Portfolio

Александр Левинтов

Юго - западный миф

Этот небольшой - даже беглый очерк, даже и не очерк, а впечатления - для тех читателей, кто, собираясь в Москву,
наметил для себя посетить какой-нибудь театр или театры, но не слишком хорошо разбирается в сегодняшней Москве, ставшей своеобразной театральной столицей мира. Очерк также рассчитан на тех, кто ориентируется на местную, американскую и канадскую, гастрольную афишу. Должен сразу предупредить, что автор не театральный критик, не искусствовед, не фанат данного театра и даже не заядлый театрал, но, безусловно, театральный гурман. Практический совет: если вас интересует или заинтересовал данный театр, обеспокойтесь приобретением билетов заранее, сильно
заранее, может быть, даже раньше, чем авиабилетами.

Вино без мифа, даже самое марочное, выдержанное и коллекционное, - портвейн "Кавказ". Театр без мифа -
партсобрание, где в президиуме еще тошней, чем вне его.
От мифа требуется мораль, а не истина - тем он и отличается от истории. И уж, согласитесь, искать истину в театре, о театре ли - гораздо глупей, чем в вине или в храме.
Эту историю я слышал много раз в 70-е и 80-е, и для меня она такова:
Это было в середине далеких 70-х.
Студент ГИТИСа Валерий Белякович взял на себя какое-то несуразно серьезное комсомольское поручение: вести драмкружок во Дворце пионеров на Ленгорах. Ну, взял и взял - кто из нас не заваливал общественные поручения и кто вообще тогда не считал своим гражданским долгом плевать и класть на все с высоты? Но Валерий, без всяких видимых на то оснований, порученное шефским сектором факультетского или даже институтского бюро ВЛКСМ не бросал, на занятость и другие неотложности, типа шестидесятилетия Великого Октября, не ссылался, а регулярно и строго вел свои занятия с благополучными и увлеченными в правильном направлении пионерскими пай-детьми.
На таких всегда воду возят, возили и будут возить. Валерия вызвали в райком или горком ВЛКСМ и строго с ним так
поговорили: вот ты, мол, кайф ловишь, с благополучными пионерами в театр играючи, а твой родной брат - дурную шпану вокруг себя собрал в родном Вострякове, уже и приводы в детскую комнату милиции имеются, словом, грят, о сверхзадаче тебе еще Станиславский должен был сказать, а мы можем только процитировать великого пролетарского режиссера: "Надо!"
И никаких "Кушать подано!" или "Не верю!" Не спасешь брата - потеряешь комсомольский билет. Или что-то в этом духе, что положено было говорить на заседаниях райкома или горкома ВЛКСМ при утверждении того или иного военно-патриотического задания.
Востряковские хулиганы и мишки квакины во главе с Сергеем Беляковичем оказались, как выяснилось, вовсе не патологически-криминогенным элементом с неисправимой наследственностью, а просто бунтарями повседневности и очевидности, их детская жажда свободы и самовыражения не несла в себе ничего опасного для общества - они оказались прекрасными лицедеями просто в силу своей неуемной фантазии и энергии: им бы динамо-машину - и в отдаленные районы ток давать (реально именно это светлое будущее их, судя по всему, и ждало: с кайлом и бензопилой "Дружба" на незабвенных островах лесоповала).
И они начали играть в театр самозабвенно, со всем восторгом юности.
И у Валерия, разрывавшегося на два "театра", возникла сумасшедшая идея - соединить в одном коллективе две
банды - пионерскую и хулиганскую. Будь эта идея более здравомысленной - ни за что бы она не реализовалась, потому
что реализуются, на самом деле, только сумасшедшие: этому нас не только мифология, но даже история учит, вспомните хотя бы, к примеру, построение социализма в одной, отдельно взятой стране.
Понимаете, у обоих групп нашлось общее и даже не одно: искренняя вера в свой талант и в свой театр, детское озорное и беспечное пренебрежение границами возможного и допустимого, а также излишек энергии от недостатка калорий.
Весь секрет театра - в движении именно туда, куда "низзя", в табуированные зоны, куда для нормальных людей висят запреты.
Но ведь только там, в этих зонах, и возможно подлинное искусство, только там, за воротами уже пройденного и освоенного - новое и неизведанное. Войти в культуру можно и даже нужно по проторенному, принести в культуру что-то новое можно только как запретное и невероятное.
И они стали театром. Гагаринский райисполком, не желая вступать в дикуссию с райкомом или даже горкомом ВЛКСМ
о мерах и формах идеологического воспитания подрастающего поколения будущих строителей коммунизма и защитников Родины (наверно, такие формулировки гуляли в официальных письмах и обращениях в предродовой период театра), выделил полудетской студии помещение прогоревшей в дратву сапожной мастерской в доме №125 по проспекту Вернадского, в Тропареве, на самом отшибе Москвы, пространство не только нежилое, но и бесхозное, как заброшенная могила.
С этого и начался театр-студия на Юго-Западе, странная, загадочная, невозможная и непонятная пионерская малина. Хотя, на самом деле, все, скорее всего, было не так, но мы все-таки более склонны верить мифам, а не фактам. Тем более, что озорство и хулиганизм, а также пионерскую честноту и трепетность театр сохранил до сих пор.

Виктор Авилов

Валерий Белякович в своем выборе и отборе ориентируется, кажется, прежде всего на лица, на их выразительность и
неповторимость. Лицо - странная часть тела и еще более странная часть души. Лицо обнажает и душу и тело, лицо декорирует собой и скрывает от постороннего душу и тело. Оно - крик души и тела, оно и маска.
В той дурной компании востряковских хулиганов дежурным и постоянным анекдотчиком был Витек Авилов, долговязый, с лицом, вытянутым до гротеска и неправдоподобия, с выпученными глазами, в лохмах грязно-соломенного цвета, наверняка неуспевавший по всем предметам, прежде всего, по пению и поведению. Анекдоты он рассказывал смачно, с глубоким циничным оттягом, невозмутимо, так, что кругом не просто смеялись - взрывались и валялись от
хохота.
Виктор Авилов - самый гениальный и эксцентричный трагический актер, какого мне только довелось видеть на сцене и на экране. Наверно, он более всего запомнился нетеатралам по "Узнику замка Иф" в экранизации "Графа Монте-Кристо". Трагедийность в нем - не амплуа, а суть его жизни и перст судьбы. Даже когда он играет
(супер-играет) комических до колик старух, ты знаешь, ты видишь, ты чувстствуешь трагизм - и потому смеешься еще неудержимей, в каком-то ужасе оттого, что смешное и трагическое могут быть так неправдоподобно рядом.
Вся его жизнь и весь его облик, старческий с детства, - проклятье быть трагическим. Его жизнь, кажется, сильно старится - так рано! уже!? - от испитого и принятого на себя, пронесенного собою. Печальный, безудержно сдержанный и скупой на жест, замкнутый и выразительный, выраженный своим лицом и низким тяжелым голосом до немого крика, Виктор Авилов, Виктор Авилов - отчего этот мир так несуразен? Мне кажется, он, Авилов, вообще, один из немногих людей на земле, кто знает, почему и зачем этот мир так нелеп.
Под стать ему была и его сестра Ольга...

Игроки

Эта пьеса Гоголя редко прорывалась на сцену. Ее телевизионная версия оказалась до зубной боли скучна. И чего юный "Юго-Запад" взялся за нее? И когда? Тут генсек окончательно спился и загибается, до перестройки с гласностью еще пилить и пилить, а эти - лишь в пионерского дурачка или хулиганскую примитивную секу играть умеющие. Что они могут сказать нам, просидевшим в ночных пульках и прочих безобразиях годы и годы по общагам, пляжам, поездам и гостиницам, нам, знававшим места и номера, где шулера на тридцати двух картах такие драмы с комедиями разыгрывают, такие расклады вываливают - Гоголю ни в одном "Вие" не приснится.
Это был шок. Мрачный, тяжелый, кошмарный шок - какие тут, к чёрту, карты? Несчастный заезжий столичный шулер со своей заветной расписной колодой оказался в невероятном по своей беззанстенчивости и интрижности раскладе, с листа разыгранном тупыми провинциалами. Его на наших глазах ввинтили в такую психологическую авантюру, такую дьяволиаду - не то, что второй том, все полное собрание сочинений в печку бросишь.
Эта молодежь открыла, по сути, нового Гоголя, Гоголя гораздо более глубокого и беспощадного, чем Гоголь "Ревизора", Гоголя до предела и безысходно трагического.
И весь спектакль и после него мы переживали и боялись, что они ведь могут все там с собой покончить, как это иногда происходило, ведь так и с этим жить положительно невозможно, нельзя, нельзя, нельзя так жить! Надо что-то делать, куда-то бежать, спасать себя и человечество - а не летим ли мы уже с моста в жирную и темную,
засасывающую полынью? И уже под утро, обессилев от яростных кухонных споров и самосожжений, но все равно возбужденные, наэлектризованные мрачной безысходностью "Игроков" - о! как мы себя и друг друга обманываем и обыгрываем! И за что? Мы, жалкие зрителя "Игроков" и еще более жалкие игроки, разбрелись по своим работам, конторам и службам прозябать, продолжать этот бесконечный самообман. Вот тогда, наверно, впервые мы поняли, что такое экзистенциальная тошнота бытия.

Театр начинается с вешалки

Входишь, вешаешь пальто на какой-то крюк при входе и протягиваешься в маленький и тесный зал с низким и закопченым потолком. Ну, за свое можно не беспокоиться, но ведь там были и настоящие, наверно, даже меховые изделия. И ведь ни разу никого не заставили лихие руки и головы плясать на трескучем морозе в театральном гипюровом рубище после спектакля. И мелочь по карманам никто не тырил.
Для города, где нельзя оставлять открытой машину более, чем на полторы секунды, а дворники долгое время необходимо было снимать и забирать с собой, для города, в котором на каждую жертву обмана по два жулика и три с половиной наперсточника, этот театр - остров, обитаемый какими-то странными существами.
Театр несколько раз перестраивался и переконфигурировался, отвоевывая у судьбы и еще у кого-то квадратные метры, ширился и высился, непонятно, за счет чего. Зал стал чуть ли не вдвое больше, хотя все так же, без всяких ограждений вливается в сцену, размеры которой определяются не столько стенами, сколько освещением. Вот только дух честности и благожелательности - все тот же. И есть дежурный по спектаклю актер, рассаживающий, объявляющий,
сопровождающий, встречающий и привечающий, уговаривающий вести себя тихо и прилично. Что-то в этом осталось такое пронзительно и трогательно пионерское.
Даже появился буфет, не буфет - кафе! - кто бы мог подумать? Здесь по периметру висят белые маски. Их подкладкой служат кожаные прямоугольники: Белякович был в театре Корша на Москвина, когда там делали ремонт и под этот ремонт выкинули старинные театральные кресла начала века, знававшие многие знаменитые тела, в том числе и Станиславского. Получив разрешение, Белякович поснимал сидения с кресел и отволок их к себе в театр, который, кстати, теперь начинается с нормальной вешалки. Для него кресла от Корша священны, как для других - оружие с дарственной надписью Дзержинского.

Мастер и Маргарита

Есть вещи, в принципе не поддающиеся иллюстрации, экранизации или театрализации - именно их чаще всего и ставят.
К таким произведениям относится "Мастер и Маргарита".
Этот спектакль стал как бы визитной карточкой театра, намного опередившего своих именитых соперников и конкурентов, в том числе и театр на Таганке.
В этом спектакле есть роли, имеющие только одного исполнителя, например, нет замены Бегемоту и Гелле. Но вот в
роли Воланда - побывали чуть ли не все лучшие актеры этого амплуа, включая Авилова, Гришечкина и Валерия Беляковича.
Зритель этого спектакля становится участником действия в не меньшей степени, чем актеры. И порой нечистой силе, Воланду, было до зрителя ближе, чем до несчастного Берлиоза, к тому же еще и некомпозитора. И кровельный грохот бала бьет, конечно же, по каждому, настолько по каждому, что, кажется, какой-нибудь раззадорившийся черт сейчас слегка не рассчитает и даст по скуле этой медной железякой кому-нибудь из зрителей, - и очень хочется, чтобы он попал в меня, и я бы, попавшийся, грохнулся бы на сцену и стал бы персонажем, и это мою кровь сейчас сольют в огромную чашу, и Воланд выпьет из моего черепа яд моей души, и я встану и займу совсем незаметное место, в тени Фриды, навек не прощенный за все свои грехи - и такие хмельные и шальные мысли бродят и вихрятся по зрительному залу.
Буря. Буря. Буря в подвале - вот, что такое "Мастер и Маргарита" на "Юго-Западе", с короткими сценами философского затишья и тайфунами страстей порочного общества.
И это неважно, какая ночь вас ждет на выходе из театра, -бархатная майская или лютая рождественская - это Вальпургиева ночь. И вы будете ехать Ленгорами, а чудиться и мниться вам будет Брокен над Рейном. И тьма поглотит два великих города - Ершалаим и Москву.
И не было бы, наверно, никакого спектакля по "Мастеру и Маргарите", не будь в составе театра совершенно готового
Бегемота - Владимира Коппалова.

Владимир Коппалов

Одна из выразительнейших фигур театра. В Тропареве возник в олимпийском 1980 году, как бы вместо обещанного коммунизма. Коппаловская психическая атака на нервы - в ней есть и озорство, и азарт, и жертвенность, и палачество. Кажется, он не был ни пионером, ни хулиганом - он был хулиганствующим пионером и остался им навсегда, на всю свою сценическую жизнь. Это такие, как он, безжалостно собирали колоски и металлолом, по ночам трясли груши и души, до исступления сажали на пришкольном участке советский каучуконос коксагыз и иностранных шпионов-диверсантов, теряющих на ровном месте пуговицы. Кстати, в школе, говорят, он был совершенно тихим и незаметным, совсем как
коридорные стены. Неистовый талант зрел в нем под пеплом троечной неприметности.
Даже на фоне раблезианского гротеска, эксцентрики и буффонады "Юго-Запада" он - кристалл, выпадающий в
осадок из пересыщенного раствора. Это - ничем не защищенный, кричащий болью и отчаянием цинизм, цинизм человека
некрасивого, невыразительного, но - такого же по образу и подобию, как признанные и окрыленные.
В каждом спектакле и в каждой роли этот буйный Акакий Акакиевич снимает с себя и с вас на Апраксином дворе
шинель - и оголенному до нервов зрителю нестерпимо хочется под аркады, кричать там: "Караул! Грабят!" - и заливаться слезами очищения последних прорех души и карманов. Коппалов - самый гоголевский актер. Знал бы Николай Васильевич Володю, не терял бы времени на сжигание второго тома, а написал бы еще с полдюжины пьес. Жаль, что разошлись они во времени...

Братья Беляковичи

Есть братья по разуму, есть по недоразумению, а эти - по театру, хотя и родные.
Валерий стал актером и режиссером сам по себе, по призванию, был овеян театральной харизмой с юности. Ничего другого путного из него, пожалуй, и не вышло бы: ни на инженера он не годен, ни на рецидивиста, ни на какого еще другого профессионала. И не случись с ним ГИТИСа и театра (такое - сплошь и рядом вокруг нас), был бы он неприметным членом коллектива и ударником комтруда в каком-нибудь НИИ-КБ, а не то - стоял бы у любого станка или
отсиживался на любых нарах, как несогласный жить по устаревшим правилам вымирающего общества. Как личность он возник и развивается вместе с театром на Юго-Западе и является просто его персонификацией, как Эйнштейн есть персонификация теории относительности, а Ньютон - падающего на голову яблока и всех трех законов, вытекающих из этого падения.
Совсем не то - Сергей. Так и оставшийся на всю жизнь шпаной, но волею судеб четверть века игравший роль актера.
Вот уж кому не надо было ходить вместе с Гиляровским по ночлежкам Хитрова рынка. Я так даже думаю, он бы и сам мог провести великого бытописателя по самому дну, по подвалам и канализационным трубам московского общества.
Это очень сложная профессиональная рефлексия: сквозь актерское мастерство прорваться к самому себе и ощутить в кулаке привычную финку - надежное средство не защитить себя, так сесть на несколько лет. Но оттого, что финку приходилось иногда откладывать ради системы Станиславского, в нем встает извечный протест обыденному и нормальному.
Пронзительность и откровенность - творческое, эстетическое кредо театра и Валерия Беляковича, в Сергее же это его суть, натура, природа. Иным ему не дано быть.
Они уже расстались и с первой, и со второй, и с последней молодостью. Время умеет стирать и смывать различия между людьми, особенно между близкими, между братьями, например. Беляковичи продолжают быть разными.
В "Братьях" С. Мрожека Сергей играл младшего брата, Валерий - старшего. Я не знаю, что испытывают на этом спектакле неэмигранты, но это - гимн и реквием всем эмигрантам всех времен и народов. Но только вечно несчастным эмигрантам: удачливым и счастливым иммигрантам вход на спектакль должен быть запрещен. Из медицинских и гуманитарных соображений.

Музыка, свет и пространство

Теперь минимальностью или даже отсутствием сцены никого не удивишь и не обидишь. Но начались московские и немосковские театрики с этой сапожной мастерской в Тропареве. Основной эффект любого маленького театра - включенность зрителя в действие, прежде всего за счет отсутствия рампы. Этим теперь пользуются - умело и мастерски во многих местах. Но еще никому не удалось достигнуть того эффекта, который каждый раз - и каждый раз чудом - происходит на "Юго-Западе": тесное и низкое геометрическое пространство вдруг заполняется музыкой - и
оно, пространство, начинает стремительно сужаться, потолок падает тебе на голову, ты соприкасаешься со всеми четырьмя стенами разом, даже если их меньше четырех, ты вдруг остаешься совсем один, наедине с видением и призраком спектакля. И порой кажется - ты стремительно летишь в тартарары, вдавленный действом и музыкой в самого себя.
Светография театра также изумительна и уникальна. Свет - то декорация, то подтверждение музыки, то театральный бинокль, то мрак одиночества, то нить, связующая тебя с миром других людей, актеров и зрителей. Свет выдавливает из тьмы и небытия лица и выворачивает их изнанкой откровенности наружу. Свет трансформирует расстояния, пространства, время, их наполнение и заполнение, свет играет никого не хуже и в каждом спектакле оно
главное действующее лицо, особенно, когда его, света, совсем мало...

Гелла Дымонт

В сцене варьете в "Мастере и Маргарите" свита Воланда начинает показывать примитивные фокусы с разоблачениями - нарочито, фиглярски дешевые, примитивные, убогие - совсем не как у Булгакова. Последней выходит Гелла. Она распахивает свою одежку, на секунду публика ослеплена вызывающей красотой тела, тем же размашистым жестом тело запахиваетс и затем - взгляд Геллы, ради которого стоит посмотреть спектакль хотя бы еще раз: "Ну,что, дуралеи, видали?" Ни слова более, ни жеста, победный уход вглубь сцены, а мы, дуралеи, готовы кричать "бис!",
вызывать ещё и ещё, но, на то мы и дуралеи, мы стесняемся, и спектакль катит дальше.
У очаровательной и хрупкой Карины Дымонт - множество ролей: и трепетные Нина Заречная и Джульетта, и разнузданная, порочная, беспредельная Настасья Филипповна в "Достоевский трип", и по-кошачьи пластичная Багира в "Маугли", и шансоньетка Урыкина, и Полли Пичем в "Трехгрошевой опере"...
В "Самоубийце" цыганский хор начинается с вкрадчивого монолога:
Я у маменьки жила,
головка гладенька была,
замуж я попалася,
головка растрепалася

Против такой обворожительной порочности - не устоять никому. И нет такой малины, где б она не была бы королевой,
вершительницей и срывательницей голов, буйных и отпетых.
Соболиная красота, отвязанность и полная свобода, вызывающая свобода - жеста, взгляда, позы, улыбки - она есть представление о женщине, прежде всего. Она есть тот самый, такой необходимый контраст рациональному, а, заодно уж, и всем нашим рационалистическим и бытовым рожам, таким кривым и несинхронным красоте. Порождая безумие страстей, красота сама по себе разумна, освещена разумом. И они - Карина и Красота - это знают...

Как, это и все? Больше газетная полоса не позволяет? Но ведь я о многих актерах и спектаклях еще ничего не успел ска...

Обсудить этот текст можно здесь