Portfolio

Александр Левинтов

Любимый

- Ты не должен был ему уступать! - на Верочке матроска, какие носили, наверно, в тридцатые годы, а, может, даже в двадцатые, ну, да, в двадцатые, сразу после Первой мировой - ничто так не укорачивает юбки, как мировая война. И эта супер-ретро-матросская блузка из натурального шелка с огромным отложным воротником, и короткая широкая юбка в крупную складку, и прическа-стрелка, и макияж времен потерянного поколения - вызывающий и нарочито вульгарный: ах, Верочка, как ты хороша! Глаза искрятся в наивном гневе, губы кривятся - вот сейчас лопнут и изойдут соком. Мне так нравится немного позлить тебя - я знаю, что вполне могу управлять тобой и твоим настроением, вот только не знаю, почему ты это разрешаешь мне.
- Почему я не могу ему уступить? Он мой товарищ. Нам делить нечего, - я знаю, что именно эти слова должны её еще сильней разозлить. И точно:
- Нет! Ты лучше его, ты талантливей его!
- Да откуда ты это взяла?
- Потому что я люблю тебя!
Я ведь знал, что она сейчас это скажет, именно это скажет, но я все равно не могу в это поверить. Потому что это - невероятно. Она - такая! А я...
- Верочка!
- Пойдем отсюда.
И мы уже больше ничего не говорим. Нам совершенно плевать теперь на то, что это всего лишь перерыв заседания научного совета, что я только что позорно уступил своему другу в каком-то кажущемся теперь совершенно глупом теоретическом споре, хотя у меня и были аргументы, - плевать мне теперь и на аргументы, и на спор, и на Кольку, и на весь этот ставший совершенно пустым ученый совет.

Мы бежим по лестнице вниз к гардеробу, подхватываем наши подбитые ветром одежки и выскакиваем в снежную, пуржистую, вечереющую предновогодними сумерками Москву.
Мы с Верочкой знакомы уже почти полгода. Ну, да, она мне, конечно, нравилась - красивая девушка не может не нравиться. Но это и все. Только нравилась. А теперь - теперь все иное. И голова моя сладко кружится от вспыхнувшей любви к ней. Мы идем о Малому Каменному мосту, сворачиваем направо в сквер - все скамейки свободны. Мы садимся на первую же и начинаем целоваться - до сладкого и упоительного головокружения. Потом я иду в "Гастроном" у "Ударника", покупаю бутылку умопомрачительного шампанского - Верочка только-только закончила курить свою сигарету. Мы пьем шипучее шампанское из горлышка, по очереди, и совсем пьянеем, до сумасшествия, и все целуемся и целуемся - и не можем нацеловаться. Как будто долго-долго ждали этого. Мне кажется, что я ждал этого всю жизнь.
И я говорю об этом Верочке.
- И я, и я... - шепчут мне ее губы на ухо. И мне щекотно, и приятно, и все еще не верится, что она меня любит, - я люблю тебя с первого дня, как только увидела.
- Какой же я был все это время дурак.
- Дурак, дурак, еще какой дурак, мне холодно.
Мы встаем. Что же теперь делать? Что мне делать? Что нам делать?
- Пошли в "Прибой". Заодно отогреемся.
Дебардакер с рыбным меню и цыганским трио нам хорошо знаком - здесь мы частенько собираемся нашей небольшой компанией.
- А у тебя деньги есть?
- Верочка!

Мы спрятались как можно дальше и от эстрады, и от освещения. Здесь, среди мрачного плюша и полумрака, так легко и сладко целоваться! А к еде мы даже не притронулись. Но вино выпили все, и теперь хмель овладел нами полностью и прочно.

Мы выходим из ресторана, сильно пошатываясь, счастливо хохоча Бог знает над чем - надо всем на свете. Я ловлю такси, и мы едем к ней, на самый край города, у Окружной, в далекое Кунцево, где я ни разу не был до сих пор.

Я не хочу ее отпускать, и мы целуемся и милуемся по подъездам, в давно уже уснувших домах. И я все никак не могу отпустить ее.
Только в третьем часу она нырнула в свою квартиру на последнем этаже невзрачной пятиэтажки, в сонное тепло своего скудного семейного счастья.

Пурга кончилась, и сильно подмороживает. Я бодро пилю из Кунцева в Беляево, ору песни, чтоб не замерзнуть, и совсем не хочу думать о том скандале, который устроит мне сейчас моя благоверная, пропахшая по случаю моего отсутствия корвалолом и валерьянкой - до тошноты.

Скрыть такую любовь невозможно. О ней узнали все сразу - и на работе, и среди друзей, и дома. Но никто не посмел вмешаться: все было очевидно, ясно, прозрачно ясно. Тут, наверно, есть какая-то невидимая, но ощутимая грань. Любое внешнее вмешательство становилось взрывоопасным.
- Странно, нас никто не осуждает. Даже мой.
- Они ослеплены завистью. Все, включая твоего и мою. Сунься сюда кто - и будет кровь.
- Чья?
- А это, графиня, неважно: я убью всякого или сам умру.
- И я с тобою, маркиз!
И мы вновь погрузились друг в друга.
Это длилось до мая.
А в мае, в холодный и зябкий черемуховый заморозок, меня прихватил аппендицит. И Верочка отвезла меня в больницу, где работал хирургом ее брат Анатолий. Случай оказался непростой - с перитонитом. Операция, однако, прошла успешно.

Анатолий и Верочка так нежно ухаживали за мной, пока я лежал в палате с другими бедолагами, что я благодарил свой аппендикс за этот подарок. И чуть не плакал от счастья. И мне было так сладко и покойно идти на поправку, выздоравливать и приходить в себя.

Настало лето, июнь, я совсем выздоровел.
С бутылкой коньяка и баночкой красной икры я еду к Анатолию в бесконечное и пыльное Бескудниково - как много в Москве таких безнадежных мест!
Мы сидим на кухне, болтаем, как всегда, ни о чем, не затрагивая ничего серьезного и близкого, однако я чувствую к нему непривычную симпатию и нежность. Он очень похож на Верочку, только гораздо выше и чуть-старше - они погодки.

Неожиданно рука Анатолия ложится мне на плечо, он начинает гладить меня и смотрит на меня в упор, чего-то ожидая. Потом я почувствовал его губы на своем затылке. Не сразу, но я сообразил. И глухо, с опозданием и сожалением говорю:
- Не надо.
И смотрю ему в глаза.
Лучше бы я этого не делал.
Никогда не видел такой безнадежной, невыразимой тоски в мужских глазах - только на иконах.
- Я пойду.
- Извини.
- Ты что? Спасибо тебе, Толя. Но только...
- Что?
- Ничего не было и не надо.
- Да, не надо. Извини.
Конечно, я ничего Верочке не сказал, и она продолжает беззаботно щебетать мне приветы от Анатолия.

А через две недели он покончил с собой.
Конечно, я был на похоронах. И вместе с другими нес его гроб. Народу было совсем немного. Теплый дождь трепал жирные листья тополей. Анатолий был неузнаваем, необычайно суров, с укоризной в плотно сжатых тонких губах. И только я понимаю, кому он посылает этот свой последний укор. Верочка, почерневшая и опухшая от слез, как неживая.
Траурная одежда ей совершенно не идет, но она этого не знает.
В тот вечер я отчаянно и безобразно напился, не помню, где.

И больше не мог с Верочкой, потому что каждый раз при ее приближении чувствовал на плече теплую и нежную руку
Анатолия.

Она молча ушла из моей жизни: ушла с работы, родила сына от своего и сразу после этого развелась.
У меня тоже все в порядке.

Обсудить этот текст можно здесь