».

Учёный. Почитать дашь?

Журналист. За честь почту. Ты хоть правду скажешь, хорошо ли написано. А то или хвалят так, что сахар во всём организме повышается, или презрение выказывают. Мол, бездельник, трутень, за наш счёт, в то время как мы..., и всё такое.

Учёный. Это ты-то за их счёт?! Что же тогда обо мне говорить? Ты, по крайней мере, близок к реальности, с натуры, можно сказать, пишешь. А я – кабинентный червь. В макулатуре роюсь – непонятно, зачем и для кого пишу.

Журналист. Кокетничаешь. Добиваешься грубой лести. Слушай, а в самом деле, для кого ты пишешь? Ну, вот как ты сам на это всё смотришь, поделись? Я не говорю, конечно, что все должны стройными рядами строить, варить и запускать, но всё-таки? Вот ты сейчас что сочиняешь?

Учёный (с почти незаметной снисходительностью) . Исследую старинные тексты. (С чуть более настойчивой иронией) . То бишь занимаюсь чистым, даже чистейшим, искусством.

Журналист (сочувственно). Так я и знал. Паразитируешь, значит, на теле трудящихся, создающих для нас с тобой материальные блага. Денно и нощно, не покладая живота и не щадя рук. То есть, наоборот.

Вздыхают и пьют.

Учёный. Может, если бы я мог создавать материальные блага, я бы их и создавал с удовольствием...

Журналист. Да, ты бы за четверых насоздавал. Но вот незадача – не умеешь. Или, вернее сказать, не хочешь. Лень тебе материальные блага создавать. Не видишь ты в этом личного, персонального интереса. Не увлекает тебя то, что нормальных людей ещё как увлекает. Не стыдно ли, а?

Вздыхают и пьют.

Учёный (почти оправдываясь) . Я всё-таки думаю, что от меня тоже есть польза.

Журналист. Это какая же, позвольте осведомиться?

Учёный. А такая, что от меня вреда нет, понял, какая?

Журналист. Да разве это польза?

Учёный. Конечно! Раз никому не врежу, значит, полезен.

Задумчиво пьют.

Три громких хлопка в ладоши, входит Режиссёр.

Режиссёр. Так, неплохо для начала. Постепенно вырисовывается. Но замечания всё же есть.

Журналист. Садитесь, а то нам неловко сидеть в присутствии дамы.

Учёный придвигает кресло. Режиссёр садится.

Режиссёр. Итак, замечания.

Журналист. Ругайте, всесильная. Но знайте: мы сделали всё, что могли.

Учёный. И, кстати, учли все ваши пожелания.

Режиссёр. Во-первых, учли вы далеко не всё, а во-вторых: я настоятельно просила вас не переусердствовать в импровизации. Всё хорошо в меру. А вы?

Журналист . А что мы?

Режиссёр . А вы сделали пародию на классику. Не согласны?

Журналист (назидательно) . То, что для вас – «классика», для меня вот уже почти сорок лет – приятная повседневность. Ставшая, можно сказать, образом жизни.

Учёный . Тридцать пять.

Журналист . Всё равно много. Я эту, как вы выражаетесь, «классику» сказал за свою жизнь уже не одну тысячу раз. И надеюсь сказать ещё.

Режиссёр (обращается к Журналисту) . Звучит очень сентиментально и даже трогательно. И всё-таки замечу, что вам никак не удаётся выйти из образа седовласого циника.

Журналист . Неужели так плох?

Учёный. По-моему, весьма колоритный типаж получился...

Режиссёр. Не выгораживайте приятеля, мой дорогой друг. Наша задача – сделать хороший спектакль, а не погладить друг друга по головке.

Журналист. Так чем же я вам не понравился, скажите на милость?

Режиссёр. А тем, коллега, что зрители вас такого не полюбят. В вас нет того, за что можно полюбить, и я вам об этом неоднократно говорила. Да, вы должны быть ярки и немного циничны. Да, чуть-чуть порочны. Но в то же время – поймите – вы дожны быть – в глубине души, где-то очень-очень глубоко и далеко – неизбывно несчастны. Ваш цинизм – это лишь защитная реакция. Следствие огромного одиночества. Непонятости. Невостребованности - в том высоком смысле, в каком единственно вы жаждете быть востребованным. Ну, понимаете? Это же, в сущности, так просто.

Наливает себе и выпивает.

Журналист. А кто меня должен востребовать? Ну, кто бы я хотел, чтобы меня востребовал?

Режиссёр. В том-то и дело, что вы и сами не знаете, оттого и мечетесь.

Учёный. Ничего он не мечется. Преспокойно сидит тут с самого утра и ест бутерброды. Я бы тоже так пометался, за милую душу.

Режиссёр. Да в том-то и дело, что чем спокойнее он вроде бы сидит, тем сильней его внутренние терзания, за которые и полюбит его зритель и за которые простит ему напускные – слышите: напускные! – цинизм и браваду.

Выпивают.

Журналист. Либо вы – гениальный режиссёр, либо я плохой актёр.

Учёный. Ничего подобного, для любителей мы вполне прилично играем.

Режиссёр (обращается к Учёному). Теперь – вы. На фоне этого бодрячка вы смотритесь слишком серьёзным и где-то даже грустным. Подчёркиваю: вы играете крупного учёного, а крупным учёным свойственны лёгкий юмор, подтрунивание, страсть к невинным розыгрышам. Почувствуйте себя крупным учёным. Выдающимся филологом с мировым именем. Постарайтесь взглянуть на мир с чуть заметной иронией усталого гения.

Учёный. А от чего я устал? Всё вроде бы в порядке: продукты есть, книги тоже. Насчёт легкой иронии согласен, я, понятное дело, чувствую своё интеллектуальное превосходство над остальными смертными и слегка им сочувствую: мне ведомо то, о чём они даже не догадываются. Но устал-то я от чего?

Режиссёр. От жизни, коллега, от жизни. Не сильно устали, а чуть-чуть. Гениальность обязывает. Тяготит. Быть бездарным – просто, а вот великим – утомительно.

Выпивают.

Режиссёр. Ну, хорошо. Отдохните, расслабьтесь, а потом продолжим.

Конец Сцены 1.

Сцена 2.

Квартира Журналиста. Менее уютно, чем у Учёного, но в целом неплохо. Газеты.

На стене – портрет моложавого мужчины в зелёном костюме конца XIX века,

с белой хризантемой в петлице.

Журналист и Учёный медленно пьют.

Учёный. Хорошо у тебя. Тихо, спокойно, поговорить можно. Только вот накурено – хоть топор вешай.

Журналист. Всё, больше не буду. (Тушит сигарету, открывает окно) .

Пауза.

Учёный. До сих пор не пойму, зачем нам этот театральный кружок.

Журналист. Не кружок, а студия. Что, плохо звучит: «Театральная студия»!

Учёный. Звучит-то зд о рово, вот только зачем нам с тобой это нужно? Кому мы что доказываем? Да и зрителей, я думаю, будет негусто.

Журналист. Не брюзжи. Придут. И потом, раз мы это затеяли, значит, нам это нужно. Хоть где-то сами о себе поговорим. А то ведь мы с тобой пишем о ком и о чём угодно, только не о самих себе.

Учёный. Тоже верно. А поскольку нас с тобой никто не играет, возьмём инициативу в свои руки. Сыграем самих себя.

Журналист. Правильно. С таким-то режиссёром – грех не сыграть!

Смеются.

Учёный. Да, она молодец. Слушай, а сколько лет мы с ней знакомы? Почти сорок, да?

Журналист. Ну, сорок не сорок, а 35 скоро исполнится.

Учёный. В принципе она не изменилась. Человек вообще не меняется с 5-летнего возраста.

Журналист. Преувеличиваешь. Я, например, сильно изменился, и до сих пор меняюсь.

Учёный. Это тебе только кажется. Мы просто много узнали и увидели, но суть-то осталась прежней.

Пьют.

Учёный. Помню, она была худенькой, волосы тёмные, короткие... И совершенно безапелляционной в своих суждениях.

Журналист. О, в этом она не изменилась! Разве что из худенькой брюнетки стала полненькой блондинкой.

Снисходительно улыбаются, пьют.

Журналист. Слушай, ты мне так и не объяснил: зачем ты всё это пишешь? Ну, я имею в виду копание в древних текстах. Честное слово, это не риторический вопрос. Очень хочется понять. Вот я – другое дело: даю народу информацию. Повествую о событиях. Общаюсь с людьми на их собственном языке. А ты?

Учёный. А я пользуюсь тем, что общество может себе позволить содержать таких, как я.

Журналист. Нет, ты не уходи от ответа! Ирония иронией, слегка усталая улыбка гения – для спектакля это и вправду здорово, наша режиссёр права. Ну, а в действительности? Какая польза в том, чт о ты делаешь?

Учёный. Что ты пристал? Польза в том, что мне это интересно. Я ведь тоже общество. Если ещё кому-то интересно, милости прошу, пускай присоединяется. Будет нас уже двое.

Журналист. А если никто не присоединится? Тебе что, не нужны зрители? То есть, я хочу сказать, читатели? Ну, да это в сущности одно и то же. А что, если и на спектакль народ не придёт? Или придёт, а в середине спектакля возьмёт да и разойдётся по домам?

Пауза.

Учёный (задумчиво) . Как же мне их удержать? Если им про меня не интересно, пусть себе идут. Жаль, конечно. С ними было бы лучше. Играть о сам о м себе для самог о себя – для этого есть жизнь, театральная студия ни к чему...

Пауза.

Учёный. А что касается книг... Представляешь: жил лет пятьсот тому назад человек, тоже книжки сочинял, и даже не мечтал, что через столько лет о нём сам о м кто-нибудь напишет... Так что я занимаюсь самым жестоким делом: помогаю несбыточным мечтам сбыться.

Журналист. Ты сентиментален, как самый кассовый водевиль.

Улыбаются, пьют.

Учёный. Знаешь, чем дольше живу, тем сильнее хочется с ними встретиться.

Журналист. Пугаешь. С кем ещё ты хочешь встретиться? Хорошо ведь сидим.

Учёный. Да с теми, о ком пишу.

Журналист. Не советую: ты бы сильно разочаровался. Подозреваю, что писали они намного лучше, чем были на самом деле. Иначе – зачем бы им писать?

Учёный. Может, ты и прав. Но всё-таки очень хотелось бы. Ну, если не встретиться, то хотя бы посмотреть, как они там жили. Незримо, так сказать, поприсутствовать. Я вот о чём иногда думаю. (Улыбается) . Нужно написать побольше – тогда выше вероятность, что заметят и о нас в ответ тоже напишут. (Хохочет). Всё-таки тяжело жить, опасаясь, что никто никогда о тебе не напишет.

Журналист (смеётся) . Написать-то, возможно, и напишут, только что именно? Вот, например: «Эти двое были такими плодовитыми – ни один союз журналистов не сравнится! Не одну тонну бумаги извели. Внимание! Пять тонн бумажных отходов!»

Хохочут. Молчат, пьют.

Учёный. На меня ни одной ссылки не было за последние два года.

Журналист. Может, коллеги просто не достигли твоего профессионального уровня? В гордом одиночестве, я тебе скажу, тоже есть своя прелесть.

Учёный. Да, я себя этим постоянно успокаиваю... Но чем сильнее презираешь человечество, тем больше хочется его признания. Мечтаешь быть узнаваемым. Небрежным в своём величии. Снисходительным к слабостям...

Пауза.

Учёный. ...Позволять себе забывать имена, извиняться, что не узнал при встрече. Рассеянно отвечать на восхищённые приветствия. Уставать от обожания.

Журналист. Ну, ты для этого неправильно выбрал стезю. Народу-то, честно говоря, не до старинных манускриптов. Жизнь, коллега, полна сиюминутных радостей, А ты к народу – с мусором давно забытых проблем.

Учёный (с профессиональной запальчивостью) . Так ничего же не изменилось! Проблемы по сути своей остались прежними!

Журналист. Вот и попробуй убедить в этом массы ещё не восторженных поклонников. Если получится – усталость от обожания я тебе гарантирую.

Пьют.

Журналист. Нет, коллега, всё очень сильно изменилось. Да и в течение жизни человек неоднократно меняется. По сути дела, в одной жизни – несколько жизней. Вот я, например, недавно встретил старую подругу...

Учёный. Если бы не наш спектакль, я бы с ней до сих пор не встретился... (Смеётся) . Кстати, она хоть и подруга, но совсем даже не старая. Конечно, сильно изменилась в лице. Была худенькой брюнеткой, а превратилась в полненькую блондинку. Это ли не радикальная перемена?

Журналист. Потрясаешь едкой иронией. Захлёстываешь сарказмом. Повторяю: изменения – радикальные. Не осталось ничего общего. Ну, может, что-то и осталось, но изменения не только на лице, но и налицо.

Учёный. На лице я и сам заметил. А налицо что же?

Журналист. А налицо – то, что она стала другим человеком. Раньше она слушала только себя и о себе, а сейчас ей и о других интересно. Даже не верится.

Учёный. Да, тут ты, наверно, прав. В той жизни с ней было непросто... Она была в центре внимания, и это ей нравилось.

Журналист. Ты бы тоже мог ей понравиться, если бы не боялся сам себя ещё сильней, чем её.

Учёный (после паузы) . Я был уверен, что недостоин её.

Журналист. А на самом деле?

Учёный. Да кто ёё знает... Наверно, такое мощное обожание было ей не слишком интересно. Она и всерьёз-то меня никогда не воспринимала.

Журналист. Зато теперь ты – уважаемый человек.

Учёный. Говорю же тебе: за два года – ни одной ссылки.

Журналист. Всё равно она тебя уважает. Кстати, и критики тебе от неё сегодня досталось намного меньше, чем мне.

Учёный (вспоминает) . Мы как-то раз возвращались с ней из театра. И я ей подал руку, когда из автобуса выходили. Она сделала вид, что не замечает. А на следующий день я увидел её под руку с каким-то лысым. Но, кстати, я на неё совершенно не обиделся. Говорю же: я считал себя недостойным её... Сейчас, когда встречаемся, я уже так не чувствую, конечно. Но всё-таки немного этого осталось...

Пауза, пьют.

Учёный. Понимаешь, когда пишешь книгу, это – твоя книга. Она тебе ничего плохого не скажет и не сделает. А тогда... Ты её боготворишь, а она в любой момент может тебе сказать что-нибудь обидное. Лучше вообще не разговаривать...

Журналист. Раз недостоин, приходится терпеть. Теперь это уже нетрудно: изменения слишком очевидны. (Улыбается) .

Учёный. Да, кто бы мог подумать... А вот я, мне кажется, совсем не изменился. Разве что книги научился писать, да и то – не слишком хорошо... Слушай, а ты бы хотел оказаться в том времени?

Журналист (думает) . В том – нет. Мне в этом хорошо. А там – что бы я делал? Как подумаю, что всё придётся пройти ещё раз – экзамены, несчастные влюблённости, да и счастливые... Нет, упаси Бог! Лучше остаться тут - сочинять отчёты о партийных конгрессах и визитах членов королевской семьи в райские кущи.

Учёный. Я тоже побаиваюсь... Помолодеть лет на тридцать было бы неплохо. А вот вернуться... Странно как-то получается: там мы были счастливы и хотели сюда, а здесь видишь, как грустно, - а вернуться не хотим. Как по-твоему, почему?

Журналист. Наверно, потому, что мы там слишком многого боялись, вот страх и остался. А сейчас причин для этих страхов у нас нет.

Учёный. Боялись, это правда. У нас вот был преподаватель – я его так боялся, что в животе холодно было. Он не кричал, не ругался, за дверь не выгонял, декану не жаловался, улыбался часто. А я испытывал, как говорят в романах, священный ужас. Как-то он смог внушить мне, что я ничтожество. Может, я и был ничтожеством, только никому другому не удавалось это мне так хорошо и публично объяснить. Кстати, он был очень неплохим человеком. Никакой не садист, нормальный преподаватель. Очень квалифицированный.

Пьют.

Журналист. А мечта у тебя тогда какая-нибудь была?

Учёный (думает). Ты знаешь, не было. Ну, то есть о всяких мелочах мечал, а по-крупному – нет. Потом, с возрастом, стал мечтать. Наверно, в юности человеку так хорошо, что мечтать просто не имеет смысла.

Журналист. А о чём ты начал мечтать, когда стало не так хорошо? Ну, то есть, когда стал постарше?

Учёный (думает) . Очень хотелось написать диссертацию. И статьи, книги... Ещё толком не знал, о чём, но безумно хотелось. И сейчас это, к счастью, не пропадает. Иногда только отдохнуть хочется. Писать – ты же знаешь – это самое увлекательное занятие. Вот только когда ссылок нет – сильно давит. Но всё равно пишешь. Пусть и для себя самог о ...

Пазуа.

Учёный. ... И потом, я всё же думаю, что моя работа важна и нужна. Без неё, по-моему, было бы хуже. Я даже не убеждаю себя уже. Раньше убеждал, терзался, выискивал аргументы, а теперь – уверен. Сейчас заканчиваю книгу – по-моему, будет бомба. Сам от себя такой прыти не ожидал. Не будут ссылаться – ну и чёрт с ними! На такую книгу могут и не ссылаться. Всё равно напишу.

Пьют.

Журналист. Я тоже обожаю писать. Хотя, конечно, тебе проще: ты пишешь о чём хочешь, а я, увы, о чём нужно.

Учёный. Ошибаешься! Сопротивление материала у нас практически одинаковое. Ни я ничего от себя не могу выдумать, ни ты. Каковы факты – о том и пишем.

Журналист (хочет, чтобы его убедили) . По твоему выходит, что или я – учёный, или ты – журналист.

Учёный (профессионально) . Ну, если ты не просто констатируешь факты, но ещё и что-то с ними делаешь – не искажаешь, понятное дело, не подтасовываешь, а препариуешь, приходишь к каким-то выводам, то большой разницы между нами я не усматриваю.

Журналист. Тогда я себя ещё больше уважаю! (Смеются) . А ты знаешь, я ведь тоже книгу пишу.

Учёный. Зд о рово! О чём?

Журналист. Сложно сказать одним словом... О детстве. О том, как живётся маленькому мальчику. О том, как его все близкие любят и как он этого не понимает. А потом вырастает, понимает, но любить его уже некому... Пишу и думаю: неужели это – обо мне? Вроде бы сам на себя смотрю со стороны...

Улыбаются. Пауза.

Журналист. ...Помню, в первом классе, на уроке, упала у меня резинка под парту – ну, стиральная такая, ластик. Я полез её искать и забыл, зачем полез. Сижу под партой, там хорошо, уютно. Пою песню. Петь я тогда очень любил. А учительнице моё пение не понравилось.Она спрашивает строго так, даже сердито: «Ты почему воешь не своим голосом?» Мне, как ты понимаешь, обидно стало. Чт о значит – «не своим»? А чьим же тогда? Я всегда пою своим голосом. «Почему, - спрашиваю, - не своим?» Т а к мы с учительницей и беседовали: она – у стола, а я – под партой. А весь класс – человек тридцать – с интересом слушали.

Смеются.

Учёный. Ну, и чем всё это закончилось?

Журналист. Самым страшным: двойку по поведению она мне поставила. Прямо в дневник. Красными чернилами, с росписью.

Учёный. Ужас! А родители?

Журналист. Вспоминать жутко! Отец за мной бегал с ремнём вокруг стола – стол у нас был большой и круглый, а я от него убегал. Вообще-то он меня ниогда не лупил, а тут почему-то разгневался.

Учёный. А мама?

Журналист. Ещё хуже. Весь вечер со мной не разговаривала.

Учёный. Да, страшное дело... Со мной тоже что-то подобное произошло. Только мне было года четыре, я думаю. Однажды мы с мамой отдыхали у моря. Городок маленький, тихий, спокойный. Пошли мы как-то вечером на набережную прогуляться. Я захотел в туалет – там был такой общественный туалет, как домик. А когда вышел – забыл, что меня мама ждёт, и пошёл в другую сторону, она и не заметила...

Улыбаются.

Учёный. ...Шёл, шёл, устал и вернулся домой. А там вспомнил, что меня мама ждёт у туалета. Решил вернуться. Выхожу, смотрю – мама идёт, вся, мягко говоря, в слезах. Как схватит меня да как примется лупить по мягкому месту. Лупит, рыдает и приговаривает сквозь слёзы: «Не смей плакать, мне больней, чем тебе!» А я тоже реву, только не от боли, а от досады, что маму так сильно огорчил. Кстати, и больно-то не было ничуть. Мамы, наверно, больно не бьют. Вроде бы и сильно, а не больно...

Пазуа. Пьют.

Журналист (улыбается) . Ну вот, а ты говоришь, человек не меняется. Сейчас ты бы не потерялся.

Учёный. Сейчас теряться нельзя. Мамы-то нет. Потеряюсь – никто не найдёт.

Улыбаются. Пауза.

Журналист (по-деловому). Нужно это вставить в пьесу - зрители нас наверняка полюбят.

Конец Сцены 2.

Сцена 3.

Квартира Режиссёра. Очень уютно. Со вкусом. Книги. Всё на своих местах.

Режиссёр сидит на диване, читает книгу.

Звонит телефон.

Режиссёр. Алло! Ой, привет! Ты куда пропала? (Слушает) . Но он всё-таки признал свою свину? (Улыбается. Слушает) . Ну, тогда всё в порядке. (Слушает) . Ой, а у меня – новое хобби. Как всегда, очень серьёзное увлечение! (Смеётся) . Любительский театр. Точнее, театральная студия. (Слушает) . Нет, я – режиссёр. Ну, конечно! (Смеётся. Слушает) . Двое. Оба – мои бывшие сокурсники. (Слушает) . Ну, конечно, мужчины! (Смеётся) . Руководить женщинами – это неинтересно. (Слушает, улыбается) . Получается. По-моему, совсем даже неплохо. Моя режиссура не может не принести плодов. (Хохочет, слушает) . Один играет учёного-филолога, а другой – публициста...

(Слушает) .

Режиссёр. ...А сюжета как такового нет. Так, разговоры, воспоминания, интеллектуальная рефлексия... (Слушает) . Ты знаешь, я тоже не уверена. (Кивает) . Конечно, людям хочется посмотреть что-то увлекательное: комедию, детектив, водевиль на худой конец. Ну, или классику. А тут – сплошные диалоги с монологами, и ничего особенного не происходит... Но мне, как ни странно, чем-то наша пьеса нравится. Иначе отказалась бы этим заниматься. В конце концов, жизнь в значительной степени состоит из встреч и разговоров...

(Слушает) .

Режиссёр. ...Тебе его фамилия наверняка мало что скажет. Думаю, он тоже любитель, хотя, насколько мне известно, далеко не мальчик уже.

(Слушает) .

Режиссёр. Нет, он в режиссуру сильно не вмешивается. Так, посоветовал кое-что, но в целом - даёт нам свободу.

(Слушает) .

Режиссёр. Боюсь, нас ожидает полный провал. (Смеётся) . Интересно, когд а народ начнёт уходить – посреди действия или всё-таки дождётся антракта? Кстати, у нас антракта как такового не будет. Несколько сцен, а между ними – музыка.

(Слушает) .

Режиссёр. Ой, музыка замечательная! Мой любимый Бах! Браннденбургские концерты и «Хорошо темперированный клавир». Буквально по две-три минуты – чтобы не успели разойтись. (Хохочет) . Хотя кое-кто всё равно ведь останется, я надеюсь. Вот для них и имеет смысл играть.

(Слушает, смеётся) .

Режиссёр. Слушай, это отличная мысль! Напишем в афише: «Спектакль – скучный, просьба не тратить время». Нет, так будет ещё хуже: люди подумают, что это мы нарочно написали, чтобы подогреть интерес и разжечь любопытство, а на самом деле окажется и вправду скучно. Только разозлим людей. Как говорит наш Журналист, убьём мечту. А это – запрещённый приём.

(Слушает) .

Режиссёр. Нет-нет, ничего элитарного. Обычные разговоры, всё как в жизни. Ты думаешь, если нет действия, то пьеса обязательно элитарная?

(Смеётся) .

Режиссёр. Помню, в юности ходила в кино на наших с тобой любимых режиссёров, их потом стали называть именно «элитарными». (Слушает, кивает) . Главное было – переждать первые пятнадцать минут. Народу этого времени было достаточно, чтобы понять, что к чему, и ещё минут пять-десять они дружно уходили. Сиденьями громко хлопали от досады. Зато потом в зале оставалось несколько десятков человек, они не мешали смотреть.

Слушает.

Режиссёр. Конечно, ты права. Ещё как хотелось бы! Но что поделаешь, если другой пьесы нет? За неимением, как говорится, гербовой бумаги пишем на простой. Да и потом... Мы уже с этой пьесой как-то сроднились... Хочется довести дело до конца, а там – будь что будет. Может, кому-то и понравится...

Слушает.

Режиссёр. Режиссёром быть нелегко, но всё-таки критиковать и поучать мужчин проще, чем женщин. С женщинами намного тяжелей, ты же знаешь. (Смеётся) . Вообще, скажу тебе честно, женская психика и логика мне не очень понятны.

Слушает.

Режиссёр. Нет, ты совсем другое дело!

Слушает.

Режиссёр. Да нет, конечно, женщина! (Хохочет) . Но, наверно, нетипичная. Хотя кто их – то есть нас – знает!

Смеётся.

Режиссёр. Вот, например, на старой работе у нас был препоказательнейший случай. Приходим однажды, как обычно, к 8-ми утра, собираемся в любимом месте – мы его называли «конференц-зал» (смеётся) , обсуждаем прошлый вечер и сегодняшнее утро.

Слушает.

Режиссёр. Нет, это мы по утрам не обсуждали: работа и дисциплина – превыше всего! (Хохочет) . Ну, так вот. Смотрим – одна из нас выглядит просто ужасно: осунулась, мешки под глазами, не накрашена. Спрашиваем: что стряслось? Рассказывает леденящую душу историю.

Пересаживается в кресло.

Режиссёр. Оказывается, накануне вечером, после работы, она пошла по магазинам скупиться на неделю. Обошла несколько магазинов, семья-то немаленькая – муж и двое детей. Ходила, ходила, накупила всё, что можно: овощей, мяса, бутылок всяких, рыбы... Приплелась домой уже затемно: часов семь или восемь было. А ключи – это ключевой момент повествования – забыла утром дома. Звонит в дверь. Муж оттуда спрашивает сурово:

- Где была?

- По магазинам, - отвечает, - ходила. Вот любимую твою рыбку купила.

- Ничего не знаю, - говорит. – Иди туда, где была. Приличные жёны ключей не забывают и с работы домой спешат, а тебя где-то черти носят.

Слушает.

Режиссёр. Ну как не может? Ты бы на неё посмотрела – сразу бы поверила. Попробовала она его упросить, уговорить – бесполезно.

- Это тебе, - говорит, - урок. В следующий раз будешь спешить домой, а не гулять где попало.

Т а к она и простояла под дверью до самого утра. Рыба разморозилась, течёт, потом пахнуть начала. Соседи были счастливы.

Слушает.

Режиссёр. Да конечно, гад, кто ж спорит? Но его я хоть как-то понимаю, а вот её... Потому я и говорю, что наша женская душа – для меня потёмки. И кто бы мне её разгадал?

Смеётся, слушает.

Режиссёр. Реакция была неодинаковой ( смеётся ). Кто-то решительно осудил и заклеймил, а кто-то сл о ва не мог вымолвить. Одна говорит:

- Не на меня он, мерзавец, напал.

А другая, самая из нас интеллигентная и молодая, рассказывает:

- Мой недавно меня до бешенства довёл. Утром, перед работой, прошу его: «Заведи, пожалуйста, часы». Они у нас висят на кухне, высоко, я не достаю, а на стул становиться не хочу – боюсь упасть. Прихожу после работы – часы не заведены. А он преспокойно сидит за столом, обедает. Через час у него вечерняя лекция в университете, он же у меня, вы знаете, учёную степень имеет. Я из последних сил себя сдерживаю и спрашиваю (а внутри всё просто-таки клокочет):

- Почему часы не заведены?

- Извини, - говорит, - солнышко, забыл, замотался.

- А почему же, - спрашиваю, - я помню? И о часах, и в магазин сходить, и ребёнка из садика забрать? А ещё у меня – диссертация, срочный проект, конференция на носу.

Ничего не говорит, только ест и улыбается. Тогда я взяла банку сметаны и вылила ему на голову.

Слушает, смеётся.

Режиссёр. Ну, конечно, не пошёл. Попробуй, отмой сметану с головы. Пришлось ему наголо постричься, иначе, думаю, волосы бы вылезли.

Слушает.

Режиссёр. Муж отреагировал вполне по-мужски: дал ей как следует по физиономии. Предсказуемая мужская реакция, никаких загадок.

Смеётся.

Режиссёр. А вот что для меня остаётся загадкой – так это женская психология.

Слушает.

Режиссёр. Нет, не только, да и не столько. В конце концов, беспричинная истерика – дело довольно обычное, даже обыденное (улыбается) . А вот реакция лучшей её подруги, тоже молодой дамы, меня умилила.

- Ты, - говорит, - меня извини, но ты это заслужила. Человек спешит на работу, а ты ему – сметану на голову.

Слушает.

Режиссёр. Согласилась (смеётся) . Вот мы какие загадочные натуры! Так что, скажу я тебе, с мужчинами дело иметь гораздо проще. По крайней мере, всё или хотя бы многое заранее известно.

Слушает.

Режиссёр. Персонажи? Филолог и публицист.

Слушает.

Режиссёр. Они оба были в меня влюблены когда-то давно. Как говорится, в той жизни. Они – разные, хотя и друзья. Ну, просто совсем разные, как две стороны одной медали.

Слушает.

Режиссёр. Ты знаешь, в малых дозах это это действительно романтично. А в таких огромных – немножко бесит, мягко говоря. С ним жить было бы опасно для психического здоровья. Да и сметаны было бы жалко.

Слушает.

Режиссёр. Ну, тот недвусмысленно заявил о своих претензиях.

Смеётся, слушает.

Режиссёр. А зачем отвергать? Всё было красиво и романтично, по обоюдному согласию. И главное – недолго.

Улыбается, слушает.

Режиссёр. Ну, как тебе сказать... Если люди – друзья, то выражение «имеет право», наверно, всё-таки не очень годится.

Слушает.

Режиссёр. Нет, не сказал. И я тоже виду не подала. И потом – это было довольно быстротечно, так что можно сказать, что и не было ничего. У всех теперь семьи, у некоторых – больше одной попытки...

Смеётся, слушает.

Режиссёр. Мои к морю уехали. Пусть отдохнут от меня, а я – от них. (Смеётся) . А я пока веду вполне богемный образ жизни. Сегодня вечером, например, собираемся у меня втроём – с моими партнёрами по спектаклю. Будем пить вино и вести светскую беседу. Ты тоже как-нибудь заходи, пощебечем.

Слушает.

Режиссёр. Обязательно, спасибо! Будь здорова и не забудь о приглашении!

Напевает, садится на диван с ногами, открывает книгу.

Конец сцены 3.

(окончание следует)

Обсудить этот текст можно здесь