| Редакция | Авторы | Форум | Гостевая книга | Текущий номер |

 

 

Александр Сальников

Завтра снова будет день
(однодневная поэма)


(продолжение, начало см.в 90-93 номерах)


Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

1.
Питер

Белов, как всегда, первый. И сразу суетиться давай. Бегает курить и пытается печатать одновременно. Семеныч запретил нам курить в комнатах. Приходится выходить. Белову хочется курить и надо печатать материал. Он разрывается, но делает и то, и другое. Иногда я ему составляю компанию в курилке.
- Обедал? - спрашивает меня.
Я отрицательно качаю головой.
- А чего?
- Так. - Что ему ответить?
Курим и молчим.
Вскоре появляется Словак. Потом остальные. Но кто-нибудь обязательно уже не появляется. Обычно это Валентина. Каждый день она бывает в конторе не более трех-четырех часов. У журналистов так принято. Нормальный график. Правда, я к нему еще не привык.
Димка немедленно занимает телефон. Кроме нашей газеты, он сотрудничает еще с централками. Передает информацию. Так делает и Словак, и Монголенков, и Белов иногда. Это не сложно. Просто вычитывается информация из областных газет, переставляется местами несколько слов, а то и вовсе без изменений передается по телефону или факсу в централки. Это дополнительный заработок, не требующий особых усилий и напряжения. У литераторов называется плагиатом. У журналистов - информационной работой. Так делают почти все областные спецкоры централок, когда им надоедает писать материалы. А если попадается особо интересная информация, то ее передают все по очереди, копируя или искажая друг друга, в разные издания.
- "Фактум"! "Фактум"! Примите факс, - говорит Димка. - Вчера в области прошел несанкционированный митинг... Да, митинг...
Игорь уже ожидает своей очереди. Второй телефон у нас отключился два дня назад, а пришедший мастер, дыша на всех перегаром, никак не мог догадаться в чем тут дело. Поэтому связь до сих пор идет через один аппарат. В случае необходимости приходится бегать в "ту комнату".
- ... Да, губернатором, - заканчивает Димка. - Совместный. По буквам? Слава, Олег, Владимир, Мария, Елена, Светлана, Тимур, Наталья, Ы и И краткая. Совместный.
Он кладет трубку и ее тут же подхватывает Игорь.
- "Республика"? Примите факс. Монголенков. Вчера в области прошел несанкционированный митинг...
Это они про речников.
- А ты не передаешь никуда? - спрашивает меня Димка.
- Нет.
- Глупо продавать информацию только в одно место.
Я пожимаю плечами и ничего не отвечаю. Мне нечего ответить. Возможно, я просто еще не привык к журналистской работе.
За стенкой вдруг срывающийся крик и ругань. Сначала не все понятно, потом все ясней и громче.
- Не буду я ставить точки! - кричит секретарская леди. - У нас вообще не заведено ставить точки над "е"! Ни в одной газете нет такого!
Горлом ее не возьмешь. Когда леди была в отпуске, вся контора отдыхала от ее крика.
- Рекламодатель заплатил, чтобы все шло без изменений, абсолютно без правки, - объясняет Оленька из рекламы. - Точки он особо просил оставить.
- Не буду я ставить точки! - упорствует леди. - Ты представления не имеешь об этике и культуре газетного шрифта! Ничего не понимают, а берутся командовать! Садись на мое место и макетируй как тебе надо!
- Я шефу скажу, - чуть не плачет Оленька. - Если так относиться к рекламодателям, то никто нам не будет давать рекламу.
- Жалуйся, кому угодно! - отрубает леди.
Она никого не боится, и Семеныч для нее не больше, чем просто мужик. Это ему даже где-то льстит. К тому же он не настолько глуп, чтобы спорить с нервной женщиной.
Питер смеется:
- Ссорятся из-за точек над "е".
- Как из-за темексенских яиц с Блефуску, - говорит Дима.
- Бабы, одно слово, - поддакивает Словак. Словак любит поддакивать.
Вдруг леди появляется в дверях нашей каморки и тычет пальцем в Сирина:
- А ты, между прочем, дорогой, мне еще гороскоп на будущую неделю должен. И с тебя блиц-опрос, не забывай.
Так же резко она удаляется. Сирин поправляет очки, корчит рожу, передразнивая леди, и вздыхает:
- Не сыпь мне сахер на хер.
- А что, еще болит? - вставляет Пашка. Словак любит вставлять.
- Знаешь!.. - косится зло Питер. - Друзья познаются в бидэ, а такие, как ты, - нигдэ!
Он снова морщится сквозь очки и садится за стол.
- Затрахала, - ворчит Сирин. - Я гороскоп-то дома забыл. Ладно, придумаем что-нибудь. Что там у нас? - обращается он ни к кому. - Дева? Девонька...
- Весы, - подсказывает Совместный.
- Тем лучше. Весы так Весы. Давненько у нас Весов не было. Что-то уж очень хорошо им живется, надо бы им ложечку дегтя. Напишу-ка Весам на ту неделю опасность путешествий и поездок в транспорте. Пусть дома посидят. А то и так в автобус не попасть. Ну вот. Еще бы им чего?
- Между прочим, леди тоже Весы, - подсказывает Катенька, отрываясь от гранок завтрашнего номера.
- Вот и отлично. Напишу тогда еще Весам крупную неудачу по работе. Пусть отгулы возьмет, может, отдохнем без нее.
Через полчаса Питер отодвигает готовый гороскоп и принимается за опрос. Это занимает у него еще меньше времени. Вопросы могут быть самыми разными, глупыми и нелепыми. И чем они нелепее, чем глупее, тем больше привлекают внимание читателей. Например, нравится ли вам цифра (1) телекомпании "Останкино" в правом нижнем углу вашего телеэкрана? Ответы на такие вопросы берутся и вовсе от фонаря:
Очень нравится - 5 процентов опрошенных,
Не нравится - 10 процентов,
Все равно - 30 процентов,
Помогает определить программу - 40 процентов,
Жить без нее не могу - 15 процентов опрошенных.
Или что-нибудь в этом роде. Чушь, конечно, но читатель, как правило, клюет.
Гонорары Питер зарабатывает без особого труда. Он завел себе специальный архив, куда вкладывает вырезки из газет о разных событиях и знаменитостях. Увидел, например, в газете заметку об юбилее какого-нибудь писателя или артиста, вырезал и - в архив. Понадобился план по гонорарам, открыл архив, посмотрел, какое событие приближается, нашел соответствующие выступления-вырезки прошлых лет, переработал немного и - в газету. Публикация готова, жди гонорара. Тут стопроцентная гарантия, ведь любое яичко дорого ко Христову дню. Очень удобно и не надо бегать по городу, ездить в командировки. Сиди дома и пиши-переписывай.


2.
Новое задание

Приезжает космонавт на родину детства, в город Туев. Пособляет городу средствами иногда и авторитетом, безусловно. Интересно, сколько получают космонавты? Никогда бы не согласился быть космонавтом. Слетать в космос разок, другой - это еще куда ни шло, но быть космонавтом - увольте. Однако, сообщение из пресс-центра: приезжает. И на день задержится в нашем городе. Необходимо взять интервью.
Белову не хочется идти на встречу с космонавтом. Посылает Димку.
- О чем я буду с ним говорить? - пытается отвертеться Совместный. - Что я у него спрошу? "Скажите, как там, в космосе?", что ли? Я в космонавтике ни в зуб ногой. Иди сам.
Совместный, конечно, нашел бы, о чем говорить с космонавтом. Он у нас такой эрудит, что может говорить с кем угодно и о чем угодно. Но идти ему, как видно, не хочется.
- У меня пресс-конференция через полчаса, - это уже Белов.
- Ну, попроси кого-нибудь еще.
- Вот дожили, - возмущается Володя Белов. - Представитель президента - надоел! Космонавт приехал - да ну его! Будто у нас космонавты на каждом углу валяются...
Официально, Совместный подчиняется Белову, так как работает у него в отделе. Но они одногодки, это часто стирает грани рабочей иерархии.
- Леш, Сомов, может, ты сходишь? - оборачивается Белов ко мне. Этого я, признаться, не ожидал. Вообще-то, я не в их отделе, но… Я улыбаюсь в ответ. В голове бешено скачут мысли в поисках хоть какого-нибудь предлога для отказа. Время идет.
Володя ждет моего ответа.
Тут в комнату входит Семеныч и сразу ко мне:
- Съезди на "Прибор", возьми интервью у директора. Он на нас хочет в суд подать, говорит, что мы его оклеветали. Напиши что-нибудь среднее, без извинений. Чтобы было как опровержение, но не очень.
- Семеныч, тут космонавт туевский приехал. Надо бы встретиться с ним, - говорит Белов.
- Ну, так сходи.
- У меня пресс-конференция через полчаса.
- Пусть Дима сходит, - поворачивается к Совместному. - Ты чем сейчас занимаешься?
- Материал делаю по вчерашней командировке в...
- Подождет материал, сходи на встречу с космонавтом, - перебивает Семеныч. Окинув всех изучающим взглядом, он удаляется.
Дима, насупившись, молчит. С Семенычем спорить бесполезно. Что поделаешь, надо кому-то работать и на подхвате. Мне тоже не хочется ехать на завод, но и встречаться с космонавтом не хочется.
"Человеческая жизнь длится мгновение, - сказал Юкио. - Должно истратить ее для того, что нравится. В этой действительности, летящей, как сон, жить в несчастье, делая только то, что неприятно, - глупо". Ах, Юкио, Юкио, видимо, ты был счастливчик, если имел возможность делать только то, что ты хотел.
В нашей газете опубликовали текст анонимного листка, который рабочие завода "Прибор" вывесили на проходной. За эту публикацию директор и разгневался на газету. Заметку готовил мэтр. В анонимке говорилось, что рабочие "Прибора" получают минимум зарплаты, которая не доходит и до тысячи рублей, получают с задержками, работая в тяжелых условиях. А директорский оклад составляет более 150 тысяч рублей. Говорилось и о том, что директор совсем обворовал не только рабочих, но и сам завод. В общем, директор был взбешен появлением в прессе подобной заметки.
Еще трясясь по городу в переполненном автобусе, еще не встретившись с директором и не зная его, я уже его недолюбливаю. Это выше меня. Только кретины могут говорить о беспристрастности журналистики. Если человек относится к событиям совершенно беспристрастно, - он не может быть журналистом. Я что-то не помню ни одного стоящего журналиста, который был бы вне политики, вне классовости, вне социальных проблем, который писал бы о людях, как о цветах и листьях, как о природе, где все равно необходимы - и волки, и овцы. Нет, люди к природе не имеют никакого отношения. Они либо ее шедевр, либо ее ошибка.
Я еду на встречу с директором одного из крупнейших заводов области, на встречу с одним из боссов местной промышленности и уже заранее знаю, что у меня нет к нему никаких симпатий. Я уже заранее зол на него. Конечно, я постараюсь быть объективным, насколько это возможно. Но возможно ли это?
- Повысили в августе зарплату! Смех! Надо было еще в мае это делать. Цены-то как выросли!
Голос за моей спиной. Автобус полный, мне даже не повернуться, чтобы посмотреть. Все же пытаюсь. Рядом другой голос:
- Все не хотели коммунистов, хотели богато жить, вот и получили. Пашем теперь за гроши, как рабы, а богачи наши деньги проедают, ничего не делая.
Все-таки поворачиваюсь. Две женщины средних лет. Одеты вполне прилично. Какие-нибудь служащие.
- Богатые за то и боролись, чтобы ничего не делать, а только прибыль получать, эксплуатируя народ. Теперь мы на них работаем, а не на государство. На государство-то всем лень было работать. Добились лучшей жизни! Последнее донашиваем! В магазинах ничего купить нельзя.
- Купишь тут! Цены в три раза выше зарплаты.
- Да и товар-то весь импортный! - подстает мужчина в кожаной куртке и в толстых очках. - Наши ничего теперь не производят, только перепродают, перекачивают деньги из наших карманов в свои. Еще два года такой жизни и помирать начнем, как мухи.
- Да и помрем, никто не заплачет. Богатые выживут. Они уже обеспечили себя и своих детей на всю жизнь. А рабочая сила всегда найдется. Бросят нам корочку, чтобы не сдохли с голоду, да сил на работу хватало, вот и будем на них работать.
- Хаяли все коммунистов-то! - снова вторая женщина. - Теперь хлебайте свой капитализм!
- Да и при коммунистах не лучше народу жилось! - это первая.
- И сейчас у нас не капитализм, а варварство! - снова мужчина. - Посмотрите, за рубежом-то, при капитализме, разве так живут? Только над нами смеются да охают!
Народ послушать интересно. Но мне выходить. Вон моя остановка, около школы. Ну, пока, автобусные политики!

3.
Безногий танцор

На крыльце школы появляется полная девочка с туго набитым, таким же полным, как она, портфелем. На толстых ножках девочки модные красно-черные цветами лосины. Моя жена и дочь тоже хотят иметь такие лосины, но… Девочка спускается с крыльца школы и медленно плетется по улице. Вздутая теплая курточка с меховым капюшончиком сидит на ней небрежно, как бы на всякий случай. Девочка проходит мимо седого старика с авоськой. Старик что-то говорит девочке. Та мотает головой и сворачивает в переулок.
Из-за угла аптеки выскакивает мальчик беспризорного вида и стреляет раза два из пальцев в проходящего мимо мужчину, потом в старика с авоськой, но уже крадучись, от пояса, незаметно. Мальчику лет двенадцать. Глаза отстраненные, ничего вокруг не видит. Догоняет старика и сзади еще стреляет ему в спину. На, на, старый хрен! Получи! Идет дальше, высматривает следующую жертву. Косится на меня, но я его почему-то не устраиваю. У мальчика игра. Он играет в свою мечту. Старик смотрит на мальчика с завистью. Он не знает, что тот застрелил его в своей мечте. Поздно, старик. Тебе - только память. Губы мальчика шевелятся. Он герой. Может быть, детектив или супермен, или дон Жуан, или Шварценеггер. А может - солдат. Просто солдат, как Андрей Кирпичев. Да... мальчик мечтает. Это хорошо. Мечтай, мальчик. Все мечтают. И девочка в красно-черных лосинах, одиноко тащащая портфель из школы. И этот старик, у которого, собственно, уже не так много дней для мечтаний и которого ты пристрелил в своей фантазии. Мечтай, мальчик. Люди не могут без этого. Они мечтают всю свою жизнь. Все мечтают. И те, кто находится на вершине Олимпа, у кого есть все, что может иметь человек. Они начинают мечтать о несбыточном и вполне реально страдают от этого. И те мечтают, кому уже не на что надеяться, кто потерял все, кому жизнь отсчитывает последние минуты. И они, зная об этом, мечтают в эти минуты. Мечтают о самом малом. И это тоже несбыточно для них. Люди всегда живут мечтой, выдумкой. Прекрасной выдумкой.
Но иногда надо возвращаться в этот мир. Даже самая хорошая мечта, став реальностью, тут же исчезает, перестает удовлетворять. А может и покалечить, как Андрея Кирпичева. К сожалению, человек в мечтах своих часто переоценивает свои возможности. Андрей жил в нашем районе. Может, и сейчас там живет. Со школы.
Андрей мечтал стать военным и попасть в настоящий бой. Он так и говорил - "в настоящий бой". Не пропускал ни одного фильма про войну. Знал историю Отечественной лучше всех в школе. Отличник по истории вообще, так как вся история человечества - сплошные войны. Но в военное училище Андрей не добрал баллов. На его место взяли какого-то маменькиного сынка, которому страшно не хотелось идти в армию. Андрей пошел служить. "Так даже лучше, - говорил он. - Начну с самого начала. Снизу".
Кроме мечты стать военным и попасть в настоящий бой, у него было еще одно увлечение. Даже не увлечение, а так как-то, побочное умение, которому он не придавал особого значения, которое взялось непонятно откуда и неясно чем питалось. У него был отменный талант танцовщика. Танцевал он гениально. Андрей никогда не ходил ни в какие танцевальные кружки, никто не видел его репетирующим танцы. Домашняя обстановка у него была хуже некуда. Мать с отцом пили с утра до вечера и загаживали со своими дружками всю однокомнатную. А Андрей танцевал так, что ему позавидовал бы любой профессиональный танцор. Даже на тех редких областных смотрах, куда его силой затаскивал зав. ДК Иван Дичков, после двух-трех репетиций Андрей легко занимал первые места. "Тебе надо в хореографию, в танцы. Ты должен танцевать! - наставлял его Ваня Дичков. - Тебе Бог дал талант, чтобы ты танцевал. Забудь о военной карьере! Поступай куда-нибудь по части танца".
Где там! Для Андрея танцы были лишь методом разрядки кипучей энергии и способом закадрить любую девчонку на танцах в ДК. Девчонки липли к нему, как мухи к липкой ленте. Когда он входил в толпу танцующих, вокруг него сразу образовывалось пространство. Мы больше любовались его танцами, чем танцевали сами. Казалось, что он умел соединять все стили и направления в одном танце и даже в одном движении. Конечно, после этого он уводил в парк, в темные аллеи, в кустарник со скамейками одну или двух подружек. Ему многие завидовали.
Но Андрей мечтал сыскать славы полководца. Мечтал о войне. Однажды я видел, как он возвращался с танцев домой. То ли вино в нем играло, то ли он позволил себе чуть больше отдаться своей мечте. Словно ребенок, он играл на дороге в войну. Складывая пальцы пистолетом, он стрелял куда-то в темноту, ловко увертывался от неслышно свистящих пуль, кричал что-то приглушенно своим взводным или батальонным командирам. Как в глухонемом кино. А может, он отдавал приказы солдатам. Когда его высвечивали фары машин, он шел спокойно. Но едва машины проскакивали мимо, Андрей закидывал их гранатами, словно это были вражеские самоходки.
Тогда-то я и понял, что это у него серьезно. Я стоял и курил в тени деревьев и смотрел на него, прикрывая огонек сигареты ладонью. Эта привычка потом не раз спасла мне жизнь. Андрей меня не заметил, увлеченный своей мечтой, как этот мальчишка. Осенью его забрали в армию. Ребята говорили, что после учебки он сам написал рапорт с просьбой послать его в ДРА. Не знаю, правда ли это, а только его все же туда послали. Андрей добился своего. Мечта сбылась. Он увидел настоящий бой. И даже не бой, а бойню. Бойню размером в страну. Тогда я еще не знал, что тоже увижу ее. Через полтора года Андрея комиссовали. Домой он пришел на костылях. Без ноги. "Не долетел, не доскакал".
Плакал Андрюша. Сильно плакал. Еще в госпитале хотел повеситься, не дали, сказали: "Вот приедешь домой, там и вешайся перед мамочкой, а нам нервы не щекочи, всяких мы видели и пока что за тебя отвечаем". Так и вернулся Андрей. Повоевав.
Пришел раз на танцы. Молоденьких девчат много. Старые на него кто с сочувствием глядят, кто с презрением или с насмешкой: мол, отпрыгался, кузнечик, теперь не будешь тут трясти своими мудями да целки колоть. Молоденькие непонимающе смотрят: чего этому инвалиду здесь надо? Чего за ним парни старшие, как за девицей ухаживают? А Андрюше хочется молоденькой девчоночки, ой как хочется. Да уж тут не до жиру: любая бы пожалела. Полтора года не трогали женских грудей столь привыкшие к ним раньше Андрюшины руки. А тут еще кто-то услужил, заказал его любимую музыку, под которую он до армии любую девку мог закадрить.
Забилось у Андрюши сердце, встал он, оттолкнул в пылу своих товарищей, откинул в стороны костыли. Стоит на одной ноге, стройный, молодой, двадцати еще не было. Красавец. Ан, не цел уже. Не засматриваются девки, косятся с жалостью. Глаза отводят. Сжалось у Андрея сердце от боли. Прыгнул он раз, прыгнул два. Сила еще кипит, движения верны и красивы, даже теперь видно - талант в нем сидел. Настоящий талант. Да нет опоры теперь. Пошатнулся Андрей и повалился прямо на танцующих девок. Визг, крики. Упал Андрей и заплакал, забился в нервном припадке об пол. Горько ему было. Вставать не хотелось. Умереть бы тут, лежа на полу танцплощадки, прямо сейчас. Да друзья не дали, подняли его, две деревянные отброшенные опоры снова подставили. Увели домой.
Ночью Андрей повесился. Не захотел жить. Но врачи снова не позволили ему умереть. Откачали. Не судьба, видно, Андрюше вешаться. Живи, Андрюша, мечтай. У тебя теперь много для этого времени. Запил с тех пор Андрюша. И папа с мамой его полюбили. Вместе пьянствовать стали, да еще укоряли: "Вот, презирал ты нас за пьянку, а жизнь-то вона что! Яблоко-то от яблоньки..."
Один раз только, перед самым моим призывом, Андрей по-пьяни при друзьях проронил невзначай: "А ведь мог бы стать танцовщиком". Мог, да еще каким. Хорошо мечтать и стремиться к мечте. Только нельзя забывать о действительности. Не простит она. Грубая она. Нет в ней жалости к зазевавшимся.

4.
Антагонизм

Административный корпус на третьем этаже. Коридоры длинные, пустые, не приспособленные для людей. Приемная. В углу аккуратно ухоженный фикус. Большое зеркало посередине стены показывает мне меня. Ничего себе мужчина. Высок и строен. Только беден. Но об этом молчок!
Миловидная секретарша смотрит на меня с недоверием. Представляюсь. Недоверие увеличивается подозрением и настороженностью. Знакомый взгляд. Осведомившись у своего шефа о моем визите, меняется в лице и учтиво открывает передо мной двери просторного кабинета. Я благодарю ее и вхожу.
В глубине кабинета за массивным добротным столом сидит седоватый мужчина вполне приятной наружности. Я никак не могу определить его возраст. Ему можно дать и сорок, и пятьдесят. Директор встает, улыбается, идет ко мне уверенной хозяйской походкой, и я замечаю, что он выше и крепче меня. Его рука, которую он протянул мне для приветствия, довольно сильна.
- Садитесь, - приглашает он любезно и, повернувшись к секретарше, все еще торчащей в дверях, говорит: - Ирина, сделай нам три кофе.
Я думаю, почему три? Но ответа пока не нахожу. Ирина слегка кивает, одаривает шефа легкой улыбкой, а меня недоверчивым взглядом и уходит выполнять просьбу.
- Мне бы не хотелось давать интервью, - говорит директор и начинает оправдываться, предъявляя в доказательство какие-то документы, накладные и тарифные сетки сомнительного, как мне кажется, происхождения.
Я записываю его слова и не верю ему. Смотрю документы и не верю им. Слушаю его и не могу найти нужных вопросов, чтобы заставить его волноваться.
Спустя несколько минут расторопная Ирина приносит на изящном подносе хохломской росписи три чашечки из тонкого фарфора светло-кремового цвета, наполненные превосходным черным кофе. Запах кофе совершенно ошеломляет меня, и мои мысли начинают путаться. Я думаю уже о другом и с трудом улавливаю слова директора, перекладывая их на жалкое подобие скорописи в моем блокноте. Ирина подставляет одну чашечку мне, а две других оставляет возле директора. Он без перерыва говорит, и поэтому я почти ни о чем не спрашиваю его, а только пишу. Наконец, он выговаривается и начинает думать, о чем бы ему еще сказать, ловко маскируя свое молчание употреблением кофе. Я смотрю, как он аппетитно с причмокиванием глотает напиток и вижу, что он волнуется. Это меня немного успокаивает. Теперь я начинаю задавать вопросы, которые уже успел вывести из его речи. От этого директор волнуется еще сильней, но настроен решительно.
Я одуреваю от запаха кофе, прекрасно сваренного для своего начальника заботливой секретаршей. Это вам не кофейные напитки "Народный" и "Ячменный". Это натуральный черный кофе. Его запах можно определить за версту. От голода у меня сосет под ложечкой и сушит во рту, но я не притрагиваюсь к предложенной мне чашечке тонкого фарфора. Я не буду пить их кофе, решаю я. Я спрашиваю, слушаю и пишу. Я работаю.
Директор, причмокивая, допивает вторую чашечку, доброжелательно улыбается мне и говорит, говорит. Он снова нашел речевую жилу. Мне кажется, я начинаю ненавидеть его. У меня возникает мысль, что после моего ухода он с аппетитом выпьет и мою порцию. Уж больно часто он на нее поглядывает.
Может, это оттого, что я не объективен? Возможно. Легко быть объективным зажиточным слоям населения, тем, кто может позволить себе быть объективным. Попробуйте объяснить нищему на улице, что высвобождение лишних людей обусловлено экономическими законами. Он плюнет вам в лицо, плюнет на ваши законы и пойдет воровать, грабить, убивать, потому что он не считает себя лишним и просто хочет жить. Те, кто находится внизу или вверху, никак не могут быть объективными. Это противоречит их быту, который, как известно, определяет сознание. Это противоречит и здравому смыслу. Голодный никогда не будет уповать на то, что в мире все должно быть взаимосвязано, потому что он хочет есть.
- Заметьте, что коммерческие структуры, торговцы зарабатывают сегодня баснословные сумму и это никого не шокирует, - говорит директор. Мы уже прощаемся. - Почему же зарплата руководителя крупного предприятия вызывает такой интерес? Видимо, у рабочих еще не искоренилась советская привычка считать деньги в чужих карманах.
- Возможно, - отвечаю я со скрытым негодованием. - А может, потому, что в своих карманах рабочим уже и считать нечего?
Он улыбается мне и молчит в ответ, делая вид, что это всего лишь неудачная шутка, что разговор уже закончен и к сказанному добавить больше нечего. Он протягивает мне руку для прощания, и я снова чувствую, что в его руках еще достаточно силы, как, впрочем, и в его классе, чтобы нанести сокрушительный удар противнику. Может быть, если бы я никогда не работал на заводах простым рабочим, я поверил бы ему. Но я знаю, что он врет. Я просто убежден в этом. Вот Игорь бы мог поверить. И шеф не напрасно послал меня. Он хитрый лис.

5.
Кому нужен журналист?

По дороге в контору я уже представляю в уме будущее интервью, осторожное, но оппозиционное. Конечно, оно ничего не изменит. Тем более - положение рабочих. Кроме них самих, никто изменить не сможет. И это старо, как мир. Секретов тут нет.
Человечество - величина постоянная.
Всегда будут преступники и поборники прав. Ни добро не победит, ни зло, потому что вечно и то, и другое. Так было и так будет, и ничто не изменит этого. Будут грешить грешные грехами смертными и не отправятся в ад. И станут праведники еще праведней, но не откроются перед ними врата рая. И превратятся в ничто и те, и другие. И дома свои превратят они в ничто, но не узнают об этом. И будут грустить о доме своем и о днях, утраченных попусту и не на то. И останется недосягаемой недосягаемая цель, потому что ее невозможно достигнуть, и потому, что видят ее не там, где она. Никто не построит новый Дом и не вырастит Дерево, и не воспитает Сына, потому что Мудрость не там, куда смотрят. Кто не помнит детство свое - стареет скоро. Кто остается в детстве своем - умирает глупым. Нельзя идти вперед, не зная, откуда идешь. Кто не знает этого - не придет никуда. И в этом есть Мудрость. Рушатся эпохи, строящиеся на костях, и кости остаются от них. Но и те, что на любви стоят, находят свой конец. И в этом есть Мудрость. Позади всегда больше, чем впереди. Никто не знает, что Завтра, но все знают, что Вчера, только не хотят понять. А не поняв, не построишь Сегодня. И в этом есть Мудрость. Завтра не существует, это лишь желанный сон, кто смотрит в него. Нельзя желаемое выдавать за действительность. Можно смотреть вперед, но что увидишь там, где еще нет ничего? Только и позади уже ничего нет. Куда смотреть? Где Мудрость?
Кажется, я читал нечто подобное в одной книге. Я вспоминаю ее теперь, и она уже не кажется мне такой мудрой, как когда-то. Я знаю, в чем Мудрость.
Легко переплыть Волгу, если плаваешь, как щуренок. Легко парить над волной чайкой, если есть крепкие сильные крылья. Легко работать в газете, если журналист сидит в тебе, как сидит он в Монголенкове, в мэтре, в нашем старике.
Я журналист?
Еще в юные годы меня иногда посещали мечты стать журналистом, когда я смотрел случайно попавшиеся под руку журналы. Встречаться со знаменитостями, разъезжать по миру, писать легко и интересно, так, чтобы твоими статьями зачитывались до дыр. Но это были кратковременные туманные мечты юности. Мало ли о чем я тогда мечтал? Например, стать знаменитым музыкантом. Или знаменитым врачом. Кем угодно, но обязательно знаменитым. Юность иначе не может. Это уж потом я узнал от одного знаменитого поэта, что быть знаменитым некрасиво. Это уж потом я осознал, что быть незнаменитым тяжко.
Да, мечты юности. Как они прекрасны и наивны. Теперь, когда я соприкасаюсь с журналистикой, я узнал о ней немного больше. Странная профессия. Всеобъемлющая, труднообъяснимая.
Вот идет по улице журналист областной газеты Леша Сомов, а всем на него наплевать. Не именно на Сомова, а вообще на журналиста. И постоянно чувствуешь себя, словно черепаха: вроде бы ползи, куда и когда хочешь, пиши, о чем хочешь, но груз панциря, груз еще не написанных материалов всегда на твоей спине. Даже ночью голова не отдыхает от мыслей. Всегда в работе, всегда думаешь о будущем материале. И во всем видишь только темы, темы, темы.
Вот еще парадокс. Газеты, информация сама по себе нужны всем, а журналисты - никому. Кому нужен журналист? Я иду к людям и вижу, что я им не нужен, что я им даже мешаю, влезаю в их жизнь, в их мысли и души, в их мир, который они, как могли, создали сами для себя. Я иду писать о передовике, который уже устал говорить журналистам одно и то же, которому они просто мешают работать. Иду к коммерсанту, для которого все темы, кроме рекламных, являются коммерческой тайной. Он видит во мне только будущую рекламу или антирекламу. Я иду брать интервью у артиста, которому после спектакля хочется лишь одного - отдохнуть. Я иду к директору завода, у которого от газетной шумихи уже мигрень. Но все они уважительно принимают меня и с почтением отвечают на самые мои дурацкие и дилетантские вопросы. Странно. В этом тоже парадокс журналистики. Попробуй я приди к ним неофициально, просто так, от самого себя. В лучшем случае меня просто не примут. А журналистов уважают. Чаще, конечно, не за то, что они потом напишут в своих газетках. Просто журналисты - это как бы глас народа. Мы всегда прячемся за общественностью. Возможно, нас уважают за умение и желание слушать. Людям нравится рассказывать о себе, сетовать на судьбу, поучать мир. Кто же еще будет слушать их бред, кроме журналистов? И чем удивительней чушь они несут, тем больше они привлекают к себе журналистов. Только ведь с нами держи ухо востро, не сболтни чего лишнего. Чаще журналистов просто побаиваются: обидишь - такого понапишут!
Журналисты похожи на армию современных донов кихотов, смешных, безумных, одержимых, сражающихся с ветряными мельницами. Журналисты рассказывают миру обо всем. Такая уж работа. Нечто вроде официальных общественных осведомителей, фискалов. Работа выкапывать чужие грехи и вытаскивать их на свет. Теперь это и моя работа. Так я зарабатываю на жизнь жалкие три тысячи в месяц. Не самый плохой способ заработка. А иначе кто скажет миру, что где-то идет война, что директор завода - вор, что двенадцать семей в центре города в конце ХХ века живут в первобытных условиях без воды, тепла и света.
Газеты пишут обо всем и слава Богу. Я встречаюсь с людьми и пишу о них, и я обязан им за то, что использую их в качестве материала для своих корреспонденций. Они не дают мне потерять работу и умереть с голода. Спасибо вам! Спасибо всем моим респондентам. И тем, которые мне симпатичны, и тем, которых я не люблю, и тем, которые для меня - пустое место. Спасибо всем, кого я встретил в своей жизни и кого еще встречу. Без вас моя жизнь была бы скучна и бесцветна. Хотя и с вами она не...

6.
Летний ливень

Когда я проснулся, почувствовал в воздухе легкую прохладу. Полуденная духота исчезла. Светлана спала рядом на покрывале, свернувшись калачиком, как ребенок, как маленькая девочка, которая во сне спинала ножками свое одеяло. Я сел рядом, освободил из-под себя покрывало и укутал ее оставшейся половиной. Тело Светланы было почти шоколадным. Все лето мы ходили с друзьями на реку с единственной целью - загореть и отдохнуть. А теперь мы решили отдохнуть и от друзей. Светланины волосы выгорели и стали еще светлее, прочти прозрачные, стеклянно-стального цвета. Она спала так крепко и сладко, что разбудить ее казалось мне преступлением.
В шалаше царствовал полумрак. Мне показалось, что мы проспали до вечера. Из кармана брюк, которые служили мне подушкой во время сна, я достал свои новенькие механические часы. Подарок отца. Стрелки показывали четверть четвертого. Я вылез наружу. Солнца не было. По небу тяжело ползли темно-синие, беременные дождем тучи. Воздух был сухой и душный. За рекой, над лесом стояла косая темная пелена дождя. Очень медленно она ползла в нашу сторону. Порывы ветра волновали траву и листву, усиливали рябь на реке. Я оглядел небо. Тучи занимали его почти полностью, оставляя свободной лишь северо-западную часть. Еще раз я посмотрел на косую пелену дождя за рекой и понял, что не более, чем через пятнадцать минут дождь будет над нами.
Светлана все также спала под покрывалом посередине шалаша, который прекрасно скрывал нас от прямых солнечных лучей, но вряд ли мог защитить от дождя. Достав из рюкзака нож, я отправился к рощице, где молодые березки стояли вперемежку с дикими кленами, липами, дубками и ельником. Преодолев лишь первые кустарники, я вынужден был обратить внимание на свою наготу. Когда бегаешь голышом по дикому безлюдному пляжу, да еще рядом с такой же обнаженной стройной красавицей - это даже интересно, это развлекает. Когда купаешься с ней в реке - это абсолютно нормально и даже более того. Но когда голый человек отправляется в дикий лес - это уже нечто. Я чувствовал себя, как побритый наголо кот в родном дворе. Только представьте себе голого человека в лесу, да еще с ножом! Хотя я и был уверен, что никого не встречу, у меня вовсе не было гарантии, что я не расцарапаю свое достоинство о какой-нибудь сучек. И от клещей я был не защищен. Правда, надо признаться, что ботинки я все же надел. В русских лесах без обуви делать нечего. Это не барские поместья, в которых каждый год чистили делянки, а крестьянские дети босиком бегали по ягоды. А может, наше поколение слишком изнежилось.
Осторожно отодвигая мешающие ветки, я нарезал целую охапку пушистых ветвей с листьями и принес их к шалашу. Светлана еще спала. Я стал укладывать ветви на шалаше так, чтобы по ним стекали капли и не попадали вовнутрь. Чтобы укрыть шалаш полностью, мне пришлось сделать еще два рейса в лесок. Пристраивая последнюю ветку, я случайно запнулся за крайнюю слегу шалаша и чуть не обрушил его. Испугавшись, что разбудил Светлану, я заглянул в шалаш и увидел, что она так и не проснулась. Теперь она лежала на спине, вся вытянувшись в струнку. По примятой траве к покрывалу упорно спешила какая-то сороконожка. Она цеплялась своими многочисленными лапами за траву и быстро перебиралась со стебелька на стебелек. Я отломил небольшой прутик и поставил его на пути насекомого. Когда сороконожка забралась на него, чтобы перелезть через это препятствие, я поднял прутик и вместе с сороконожкой отбросил его от шалаша. Если бы у сороконожки были мозги, она бы сейчас подумала: "Вот ни фига себе! Что это было? И где это я теперь?"
Большая туча с дождем подобралась к самой реке. Устроившись возле шалаша, я закурил и стал наблюдать за надвигающимся дождем. Ветер усилился. Он раздул угли в уже почти угаснувшем костре, и они снова ожили. То там, то тут стали проскакивать небольшие язычки синего пламени. Вот туча зависла над рекой и вспенила ее тяжелыми струями дождя. Было странно наблюдать в нескольких метрах от себя такой ливень, когда вокруг все было сухо и пыльно. Дальше туча почему-то не шла. Даже песок на нашем берегу оставался сухим. Река не пропускала дождь. А сзади на первую дождевую тучу надвигались другие тяжелые свинцово-синие тучи. Вдруг яркая вспышка осветила все вокруг, и огненная стрела ломаной линией скользнула вниз, к воде. Раздался сухой треск, словно могучее дерево переломилось пополам, и перешел в долгий громовой раскат.
Из шалаша высунулось испуганной лицо Светланы:
- Гроза, - недовольно простонала она спросонок.
Снова сверкнула молния. Светлана ойкнула, и тут же по небу прокатился оглушительный грохот. Туча перевалили через реку, и сплошная серебряная стена летнего ливня двинулась прямо на нас.
- Ой! - Светлана снова скрылась в шалаше. - Иди сюда скорей!
Я бросил сигарету в угли костра и залез в шалаш. Мне вспомнилась картина "Дети, бегущие от грозы", которую моя мама вышила крестом и вставила в рамку под стекло. Картина долго висела на стене, но потом куда-то исчезла. И много других картин, которые вышивала мама, тоже исчезли. Я помню их почти все, но почему-то никогда не спрашивал, что с ними сталось.
- Это ненадолго, - сказал я Светлане.
- Почему?
- Смотри, с востока небо уже светлеет, - я показал ей на восток, где уже расширялась лазурная полоска неба. - Если ветер не переменится, то ливень будет над нами не дольше часа.
- За час мы успеем вымокнуть до нитки.
- Подожди-ка, - я выдернул из-под Светланы покрывало, выскочил из шалаша и постелил его поверх веток. Первые капли зашипели на углях костра. Я юркнул в шалаш. Дождь тут же овладел шалашом.
- Покрывало промокнет насквозь, - констатировала Светлана без сожаления.
- Зато не промокнем мы. - Я сел на вещмешок и расстелил на траве свою куртку с брюками. - Садись сюда. Замерзла? Укройся платьем.
- Не буду, - упрямо ответила Светлана. - Договорились же. Иди лучше ты ко мне, ляжем рядом, чтобы теплее.
Она потянула меня за руку, и я лег рядом с ней.
- Вот так. Обними меня.
Я обнял ее. Снова все озарила кривая молния. Светлана ойкнула, хихикнула над собой и прижалась ко мне всем телом. Ее рука шаловливо потянулась вниз по моему животу. В небе прокатился долгий гром, с переливами и потрескиванием, словно у какого-то великана безудержно урчало в животе.

7.
Болтовня

Не то. Не то. Все не то. Я сминаю исписанные и переправленные листы и бросаю их в урну. Все не то. Вроде бы выходит так, а вроде и не так, вроде бы все, как есть, но чего-то не достает. Чего-то не хватает. Чего? Я не знаю. Может быть, неправды, домысла? Не хочу. Почему же другие пишут? Почему же у сотен других получается, а у меня нет? Может, это не мое? Может, не за то взялся? Но ведь ничего другого не хочу! Если не это, то ничего больше не надо. Хоть умри.
- Есть сигарета?
Это Питер.
- Пойдем, - говорю.
Идем курить. Он что-то говорит мне. Не могу сосредоточиться. Прикуриваю. Что ему мои проблемы?
- Дети кукурузы... шедевр...
Наверное, что-то интересное.
- Библейский вариант...
Обсуждает любимого Кинга, догадываюсь. Думает, я его слушаю. Я все же согласно киваю на всякий случай. Как же другие пишут? Почему у них получается легко и красиво? Тот же Кинг. Стараюсь прислушаться, чтобы не кивнуть невпопад.
- В принципе, вариант общества ничуть не хуже нашего. Жертвоприношение Дракону. Где его нет? Мы каждые полгода отдаем наших парней божеству войны, и никто этому не удивляется. Привыкли.
- Ужас в том, что там нет лотереи. Там у жертв верная неизбежная смерть. - Кажется, врубаюсь. Я тоже читал. - Там не всепрощающий Бог и не коварный дьявол. Там неизвестный и непреклонный всесильный дракон, повелевающий не столько умами, сколько психикой. Ужас в том, что никто не знает, как его победить даже теоретически, и никто не пытается это узнать.
- А как победить экологическую деградацию? Как победить экономический кризис?
- Теоретически это можно сделать, а значит, можно и практически. Это успокаивает. Люди не боятся, потому что уверены - выход найти можно, если в этом возникнет острая необходимость. У кукурузных детей нет даже теоретического выхода. Психика всегда на пределе, потому что не может найти выход даже в теории, даже в надежде. Надежда убита. С каждым годом срок жизни укорачивается, а значит, дети перестанут рожать детей и кукурузное царство исчезнет. Вот в чем крах. Нет борьбы, нет бунта. Нет жертвенности. Они готовы принести любую жертву, лишь бы не себя. Они убили всех взрослых. Без жертвенности нет жизни. Нет человека.
Я вдруг перестаю даже думать об этом. Не интересно. О чем мы спорим? Питер еще стоит с раскрытым ртом и ждет продолжения. Не дождавшись, начинает что-то говорить сам. Но я уже не слушаю. Это все не важно. Интересно, смог бы он написать или нет? Хотя, почему бы и нет? Уж не потому, конечно, что у меня ни черта не... Гашу сигарету и собираюсь уйти. Питер ехидно щурится вышедшему покурить Белову, цитируя:
- В кустах лежала девочка нагой.
Другой бы изнасиловал, а я лишь пнул ногой.
Ужасно доволен сочинением.
- Это на тебя похоже, - говорит Белов и указывает на неправильное использование слова "нагой". Только Питеру это не важно. Он поэт. А для поэта слова имеют особое значение. Ему важна мысль. Само отношение к девочке. В этом что-то есть. Определенно.
- Ну, как ты?
Это Игорь. Он выходит в коридор курить раньше, чем я успеваю уйти в комнату.
- Нормально.
- Как съездил?
- Ничего.
- Тебе какая-то женщина звонила.
- Что за женщина?
- Не знаю. С ней Пашка разговаривал. Там, на столе, он записку оставил.
- Хорошо.
Я иду и беру со стола записку Словака на листе писчей бумаги: "Сомову. Звонила Чусовая. Просила передать, что если будет суд, то она позвонит и пригласит. Целую. Паша". Я улыбаюсь. Иногда Словак может быть милым. Вспоминаю, что хотел позвонить Чусовой и даже радуюсь, что теперь уже не нужно этого делать. Хотя перспектива тащиться с ними на суд меня не привлекает. Кидаю записку в урну. В моей памяти снова вырисовывается крохотная сырая комнатка с гнилыми стенами и падающими обоями. На кровати возле окна сидит Мадонна с младенцем на руках и обогревателем возле ног.


(продолжение следует)


Обсудить этот текст можно здесь