Portfolio

Анатолий Клёсов

Заметки научного сотрудника

(продолжение, часть 11)

31. Целина и романтика. Мои родители и Сочи.

После второго курса я опять поехал на казахстанскую целину, как это тогда называлось среди студентов . На самом деле это опять был студенческий строительный отряд, и строили мы на этот раз коровники. В отличие от прошлого года, когда моя первая "целина" была в значительной степени - по воспоминаниям - эйфорией, что не многие смогли бы понять, наблюдая полное изнеможение от рытья котлованов под фундамент, перемешивания лопатами бетона в бетономешалке в поле, перетаскивания кирпичей на носилках и прочих прелестей обычного труда в стройотрядах, на этой второй "целине" эйфории я не испытывал. И не только потому, что наш прием был неважно организован, фронт работ не был готов, стройматериалы вовремя не прибыли, сколько, наверное, потому, что я был капитально влюблен, и объект моей любви был от меня в нескольких тысячах километров.

Так получилось, что Галя, моя однокурсница и будущая жена (о чем я тогда не смел и подумать), была направлена на летние работы в составе стройотряда в Коломну, а я поехал на целину. И тут-то, на расстоянии, наши отношения стали разыгрываться. Я писал ей по два-три письма в день, благо свободного времени за счет плохой организации нашего труд было много. Она отвечала мне почти столь же часто, и письма приходили по несколько штук сразу. Через месяц стало ясно, что надо что-то делать. Я решил сорваться к ней в Коломну, но это было бы, на мой взгляд, дезертирством с целины. А я к таким вещам относился серьезно. Нужен был правильный повод. И правильный повод нашелся. Командиром коломенского отряда был Дима Леменовский, наш с Галей сокурсник и мой приятель, с которым, кстати, мы дружим и по сей день и ездим к друг другу в гости попеременно - он с женой, тоже Галей, в Бостон, а мы непременно видимся с ними в Москве, когда там бываем. Кстати, его жена Галя - тоже наша сокурсница, сейчас - ученый секретарь Химического факультета МГУ, а Дима уже давно - профессор того же факультета, кафедра органической химии.

Так вот, Дима как командир коломенского отряда обратился письмом к командиру нашего отряда с просьбой о выручке - направить к ним опытного каменщика, каковым он считает - моя фамилия. Копию письма направил мне. Я отправился к командиру, и он принял решение, что надо ехать и помочь товарищам. Тем более, что работы здесь все равно особенно нет. Месяц уже прошел, а сделано все равно мало.

И я поехал в Коломну. Трое суток на третьей полке общего вагона, что само по себе было приключением. Вид у меня был подходящий для третьей полки - зеленая целинная студенческая форма с нашивками, значки. В общем, кто бывал на целине, - поймет. Кто не бывал - не поймет ни за что.

В Коломне я честно доработал до завершения срока работ, то есть всего пару недель. Но с Галей мы провели вместе только два дня, после чего она поехала, как и планировалось, с подругами на отдых в Ивано-Франковск. Так что мы опять разъехались. Но ненадолго, потому что из Ивано-Франковска через несколько дней она сорвалась обратно ко мне. Денег на обратную дорогу у нее не было, потому что весь ее отдых был "в пакете", дом отдыха плюс дорога. Она подошла к милиционеру в Ивано-Франковске и попросила тридцать рублей на поезд, в долг. Он не раздумывая дал ей деньги и свой адрес для перевода денег обратно. Тридцати рублей на билет не хватило, и Галя подрядилась убирать вагон на протяжении двух суток дороги. Так мы опять встретились, тут же перевели деньги милиционеру со всеми благодарностями, и я повез Галю в Сочи на показ моим родителям.

Она им очень понравилась. Через полтора года мы поженились, и свадьбу сыграли в жилой зоне главного здания МГУ на Ленинских горах. Было это прямо под новый год, в конце декабря 1967- го года, когда мы с Галей были на четвертом курсе химфака. Через три года отпразднуем сорокалетие нашей совместной жизни.

С таким стажем могу и побурчать, что нравы тогда были другие. Не знаю, насколько мы могли представлять тогдашнюю молодежь, но мы с женой сохранили невинность до самой нашей свадьбы. Не знаю, хорошо это или плохо, но это - факт.

Через десять месяцев у нас родилась дочь, и через шесть лет - сын. И в Сочи мы после свадьбы, а потом всей семьей ездили еще двадцать лет, бывало, и не по одному разу в год.

Сочи не случайно уже трижды упомянуты в моих записках. Дело в том, что, пока я учился на втором курсе, моего отца перевели по службе из Капустина Яра на должность коменданта железнодорожной станции Сочи. Кто бывал в Сочи и помнит привокзальную площадь с ее архитектурной жемчужиной - характерным зданием вокзала, выходил под аркой на платформы, мог видеть, что слева под аркой была (и, наверное, осталась) военная комендатура с кабинетом моего отца. Те, кто знают военную службу не понаслышке, знают, что в Сочи просто так не переводят. Это и было действительно не просто так. После более, чем десяти летней службы в Кап-Яре, в пыльных степях, где летом температура была за сорок, и зимой - тоже за сорок, но в другую сторону, плюс высокий уровень радиации (о чем тогда знать и тем более говорить не полагалось), плюс ответственная и крайне нервная служба на железной дороге, по которой потоком шли военные эшелоны с изделиями совершенной секретности для ракетно-космического полигона, плюс все остальное, что поглощал полигон такого размера и такой государственной значимости , не удивительно, что у отца развилась жуткая астма. Приступы шли за приступами. И чтобы его спасти, его и перевели в Сочи, в другой климат. Наверное, некоторую роль сыграло и то, что его комендатура регулярно занимала первые места по военному округу. И наша семья, включая моего младшего брата-школьника, переехала в Сочи. Они еще занимали временную квартиру, когда приехали мы с Галей. Это был и мой первый приезд в Сочи.

Продолжая некоторый отход от темы, добавлю, что этот переезд в Сочи подарил моему отцу шестнадцать лет жизни. В Кап-Яре, в возрасте 43 лет, он уже умирал, и скорая помощь слишком часто подъезжала к нашему дому на Проспекте 9-го Mая. Переезд в Сочи придал ему новые силы, и он всерьез занялся дыхательной гимнастикой по способу доктора Бутейко. Уже после его смерти я, разбирая бумаги, нашел толстые записные книжки с тысячами колонок цифр бисерным почерком. Это были его повторяющиеся задержки дыхания в разных режимах, которые отец с присущей ему пунктуальностью и организованностью хронометрировал и записывал. В итоге, как он верил, болезнь ушла. В это верили и мы. Он с легкостью и без всякой одышки взбегал на пятый этаж дома в Санаторном переулке, где они жили, и где моя мама живет по сей день. Лифта в доме не было, и это позволяло отцу каждый день, взлетая на свой этаж, подтверждать себе, что со здоровьем у него все в порядке.

Он умер внезапно в самолете, на рейсе Ленинград - Сочи, возвращаясь с отдыха. Самолет набрал высоту, давление в салоне упало, и астматические легкие не выдержали. Ему только что исполнилось 59 лет. 1982-й год.

Это был сентябрьский день, я работал в своем кабинете на кафедре химической энзимологии МГУ. Зазвонил телефон. Это была мама, почти невменяемая. Она сидела рядом с отцом в самолете, когда он стал задыхаться и умер. В то время в Аэрофлоте было строгое правило (может быть, оно есть и сейчас) - в таких ситуациях самолет совершает вынужденную посадку. Потому что не исключено, что человека можно спасти на земле. Самолет незапланированно сел в Москве. При посадке с довольно полными баками шасси могло повредиться, и самолет не выпускали до полного техосмотра, на которое должно было уйти несколько дней. Пасасажиры ждали нового самолета, и рейс откладывался на несколько часов. Тело отца должны были увезти на судмедэкспертизу в Москве, и мама была в полном шоке. Она твердила мне по телефону только одно - я не хочу оставаться в Москве, мне нужно домой, в Сочи. Папочке тоже.

Со мной произошло то, что происходило уже не раз, но в менее критических обстоятельствах. Мозг стал абсолютно кристален, полное спокойствие, никаких эмоций, внутренний компьютер выставил себе четкую программу: отца с мамой надо сегодня же отправить в Сочи. Папе уже ничем не поможешь, надо спасать маму. Там будет много хлопот - похороны и прочее. Я вылетаю вместе с ними. Никакой судмедэкспертизы в Москве, будет в Сочи.

Я сел в машину, припаркованную у входа на кафедру, и при полном внутреннем спокойствии, при четко работающем внутреннем компьютере вышел на маршрут Ломоносовский проспект - Ленинский проспект - улица Горького - Ленинградский проспект - кольцевая дорога - Шереметьево-1. Мама сидела на скамейке в терминале, реакции заторможенные. Взаимодействия - практически никакакого. "Папочка умер," - это всё, что она могла выговаривать. Я немедленно пробился к начальнику аэропорта. Он мне сказал одно - что по правилам тело должно быть направлено на судмедэкспертизу, потому что случай неординарный. Это не смерть в больнице, при наличии истории болезни. Это не несчастный случай, скажем, под колесами автомобиля или при падении с высоты, когда причина гибели ясна, и всё, что нужно. - это правильное оформление дела с перечислением виновных. То, что произошло сегодня - это нестандартный случай. Смерть в самолете. Может, его вражеский шпион там зонтиком уколол. Может, пулькой через проход выстрелили. Короче, это уже не наша, Аэрофлота, прерогатива, это дело следователей.

Согласен, говорю, но следователи и в Сочи есть. Тело должно быть направлено в Сочи. Сегодня. Я вылетаю туда же. Вместе с моей мамой. На том самолете, который вот-вот должен прибыть на замену поврежденному. Кто может принять такое решение?

- Только министр гражданской авиации.

- Хорошо, соедините меня с ним.

Я не помню, что я говорил министру и каким тоном. И какие аргументы приводил. Помню, что был на автопилоте. Работал внутренний компьютер. Короче, министр дал добро. При условии, что работники аэропорта в Шереметьего сколотят гроб, потому что - как же еще? Не в багажном же отделении самолета везти тело, на чемоданах?

Гроб немедленно сколотили. Нашлись и доски, и люди. Уже сидя рядом с мамой в самолете, я видел, как большой сколоченный ящик подвозят к загрузочному конвейеру и поднимают в багажное отделение.

В Сочи нас встретили представители райкома партии, номер телефона которых я не забыл захватить, выезжая в Шереметьево, и все пошло по накатанной печальной колее. Потом - кладбище, отделение солдат, прощальный ружейный салют - та последняя привилегия, которая отличает военных от гражданских, и все.

И мама осталась в Сочи одна.

Но на этом жизнь не заканчивается. Мой младший брат, который прилетел на похороны из Тюмени, где он, после окончания Ленинградского училища ВОСО, служил - по стопам отца - в войсках военного сообщения и который после похорон улетел обратно, должен был перевестись служить из Тюмени в Сочи. Чтобы маме не быть там одной. Это я так решил. Он про это еще не знал. А если бы и знал, то рассмеялся бы. Я не зря написал выше, что в Сочи просто так не переводят. Тем более - кого? Майора, кем был мой брат. Не генерала. Но задача была уже поставлена. Мой внутренний компьютер опять начал работать. Точнее, готовиться к работе.

Прошло несколько лет, в течение которых мама писала письма в Министерство обороны СССР, приводя убедительные причины, по которым ее сына и моего брата просто обязаны были перевести служить из Тюмени в Сочи. Ответы были стандартные - что такой возможности нет.

Надо было действовать.

Я записался на прием к командующему войск военного сообщения СССР. Адьютант сначала и записывать не хотел, пришлось произнести магические слова, - профессор, лауреат Государственной премии СССР. Это сработало. Мне дали двадцать минут, добавив, что это очень много, в порядке исключения. Явился, учитывая специфику вооруженных сил, при двух лауреатских знаках на красных муаровых лентах. Вошел в кабинет к командующему. Изложил задачу, что, мол, отец, фронтовик с 1941 до 1945, всю войну, ВОСО, Кап-Яр, Сочи, брат по стопам отца, майор, Тюмень, мать одна, короче, будет правильно, если брата переведут в Сочи. Матери будет поддержка. И вообще - по-человечески. И добавил, чувствуя, что говорю чего-то не то, что мать действительно одна, поскольку я часто уезжаю в длительные командировки в США. А брат - в Тюмени.

И вдруг многозвездный генерал сделал стойку:
- Как в США? - спрашивает. - Вы это серьезно? На самом деле?

- Да, говорю.

- А ну, расскажите. Только честно, как там на самом деле.
И засыпает меня вопросами.

Я ему рассказываю. Середина 1980-х годов. Про США - это меня хлебом не корми: и про людей, и отдельно про негров, и про зарплаты, и про автомобили, и про дома и прочее жилье и сколько это стоит, про демократов и республиканцев, и про школы, и про газеты, радио и телевидение, и про последние кинофильмы, и как там одеваются, и что едят - в ресторанах и дома.

- Ну ладно, - перевожу дыхание, - так как насчет перевода брата в Сочи?

Погрустнел генерал. Практически невозможно, говорит. Не переводят из Сибири в Сочи. И вообще ниоткуда туда не переводят. Надо чтобы такое основание было, что даже трудно представить, какое. Пусть ему хотя бы дадут врачи бумагу, что он очень болен. Но тогда могут просто комиссовать, и опять никакого Сочи.

В общем, говорит, будем думать. Но ничего не обещаю.

Выходим мы с ним в приемную - а там битком генералов, от лампасов в глазах рябит. Мы с командующим вместо двадцати минут два часа проговорили. И генералы на меня таращатся - что за ерунда, там гражданский, оказывается, два часа командующего продержал. Или наоборот.

Года через два моего брата перевели служить в Сочи.

Там он и демобилизовался, там и сейчас живет. Работает начальником охраны одного из санаториев, в нескольких минутах ходьбы от дома нашей мамы.

Я так и не знаю, что явилось причиной его перевода. То ли мамины письма, наконец, сработали, то ли его рапорты о переводе, то ли мой разговор с командующим. Но это уже и не важно.

32. Иммобилизованные ферменты

Защита моей кандидатской диссертации в начале 1970-х годов примерно совпала по времени с началом новой эры в изучении и применении ферментов - эры иммобилизованных ферментов и инженерной энзимологии. Напомню, что ферменты - это катализаторы биологического происхождения, или биокатализаторы. Они, как и прочие катализаторы, ускоряют химические реакции. Но, в отличие от традиционных химических катализаторов - металлов и их комплексов с органическими молекулами, обычно получаемых искусственно, ферменты синтезируются живыми организмами - микробами, растениями, животными. И прочими насекомыми, червями, земноводными, морскими организмами и так далее.

Ферменты представляют собой - как правило - белковые образования, часто сопряженные с ионами металлов, а также сахарами и прочими органическими соединениями, которые иногда называют "коферменты". Ферменты по размеру больше молекулы, скажем, воды в тысячи и десятки тысяч раз. Если вода состоит из трех атомов, пенициллин, упоминаемый ранее, из 41 атомов, холестерин, опять же упоминаемый ранее, - из 68 атомов, то молекулы белков состоят из тысяч, десятков и иногда сотен тысяч атомов. Тем не менее белки можно выделить в индивидуальном виде, и сотни их, если не тысячи, уже выделены. Можно спорить, насколько в чистом виде они выделены, и придираться к долям процента примесей, но это опять же детали.

А поскольку ферменты - это крупные органические молекулы, состоящие из сотен и тысяч химических групп - аминогрупп, карбоксильных, гидроксильных и прочих, и многие из этих групп торчат наружу, высовываясь в воду, в которой фермент растворен, то для химика не представляет особого труда достаточно прочно присоединить какую- либо из этих групп к стеклянным шарикам, гранулам пластмассы, кусочкам древесины и прочим твердым или мягким "носителям". Ведь стекло тоже содержит доступные химические группы - гидроксильные. И целлюлоза - тоже гидроксильные, но в другом окружении, нежели в стекле. А пластмассы вообще можно подобрать на любой химический вкус. Короче, ферменты можно присоединить к водонерастворимым носителям и тем самым их "иммобилизовать". То есть в переводе с английского термина - "обездвижить".

Такими иммобилизованными ферментами на гранулах носителя можно наполнить колонну-реактор, поставленную, например, вертикально, и пропускать через нее раствор субстрата, то есть вещества, в котором нужно провести необходимое химическое превращение. Такое измененное вещество называется, естественно, продуктом. Так вот, субстрат прокачивается через колонну, раствор продукта собирается на выходе колонны, а активный, работающий фермент продолжает оставаться в колонне. То есть мы превратили его из гомогенного катализатора в гетерогенный.

Осознание этой концепции вызвало революцию в использовании ферментов для технологических целей. Результатом явилось создание инженерной энзимологии, то есть широкомасштабного использования ферментов для промышленных целей. В середине 1980-х в Союзе вышел восьмитомник под названием "Биотехнология", и один из томов так и назывался - "Инженерная энзимология". Авторами его были те, чьи имена уже упоминались выше, в других главах и другом контексте. А именно - И.В. Березин и его ученики, а также ученики его учеников. Эта книга была итогом десятилетней работы нашего коллектива, работы и осмысления.

Действительно, когда фермент имеется в нашем распоряжении в виде водорастворимого порошка, можно взять, например, раствор пенициллина и бросить туда щепотку фермента пенициллинамидазы. Я уже пояснял выше, что этот фермент химически расщепит каждую молекулу пенициллина пополам и образует так называемое "ядро пенициллина", которое нужно для синтеза новых производных пенициллина, например, ампициллина. Или амоксициллина. Или оксациллина. Или диклоксациллина. Или многих других, их испытано несколько сотен, если не тысяч. Вторая половинка - это малоценная молекула, не стоящая того, чтобы о ней здесь говорить. Реакция-то осуществится, но щепотка фермента потеряется. Ее уже не вернуть. Точнее, вернуть можно, но затраты на это будут больше, чем стоимость полученного "ядра пенициллина". Экономика с отрицательным результатом. А если использовать иммобилизованный фермент - то его и выделять не надо. Он же остается в колонне, на гранулах носителя. Промыл его, слил воду, и все дела. Можно использовать опять.

Одно из первых практических применений иммобилизованных ферментов и было как раз применение иммобилизованной пенициллинамидазы для получения новых пенициллинов. Это была та самая работа, за которую наш коллектив получил Государственную премию СССР по науке и технике.
А в Италии использовали иммобилизованную лактазу для удаления молочного сахара (лактозы) из молока. Это была интересная разработка. Дело в том, что многие люди не могут пить молоко. Точнее, технически могут, но испытывают от этого серьезный дискомфорт. Их организм по причинам генетического характера не имеет фермента лактазы, который быстро расщепляет эту самую лактозу на два других сахара - глюкозу и галактозу. С ними организм легко справляется. А лактазу не любит, она вызывает аллергии, когда находится в организме длительное время. Так вот, если молоко обработать лактазой, то расщепление лактозы на те два сахара произойдет не в организме, а прямо в молоке. Получится в некотором роде диетическое молоко. Итальянцы и осуществили эту обработку молока в колонне непрерывного действия, содержащей иммобилизованную лактазу.

К началу 1980-х годов в мире работали уже восемь технологий с применением иммобилизованных ферментов. Помимо двух упомянутых здесь (гидролиз пенициллина для получения полусинтетических антибиотиков пенициллинового ряда и получение диетического безлактозного молока), были:
        - превращение глюкозы во фруктозу (медовый сахар) с помощью иммобилизованной глюкозоизомеразы,
        - получение сахаров из молочной сыворотки с применением опять же имобилизованной лактазы,
         - разделение оптических изомеров аминокислот с помощью иммобилизованной аминоацилазы,
         - получение оптически активной аспарагиновой кислоты с применением иммобилизованной аспартазы,
         - получение оптически активной яблочной кислоты с помощью иммобилизованной фумаразы,
         - превращение сахара в глюкозо-фруктозные сиропы с применением иммобилизованной инвертазы.

С чувством определенной профессиональной гордости должен отметить, что эти разработки не прошли мимо меня. Помимо работы в этой области и написания части книги "Инженерная энзимология", о которой упомянул выше, я написал книгу "Применение иммобилизованных ферментов в промышленности", которая была опубликована в Союзе, а также издана ООН на английском языке в виде отдельной книжки в 1989 году.

К настоящему времени наиболее массовое применение иммобилизованные ферменты нашли в медицине, точнее - в аналитических применениях в медицине. Ферменты наносятся и прочно фиксируются на датчиках, электродах, на пластиковых стаканчиках, на мембранах и фильтрах, которые можно использовать либо многократно, либо однократно, но не загрязняя ферментом анализируемый раствор.

Теперь это - устоявшаяся область применения ферментов. Но на это потребовалось почти тридцать лет - с начала 1970-х до конца 1990-х.

33. Непричесанные мысли о науке. Конференции молодых ученых

Настоящая научная работа не нормируется по времени. Я с трудом могу представить научного сотрудника, который ограничивает свою научную деятельность, скажем, с девяти до пяти. На самом деле просто не могу представить. Как и писателя или поэта, который творит только с девяти до пяти. В этом смысле семье увлеченного научного сотрудника не позавидуешь.

Как-то, выйдя засветло из своей лаборатории в Гарварде и отправившись домой, я поймал себя на мысли, что мне неловко, неудобно, совестно. Что, если сотрудники или просто знакомые увидят, что еще светло, а я работу на сегодня уже завершил? Это было как-то противоестественно. Ясно, что мысль была дурацкая, но она была. А ведь я был уже не молод, сорок лет с гаком.

В этом отношении для научного сотрудника чрезвычайно важно иметь жену, которая понимает его увлечение наукой. Наверняка это важно и наоборот - в отношении мужа увлеченной научной сотрудницы. А с женой мне невероятно повезло. Она была моей сокурсницей, и не только сокурсницей, но мы четыре года учились и в одной группе, численностью около 20 человек. В один и тот же год защитили кандидатские диссертации, только она защищалась в Физтехе, а я - в МГУ. Её диссертация была по физической неорганической химии - магнитные свойства комплексов двухвалентного ванадия, а у меня - по кинетике ферментативных реакций. В любом случае, она меня понимала и очень помогала. Мои ранние диссертации и должности были целиком вынесены на ее плечах, и я у нее в неоплатном долгу. И до настоящего времени - она мой благодарный слушатель и доброжелательный критик, когда я рассказываю ей об очередных научных проблемах, успехах и неудачах. Последних всегда больше, но так и должно быть.

Видимо, неотъемлемое качество увлеченного научного сотрудника - это постоянно взвинчивать темп работы, навешивать на себя новые и новые задачи. Но это возвращается широтой кругозора, опытом работы, новыми знаниями. Уверен, что это никогда даром не пропадает. Вспоминается эпизод. Я, младший научный сотрудник, совсем недавно защитил кандидатскую диссертацию. Идет заседание нашего отдела биокинетики. Заведующий отделом, Илья Васильевич Березин, заводит разговор, что пора нам взяться за написание учебника по ферментативной кинетике для высшей школы. Кто за это возьмется? Молчание. Наши кандидаты наук и прочие старшие научные сотрудники смотрят в пол, стараясь не встретиться глазами с заведующим. Написание учебника - дело хлопотное, да и неизвестно, получится ли. В общем, я вызвался. Давайте, говорю, попробую. Результатом явилось написание учебника под названием "Практический курс химической и ферментативной кинетики", который был издан в 1976 году, уже после моего возвращения из научной стажировки в США. Уже почти тридцать лет это - основной учебник по кинетике ферментов в Союзе, а теперь в России.

Прокручиваем время на четверть века вперед. Я уже давно работаю в США, и студенты наверняка считают, что автор учебника или давно почил в бозе, или доживает свои дни дряхлым старцем. Шутка ли, учебник вышел еще до их рождения. И вот я приезжаю в Москву. Утром поиграл в теннис и прямо как был - в теннисной майке и шортах и с ракеткой в руках - захожу на кафедру. В коридоре - группа студентов или аспирантов. Спрашиваю, не видели ли, и называю имя своего бывшего сотрудника. Нет, еще не приходил. Тогда передайте ему, говорю, что заходил такой-то, спрашивал, не дождался. И называю свою фамилию. У студентов-аспирантов округляются глаза, переглядываются. Да, говорю, тот самый. Передавайте привет. И - выхожу.

Приятно все-таки иной раз оказаться "живым классиком". Мелочь, а приятно.

А свою первую статью я написал в журнал "Химия и Жизнь" сразу после окончания университета. Тогда журнал только начал выходить. К нам на факультет пришли создатели журнала во главе с Михаилом Борисовичем Черненко, в то время главным редактором. Энергичный, живой, очень эрудированный, он понравился мне сразу. Они призывали студентов и сотрудников писать статьи для журнала. И напирали на то, что написать интересно можно обо всем. Даже о пуговицах. И я написал статью под названием "Химическая релаксация" про новый тогда метод изучения химических реакций. Как можно изучать скорости реакций с помощью возмущающих сигналов, выбивая реакцию из нормального хода и наблюдая возвращение ее в прежнее состояние. В этой статье я написал, что некоторые сообразительные дети, когда едят манную кашу, наверняка замечают, что борозда, проведенная в каше ложкой, затягивается с разной скоростью, в зависимости от температуры каши. Это и есть в некотором роде аналог химической релаксации.

Но настоящая проба пера у меня была годом позже, когда мы с И.В.Березиным написали научно-популярную брошюру, которая вышла в издательстве "Знание" под названием "Ферменты - химические катализаторы". Она даже получила второе место на Всесоюзном конкурсе научно-популярной литературы. Вот тогда-то мне писать впервые по-настоящему понравилось.

И еще понравилось участвовать в конференциях молодых ученых, особенно когда сам их организуешь. Наша первая, по ферментам, была в Пущино-на-Оке в 1971 году. Я еще и кандидатом наук не был, и тем более не имел понятия о научной дипломатии и правилах игры. Назначил себя председателем оргкомитета конференции, оплату гостиницы для участников провел через научный отдел ЦК ВЛКСМ, поскольку тогда был секретарем Комитета комсомола химфака по учебно-научной работе, договорился с пущинским Институтом биохимии и физиологии микроорганизмов Академии наук о выделении нам конференц-зала для заседаний и разослал приглашения по институтам. А поскольку правил игры не знал, то в письмах просто информировал директоров институтов о том, что такие-то молодые ученые приглашаются на конференцию, так что, мол, просьба их направить туда в командировку. Правда, некоторое недоумение проявил только академик Ю.А. Овчинников, директор Института биоорганической химии Академии наук СССР и вице-президент АН СССР. Он направил мне сдержанное ответное письмо, что неплохо бы дирекции Института знать, что за конференция, где будет проходить и какова программа, тогда уж дирекция решит, направлять сотрудников или нет. Это был первый урок, который я получил в отношении правил поведения в научных организациях. Первый, но отнюдь не последний.

Конференция в Пущино прошла, по общему мнению, блестяще, и мы решили продолжать и сделать эти конференции традиционными. И продолжали мы их почти двадцать лет, вплоть до моего отъезда в США. По размышлению, через эти конференции в СССР прошло целое поколение научных сотрудников нашего профиля - физико-химия ферментов. Мы проводили их в Ялте (Массандра), Архангельске (на Соловецких островах), Иркутске (в Листвянке), Петрозаводске, Тарту, Ташкенте, Цинандали, Абовяне, Баку, Самарканде, Паланге, Владивостоке, Вильнюсе, Бухаре, Киеве и других местах, что-то наверняка упустил. Это была хорошая школа научной жизни. Среди основных организаторов были те молодые ребята, кто потом стали профессорами, лауреатами премий Ленинского комсомола, Государственных и Ленинских премий, известными ныне учеными - Саша Клибанов, Володя Торчилин, Витас Швядас, Аркадий Синицын...

Когда мы сейчас собираемся за одним столом, то с теплотой вспоминаем то время, наши поездки по стране, самые разнообразные приключения. Ночные заплывы на МЭС (морская экспериментальная станция) в бухте Посьет Японского моря, где за плывущими оставался длинный светящийся хвост из местных микроорганизмов, что делало всю картину совершенно феерической. Видимо, вряд ли даже стоит добавлять, что участники этих заплывов не злоупотребляли плавками или купальниками... Вообще Владивосток и МЭС оставили у нас самые теплые впечатления - и замечательные люди, и красоты природы, и научные дискуссии. Вспоминается один занятный эпизод, когда после завершения научной школы на МЭС два докладчика из Москвы , лауреаты - один Ленинской, другой - Государственной премии, запершись на кухне после окончания банкета по случаю завершения школы, мыли в знак признательности всю посуду после сотни участников в то время, как хозяева школы в ужасе колотили в двери, умоляя дорогих гостей посуду не мыть. Я, по понятным причинам, опускаю здесь описания научных дискуссий, которые на самом деле и были центральной частью всех этих поездок.

На конференции молодых ученых в Тарту после заседаний была устроена сауна (Эстония же!) Вопреки обыкновению, были раздельные мужское и женское отделения, а в большом холле между ними были сосиски, пиво и танцы. Мы набрали в сауну изрядно пива и хорошо сидели, обсуждая научные и прочие проблемы. Потом пиво кончилось, и я пошел за очередной партией, обмотавшись полотенцем. В таком виде, что было совершенно нормально и принято, прошел через танцующие пары, захватил в обе руки восемь бутылок пива, что соответствовало количеству, близкому максимальному, и пошел обратно сквозь танцующих. И вдруг чувствую, что мое полотенце начинает разматываться и сползать. Выхода, естественно, было два. Либо бросать пиво и хвататься за полотенце, либо... Но даже спинным мозгом можно было сообразить, что восемь бутылок, зажатых между пальцами, просто так не бросить. Еще битого стекла не хватало на танцевальном полу, где большинство танцевали босиком! Поэтому я включил альтернативную программу, и, крепко сжимая пиво, помчался в свою сауну бегом через танцующих, безнадежно теряя полотенце на полпути...

Кстати, о саунах. На одной из наших конференций молодых ученых, кажется, в Паланге, устроители организовали нам сауну без этих премудростей в виде половых различий. Так оказалось, что я сидел в сауне по соседству с дамой, которой не знал. Там и представились друг другу. Или кто-то нас представил, это детали. Ну, посидели и посидели, поплавали в бассейне вместе с другими участниками и участницами конференции. На том наши пути разошлись. Прошли годы. И как-то мне понадобились данные по нашей биотехнологической промышленности для обзора, который я готовил в виде отдельной книжки для публикации в промышленном комитете ООН. Я стал наводить справки и выяснил, что эти данные можно получить в только что образованном Министерстве биотехнологии СССР, но мне их вряд ли дадут. Потому что министерства всегда неохотно предоставляют данные, тем более для публикаций. Тем более, что все эти данные обычно проходят под грифом "Для служебного пользования". И потому что дама, которая руководит тем отделом министерства, уж очень суровая. И называют фамилию дамы. Фамилия мне что-то напомнила - да, такая же была у моей собеседницы в сауне много лет назад. Неужели она? Звоню в министерство, представляюсь и говорю,что, мол, вы меня, наверное, забыли, но мы с вами, похоже, встречались как-то в Паланге, на конференции...
- Ну как же, как же, - говорит дама, - ну что вы, такое не забывается!
Все нужные цифры я получил тут же, не отходя от факса.
Это к вопросу о пользе саун для исследований и разработок.

(продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь