Portfolio

Александр Левинтов

Страна Любви

В 1992 году наша Лаборатория региональных исследований и муниципальных программ закончила заказанную одной коммерческой и уже давно не существующей фирмой "Программу регионального развития Крыма".

В этой работе, строя теоретические предположения о региональных границах, я написал, что региональные границы Крыма проходят по сердцам и памяти людей, зачатых в Крыму.

Мы все родились где-то - кто где: в Москве и Питере, в Заполярье и на Дальнем Востоке, в Талды-Кургане и Цюрюпинске, но зачаты многие из нас в Крыму, на хранящих благословенное тепло до позднего вечера галечных пляжах, в колючих кустах и на парковых скамейках, под кипарисами и крымскими соснами, в палатках и палатах, пансионатах, курортах, домах отдыха, в волнах ласкового прибоя и на выжженых солнцем вершинах. И даже уехав далеко-далеко за тридевять земель, люди, зачатые в Крыму, помнят эту неистовую, жаркую, порой запретную любовь и потому глубинно и пожизненно любят Крым.

Я не думал тогда, что сам окажусь так далеко от Крыма, на совсем других берегах иного океана, в Калифорнии. Но теперь я могу сказать, уже исходя из собственного опыта: граница Крыма задевает мою душу, хотя мои бедные родители никогда в своей жизни не были в Крыму. Но без моего сердца Крым микроскопически неполон.

Мой детский Севастополь

В пятом классе нас объединили с девочками. Тут надо сказать особо про наше, военное поколение, не только малочисленное и худосочное, но еще и обделенное в семьях: у половины моих одноклассников не было отцов и редко у кого были братья и сестры. Таких, как я, где в семье пять человек детей, не было никого - это потом пошли бэбибумеры. И потому для меня слияние мужских и женских школ прошло безболезненно и незаметно: две сестры старше меня, одна - младше плюс младший брат. А для других мальчишек это был сексуальный шок, говоря шершавым языком современности. И для девчонок, надо полагать, также. Теперь, спустя полвека, я с грустью могу сказать, что большинство из нас оказались несчастны и в любви и в браках, а тогда - тогда мы все повлюблялись одномоментно: все мальчики в одну девочку, все девочки - в одного мальчика. Повлюблялись надолго, навсегда, по крайней мере, до десятого класса, когда хоть чуточку поумнели, но не все.

И в таком настроении и угаре мы по окончании шестого класса поехали в Крым. Как и все школьники той эпохи, мы были фанатами турпоходов, непременно с ночевками - в сельских школах, клубах зимой, в палатках - летом. А тут на месяц в Крым, далекий и сказочный!

Всю зиму мы бешенно заколачивали деньги: сдавая макулатуру, металлолом и парфюмерные флаконы, работая на почте, на овощных базах и где-то ещё. При этом хитрые родители и педагоги понавыставляли нам всяческих барьерных условий дисциплинарного характера и по поводу отметок. И мы выстояли и поехали...

За Харьковом началась жара - она и сейчас там стоит, почти каждое лето. А потом - унылая и однообразная степь с черноземами из учебника ботаники, а затем - такое же унылое и однообразное, кабы не голубые гоголевские мазанки из учебника литературы, Каховское водохранилище, а потом - еще более унылый, без мазанок и признаков нормальной жизни, Сиваш... И первые горы в голубом мареве. Они плыли, все более возвышенные и величественные, стали смыкаться, обступать наш паровоз, наползать серыми скалами и разломами, в этом хаосе мелькнуло название "Инкерман" - и мы
прибыли в Севастополь.

Ослепительно белый город, ослепительно исторический и славный город, южный и суровый. Графская пристань, памятник Погибшим кораблям, Памятник Казарскому "Потомкам в пример", памятник матросу Кошке, Нахимов и Корнилов у полуразрушенного Собора, Малахов Курган, кладбище моряков на Южной стороне, прекрасные бульвары, необыкновенно все вкусное и люди удивительного дружелюбия.

Мы жили в школе №3, в которой когда-то учился директор нашей школы. Мы были подшефными такого же класса, как и наш, - и они ходили с нами по музеям, приводили к себе домой, учили нас плавать в море и ловить крабиков.
Ах, эти белые развалины Херсонеса, и Учкуевка, и песчаные морские пляжи, и посещение огромного крейсера, и Золотая балка, и спелая шелковица, и теплые мягкие дождички!

А потом мы на автобусе поехали на Южный Берег Крыма, через Байдарские Ворота с их верхотурой, ночевали в каких-то скворешнях, в Алупке был Хаос, серая мавританская громада Воронцовского дворца, Али-баба и такая же бронзовая девушка с кувшином, мы читали татарские сказки, такие же сладостные, как сказки из "Тысячи и одной ночи", как крымские плоды, и была Ялта, и домик Чехова, и шикарная набережная. Мы плавали на шатающихся по волнам катеркам в Гурзуф с его скворешниками домов, в Никитский ботанический сад, в Ласточкино гнездо, в Артек - недоступную для нас, рахитичных останков войны, полуголодной измайловской шпаны, всесоюзную детскую здравницу - ведь никто из нас не был знатным металлоломосборщиком, математическим или скрипичным вундеркиндом, и ни у кого из нас не было пап с волосатыми руками - у большинства не было никаких пап.

А потом - через Ай-Петри, с ночевкой на вершине в ожидании рассвета (это было так же холодно, как и прекрасно!), по старой, теперь уже малоезженной дороге, в Бахчисарай, с ханским дворцом, гаремом, плачущим фонтаном, пещерным Чуфут-Кале - это все слилось в одну прекрасную сказку и потом снилось еще много-много лет.

Мне и сейчас порой снится неведомый белоснежный город, населенный необыкновенными - героическими и ласковыми людьми. В таких снах обливаешься сладкими слезами никогда не существовавшего мира, просыпаешься легким толчком - радостный, счастливый, умытый неведомым катарсисом - и постепенно, распутывая сладостные тенета и пелены сновидения, вспоминаешь: ну, да, это ж про Севастополь и Крым. И после этого вновь засыпаешь, успокоенный и прощенный: главное и лучшее в твоей жизни было и состоялось, и уже ничего не жаль, и не жаль, что родился.

Партизанское и обсерватория

Мы так и вышли из школы всем классом, опаленные этой поездкой. Были и другие: в Питер, например. Но опалены мы были тайной любовью к Крыму. И наши севастопольские одноклассники приезжали к нам в Москву, мы несколько ночей готовились к этой встрече и мастерили подарки, и было здорово, но, конечно, не то.

А после школы настал Университет, Географический факультет. И первая же летняя практика, по геодезии и картографии, - в Крыму, в Партизанском, на базе Геологического факультета.

Знаете, в течение месяца просыпаться в палатке и видеть перед собой, далеко-далеко на горизонте, ятаган Роман-Коша - ради этого стоит даже геодезией заниматься. Хотя - нет на свете более безнадежного и скучного занятия, чем решение задачи Потенота на арифмометре типа "Феликс".
Четыре недели безоблачного неба, зреющих черешен и каких-то невероятных приключений. Все началось с того, что в первый же день я в одиночку решил устроить траверс по местным горам.

Крымские горы - это несколько гряд куэст, ступенями поднимающихся к морю. Последняя гряда - Яйла, формирующая собой уникальный ландшафт и климат Южного берега Крыма. Куэста имеет типичную ассимметричную форму: один склон очень полог, настолько полог, что порой не замечаешь набора высоты. Затем склон обрывается вертикалью, сложенной из более или менее твердой породы, ниже вертикали начинается крутой спуск из мягких пород - мергелей и опок.

Все куэсты Внутреннего Крыма - мелкий щебнистый материал, поросший разного рода мелкими колючками и чахлыми лесами, тоже колючими. Преодолев 5-6 таких вершин, совершенно однообразных, я понял, что и дальше меня ждет все то же самое, вернулся на базу под вечер, весь исцарапанный, обгоревший дотла и полностью разочарованный в этих горах. И совершенно напрасно.

Внутренний Крым - что внутренний мир. Он пуст, если идти напролом. Он открывается и наполняется по мере изучения.

Наш лагерь располагался на склоне горы Гороховой, а напротив - Шелудивая. Все местные топонимы - русские (Танковое, Партизанское, Пионерское и т.п.), а потому весь этот мир, утерявший свои исконные, татарские названия, был нем для нас и ничего не говорил. Чистая геологическая геометрия - эта бездуховная немота потом сильно давила на меня в Америке, стране прекрасной, но с утраченной и уничтоженной мифологией мест.

Платон в свое время ввел понятие "гения места". Оказывается, люди научились изгонять этого гения с его насиженного места, себе во вред и убыток, разумеется.

В один из выходных мы рванули в Ялту. Естественно, аккурат в этот пятничный вечер грянула гроза. Меня, как единственого и авторитетного знатока Крыма, определили в проводники. В кромешной тьме, под ливень и разрывы молний мы пустились по полному бездорожью, какой-то неведомой нам тропкой в направлении Бахчисарая. Вот хоть стреляйте, но мы пришли в Бахчисарай, ни разу не сбившись. Переночевали на базаре под навесами, укрыться было нечем, а потому назвать это ночлегом и сном можно символически. Ранним утром первым же автобусом, расхристанным и трясущимся, отправились в Ялту через Ай-Петри по очаровательной и узенькой шоссейке, какими обычно ездят в собственное детство или в страну Счастья.

И вновь - Ай-Петри с видом на лучезарное море и прихотливо-благословенное побережье. 22 километра спуска по серпантину. Уже на подъезде к Ялте, среди садов, санаториев и янтарных сосен в приемнике у водителя Обухова, а, может, Шумская или Нежданова, запела про генерала, прибывшего на побывку - и я впервые в своей жизни зримо ощутил вечность, нетленность чего-то в жизни, и понял, что нетленно только прекрасное - этот голос, эта мелодия, эти сосны, этот воздух, эта Ялта. И именно тогда я впревые понял и поверил в то, что никогда не умру. Никогда-никогда, потому что красота бесконечна, а я - ее свидетель.

В Ялте у нас хватило денег только на бутылку "Клерета": 0.75 за 1.02 копейки. На набережной продавались маленькие пятнадцатикопеечные шашлычки, совсем-совсем маленькие. Мы были очень голодны, но денег было только на обратный
путь до Бахчисарая. И мы пошли купаться. И купались весь остаток дня. Один из нас, деревенский парнишка из глухой смоленской деревни, всеобщий любимец и баловень по кличке Моремуха, сидел на горячей гальке спиной к прибою:
- Моремуха, посмотри, это же Черное море!
- Не видал я вашего моря.
Так ни разу и не повернулся. Мы думали заночевать на пляжных лежаках, но были изгнаны в потемках неумолимыми пограничниками. Пришлось вылезать на набережную в поисках скамейки. На ней мы распили нашу заветную бутылочку,
дивясь на тепло ялтинской ночи и огромности звезд. А утром, искупавшись напоследок в отрезвляюще прохладном море, еще мокрые, уселись в автобус, доставивший нас в Бахчисарай. Когда мы засветло шли на базу, то не переставали дивиться, как нам удалось совершить этот путь в пятничную грозу, почему мы не заблудились и не свернули себе шеи.

А потом мы слушали рассказы наших товарищей побогаче, которые рассказывали нам, какие славные кабаки в Ялте, в каких шикарных дегустационных залах они побывали, какие роскошные вина там выкушали и какие прекрасные шашлычки продают на ялтинской набережной - и всего за 15 копеек.

А потом мы вернулись в Москву и, помимо всего прочего, рассказывали о том, как мы ездили в Ялту и какиепрекрасные шашлычки продают на ялтинской набережной - и всего за 15 копеек. И нам все верили.

Вот только Моремуху отчислили за академическую неуспеваемость. Жаль. Славный был парень. От Моремухи осталось его обращение к профессорско-преподавательскому составу "дяденька" и "тетенька" - говорится это с полной искренностью и почтением, отчего суровые, сердитые и строгие профессорско-преподавательские кадры расплываются в улыбке и вспоминают свои брошенные ради высокой науки Урюпински.

Мы также ездили в Севастополь и в Симферополь, и я чуть не разочаровался в Севастополе, потому что нас не пустили в сам город из оборонно-стратегических соображений, но мы все равно прорвались туда какими-то окольными тропами, совсем-совсем ненадолго.

... В нескольких километрах от нас находилась Крымская обсерватория, видимая с вершины Гороховой, куда шастали влюбленные. Мы пару раз ходили туда воровать яблоки в заброшенные сады. В начале 60-х Крым начинал интенсивно дичать и пустеть: хозяев, крымских татар, не пустили, а понаехавшие, признаться, ничего не умели и не знали, кроме картошки, а потому жили в Крыму, как в Заполярье: не ведя хозяйства и расчитывая только на завоз. Чужаки остаются чужаками на любой, даже самой благодатной земле.

Знаменита была Крымская обсерватория своими оптическими приборами, отбитыми у немцев в ходе освобождения Европы от фашизма и замены его на коммунизм. А еще здесь открывали много звезд. Только обсерватория Стенфордского университета могла соперничать с Крымской по числу открываемых звезд. Практичные американцы давно открыли бизнес по продаже названий звезд разным богатеям и знаменитостям. Крымские же астрономы-голодранцы дарили эти названия своим лечащим врачам, племянницам, знатным оленеводам и т.п.

Соревнование со Стенфордом кончилось, когда в Бахчисарае построили цементный завод. Атмосфера резко помутнела, и американцы навсегда вырвались вперед.

Крымская обсерватория - своеобразный оазис культуры в этих опустевших и запущенных местах. Музыкальные вечера, художественные выставки, шахматные баталии: здесь собрались люди творческие и притягивающие к себе таланты.
В ходе выполнения "Программы регионального развития" мы сидели с астрономом Владимирским в его квартире, обсуждали идею Крымских игр, пили знойную и терпкую мадеру серсиаль из скромных запасов доктора наук, смотрели его картины, читали стихи Бродского. Помню, я вышел на балкон со стаканом и Бродским наперевес, читая "Письма Римскому другу":

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке- Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Тут мы оба замерли: на далеком и неистово-синем горизонте какой-то парус пытался войти в Севастопольскую бухту, рядом с балконом кучерявился кипарис, на одинокой скамейке сидел невидимый, но зримый нами Иосиф Бродский и нанизывал строки стихов. Хозяин достал очередную бутылку мадеры серсиаль, и мы оба-три выпили.

Мисхор

Практически вся моя студенческая молодость прошла в Крыму благодаря двум обстоятельствам: я влюбился в свою однокурсницу, ставшую на пятом курсе моей женой, и у меня обнаружилась родня в Мисхоре, тетушка-терапевт и дядюшка-рентгенолог. Они работали в "Марате" и "Украине" и жили в четырехквартирном домишке между этими двумя заведениями.

Ах, какие это были сладкие времена! Какие мускаты, ядовитейшие мускаты мы пили! Ядом любви и неги было окутано все. И эти теплые нежные вечера в ресторане "Мисхор" на берегу шуршащего фиолетовой волной моря, хрупкие цыплята-табака под мускатное шампанское Инкерманского завода и бесконечные танго на деревянной эстраде танцплощадки, и ночные заплывы навстречу ятаганской, османской луне.
А днем... - мы не валялись бездарно на пляже, хотя бывало, конечно, и такое. Мы взбирались на Ай-Петри пешком - просто, чтобы поесть плов или чебуреки под стакан хереса или белого сухого. Мы знали несколько путей, ведущих на вершину, и каждый раз выбирали новый маршрут. Ай-Петри была видна из нашего окна, как картина в раме. А, кстати, почему для меня Ай-Петри - неизменно и непременно женского рода?

Мы ходили по царской тропе в Ялту или к водопаду Учан-Су, где старый узбек готовил лучшие в мире шашлыки. Потом его сменили его сыновья, потом общее падение нравов сломило и этот знаменитый мангал.
Прогулка в Алупку, в дегустационный зал, была для нас именно прогулкой. Мы были неутомимы. Я с недоумением смотрел на отдыхающих: постельный режим, диетическое питание - как они могут это выдерживать?
Наши мисхорские сентябри - наивнейшие восторги (ведь мы даже не целовались!) уже почти безлюдных пляжей, пеших путешествий, аж за Ангарский перевал, накаленных до плавящегося янтаря сосен. Мы чувствовали Крым, мы им дышали... и потом уже никогда не возвращались сюда, потому что наш двадцатичетырехлетний брак оказался несчастным и неудачным, а нести несчастья в Крым - это было для нас кощунством.

Симферополь

Я вернулся в Крым лишь спустя четверть века, совсем другим человеком. И Крым уже стал другим - уже прошла по экранам "Асса" - и наши представления о Крыме и о жизни сильно поменялись. Я занимался коммерческим и бизнес-консалтингом и, в основном, стал бывать в Симферополе, бывшем Неаполе Скифском.

Шел угар советской эпохи, и вскоре Крым стал заграницей. В магазинах появились идиотские объявления: "НА ДЕНЬГИ ТОВАР НЕ ПРОДАЕМ" - кругом мелькали подозрительные купоны. Они нещадно инфлировали, и потому российские рубли, падавшие не так стремительно, были в чести и цене. Никому в голову не приходило подделывать купоны - все понимали, что это и так безобразная фальшивка.

В Крыму сформировалась подлейшая партийно-хозяйственная элита, привыкшая лизать зад и руку московским бонзам. Раболепство движений и действий породило и раболепство мыслей. Тогдашний первый секретарь Крымского обкома, некий Бодров, по образованию бездарнейший географ, уже на обломках советской системы все твердил о каком-то массовом отдыхе и оздоровлении каких-то не существующих более трудящихся. Крым был превращен этими подонками в вотчину московской партийной сволочи, а заодно - в военный кулак неизвестно кому: 26 взлетно-посадочных полос, в том числе одна для приема "Буранов" - в стране, что, пустырей мало? Потеряв свой пост, он, естественно, стал ректором Симферопольского университета. Я читал там лекции - глаза ребят горели от новых идей и раскрывающихся перспектив деятельности, они жаждали разрешений и прав на новую жизнь, и мертвый, но не умирающий Виктор Цой кричал им: "Перемен!"

В Крыму я работал месяцами, часто безо всякой зарплаты - у меня вообще не было никакой позиции и должности, иногда мне давали кучу купонов, иногда забывали, а сам я никогда не просил их. Но одна форма оплаты была более или менее постоянной: из Москвы ко мне приезжала на уикэнды жена, новая и молодая. Мы садились в предоставленную фирмой машину с шофером, по дороге, обычно в Алуште, закупали цветы, шампанское, маслины, каперсы, икру, хлеб, прочие деликатесы и ехали дальше - в Партенит, Пушкинский санаторий в Гурзуфе, Ай-Даниль или еще какое-нибудь элитное заведение, где нас ждал отдельный номер, отсутствие всякого идиотского санаторно-курортного сервиса, а также ночи, полные сладостной любви на смятых лепестках влажно-темных роз. Утром мы купались, вяло шастали по окрестностям, я писал стихи или еще что-нибудь, в понедельник утром за нами приходила машина, я сажал жену на поезд и вновь включался в лекции, консультации, исследования и прочие дела, полные тогда смыслов и результатов.

Благодаря всемогущественному в России административному ресурсу, Симферополь превратился в культурную столицу Крыма. Культурная жизнь, не заметная за политическим и торговым шумом, была здесь на высочайшем уровне, особенно музыка и живопись. Тогда появились первые крымско-татарские художники: трагическая, надломленная, почти вся безОбразная живопись.

По вечерам я часто брал маленькую бутылочку крымского совиньона и шел из своей гостиницы на набережную Салгира, где в лабиринтах одиночества, сквозь полупрозрачную кисею ив и еще не распустившихся пирамидальных тополей читал в небесах диалоги в духе Платона, под тоненький перезвон реки по камушкам писал стихи и был счастлив - в Крыму можно быть только счастливым.

В поисках площадки для своего Гуманистического университета я облазил множество мест и однажды забрался в Красные пещеры, поросшие барбарисом и кизилом. Я стал часто бывать здесь, хотя, понятно, пещерный университет мне бы не дали организовать. Но зато здесь я постиг основные тайны антропогенеза, здесь я понял соблазны, которыми подверг Иисуса дьявол, здесь я стал понимать многое в себе и людях.

Именно тогда я полюбил уединенный и потаенный Крым с его пещерными городами и утраченными ценностями.

Проливными осенними дождями я приезжал в Бахчисарай, останавливался в огромном, но страшно неуютном доме какой-то художницы - все художники живут неуютно и иначе жить не умеют. Холодные и седые утра начинались с заунывных причитаний муэдзина с минарета, потом мы шли мимо дурдома для олигофренов (кто-нибудь из них непременно дежурил у ворот, клянча сигареты) к Успенскому пещерному храму, на караимское кладбище, огромное, тихое, совершенно скрытое от посторонних глаз, с уходящими в лес бесчисленными рядами однообразных маленьких надгробий с тонким ажуром древней вязи иврита.

Мы поднимались вверх, в Чуфут-Кале, бродили меж обезлюдевших построек, заглядывали в запертую синагогу, иногда из-под выскакивала борзая курица - жизнь все еще теплилась в этом унылом месте. Однажды в пещере для нас пел маленький духовный хор - голоса звучали совсем не так, как в церкви: это был настоящий плач душ по Богу, еще не покинувшему нас, но уже отвернувшемуся от наших безобразий.

Татьяна Фадеева, историк из ИНИОНа и сотрудник нашей лаборатории, расказывала мне бесконечную сакральную историю Крыма и Земли - благодаря ей я смог читать книгу Полуострова сквозь горы и скалы. Мы бродили по плоским плато над Бахчисараем, разговаривая с дождями и пастухами, потом спускались вниз, в чебуречной заказывали по полдюжине маленьких и самых лучших в мире чебуреков, выпивали бутылочку соломенно-свежего совиньона и проваливались в дивные и витиеватые, как татарский орнамент, сны.
А наутро Татьяна опять рассказывала о геомансии, о тех временах, когда Крым был островом, о том, как Гирей, отправляясь в очередной поход на Москву, молился иконе Девы Марии в Успенском пещерном храме, о Тахтамыш, о сорока девушках, об амазонках, царство которых располагалось поблизости, о том, что Крым посвящен Девам, по-гречески Парфенам (в Крыму это действительно очень распространенный топоним), о том как Ифигения чуть не принесла в жертву, а затем все-таки спасла своего брата Ореста, о временах догреческих. Много чудес знала Татьяна и многое успела внести в нашу "Региональную программу", все более напоминавшую, по мере написания, сказку.

Однажды с двумя молодыми философами я отправился в Алупкинский дегустационный зал, вооруженный запиской генерального директора "Массандры". Нам открыли законсервированный зал. Красивая и совершенно пустая девушка начала было заученным голосом читать молитвы крымским винам, выставленным нам в изящных бокалах на деревянных подносах. Мы остановили ее, попросили открыть дверь на огромный, залитый солнцем балкон и удалиться как можно дальше от нас.

Наша дегустация (10 вин по 25 граммов каждого) растянулась на четыре часа. В каком-то трансе после каждого вина я впадал в импровизацию и, назвав вино (это-то я знал досконально), рассказывал фантастические и романтические истории, связанные с этим вином или его происхождением.

Мы вышли из дегустационного зала совершенно ошалевшие, невменяемые, внеземные, прихватив по нескольку бутылок элитных вин по необыкновенно высоким, но все-таки смешным ценам. Я, к примеру, увез с собой "Мускат белый Красного Камня" урожая 1956 года, года рождения моей жены, и уж совсем уникальный "Портвейн красный Ливадия" урожая 1945 года. Я думал подарить эту бутылку на 9 мая вице-президенту России, но он оказался на праздники в Лефортовской тюрьме, а президент, по своему мужланству, в таких винах не разбирался.

Несколько дней я провел на территории головного завода объединения "Массандра", пытаясь помочь перейти к рынку: изучал технологию, статистику, научно-производственные материалы. Руководство - высшие профессионалы виноделия в мире - ничего не понимали в маркетинге и совершали ошибку за ошибкой, одна другой губительней и страшней.

На заводской территории была маленькая гостиничка, в которой, кроме меня, никого не было. Я уставил весь свойгромадный номер бутылками самых редкостных и сладостных вин, подо мной, в туннелях таились несметные винные богатства, из окна были видны площадки с вызревающими на солнце мадерами и хересами - и этот особый мир вина, особая винная атмосфера проникали в меня, и я начал пить любимые вина как читать любимых писателей - взахлеб, повторяясь и находя все новые смыслы, мысли и оттенки. И "Бастардо" мне стал напоминать романы Достоевского, "Пино Гри Ай-Даниль" - замысловатую поэзию Гете, сухое "Алушта" - Гельдерлина, пасхальное и кагор - "Отца Сергия" Л. Толстого, "Черный доктор" - романы Булгакова...

( продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь