Portfolio

Александр Левинтов

One way ticket

Здесь под небом чужим
Я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль.
Сердцу больно в груди,
Сердцу хочется плакать:
Перестаньте рыдать,
Надо мной журавли.

Эта песня теперь не покидает меня. И я слушаю ее, напеваю себе - в глубокой и ранимой задумчивости. Она, эта песня, возникла во Вторую мировую. Советские военнопленные, преданные и проклятые своей страной только за то, что оказались в плену - не по своей воле, а в силу стратегического дегенератизма высшего военного руководства - стояли перед мучительной дилеммой: возвращаться на Родину или бежать на Запад дальше. Они стояли перед этим трагическим выбором и шептали те же слова, что и я сейчас: "пронесутся они мимо старых церквей, мимо скорбных распятий...". Многие вернулись.
Младший брат моего отца, попав в западную зону оккупации Германии, все-таки вернулся домой, в родной Питер в конце ноября 1945 года. Он уходил на фронт от молодой жены, сразу после свадьбы и попал в плен в первом же бою. И вот, спустя четыре года, он появляется на пороге своего дома, где с его женой - военный летчик и две девочки (старшая - удочеренная сестра жены). Но он вернулся - и летчик уходит в небытие. А через месяц младший брат моего отца оказывается в ГУЛАГе и проводит восемь лет в сибирских лагерях и вновь возвращается - и дома его ждут жена, две дочки и сын, его сын. Дети узнали, что у них разные отцы только когда стали взрослыми и когда умерли и младший брат моего отца и его жена. Он умер в Валдайской тюрьме, куда загремел на восемь лет уже в конце 60-х. Его сын добился реабилитации своего отца.
А в Америке я знаю и работал с теми, чьи родители оказались "власовцами", как беспощадно были названы те, кто не пожелал сталинских лагерей за свою преданность, кто бежал на Запад, в Америку. Эти люди трудились на самых тяжелых и плохо оплачиваемых работах. Но они встали на ноги и поставили на ноги своих детей. Они сохранили язык и веру, а с культурой у этих, по преимуществу, крестьянских детей, и на родине было плохо.
У меня - совсем другая ситуация. Я - не политический, этнический или религиозный беженец: меня никто не гнал и я ни от чего не бежал, я приехал в Америку из любви к своей жене, пусть и без языка, но с надеждами. Довольно скоро я остался совсем один - но выжил, и работал, и, как мог, помогал своим родным в Москве. И прожил здесь почти девять лет и теперь уезжаю назад, туда "где откроют объятья дорогие края и отчизна моя".
В Америке я не только освоил, more or less, английский. Здесь я стал хорошим развозчиком пиццы, пожалуй, лучшим в нашей Round Table Pizza. Я также стал профессиональным и весьма неплохим преподавателем русского языка. Здесь я стал настоящим писателем: издал 16 книг и напечатал около восьми сотен рассказов, очерков, статей, эссе, стихотворений. Исколесил всю страну, побывав в 30 штатах. Заездил четыре автомобиля, замочил и изжарил несколько центнеров, а, может, тонн шашлыка.
В Америке я приобрел и не хочу бросать и оставлять несколько сотен друзей: мой дом всегда был открыт для них. И мне никто и никогда не отказал в помощи, и я, кажется, никому.
И вот теперь уезжаю отсюда, возвращаясь в Россию (опять - без всяких политических, экономических или материальных причин: моя новая жена зовет меня домой). У меня остаются самые светлые воспоминания и о русских эмигрантах в Америке и об американцах: друзьях, коллегах и просто случайных знакомых. И это - самое тяжелое: покидать друзей. Да, там, в Москве, меня ждут мои старые и добрые друзья, но расставаться с этими, американскими - невыразимо грустно и жалко их и себя: как мы теперь друг без друга?
А еще очень грустно расставаться с океаном - он был мне другом в самые тяжелые минуты. Мы часто пили и штормили вместе, мы читали друг друга и понимали друг друга, мы были живы друг для друга. И теперь его не будет в моей жизни...
И, конечно, трудно представить себе жизнь без колес, без этой спокойной свободы ехать куда глаза глядят. Колеса кормили меня и давали мне отдых, дарили душевный покой и изумительные американские дали и просторы.
В Америке есть только территория и совершенно отсутствуют ландшафты, как в России или Европе. Америка - страна с ободранной мифологией: индейская практически уничтожена, а европейская еще не наросла, да и вряд ли нарастет. А потому приходится самому мифологизировать эти красоты, эти горы, города и берега, чтобы видеть страну хотя бы в придуманной ауре. Даже лучшие и прекраснейшие американские города - Сан Франциско, Нью-Йорк, Бостон и Чикаго - еще в ожидании своих потаенных и погребенных под повседневностью легенд. И дело не только в том, что Америка - молодая страна. Америка - цивилизованная страна, цивилизация же - лишь остатки и ошметья, порой даже экскременты истории. Смыслы истории уходят, укладываются, хранятся и таятся в культуре. Может быть, Америка так никогда и не станет таинственной страной, что дано только странам с трагической судьбой.
Я никогда не относился с любовью, уважением и почтением к государству и властям: советскому, российскому и американскому, это неважно. Они все мазаны одним миро и не вызывают доверия. В этом смысле я вообще никуда не уезжаю, а просто перемещаюсь от одних негодяев к другим. Я понял, что свобода - она везде. В России ее даже гораздо больше, чем в Америке, только там она гораздо более рискованная. А вообще-то, свобода - это внутренняя ответственность, всего лишь. Я понял: важно не где живешь, а как.
Спокойно и тихо на душе. И гордо поднята голова. И я пристально вглядываюсь в заснеженную даль: сквозь неизбежные хлопоты и заботы в предстоящие дела и проекты, и еще дальше, в самый конец пути, потому что это вовсе не конец, а перепутье: что-то уйдет в землю и сгинет там, что-то вернется к Отцу, что-то останется людям и для людей: мысли, строки, слова.
Когда я уезжал в Америку, то слышал от московских эмигрантов разных стран, что эмиграция - это самоубийство. Теперь, значит, я совершаю второй суицид. Но ведь умирать нестрашно, если путь к смерти был полон дел и смыслов. И мы всегда хоть немного, но умираем: листья сбрасывают листву и вновь зеленеют, камни истачиваются в песок, и песок жив в той же мере, что и камни, мысли умирают в словах, чтобы уступить место новым мыслям. Все хорошо. Все было хорошо. Все будет хорошо. Только что ж мне так печально и грустно? Но - это ничего, это пройдет, и это неважно: уезжать или возвращаться, потому что вся наша жизнь это путь в одну сторону, one way ticket.
У меня много стихов об эмиграции и о возвращении, и о том, чем и как мы живем здесь. Я выбрал это стихотворение - как наиболее подходящее для прощания.

Рыбак

Свистит волна и ветер воет,
и ноги вязнут в мокрой зыби.
Рыбак, подобно чайке, подбегает
в прибой, шипящий йодовитой грязью,
чтобы забросить в буруны тугую,
натянутую грузилом лесу,
потом ее, срывая пальцы, выбирает,
чтоб вновь забросить. Другой вьетнамец,
такой же щуплый и упорный,
сосредоточенно сажает на крючок
усатый, чахлый и усталый шримп.
В ведре - десяток по-азиатски тощих
рыбешок. У них и взгляд с прищуром.
Старуха где-то с алчущим корытом
ждет-не дождется утлого улова,
чтоб с жуткой вонью, с рисом или соей
сготовить ужин, сотворив молитву
неведомому нам восточному Христу.
На горизонте тонкой лентой серебро:
такой закат - к сардинам и макрели.
Вьетнамцу все равно, с какого боку
он к океану: с запада, с востока.
Его масштаб общения с планетой -
длина заброса спиннинга. Порой
к нему причаливает чайка
в надежде разделить улов. Напрасно:
он знает этих тварей, им только дай,
они и рыбака склюют, прожоры.
И все - как там, в разодранном Вьетнаме,
все те же водоросли, запахи и ветры,
все тот же океан, все та же мысль о жизни,
о том, что возвращенья нет,
а здесь опять клюет.

Обсудить этот текст можно здесь